Часть 1
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 284, 2016
Габриэль Гершенкройн.
Штрихи к портрету**
Часть I
Среди
современников Осипа Мандельштама осталось немало тех, кто нередко известен
литературоведческой науке лишь в отраженном свете его биографии и творчества,
чья прямая или опосредованная биографическая связь с поэтом чаще всего и
становится импульсом для обращения к подобным фигурам. В силу конкретных
историко-культурных обстоятельств в наибольшей степени это относится к
поколению 1910-х годов, что неудивительно по целому ряду причин. С одной
стороны, представители художественной и научной среды этого периода оказали
основополагающее влияние на всю российскую культуру и науку ХХ века и
практически предопределили новый этап их развития. С другой стороны, именно
тогда происходило активное вхождение Мандельштама в литературную среду и неодно
значная, часто противоречивая ассимиляция его поэзии. Как следствие, многие
«теневые» для современного литературоведения фигуры становятся интересны прежде
всего в качестве «реципиентов» творчества и участников жизненного пути поэта,
тогда как их индивидуальное, независимое историко-культурное значение нередко
проявляется только в процессе мандельштамоведческих штудий. В начале едва ли не
безграничного списка таких «возвращенных» с начала 1990-х годов современников
Мандельштама можно практически произвольно назвать относящихся к разным этапам
его биографии Михаила Карповича, Константина Мочульского, Сергея Каблукова,
Григория Петникова, Марка Талова, Бориса Кузина, Дмитрия Усова, Сергея Рудакова,
Павла Калецкого, Якова Рогинского и многих других. Современная ситуация с
освоением архивных, малодоступных и выпавших ранее из поля зрения
исследователей источников такова, что после публикации эти материалы неизбежно
требуют систематизации по нескольким критериям. Во-первых, это обязательное
обобщение с последующей внутренней градацией всех тех данных, что появились по
каждому конкретному автору, литературному объединению и художественному
направлению, творческим, общественным и иным организациям, и, во-вторых, их
соединение, упорядочивание с уже существовавшими в открытом научном доступе
сведениями с последующим включением полученных результатов в самую широкую
культурно-историческую перспективу. В более широком плане такая ситуация может
быть спроецирована на практику изучения жизни и творчества поэта в целом, что
во многом определяет ее основные направления в последние годы:
«Мандель-штамоведение, начинавшее с анализа стихотворений и закончившее
определенный свой период несколькими собраниями произведений поэта и итоговыми
монографиями, теперь неизбежно сосредоточено либо на очень частных аспектах –
эпизодах биографии или деталях произведений, которые требуют реального
комментария, либо на очень общих – осмыслении так или иначе присутствующих в
творчестве Мандельштама отражений различных явлений мировой культуры»1.
В
число подобных «персонажей», безусловно, входит Габриэль Гершенкройн, известный
как литературный критик и, прежде всего, – как автор глубокой и исключительно
доброжелательной рецензии на второе издание мандельштамовского «Камня»,
вышедшее в 1915 году2. Однако ее публикация в годы войны в одесской
газете и отсутствие указаний на знакомство Мандельштама с ней вероятно
определили тот факт, что этот текст не вошел, как он безусловно того заслуживает,
в активный фонд мандельштамоведения, а имя рецензента практически отсутствует
на страницах истории русской литературы. Первое упоминание имени Гершенкройна в
современном мандельштамоведении очевидно состоялось при комментировании
волошинской статьи «Голоса поэтов», когда его рецензия, наравне с текстами
Волошина, Гумилева, Городецкого и Нарбута, была отнесена к числу первых
наиболее серьезных откликов на поэтический опыт Мандельштама3.
Собственно научная «актуализация» Гершенкройна состоялась в 1990 году в
«академическом» издании мандельштамовского «Камня» в серии «Литературные
памятники» именно в разделе републикаций прижизненных рецензий на него; там же
содержалась и краткая справка об авторе: «учился на историко-филологическом
факультете Петербургского университета (окончил в 1915 г.), участвовал в
романо-германском семинарии и несомненно был знаком с Мандельштамом и
Гумилевым, к оценкам которого <…> близок в своей статье»4. И
хотя биографические сведения об авторе немногочислены, разрознены и не всегда
подтверждены конкретными документальными и мемуарными свидетельствами, но и они
позволяют судить о его безусловной неординарности даже для такого яркого
времени, каким стали для отечественной культуры 1910-е годы. Предлагаемые
заметки – не более чем попытка привлечь внимание к одному из явно заслуживающих
его участников литературного процесса того периода в надежде на то, что это
станет дополнительным импульсом для более широкого и детального освещения
биографии «теневых» современников Мандельштама.
В САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ: 1911–1914
В
1909–1914 годах Габриэль Осипович (Авраам Иосевич) Гершенкройн обучался в
Санкт-Петербургском университете, поэтому ряд биографических данных совершенно
точно и достоверно может быть восстановлен по материалам его личного дела5.
18 августа 1909 года им было подано прошение о зачислении студентом
историко-филологического факультета (л. 2), а вместе с ним – копия метрического
свидетельства Одесского городового раввина (л. 10), из которого следует, что Гершенкройн,
«нареченный именем ‘Авраам’», родился 27 февраля 1890 года в семье
«Черневецкаго мещанина Ямпольского уезда Иося Алтаровича Гершенкройна и жены
его Таубы» (таким образом, можно сделать вывод о том, что семья, очевидно,
прибыла в Одессу из Черновецкой волости или самого местечка Черновцы (Черневцы;
укр. «Чернiвцi») Ямпольского уезда
Подольской губернии). 9 июня 1908 года ему был выдан аттестат зрелости, где
говорилось, что «он, вступив в Одесскую 5-ю гимназию 26 августа 1903-го года,
при отличном поведении, обучался по 7 июня 1908 г. и кончил полный
восьмиклассный курс» (л. 4). Гершенкройн, проявив за годы обучения склонности
«к постоянно отличному поведению и прилежанию и к отличным успехам в науках»,
по всем предметам получил высшие оценки и педагогический совет гимназии
«постановил наградить его золотою медалью и выдать ему аттестат,
предоставляющий все права, <…> Устава гимназий и прогимназий» (л. 4),
что обеспечивало выпускнику практически безусловное поступление в университет,
тем более перед этим в испытательном комитете при управлении Одесского учебного
округа Гершенкройн «подвергался испытанию из греческого языка в объеме курса
восьми классов мужской гимназии, причем обнаружил в упомянутом предмете
познания, признанные названным комитетом отличными» (л. 7). В подобных
обстоятельствах сам за себя говорит тот факт, что Гершенкройн не остался в
Одессе для поступления в Новороссийский
университет, а стал студентом словесного (славяно-русского) отделения в составе
историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета и успешно
окончил его 3 мая 1914 года (л. 28), перед этим представив зачетное сочинение
на тему «Фихтеанство Белинского», которое 12 марта 1914 года и было ему зачтено
(л. 36-37).
В
состав историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета
входило романо-германское отделение, открытое в 1885 году по инициативе А. Н.
Веселовского, – первое и долгое время единственное в России6. По
сути, оно и являлось основой факультета, а слушателями его, согласно существовавшим
правилам, на официальных основаниях могли стать студенты любых отделений всего
университета. Яркая характеристика, относящаяся к середине 1910-х годов,
принадлежит Виктору Шкловскому: «Историко-филологический факультет
Петербургского университета был силен и по составу профессуры и по уровню
студенчества. Иногда в почти пустой аудитории сидел профессор, перед ним два
студента, а эта группка была отрядом передовой науки. <…> – В
университете были и великие филологи, такие, как египтолог Б. Тураев, китаевед
В. Алексеев, монголовед В. Бартольд, много было знающих, трудолюбивых людей.
<…> – В области античной филологии работало несколько замечательных
исследователей и издателей памятников античной литературы. Знаменитей, но не
замечательней всех был красноречивый и седой Фаддей Зелинский»7. В
свою очередь, отличавшее факультет специфическое тематико-методологическое
«противостояние» лаконично, но выразительно отразилось в мемуарных записях
Бориса Эйхенбаума «По мостам и проспектам (Из автобиографии)» конца 1920-х
годов: «В здании петербургского университета я застал ту же борьбу, которая шла
в здании 12 коллегий. Хотя и профессора и студенты усиленно носили бороды, но
здесь продолжалась та же старинная борьба двух культур: славяно-русской и романо-германской.
Так и назывались два враждующие отделения историко-филологического факультета.
Первая культура строилась на церковнославянском языке и памятниках
древнерусской письменности; вторая – на провансальских трубадурах, немецких
миннезингерах и на заветном имени Данте»8. И хотя в свидетельстве
Гершенкройна об окончании университета указаны дисциплины славяноведческого
профиля – введение в славяноведение, сравнительная грамматика славянских
языков, древнецерковная словесность, новая русская литература, просеминарий по
древнерусской литературе (л. 37), – не вызывает сомнений и подтверждается
косвенными свидетельствами факт его активного участия в жизни
романо-германского отделения.
Слушателем
этого отделения с сентября 1911 по май 1917 года был и Мандельштам9;
в этот же период там работали и обучались многие значимые для его биографии
фигуры (некоторые – одновременно с ним): из преподавателей – В. Ф. Шишмарев, С.
А. Венгеров, Н. Я. Марр, Ф. Ф. Зелинский, из студентов – Н. Бахтин, А.
Белецкий, В. Вейдле, К. Вогак, Д. Выгодский, Вас. Гиппиус, В. Жирмунский, Б.
Кржевский, А. Левинсон, М. Лозинский, К. Ляндау, К. Мочульский, Н. Недоброво,
Ю. Оксман, В. Парнах, Л. Пумпянский, Вл. Пяст, С. Радлов, А. Слонимский, Ю.
Тынянов, В. Шилейко, Вл. Шкловский и многие другие. Безусловно, немаловажен тот
факт, что «соучеником» Мандельштама по романо-германскому отделению был
Гумилев, для которого университетские контакты, в различных формах и с разной
степенью интенсивности продолжавшиеся с 1908 по 1916 год, явно не стали
заметными событиями в жизни10. Так, например, Владимир Вейдле
вспоминал об одном из первых посещенных им занятий на романо-германском
отделении в 1912 году: «В тот день, кажется, я и заметил нового участника
‘пропедевтических’ этих занятий, старше нас и не в тужурке, как почти мы все.
Узкоголовый, косоглазый; с лица некрасив; прямой, сухощавый, жесткий. Сосед мой
шепнул: Гумилев. Весной того года вышло ‘Чужое небо’. На занятиях этих он рта
не раскрывал, да и был не более четырех или пяти раз. В университете я его
больше не видал»11. Субъективную, но глубокую характеристику
романо-германского отделения (по своему расположению именовавшегося «4-я
аудитория») и свидетельство о его особом месте в историко-культурном контексте
1910-х годов оставил Эйхенбаум: «Университетская романо-германская культура,
ведущая свое происхождение от Александра Веселовского, <…> была тогда
на высоте. Мы еще не знали тогда, как она называется. Главное – эпоха была нами
заинтересована и помогала нам. Это чувствовалось не столько в самой 4-й
аудитории, сколько за ее пределами. Мы были в струе – какой-то исторический
гольфстрем обтекал нас, согревая и вдохновляя. – Мы путешествовали кружком,
который объединялся не идеологией, а умственным и душевным стилем»12.
Факты
знакомства и общения Гершенкройна и Мандельштама ни документально, ни мемуарно
не зафиксированы, но не вызывают сомнения. С уверенностью можно утверждать,
что, как и Мандельштам, Гершенкройн входил в состав участников научного
общества при романо-германском отделении историко-филологического факультета,
образованного в декабре 1909 года, – кружка романо-германистов (другое
неофициальное название – романо-германский кружок). Его целью было определено
«изучение истории, литературы и искусства западноевропейских народов. <…>
Система занятий рефератная; <…> предположено устраивать собрания, на
которых члены кружка могли бы читать свои собственные литературные
произведения»13; руководил работой кружка доктор западноевропейских
литератур профессор по кафедре Д. К. Петров, в период 1911–1914 годов также
входивший в круг активного университетского общения Мандельштама. Состоявший в
1911 году помощником руководителя этого научного объединения Жирмунский в
«мемуарно-биографическом» предисловии к сборнику своих статей в конце 1920-х
годов вспоминал: «В Ленинградском университете средоточием новых идей были
Пушкинский кружок проф. С. А. Венгерова и романо-германский кружок проф. Д. К.
Петрова; родственные устремления объединяли учеников ак. В. Н. Перетца. Для
меня лично особенно важное значение имело общение с кружком молодых филологов,
к которому тогда принадлежали А. А. Смирнов, К. В. Мочульский, Н. В. Недоброво
(☦), С. Э. Радлов, А. Л. Слонимский, А. И. Белецкий
(Харьков), а также – Б. М. Эйхенбаум (впоследствии примкнувший к В. Шкловскому);
примыкали к этому кружку также и некоторые поэты из группы ‘акмеистов’,
интересовавшиеся вопросами поэтической техники»14. Краткие, но
колоритные впечатления от этого «культурного центра» романо-германского
отделения позднее передал другой современник: «Я помню вечерние заседания
кружка, университетский коридор, безлюдный и чисто выметенный, скупо освещенный
рядом редких лампочек, тянущимся вдаль, уютную четвертую аудиторию, топорную
фигуру профессора Петрова. Он вечно торопился на пригородный поезд к себе на
зимнюю дачу, где среди замерзших чухонских болот изучал испанские комедии XVI века и арабскую любовную лирику. Вокруг профессора
вились студенты, демонстрирующие эрудитность и изысканность художественного
вкуса в противовес литературному невежеству радикальной российской
интеллигенции»15.
Деятельность
студенческого сообщества носила несистематический характер, в том числе и по
вине его участников; в частности, 22 октября 1912 года Мочульский (очевидно,
уже в этот период бывший помощником руководителя кружка) рассказывал в письме
Жирмунскому: «Второе собрание нашего кружка все откладывается, так как
Мандельштам оказался очень неаккуратным лицом – все пишет свой реферат, все
жмет мне руку, прося отсрочки»; этот реферат был одним из ожидаемых событий в
работе кружка, и уверенность, что он будет прочитан, нарастала – 1 ноября
Мочульский сообщал, что чтение реферата предполагается в декабре, а 29 ноября
писал Жирмунскому: «Следующее заседание кружка состоится в эту среду (5
декабря) и будет посвящено двум докладам – Мандельштама о Франсуа Виллоне и
Гумилева ‘О Франсуа Виллоне, Теофиле Готье и их отношении к современной
литературе’»; тогда же он сообщил о предполагаемом (но «недостоверном»,
очевидно, предполагаемом только гипотетически) докладе Гершенкройна в конце
1912 или в начале 1913 года16. Мандельштам выступил с докладом о
Франсуа Вийоне на заседании кружка, вероятно, в феврале или марте 1913 года17.
Тогда же Гумилев прочел собственный перевод вийоновского «Большого завещания»18,
шесть строф из которого (XXXVI–XLI) вместе с «Балладой о дамах прошлых времен» были
напечатаны в журнале «Аполлон» (1913. № 4. Сc. 36-38) одновременно с мандельштамовской статьей
«Франсуа Виллон» [1910 (1912?)]. Несколько ранее там же (1913. № 1) Гумилев
опубликовал акмеистический манифест «Наследие символизма и акмеизм» (1913), где
в ироническом контексте критических замечаний в адрес символизма процитировал в
оригинале строку из «Баллады о дамах прошлых времен», а в заключение статьи
отнес Вийона к одному из четырех «краеугольных камней» акмеизма. Как отмечают
современные комментаторы, Гумилев «явился едва ли не главным популяризатором
творчества и, главное, имени Готье в русской культуре начала ХХ века: его
усилиями во многом объясняется тот факт, что имя французского писателя
<…> стало для читателей 1910-х годов легко ‘узнаваемым’, благодаря
устойчивой связи с реалиями современной им культуры»19. Вероятно, и
Мандельштам воспринимал фигуру Готье именно в связи с личностью Гумилева – в
шуточном стихотворении (1915), обращенном к последнему, встречается
единственное мандельштамовское упоминание имени французского поэта: «На рубеже
двух славных поколений / Забыл о бесхарактерном Верлэне / И Теофиля принял в
сонм богов» (1, 160). Значительно важнее в этой связи тот факт, что позднее, в
начале 1920-х годов в Париже в защиту статьи Гумилева выступил Мочульский – его
соученик по университету и временный сосед по студенческому общежитию, своей
публикацией («Звено». 1923. 18 июня) открыв «‘зарубежный’ ряд работ о
гумилевском ‘манифесте’, которые в 1930-е – 1970-е годы являлись доминирующими
в гумилевоведении»20. Невозможно представить, чтобы Гершенкройн с
его повышенным интересом к современной поэзии и в первую очередь – акмеизму –
мог оставаться вне этого предельно актуального контекста.
В
целом об атмосфере, царившей на историко-филологическом факультете в то время,
ярко свидетельствует метафорическое отражение в мандельштамовской статье «О
природе слова» (1920–1922) впечатления от его пребывания в семинаре Шишмарева:
«Литература – явление общественное, филология – явление домашнее, кабинетное.
Литература – это лекция, улица; филология – университетский семинарий, семья.
Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг
с другом, называют друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора
<…>. Филология – это семья, потому что всякая семья держится на
интонации и на цитате, на кавычках. Самое лениво сказанное слово в семье имеет
свой оттенок. И бесконечная, своеобразная, чисто филологическая нюансировка
составляет фон семейной жизни» (1, 223)21. Осенью 1913 года
Мандельштам, очевидно, как и Гумилев, посещал просеминарий Шишмарева
«Старофранцузский язык, грамматика и чтение текстов», а позднее – его семинар
«Клеман Маро», по творчеству которого 5 октября 1915 года он сдавал Шишмареву
зачет, что зафиксировано в мандельшамовской «Записи студента»22. С
исключительной долей вероятности можно предполагать, что для личности
Мандельштама Шишмарев выступил как одна из формообразующих фигур; во всяком случае,
он, безусловно. сыграл заметную роль в формировании и развитии индивидуальной
мандельштамовской концепции Средних веков23. Надежда Мандельштам
оставила свой комментарий процитированного фрагмента, где прямо говорится о
том, что поэт «вспоминает семинар ‘молодого профессора’ (это его слова)
Шишмарева, среди слушателей и участников которого были и Гумилев и Мандельштам.
Они читали старофранцузские тексты, и любовь к ним Мандельштам сохранил на всю
жизнь. Я знала Шишмарева уже стариком, и он нежно вспоминал своего ученика Осю
Мандельштама, способного, но ленивого филолога»24. Подобная
атмосфера, очевидно, не только находила прямое или опосредованное отражение в
творчестве студентов-поэтов, но и сама могла становиться ярким художественным
импульсом для них – вряд ли случайно позднее другой «сосед» Мандельштама по
университету, Владимир Вейдле, напишет в
своих воспоминаниях об одном из самых известных акмеистических стихотворений
этого периода: «‘Notre Dame’, я уверен, родилась в том же ‘музее древностей’, заставленном
книжными шкафами, куда мы попадали, пройдя почти весь длинный коридор здания
Двенадцати коллегий»25.
Близкие
впечатления легко проследить у многих современников Мандельштама; пожалуй, в
предельно сжатой, компрессированной и, одновременно, емкой, почти исчерпывающей
форме они «каталогизированы» в воспоминаниях Лазаря Розенталя – еще одного
«соученика» поэта, причем не только по университету, но и по Тенишевскому
училищу. В своих мемуарных записях самого начала 1930-х годов с характерным
названием «Свидетельские показания любителя стихов начала ХХ века» он оставил
такое описание: «Знаменитый коридор Петербургского университета тянулся на
добрую треть версты. В перерывах между лекциями, когда толпы студентов подымали
облако пыли, из одного его конца не был виден другой. Стены были испещрены
объявлениями бесчисленных землячеств, которые свидетельствовали о необъятности
Российской империи; извещения всевозможных кружков убеждали заниматься чем
угодно, только не политикой. Среди моря этих листков один, приютившийся на
двери классического семинара, сообщал о появлении нового журнала стихов
‘Гиперборей’. Петербургский университет кануна мировой войны возвращался к
старинным традициям: наряду с науками в нем находили себе приют музы. На
германо-романском отделении историко-филологического факультета, строго
сохранявшем воспоминания об Александре Веселовском, обучались не только юные
поэты, но и почтенные сотрудники авторитетнейшего журнала чистого искусства
‘Аполлона’. На заседаниях германо-романского кружка большие и малые мастера
поэтического цеха читали свои новые, еще нигде не напечатанные стихи»26.
Кроме того, что определение «большие и малые мастера поэтического цеха»,
безусловно, является совершенно прозрачным намеком на «Цех поэтов», интересным
представляется завуалированное противопоставление его печатного органа –
журнала «Гиперборей» – «Аполлону», эксплицитно представленное в продолжении
процитированного фрагмента воспоминаний Вейдле, где оно сополагается с поэзией
Мандельштама первой половины 1910-х годов (имя которого в той же связи
появляется и в мемуарах Розенталя): «‘Гиперборей’ в ту пору мне был едва ли не
милее ‘Аполлона’, а ‘Камень’ я читал в первый раз с таким волнением, с таким
все возраставшим радостным трепетом, с таким чувством открытия чего-то совсем
нового и вместе с тем непонятным образом родного, как читаешь – из того, что
вполне по душе, – лишь то, что написано еще и твоим сверстником»27.
Трудно представить, чтобы подобные настроения, как и одновременно обучавшиеся с
Гершенкройном блестящие представители культуры начала 1910-х годов, не оказали
существеннейшего влияния на формирование его личности. Именно данное
обстоятельство, вероятнее всего, и нашло прямое отражение уже в середине этого
десятилетия, когда он после окончания университета [в выпускном свидетельстве
(л. 28) указана дата – 3 мая.1914 года] вернулся в Одессу, где оставался
ориентировочно до начала 1920 года – времени эмиграции во Францию.
ОДЕССКИЙ ЛИТЕРАТУРНО
– АРТИСТИЧЕСКИЙ КЛУБ: 1912–1914
По
немногочисленным документальным и мемуарным источникам можно предположить, что
основным занятием Гершенкройна в период его пребывания в Одессе стало самое
активное участие в художественной и литературной жизни города, с начала 1910-х
годов отличавшейся исключительной широтой и многообразием. Определяющие эту
индивидуальность Одессы объективные и субъективные факторы формировались как
раз в то время, когда Гершенкройн обучался в Санкт-Петербургском университете,
но он мог быть прекрасно информирован о происходившем в «черноморской столице»
культурном «ренессансе», во многом связанном с деятельностью
Литературно-артистического клуба (ЛАК). Его прообразом было Одесское
литературно-артистическое общество (ЛАО), существовавшее с 1897 по 1904 год и,
по словам организаторов, создававшееся как объединение, «на почве которого
члены большой семьи, работающей на ниве искусства, могли бы сойтись,
ознакомиться друг с другом, послушать мнение противника и единомышленника,
поспорить об интересующем предмете, выяснить недоразумение и протянуть руку
помощи или дать добрый совет начинающему или находящемуся в горе собрату»; в
нем действовали «литературная, музыкальная и художественная секции, проводились
литературно-музыкальные вечера, устраивались художественные выставки»28.
Но, по формулировке современного исследователя, «накануне Первой русской
революции ‘Литературка’ с ее либеральными настроениями была закрыта по
распоряжению одесского градоначальника. С 1905 по 1911 год
Литера-турно-артистическое общество не собиралось, и никакого подобного ему
объединения или клуба в Одессе не существовало. В декабре 1911 года было
принято решение возродить клуб, в частности – литературные вечера <…>.
Самый первый – после семилетнего перерыва – четверг (12 января 1912) был
посвящен Бальмонту (в то время в России широко отмечался 25-летний юбилей его
литературной деятельности)»29. Ориен-тированный на продолжение и
развитие традиций, сложившихся за время существования ЛАО, клуб (неофициально
даже именуемый по-прежнему «Литературкой») в своем обновленном качестве
просуществовал до начала 1920 года, времени вступления в Одессу частей Красной
армии и окончательного установления в ней советской власти. «Одно из последних
заседаний состоялось 8 (21) января 1920 г. <…> Последнее сообщение
одесских газет о Литературке датируется 14 (27) января 1920»30.
Деятельность
ЛАКа, последовательно расширяющая свои формальные и содержательные границы,
удивительным образом нашла свое отражение не только в одесской газетной
периодике, но и в петербургских изданиях, например в «Аполлоне». Так, в первом
номере 1913 года было опубликовано трехстраничное «Письмо из Одессы», в
заключительной части которого сообщалось: «Литературно-артистический клуб
возобновил свою деятельность. Первый ‘четверг’ был посвящен ‘Пер-Гинту’ (sic!)
Ибсена <…>. Второй вечер был посвящен Ф. Сологубу. <…> По
приглашению того же клуба Георгий Чулков прочел в Новом театре интересную
лекцию на тему: ‘Современная душа и некоторые темы Достоевского’»31.
Трудно сказать, почему сообщение о ЛАКе начинается с указания непосредственно
на возобновление его деятельности и идет ли речь о возможном перерыве в
заседаниях после открытия, состоявшегося 12 января 1912 года, или автор так
скрывает свое опоздание с рассказом об этом событии32.
Эта
подробная заметка была опубликована в разделе «Русская художественная летопись»
и, по сути, открыла в журнале самостоятельную рубрику, в которой в течение года
появилось еще пять аналогичных публикаций. Трудно сказать, почему элитарное
столичное издание вдруг решило обратить столь пристальное внимание на эпизод из
провинциальной жизни. Возможно, сказались личные связи «аполлоновцев» с
представителями одесской литературно-художественной среды начала 1910-х годов:
здесь необходимо вспомнить уже цитировавшееся и требующее самостоятельного комментария
высказывание Розенталя о том, что одновременно с ним (и, следовательно, с
Гершенкройном) в Санкт-Петербургском университете обучались «почтенные
сотрудники авторитетнейшего журнала чистого искусства ‘Аполлона’»; тогда же
мемуарист упоминал и о многочисленных студенческих землячествах, одно из
которых могло быть одесским. С известной долей осторожности допустимым кажется
предположение о том, что одним из связующих в этой ситуации звеньев мог стать
известный журналист Лев (Леон) Камышников, с 1902 по 1907 гг. поддерживавший
деловые отношения с газетами «Южное обозрение», «Юг» (Херсон) и «Одесские
новости», а позднее сотрудничавший с петербургскими изданиями – «Биржевые
ведомости», «Солнце России», «Журнал для всех», «Нива» и, что особенно важно, с
журналом «Аполлон»33; с 1911 года и до октября 1917 он был
редактором газет «Южная мысль» (Одесса) и «Одесская новая газета», одновременно
печатался в «Киевской газете», газете «Утро» (Харьков) и др. По некоторым
данным, с 1913 года Камышников являлся членом правлении ЛАКа, а во время Первой
мировой войны, в ноябре 1915 года, начал издавать «интеллектуальный
иллюстрированный еженедельник ‘Театр и кино’ <…>. Убеждение, что театр
необходим даже в самое трудное время, желание извлекать из этого искусства
самое значимое и ‘направлять зрителя по пути красоты и правды’ позволило ему на
протяжении нескольких лет (1915–1917, 1919) стремиться вести зрителя ‘к
театру-творцу, театру духа, а не нервов, взбудораженных и требующих, как брома,
зрительных и чувственных ощущений’»34.
Фрагментарные,
но содержательные и живописные воспоминания о Камышникове, относящиеся к самому
началу 1910-х годов и в значительной мере расширяющие представления о его
личности, оставил Александр Биск, который занимает заметное место в культуре первой
четверти ХХ века; для отечественной литературной традиции он выступает в
качестве одного из первых переводчиков Рильке и собеседника Гумилева в конце
1900-х годов. Изданный Биском в 1919 году сборник переводов австрийского поэта
стал третьим после вышедших чуть ранее книг Юлиана Анисимова (1913) и Владимира
Маккавейского (1914) и навсегда оставил его имя в ряду самых достойных
популяризаторов поэзии Рильке, равно как и собеседника Цветаевой и Пастернака.
В 1907 году Биск принимал участие в неудавшемся издательском проекте Гумилева,
определенного им как «первый русский художественный журнал в Париже». Во втором
номере журнала «Сириус», редакция которого традиционно для того времени обещала
дать «новые ценности для изысканного миропонимания и старые ценности в новом
аспекте»35, были напечатаны два стихотворения Биска, но, не получив
свои «авторские экземпляры», он прекратил с Гумилевым все отношения36.
Именно
конкретные обстоятельства, связанные с биографией Биска, привносят в
рассматриваемое культурно-историческое пространство дополнительные частные, но
немаловажные аспекты. Как и многие из упоминаемых одесситов, в 1901 году «он
становится студентом Киевского политехнического института. Это не мешает
заниматься литературой, и в 1903 году юный поэт впервые публикует свои стихи в
киевском журнале ‘Юго-западная неделя’. Вскоре сбывается ‘заветная мечта’
молодого поэта – быть напечатанным в ‘Одесских Новостях’. Первая публикация
датируется 1903 годом. С этого времени его стихи регулярно появляются в субботних
иллюстрированных приложениях»37. О самом начале 1900-х годов Биск
вспоминал так: «Я только недавно стал писать стихи и скоро вошел в Одессе в
кружок бунтарской молодежи, куда уже проникли первые веяния русского
модернизма. <…> В кружке я познакомился с учеником Художественного
училища (мы их называли рисовальщиками) Камышниковым. Это был высокий худой
юноша, он еще не был таким красивым, как сегодня. Он писал картины и даже
стихи, я все их еще помню, хоть это было лет 45 назад. Стихи были об испанской бане,
но в них была и гражданская скорбь. <…> Стихи эти были написаны
Камышниковым на пари, в соревновании с известным поэтом Дмитрием Цензором,
причем сам Цензор признал, что стихи Камышникова лучше. Я, с моей стороны,
жалею, что Камышников оказался на Парнасе не жрецом, а только заезжим гостем»»38.
Автором
всех «аполлоновских» корреспонденций из Одессы (подписанных полным именем или
инициалами) был живописец, график, театральный художник, критик и педагог
Михаил Гершенфельд, позднее – активный член деятельности ЛАКа, в 1920 году
избранный в состав его последнего правления, и бессменный председатель
созданного в Одессе в 1917 году по его инициативе «Общества (товарищества)
независимых художников»39. Формальным поводом для первой публикации
послужило «беспримерное в музыкальных летописях города событие» – «ходатайство
перед городской управой о замене оперы… драмой» и убежденность автора в том,
что в случае положительного решения этого вопроса «Одесса в разгаре сезона
останется без оперы»40. В последовавшей вскоре информации, после
подробного рассказа о театральных премьерах без указания конкретной даты,
Гершенфельд упоминает о том факте, что в ЛАКе «состоялся вечер Рихарда Демеля.
После реферата читались артистами стихи Демеля. К сожалению, он у нас мало
переведен и как-то односторонне. Мало выявлена дионисовская сторона его
творчества. Стихи Демеля в переводах Брюсова, Бальмонта, а также семь
стихотворений в хорошем переводе А. Биска имели большой успех»41.
ГЕРШЕНКРОЙН И
МАНДЕЛЬШТАМ
С
началом войны деятельность клуба не только не прекратилась, но есть веские
основания полагать, что она активизировалась. Насколько можно судить по
очередному сообщению из Одессы, опубликованному в «Аполлоне», в конце 1914 года
в ЛАКе произошли изменения в руководстве литературной секцией, после чего
работа ее стала более активной: «С избранием новой литературной секции в
одесском Литературно-артистическом клубе деятельность клуба заметно оживилась.
Секция, отзываясь на возникшую потребность – осветить многие вопросы, связанные
с современными грозными событиями, наметила ряд лекций и докладов ‘о войне и
искусстве’. Первый вечер ‘войны и искусства’ состоялся 16 октября, в день
нападения неприятельских судов на одесский порт. Ввиду тревожного настроения в
городе вечер предполагалось отменить, но по настоянию собравшейся публики вечер
все-таки состоялся и прошел с успехом. Прочитаны были следующие доклады: М.
Гершенфельдом – ‘Реймсский собор в связи с готическим искусством’; г-жей В.
Инбер – ‘О войне и Париже’ и Н. Инбером ‘О войне и о бельгийском искусстве
(музеи)’. Следующий ‘четверг’ был посвящен докладу Л. Грос[с]-манна –
‘Философия войны у Стендаля и Толстого’. <…> На ‘четверге’ 4 декабря
прочитаны доклады: г. Недзельским – ‘Германия по книге Юре’ и г. Лозина-Лозинским
– ‘Война в произведениях Мопассана’. ‘Четверг’ 11 декабря был посвящен
бельгийскому творчеству. М. Гершенфельдом прочитан был доклад о ‘современном
бельгийском искусстве’ и его представителях»42.
Вполне
вероятно, что в первом из упоминаемых докладов содержалось обращение и к
мандельштамовскому стихотворению «Реймс и Кёльн» (1914), посвященному
разрушению немецкой артиллерией Реймсского собора, именовавшегося «Нотр-Дам в
Реймсе». Тема эта нашла свое широкое отражение в российской периодической
печати того периода (например, развернутая публикация со значительным
количеством репродукций профессиональных фотографий в «Солнце России». 1914.
Ноябрь. Военный номер. № 8); подробный рассказ об этом событии, в том числе –
история создания собора и его архитектурно-художественные характеристики, с
репродукциями документов и фотоматериалами, был опубликован весной 1915 года и
в «Аполлоне». Памятник национальной и европейской культуры определялся как
«один из шедевров всей Франции, один из изумляющих памятников Средневековья и
поры перед Возрождением. В нем готическое вдохновение обрело одно из своих
высших выражений, в нем оно цвело и ‘пылало’ красотой, пока не запылало от
германских снарядов»43. Для Мандельштама события в Реймсе стали не
драматической или ложно-драматической основой для спекулятивного сюжета
патриотической направленности, а отражением истинной трагедии европейской
цивилизации44.
Подобного
рода «социокультурная» активность ЛАКа сохранилась и в следующем году, причем
уже с безусловным участием Гершенкройна45. В корреспонденции из
Одессы, опубликованной в летнем номере «Аполлона» 1915 года, сообщалось:
«Деятельность Литературно-артистического клуба за вторую половину сезона была
очень оживленной. Много внимания было уделено искусству. В целях ознакомления
публики с искусством союзных стран был устроен вечер, посвященный французскому
художественному творчеству. Сделаны доклады: М. Гершенфельдом – ‘Франция и ее
изобразительное искусство’ и г-жой М. Симонович – ‘Париж в отражении
французских рисовальщиков’. Очередной ‘четверг’ был посвящен докладам: г.
Грос[c]манна – ‘Война по Достоевскому и Прудону’ и г. Бархина – ‘Война в
произведениях Гаршина’. Английскому искусству также посвящены были два доклада:
М. Гершенфельда – ‘Англия, ее парисы и ее живописцы-поэты’ и г-жи М. Симонович
– ‘Английские влияния в искусстве и жизни’. Кроме того, состоялись интересные
лекции: приват-доцента Малинина – ‘Философские искания Индии’ и Г. Гершенкройна
– ‘О современных течениях русской поэзии’»46. Лекция Гершенкройна
состоялась 23 апреля 1915 года; развернутый анонимный газетный отчет о ней дает
ясное представление о месте выступавшего в литературно-художественном мире
Одессы этого периода: «Последний ‘четверг’, посвященный лекции Г. О.
Гершенкройна о современной русской поэзии, был очень интересен. – Г.
Гершенкройн увлечен поэзией, и именно новой, он ее знает настолько хорошо, что
цитирует наизусть множество стихотворений русских и иностранных авторов. Цель
его – беспрестанно, не закрывая глаз на недостатки и на чудачества
представителей новых течений в поэзии, объяснить, каким образом последние
возникли, и указать, что не всегда отдельные места в стихах новых поэтов так
смешны и так нелепы, как это иногда кажется с первого взгляда»47.
Рассказ
о самом выступлении хроникер начинает с перечисления четырех его тематических
звеньев – символизм, акмеизм, футуризм и «свободная поэзия» вне групп и
течений; автор так передает оценку, данную Гершенкройном первому из них:
«Перенесенный на русскую почву символизм нашел себе адептов в лице Бальмонта и
Брюсова. Будучи его основателями у нас, они, однако, не стали его лучшими
выразителями. Первый сверкнул, по мнению лектора, так ярко потому, что появился
во время Апухтина и ‘бесстильности’ гражданской поэзии. Бальмонт был лишь ‘запевалой’.
У Брюсова более данных для новаторства. Он скорее умом, чем сердцем, понял, что
поэту необходимо впитать в себя все, что было до него. Поэтому он более
содействовал проведению в жизнь новых форм. Но в нем – отсутствие ярко
выраженной поэтической индивидуальности»
(410). Главное положение этого фрагмента о «заимствованном» происхождении
русского символизма едва ли не дословно перекликается с антисимволистской
мандельштамовской статьей «Буря и натиск» (1922–1923), где содержится
негативная характеристика «чужестранного русского символизма, бывшего
‘культуртрегером’, переносителем поэтической культуры с одной почвы на другую»;
соответственна и общая метафорическая оценка: «Ранний русский символизм был
сильнейшим сквозняком с Запада» (2, 289). Оба автора в современной поэзии
ставят на первое место одни и те же имена – Анненского и Блока – Мандельштам
более сдержанно, а Гершенкройн совершенно явно: «Вершина русской поэзии, по
мнению г. Гершенкройна, – Ал. Блок и Ин. Анненский. В их поэзии вознесен выше, прежде
всего, магизм слова и гипноз музыки. Лектор подробно остановился на их
творчестве. Первого он назвал ‘Орфеем современной поэзии’, а о втором сказал,
что он ‘осуществил завет символизма, раскрыв перед нами душу современного
человека во всей ее сложности’» (410–411). В отличие от столь высокой оценки,
Мандельштам избегает каких-либо характеристик, ограничиваясь только
констатацией общеизвестных фактов (подробнее он остановится на них в свой
статье далее): «О Сологубе и Анненском хотелось бы говорить особо, так как они
никогда не участвовали в ‘буре и натиске’ символизма. Поэтическая судьба Блока
теснейшим образом связана с девятнадцатым веком русской поэзии, поэтому о ней
также следует говорить особо» (2, 290).
Типологическая
близость оценок продолжается при обращении к практике акмеизма и сохраняет ту
же форму – мандельштамовское определение, по сути, лишь иносказательно
повторяет отдельные положения «манифеста» Гумилева «Наследие символизма и
акмеизм»: «Необходимо упомянуть о деятельности младших символистов, или
акмеистов, не пожелавших повторять ошибки разбухшего водянкой больших тем
раннего символизма. Гораздо более трезво оценивая свои силы, они отказались от
мании грандиозного раннего символизма, заменив его кто монументальностью
приема, кто ясностью изложения, далеко не с одинаковым успехом» (2, 290–291). В
отличие от Мандельштама, Гершенкройн, также отмечая генетическую связь акмеизма
с символизмом, упоминает и конкретных участников нового поэтического течения,
давая им более чем высокую оценку: «Акмеисты пришли на смену символистам. Они
стремятся ‘вернуть слову твердость, сделать его опять образом’. Это направление
есть возврат к реализму. Но у акмеизма нет теории, он не вносит новых принципов
и его ценность – в отдельных поэтах, наиболее талантливые из которых – Анна
Ахматова и Мандельштам – ‘самая прекрасная надежда молодой поэзии’» (411).
Далее,
как и следует ожидать, оба автора обращаются к художественной практике
футуризма, выделяя набор его главных специфических признаков. Пересказывая эту
часть гершенкройновского выступления, хроникер отмечает, что футуризм –
«последнее слово в поэзии, особенно интересует Г. Гершенкройна» (410), и так
передает развитие данного положения: «Лектор взял на себя защиту этого пункта и
сравнил теорию футуризма и магию слова Малларме. Но футуризм доводит эту теорию
до крайности. Большинство поэтов-футуристов лектор ставит не очень высоко и
делает исключение только для Вл. Маяковского. Он нов и своеобразен, и от него,
как и от Мандельштама, можно ожидать многого в будущем» (411). Мандельштамовские
характеристики и оценки опять-таки носят менее эмоциональный характер, их
сдержанность объяснима теоретически обоснованным взглядом на такое явление, как
русский футуризм. Совершенно неожиданной, едва ли не парадоксальной, оказывается
эксплицированная в обоих случаях пушкинская параллель, отчетливо проецируемая в
личностный план современной поэзии. Уже в самом начале автор газетного обзора
пишет о Гершенкройне: «Лектор не отграничивает себя от старины, он любит поэзию
вообще, и потому Пушкин для него Бог, которого он не свергает с пьедестала.
Хваля ‘акмеиста’ Мандельштама за его действительно прелестное стихотворение о
городе, лектор в виде высшей похвалы сравнивает его с Пушкиным» (410). В
сходном контексте встречается упоминание о Пушкине в заключительных строках
«Бури и натиска», где Мандельштам говорит о времени, когда «приходит поэт,
воскрешающий девственную силу логического строя предложения. Именно этому
удивлялся в Батюшкове Пушкин, и своего Пушкина ждет Пастернак» (2, 298).
Подобного
рода близость двух текстов (даже с учетом того, что второй из них,
гершенкройновский, при всей маловероятности такого предположения, все же мог
частично или полностью представлять собой устную импровизацию и дойти до
широкой аудитории в чужой передаче) трудно объяснить лишь неизбежной
типологической близостью внутри одной литературной эпохи. Отчет о вечере в ЛАКе
был опубликован в апреле 1915 года, а большую часть лета, с 30 июня по конец
августа, Мандельштам провел в Коктебеле48, что делает вполне
оправданным, хотя фактографически и не доказанным, предположение о его
знакомстве с газетным пересказом гершенкройновского выступления49.
Позднее, с лета 1921 по осень 1923 года – возможного времени работы над статьей
«Буря и натиск» – Мандельштам бывал на юге России (Ростов-на-Дону), на Кавказе
и на Украине (Харьков, Киев, Гаспра), то есть в непосредственной близости от
гипотетического источника сведений о публикации, связанной с выступлением
Гершенкройна, которое содержало не просто доброжелательную, но откровенно
комплиментарную, едва ли не преувеличенную оценку мандельштамовской поэзии
второй половины 1910-х годов.
Годом
позже Гершенкройн отозвался глубокой и снова исключительно сочувственной
рецензией на второе издание «Камня», в которой отнес его к числу «тех редких
книг, значительность которых уже заранее надолго предопределяет их судьбу»; тот
факт, что известность Мандельштама «до сих пор не выходила за пределы
поэтических кругов и немногих ценителей», рецензент объяснил «только
отсутствием книги, которая объединила бы богатый опыт нескольких лет его
творчества», и констатирует, что «теперь он утверждает себя в русской поэзии
художником, к которому можно и должно подходить с большим и необычным
масштабом»50. Из этой вступительной части рецензии можно сделать
вывод о том, что к числу тех, кто «внимательно следил за поэзией последних лет»
(222), относится и сам автор (который, кстати, посещал в университете занятия в
семинаре по новой русской литературе (л. 37)). За годы обучения Гершенкройн не мог
не сталкиваться с поэтической практикой других студентов; так, например, 13
ноября 1913 года он, возможно, присутствовал на состоявшемся в
романо-германском кружке «Вечере стихов» «при участии поэтов Гумилева,
Мандельштама, Г. Иванова, Пяста, Пар-нока (sic!), Гиппиуса и [Н. М. – С. Ш.]
Бахтина»51. К приведенным ранее примерам на эту тему можно добавить
свидетельство Юлиана Оксманa, в письме Корнею Чуковскому 1-3 июля 1961 года
вспоминавшего о «студенческих вечерах поэтов, где <…> читали свои стихи
Гумилев, Осип Мандельштам, М. Лозинский, В. Гиппиус, а из сокурсников Георгий
Маслов, Всеволод Рождественский, Лариса Рейснер, <…> Д. Выгодский»52.
Не так фактографически, но значительно эмоциональнее о подобной атмосфере идет
речь в мемуарах Розенталя, где он вспоминает тех, «кто уже стал знаменитостью
или станет таковой и на следующий день. Выступали поэты с новыми стихами. Они
читали изумительно хорошо, как можно читать лишь только что написанные стихи,
не утратив еще огня творческого порыва, их создавшего, и лишь в небольшой
аудитории, насыщенной поэтическими интересами. – <…> Творчество
акмеистов, которые господствовали тогда среди университетской молодежи и явно
верховодили в ‘Гиперборее’, пришлось как раз по вкусу. Правда, принято было
критиковать их, попрекать рационалистичностью, эклектизмом, бездушным
мастерством, эпигонством. Но их все-таки любили. Акмеисты умели писать стихи,
умели блестяще их читать. Лучше всех читал стихи Осип Мандельштам»53.
Текст
гершенкройновской рецензии далеко выходит за структурно-семантические границы
традиционного жанра рецензий и, в известном смысле, может быть отнесен к одному
из первых опытов собственно научного освоения мандельштамовского творчества (с
учетом существовавших на тот момент историко-литературных и литературоведческих
координат и ориентиров)54. Гершенкройн прямо отмечает ориентацию
ранней поэзии Мандельштама на символистскую традицию и сменившее ее
мировоззренческое и художественное обращение к актуальным для акмеизма
категориям вещности, предметности (ассоциативно называя в этой связи
исключительно значимые для поэта имена Малларме и Готье) и подробно
останавливается на наиболее ярких примерах проявления этого. Как следствие –
общее гершенкройновское определение: «Поэт, обратившийся от смутной ‘первоосновы
жизни’ к ее реальнейшим воплощениям, он сумел это многообразное, всечасно
видимое и ‘слышимое’ бытие почувствовать всей глубиной и цельностью своего
художественного восприятия» (224). Своего рода итоговая оценка содержится
практически в самом начале текста, и в ней явно доминирует констатация
исключительной индивидуальности Мандельштама: «В нем видишь прежде всего черты
вполне оригинального своеобразного ‘поэтического лица’. В поэзии современной и
прошлой у него нет двойников, и ничего не заимствуя у других, он настолько
силен и независим, чтобы, по слову Готье, чеканить монеты своим собственным
штампом. Он стоит в стороне от литературных течений современности, и какие бы
нити ни связывали Мандельштама с акмеизмом – а в более раннюю пору и с
символизмом, – в целом это творчество идет, минуя всякие поэтические школы и
влияния, доверяясь только его собственной напряженно живущей мысли и
самостоятельной неиссякающей интуиции» (223).
Характеристика
собственно содержательного строя «Камня» основывается на экспликации ключевых
для художественного мировоззрения его автора категорий, проявившихся уже на
этом этапе и сохранявших свою актуальность на протяжении всего его творчества.
К числу важнейших наблюдений Гершенкройна можно отнести его вывод о том, что
Мандельштам в своей книге «уже обнаруживает уверенную власть над пространством,
заостренную зоркость» (223). Это положение вполне согласуется с одной из точек
зрения современного мандельштамоведения: «Хронотоп первой книги Мандель-штама
устроен следующим образом: ‘Камень’ (1913) состоит из четырех последовательно
расположенных групп стихотворений, которые весьма и весьма условно можно
обозначить как пространственно-временные циклы. Это ‘комнатный’, ‘пригородный’
(он же ‘природный’), ‘петербургский’ и ‘евроазиатский’ циклы»55.
Исследователями неоднократно отмечалось явное доминирование в мандельштамовском
художественном сознании пространственного начала универсума над темпоральным;
более того, это давало основания констатировать, что Мандельштам – «поэт, остро
чувствующий пространство и враждебно сопротивляющийся времени»56.
Здесь же можно вспомнить утверждение Надежды Мандельштам о том, что автор
«ощущал пространство даже сильнее, чем время, которое представлялось ему
регулятором человеческой жизни: <…> по отношению ко времени человек
пассивен. Его активность развивается в пространстве, которое он должен
заполнить вещами, сделать своим домом»57. Столь же проницательно
Гершенкройн отметил актуальность для мандельштамовской поэтики урбанистического
начала, репрезентируя которое поэт «чаще становится художником современного
города, с его изменившимся пейзажем и обстановкой, кинематографом, блестящей
оперой, ‘вереницей моторов’» (224)58 Как следствие – замечание о
том, что «архитектуру Мандельштам почувствовал, как редко кто из поэтов» (224);
при этом автор акцентирует внимание на динамическом аспекте специальных
моделей, когда важнейшие для трех христианских конфессий архитектурные святыни
– Айя-София, Нотр-Дам, Казанский собор – образуют единое целое, которое, выражаясь
метафорически, «движется, волнуется, живет ритмом одушевленной жизни» (224)59.
Соответственно, признак архитектурности (в терминологии Гершенкройна – «тайная
архитектура») распро-страняется на саму мандельштамовскую поэтику: «В ‘Камне’
нельзя не заметить ‘architecture secrete’, скрытого поэтического плана, в
котором раскрывается постепенный путь создания этой книги, отмеченный ломаной,
но закономерно правильной линией творчества» (223)60.
Говоря
о пути создания книги, т. е. о том, что синонимично творческому и, значит,
духовному движению, Гершенкройн концентрирует внимание еще на одной
содержательной модели, которая будет в дальнейшем интенсивно развиваться в
художественном мире Мандельштама, в частности, в мотиве путешествия, которое,
«отрываясь от географических или биографических ориентиров, преобразуется в
путешествие по пластам мировой культуры»61. Это качество совершенно
точно определено в рецензии, когда автор констатирует: «‘Рим’ в его поэзии
меньше всего может быть понят в собственном смысле слова. Это только символ
утверждающего себя начала, и путь туда – только человечески выстраданная жажда
– духом возвеселиться, благословить себя сияющими радугами апостольской
свободы» (225). Данный фрагмент позволяет практически с полной уверенностью
утверждать о знакомстве Гершенкройна с мандельштамовской статьей «Петр Чаадаев»
(1914), опубликованной в «Аполлоне» (1915. № 6-7), причем статья вышла из
печати в начале октября, т. е. ровно за полгода до появления рецензии. В
журнальном варианте мысль о связи чаадаевского поиска свободы с Римом звучала
совершенно отчетливо (при подготовке сборника статей «О поэзии» (М.– Л., 1928)
это положение было исключено): «У России нашелся для Чаадаева только один дар:
нравственная свобода, свобода выбора. Никогда на Западе она не осуществлялась в
таком величии, в такой чистоте и полноте. Чаадаев принял ее, как священный
посох, и пошел в Рим»62.
Глубине
и точности содержательных интерпретаций и, по сути, семантических характеристик
Гершенкройна в равной степени соответствует анализ формальной организации
рассматриваемых текстов. Вслед за другими современниками в качестве
метрико-ритмической доминанты у Мандельштама он выделял ямб, именно ямбической
орнаментации стихов придавая статус главного стилеобразующего фактора: «Чаще всего
Мандельштам пользуется в своих стихах ямбом; и этот величественный метр так
пристал его поэзии <…>. На основе его и всякого другого метра он выткал
сложный узор стиха во всем великолепии и разнообразии ритмики, богатейшей
звучности и архитектоники. В частности, шестистопный ямб, с изобилием широких
пауз, с чудесной динамикой ускорений и замедлений, достигает у него того
высокого совершенства, которое знают только избранные поэты» (226). Сказав
перед этим о «ритме одушевленной жизни»», автор отмечает и тот факт, что «в
глубоко задуманной ‘Оде Бетховену’ слышишь уже настоящую хоровую лирику, где в
восходящих ритмических волнах растет, достигая предела, все просветленное
ликование» (225)63.
Таким
образом, вполне обоснованным и верным можно считать отнесение Гершенкройна к
числу «тех молодых критиков второй половины 1910-х годов, которые прозорливо
распознали в творчестве акмеистов и участников ‘Цеха’ начало нового этапа в
развитии русской модернистской поэзии. Это были Габриель Гершенкройн, Лариса
Рейснер, отчасти Лазарь Берман и, конечно же, Виктор Жирмунский»64.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Рогов О. Шевелящиеся виноградины // «Волга». 2010. №
5-6. С. 248.
2. Гершенкройн Г. О современной поэзии: О. Мандельштам.
«Камень» // «Одесские новости». 1916. 20 марта. С. 2.
3. Никольская Т. Л., Левинтон Г. А. Примечания // Волошин
М. Лики творчества / Сост. А. В. Мануйлов, подгот. текстов А. В. Лавров,
коммент. под ред. А. В. Лаврова. – Л.: Наука, 1988. С. 771.
4. Мец А. Г. Комментарий к разделу «Рецензии на ‘Камень’»
// Мандельштам О. Камень / Изд. подготовили Л. Я. Гинзбург, А. Г. Мец, С. В.
Василенко, Ю. Л. Фрейдин. – Л.: Наука, 1990. С. 352 – Значительно позднее
гершенкройновская рецензия была кратко отражена в наборе других откликов на
выход мандельштамовского сборника; см.: Летопись литературных событий в России
конца XIX – начала ХХ вв. (1891 – октябрь 1917). Вып. 3: 1911 – октябрь 1917 /
Ред.-сост. М. Г. Петрова под общ. ред. А. В. Лаврова. – М.: ИМЛИ РАН, 2005. С.
448. Небольшой фрагмент сравнительно недавно воспроизведен в антологии: Акмеизм
в критике: 1913–1917 / Сост. О. А. Лекманов, А. А. Чабан. – СПб.: Изд-во
Тимофея Маркова, 2014. Сс. 432-433. Публикаций, непосредственно посвященных
личности и биографии Гершенкройна, обнаружить не удалось.
5. Центральный государственный исторический архив
Санкт-Петербурга (ЦГИА). Ф. 14. Оп. 3. Дело 55160. – Здесь и далее все
документы цитируются с указанием в тексте их порядкового номера (листа) по
копиям из этого личного дела, любезно предоставленного автору Мариной Сальман.
6. Общую характеристику отделения см.: Шишмарев В. Ф.,
Жирмунский В. М. Кафедры романо-германской филологии и западноевропейских
литератур Ленинградского государственного университета // «Ученые записки ЛГУ».
1940. № 58. – Об исключительной роли Веселовского в становлении и развитии
филологической науки ХХ века см.: Шишмарев В. Ф. Александр Веселовский и
русская литература. – Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1946; Мелетинский
Е. М. Историческая поэтика А. Н. Веселовского и проблемы происхождения
повествовательной литературы // Историческая поэтика: итоги и перспективы
изучения. – М.: Наука, 1986; Наследие Александра Веселовского: Исследования и
материалы. – СПб.: Наука, 1992; Горский И. К. Из истории науки о литературе. –
М.: Институт славяноведения РАН, 2006. Сс. 80-104 и др. В данном контексте
симптоматичным кажется то обстоятельство, что, очевидно, первым, кто описал
историческую поэтику Веселовского и попытался определить ее место в современной
науке в статусе новой версии теории литературы, стал пребывавший в университете
в середине 1910-х годов Виктор Жирмунский; см.: Жирмунский В. Историческая
поэтика А. Н. Веселовского // Веселовский А. Н. Историческая поэтика. – Л.:
Художественная литература, 1940; позднее текст предисловия был переиздан в:
Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение: Восток и Запад. – Л.: Наука,
1979. Сс. 84-136 (глава «А. Н. Веселовский и сравнительное литературоведение»).
Особую ценность в этом ряду характеристик приобретает уже совершенно независимая
от любых идеологических и «внутрицеховых» координат оценка, принадлежащая
Роману Якобсону сер. 1930-х годов – периоду его преподавания в Чехословакии: он
определял Веселовского как «величайшего русского историка литературы прошлого
века, ученого мирового значения и с мировым именем, первопроходца сравнительной
литературной истории в России» (Якобсон Р. О. Формальная школа и современное
русское литературоведение / Ред.-сост. Т. Гланц, перев. с чеш. Е.
Бобраковой-Тимошкиной. – М.: Языки славянских культур, 2011. С. 40); там же
(сс. 42-51) содержится и краткий итоговый очерк. – В связи с личностью
Веселовского и его влиянием на научную и культурную мысль начала 1910-х годов
внимания в данном «акмеистическом» контексте заслуживает факт близкого общения
с ним Анненского; см.: Лавров А. В. И. Ф. Анненский в переписке с Александром
Веселовским // «Русская литература». 1978. № 1; Пономарева Г. М. И. Ф.
Анненский и А. Н. Веселовский: Трансформация методологических принципов акад.
Веселовского в «Книгах отражений» Анненского // «Ученые записки Тартуского
государственного университета». Вып. 683: «Труды по русской и славянской
филологии: Литература и публицистика: Проблемы взаимодействия». 1986.
7. Шкловский В. Б. Жили-были: Воспоминания. Мемуарные
записи. Повести о времени: с конца XIX в. по 1964 г. – М.: Советский писатель,
1966. Сс. 91–92; далее (сс. 94-101) отдельная глава целиком посвящена личности
И. А. Бодуэна де Куртенэ. Место факультета в интеллектуальном пространстве
России конца XIX – начала XX вв. переоценить невозможно; см., напр.: Ольховский
Е. Петербургские истории: Город и интеллигенция в минувшем столетии (1810-е и
1910-е годы). – СПб.: Культ-информ-пресс, 1998. Сс. 152-184; Филологический
факультет Санкт-Петербургского государственного университета: Материалы к
истории факультета / Авт.-сост. И. С. Лутовинова. – СПб.: Филологический
факультет СПбГУ, 2007. – О других преподавателях – Н. П. Кондакове и Д. В.
Айналове – непосредственно в этой связи см.: Шиндин С. Книга в биографии и
художественном мировоззрении Мандельштама. II // «Toronto Slavic Quarterly».
2016. № 56. Сс. 12-14 (пагинация внутри публикации).
8. Эйхенбаум Б. Мой временник // Эйхенбаум Б. Мой
временник. Маршрут в бессмертие. – М.: Аграф, 2001. С. 38.
9. Сальман М. Г. Осип Мандельштам: годы учения в
Санкт-Петербургском университете (по материалам Центрального государственного
исторического архива Санкт-Петербурга) // «Russian Literature». 2010. Vol.
LXVIII. № 3-4. Сс. 471-472. Ряд фактографических данных, связанных с
пребыванием поэта в университете, приводится с использованием этой публикации,
в которой имя Гершенкройна появляется только среди имен других студентов.
10. Первый биограф Гумилева о факте его обучения в университете
даже не упоминает; см.: Оцуп Н. Николай Гумилев: Жизнь и творчество / Пер. с
франц. Л. Аллена при участии С. Носова. – СПб.: Logos, 1995.
11. Вейдле В. Петербургская поэтика // Вейдле В. О поэтах
и поэзии. – Paris: YMCA-Press, 1973. С. 102. – В этом контексте трудно сказать,
сколь частые и какие именно встречи с известным поэтом подразумевает Владимир
Шкловский («Книга и революция». 1922. № 7 (19)) в рецензии на сборник его
стихотворений «Костер» (Пб. – Берлин, 1922): «Лет пятнадцать тому назад я видел
Гумилева среди молодых романо-германистов в Петроградском университете. Тогда
мы все занимались зараз несколькими языками Запада, сами писали стихи, и я
впервые узнал имена Анри де Ренье, Леконта де Лиля и многих других» (цит. по:
Степанова Л. Г. Владимир Борисович Шкловский (1889–1937). С. 535).
12. Эйхенбаум Б. Указ. соч. С. 40. Там же (с. 39),
передавая специфику культурного ореола этого отделения, он называет четыре его главные составляющие,
каждая из которых нашла более чем заметное отражение в биографии и творчестве
Мандельштама: «Я попал в атмосферу немецкого романтизма, провансальской лирики,
старофранцузского эпоса, ‘Божественной комедии’ Данте».
13. Отчет о состоянии и деятельности Имп.
С.-Петербургского университета за 1910 год. – СПб.: Типография Б. М. Вольфа,
1911. Сc. 301, 214.
14. Жирмунский В. Вопросы теории литературы: Статьи
1916–1926. – Л.: Academia, 1928. С. 8. Почти одновременно венгеровский кружок
упомянул в мемуарных записях «По мостам и проспектам (Из автобиографии)» (1929)
Эйхенбаум: «Центром славяно-русского отделения сделался Пушкинский просеминарий
Семена Афанасьевича Венгерова. Он мелкими шажками ходил по коридору, окруженный
бородой и студентами» (Эйхенбаум Б. Мой временник. С. 38), – причем продолжение
этого фрагмента: «О нем шутили: ‘Семен просеменил в просеминарий’», – содержит
вероятный «интекст» из «Шума времени» Мандельштама: «Семен Афанасьевич
Венгеров, родственник мой по матери, <…> ничего не понимал в русской
литературе и по службе занимался Пушкиным, но ‘это’ он понимал. У него ‘это’
называлось: о героическом характере русской литературы» (2, 358); там же автор
упоминает и «дремучую муравьиную бороду» героя. Cамое подробное описание
принадлежит Шкловскому: «Помню чернобородого Семена Афанасьевича Венгерова, эмпирика
и библиографа, все записывающего на карточки, всегда начинающего новые издания,
которым не суждено было кончиться. – Семен Афанасьевич Венгеров трудолюбиво
собирал у всех писателей и даже студентов анкеты о биографиях или хотя бы о
намерениях в жизни. Так он первым получил автобиографию от Горького. – Семен
Афанасьевич понимал, что литература делается многими, это общий труд и
неизвестно еще, кто возглавит эпоху. Поэтому надо изучать и еще не
прославленных и даже забытых» (Шкловский Б. Жили-были: Воспоминания. Мемуарные
записи. Повести о времени: с конца XIX в. по 1964. С. 92). – Об особом месте
фигуры и личности Венгерова у младших представителей культуры 1910-х годов ср.:
Шиндин С. Книга в биографии и художественном мировоззрении Мандельштама. I // «Toronto
Slavic Quarterly». 2016. №. 55. Сс. 9-10, прим. 12. – И уже более чем
показательным представляется появление имени ученого в близком контексте при
гневной отповеди (данной в самодеятельном издании студентов, очевидно,
Московского университета) критическому отзыву на сборник стихов футуристов
«Лирень» (Бухов Арк. Язык без костей // «Журнал журналов». 1914. № 30): «С
беспомощных, подчас смешных исканий начали и наши символисты – Брюсов, Белый,
Блок, чьи дерзновенные устремления к новой красоте влили свежую струю в
литературу, привели к переоценке ценностей, Да, они вернулись к ‘подлинной’
литературе, но даже столп ортодоксальной критики С. А. Венгеров не смеет
назвать их ‘побежденными’» (Андин В. «Язык без костей» // Студия: Поэзия.
Проза. Критика. Студенческий сборник. – М.: Тип. «Ломоносов», 1914. С.
15).
15. Розенталь Л. Мандельштам // «Сохрани мою речь…»:
Мандельштамовский сборник. – М.: Обновление, 1991. С. 30.
16. Мочульский К. В. Письма к В. М. Жирмунскому / Вступ.
статья, публ. и комм. А. В. Лаврова // НЛО. 1999. № 35. Сс. 153, 146.
17. См.: Азадовский К. М., Тименчик Р. Д. К биографии Н.
С. Гумилева. С. 183.
18. См.: Василенко С. В., Фрейдин Ю. Л. Дополнения //
Мандельштам О. Камень. Указ. издание. С. 332.
19. Баскер М., Вахитова Т. М., Зобнин Ю. В. и др.
Примечания // Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 7: Статьи о
литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии / Подгот. текстов и прим. М. Баскера,
Т. М. Вахитовой, Ю. В. Зобнина и др. – М.: Воскресенье, 2006. С. 397.
20. Баскер М., Вахитова Т. М., Зобнин Ю. В. и др.
Примечания. С. 458; о самом этом факте см.: Тименчик Р. Д. Комментарии //
Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии / Сост. Г. М. Фридлендер при участии Р.
Д. Тименчика, подгот. текста и коммент. Р. Д. Тименчика. – М.: Современник,
1990. Сс. 286-287.
21. Шишмарев Владимир Федорович (15.3.1875– 21.11.1957) –
филолог, академик АН СССР (1946). Изучал поэзию позднего Средневековья во
Франции, французское и итальянское Возрождение; в круг его активных научных
интересов входила лингвистическая проблематика, занимался палеографией и
текстологией, теорией и историей музыки; создатель отечественной школы
романистики; см.: Жирмунский В. М. Академик Владимир Федорович Шишмарев //
«Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка». 1958. Т. 17. № 1.
Ближайший ученик Веселовского, сам он высказывался: «…мы оперируем зачастую
готовыми мыслями и положениями, иногда даже совершенно не отдавая себе отчета
или забывая о том, что они ведут к Веселовскому» (Шишмарев В. Ф. Александр
Николаевич Веселовский // «Известия Академии наук СССР. Отделение общественных
наук». 1938. № 4. С. 39). Окончил в 1897 году историко-филологический факультет
Санкт-Петербургского университета; с 1899 года читал лекции на Петербургских
педагогических курсах. В начале 1910-х годов – магистр истории
западноевропейских литератур приват-доцент по кафедре западноевропейских
литератур романо-германского отделения историко-филологического факультета СПб.
ун-та, активный участник Неофилологического общества; с 1918 года – профессор
Петроградского (затем Ленинградского) университета. Научные интересы и
методология Шишмарева сформировались под влиянием русской школы сравнительного
литературоведения и западноевропейской лингвистики второй половины XIX в. с
учетом практических целей и задач преподавания иностранных языков и литератур в
высшей школе (см.: Шишмарев В. Ф. Избранные статьи. Т. 1: Французская
литература. – М. – Л.: Наука, 1965), один из пяти «учеников Веселовского»
(Якобсон Р. О. Формальная школа и современное русское литературоведение. С.
52). См.: Владимир Федорович Шишмарев / Вст. ст. Е. А. Реферовской, Г. В.
Степанова, сост. Е. В. Заикиной. – М.: Изд-во Академии наук СССР, 1957; самая
детальная биография ученого и справочный материал размещены на официальном сайте
Санкт-Петербургского университета в разделе «Биографика СПбГУ»:
http://bioslovhist.history.spbu.ru/component/fabrik/details/1/1281-shishmarev.html.
22. См.: Сальман М. Г. Осип Мандельштам: годы учения в
Санкт-Петербургском университете. Сс. 463, 469, 486.
23. См.: Шиндин С. Г. Категория Средневековья в
художественном мировоззрении Мандельштама: общий взгляд // Миры О.
Мандельштама: IV Мандельштамовские чтения: Материалы международного научного
семинара, 31 мая – 4 июня 2009 г. Пермь – Чердынь. – Пермь; Изд-во Пермского
ГУ, 2009.
24. Мандельштам Н. Вторая книга // Мандельштам Н.
Собрание сочинений: В 2 т. Т. 2: «Вторая книга» и др. произведения (1967–1979)
/ Сост. С. В. Василенко, П. М. Нерлер, Ю. Л. Фрейдин, подгот. текста С. В.
Василенко при участии П. М. Нерлера и Ю. Л. Фрейдина, комм. С. В. Василенко и
П. М. Нерлера. – ГОНЗО: Екатеринбург, 2014. С. 85. Вдова поэта близко общалась
с Шишмаревым в перв. пол. 1950-х годов, работая над диссертацией; см.: Нерлер
П., Зубарев Д., Найдич Л. Вокруг кандидатской диссертации Н. Я. Мандельштам //
«Новое литературное обозрение». 2014. № 4 (128). О поддержке, оказанной ей в
это непростое время Шишмаревым и, особенно, Жирмунским, она оставила
многочисленные свидетельства, в которых исключительно тепло отозвалась о своих
старших коллегах; см., напр.: Богатырева С. Шесть писем из Ульяновска: письма
Н. Я. Мандельштам С. И. Бернштейну (1950–1952) // «Посмотрим, кто кого
переупрямит…»: Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях,
свидетельствах. – М.: Издательство АСТ, 2015. Сс. 108-109. Взаимоотношения
Мандельштама и Жирмунского рассмотрены только в одной работе: Лекманов О. А.
Жирмунский В. М. // Мандельштамовская энциклопедия: Компендиум знаний о жизни и
творчестве поэта (в печати). В одной из последних публикаций, формально
относящихся к данной теме (Вайман Н. К вопросу о «Грифельной оде». Мандельштам
и Жирмунский // «Russian Literature». 2012. Vol. LXXII. 2012. № 3/4), имя
ученого присутствует только в заглавии и кратком вступлении к статье, целиком
посвященной рассмотрению мандельштамовских параллелей с «философией жизни» Анри
Бергсона. Подобное обстоятельство выглядит тем более странно, что в
«бергсонианский диалог» Мандельштам мог в скрытой форме вступить с другим
формалистом – Эйхенбаумом, который на выход книги Бергсона «Восприятие
изменчивости: Лекции, читанные в Оксфордском университете 26 и 27 мая 1911 г.»
(пер. с франц. В. А. Флеровой. – СПб.: Изд-во М. И. Семенова, 1913) дважды
отозвался обстоятельной рецензией, опубликованной в расширенном («Запросы
жизни: Еженедельный вестник культуры и политики». 1912. № 52. 30 дек. Сс.
3013-3015) и сокращенном вариантах (Бергсон о сущности своей философии.
Разрушение старого – Построение нового – Философские перспективы // «Бюллетени
литературы и жизни». 1913. [М.: Типография В. М. Саблина]. № 11. Сс. 494-495).
Тогда же он стал автором очередного традиционного для него в то время обзора
текущей французской прозы, тематика которой ясно выражена в заглавии –
«Литература о Бергсоне» («Русская молва». 1913. 28 февр.); см.: Орлова Е. И. Б.
М. Эйхенбаум как литературный критик (три заметки к теме) // Русское
литературоведение ХХ века: имена, школы, концепции: Материалы Международной
научной конференции (Москва, 26–27 ноября 2010 г.). – М.– СПб.: Нестор-История,
2012. Сс. 63-66. Данный факт особенно примечателен тем, что, по мнению
некоторых исследователей, «оригинальная философская теория времени, которая
определяет многие фундаментальные категории формализма, <…> вырастает
на идеях А. Бергсона и С. Л. Франка» (Капинос Е. В. Сюжет, история и время: от
С. Л. Франка к Б. М. Эйхенбауму // «Сюжетология и сюжетография». 2013. № 1. С.
7), тогда как близость философских взглядов двух этих ученых окажется
актуальной и позднее, в период издания в Париже журнала «Новый Град», с которым,
в частности, будут близко связаны и Мочульский с Гершенкройном. – К истории
взаимоотношений Эйхенбаума и Мандельштама см.: Казмирчук О. Ю., Лекманов О. А.
Эйхенбаум Б. М. // Мандельштамовская энциклопедия: Компендиум знаний о жизни и
творчестве поэта (в печати); там же в статье автора «Бергсон А.»; также см.:
Нэтеркотт Ф. Философская встреча: Бергсон в России (1907–1917) / Пер. И.
Блауберг. – М.: Регнум , 2008.
25. Вейдле В. О последних стихах Мандельштама // Вейдле
В. О поэтах и поэзии. – Paris: YMCA-Press, 1973. С. 18. – Второе стихотворение
из этого «микроцикла» – «Айя-София» – мемуарист там же непосредственно
связывает с прослушанными Мандельштамом лекциями профессора Айналова; несколько
подробнее об этом см.: Шиндин С. Книга в биографии и художественном
мировоззрении Мандельштама. II. Сс. 13-15; там же (прим. 20) содержится краткий
комментарий об университетском Музее древностей.
26. Розенталь Л. Мандельштам. Сс. 29-30; полный текст
опубликован в издании: Розенталь Л. В. Непримечательные достоверности:
Свидетельские показания любителя стихов начала ХХ века / Публ. и коммент. Б. А.
Рогинского. – М.: НЛО, 2010.
27. Вейдле В. О последних стихах Мандельштама. С. 18;
пунктуация исправлена. О роли и функциях «Гиперборея» в становлении и истории
«Цеха поэтов и акмеизма» см.: Чабан А. А. Журнал «Гиперборей»: своеобразие и
роль в системе акмеизма / Автореферат дисс. … канд. филологич. наук. – М.:
Московский государственный университет, 2011; там же – библиография работ
автора по данной теме.
28. Яворская Е. Л. Коммент. к публ.: Биск А. Одесская
Литературка (Одесское Литературно-Артистическое Общество) // «Дом князя
Гагарина…»: Сборник статей и публикаций. Вып. 1. – Одесса: Одесский
государственный литературный музей, 1997. С. 136.
29. Азадовский К. М. Александр Биск – «наместник» Рильке
в России // Азадовский К. М. Рильке и Россия: Статьи и публикации. – М.: НЛО,
2012. С. 379.
30. Яворская Е. Л. Коммент. к публ.: Биск А. Одесская
Литературка. С. 137. – Можно предположить, что именно это неформальное художественное
сообщество стало прообразом для подобных объединений на Украине (с двумя из
которых позднее соприкасался Мандельштам) – известного киевского литературного
кафе «ХЛАМ» («Художники, литераторы, артисты и музыканты»), пришедшего на смену
Киевскому литературно-артистическому клубу, и Феодосийского
литературно-артистического кружка (ФЛАК). О первом из них см.: Петровский М. С.
Городу и миру: Киевские очерки / Изд. 2-е, перераб. и доп. – Киев: Издательский
дом А+С; ДУХ i ЛIТЕРА, 2008. Сс. 245–281; о ФЛАКе, располагавшемся в так
называемом «кафе поэтов» и просуществовавшем с осени 1919 до осени 1920 года,
см.: Купченко В. П. Феодосийский литературно-артистический кружок // «Вопросы
литературы». 1976. № 4. Такие сообщества явно воспринимались Мандельштамом как
продолжение традиции, сформированной первым в России артистическим кабаре
«Бродячая собака», о чем он прямо говорит в очерке «Гротеск» (1922) в связи с
похожими артистически-художественными образованиями Ростова. О возможном
метафорически переосмысленном отражении этого эпизода мандельштамовской
биографии см.: Шиндин С. Г. Стихотворение Мандельштама «Сегодня ночью, не
солгу…»: опыт «культурологической» интерпретации // Натура и культура:
Славянский мир. – М.: Институт славяноведения и балканистики РАН, 1997. Сс.
155-158, 163-164.
31. М. Г. Письмо из Одессы. С. 70, стб. 1. Для
рассматриваемой темы важно то сопутствующее обстоятельство, что в этом же
номере были опубликованы оба акмеистических «манифеста» – «Заветы символизма и
акмеизм» Гумилева и «Новые течения в современной поэзии» Городецкого, что не
могло оставить его незамеченным самой широкой читательской аудиторией.
32. Видимо, этот факт стал причиной некоторого
историко-литературного недоразумения. В комментариях к неоднократно цитируемым
далее воспоминаниям одного из активных участников ЛАКа говорится: «В 1912 году
журнал ‘Аполлон’ сообщает: ‘после семилетнего перерыва вновь разрешен и открыт
литературно-артистический клуб <…> пока без права сопровождать рефераты
публичными прениями’ («Аполлон». 1912. № 13. Письмо из Одессы)» (Яворская Е. Л.
Комм. к публ.: Биск А. Одесская Литературка. С. 135). Это утверждение сразу
вызывает сомнение тем обстоятельством, что названного номера в действительности
не существовало: «Кроме первого периода (1909–1910 гг.) ‘Аполлон’ регулярно
выходил по десяти выпусков в год (делая перерыв на два первых летних месяца)»
(Дмитриев П. В. «Аполлон» (1909–1918): Материалы из редакционного портфеля. –
СПб.: Балтийские сезоны, 2009. С. 105). Реальная публикация процитированной
комментатором фразы не содержит; не дал никаких результатов и поиск в полных
подборках журналов за 1912–1913 годы.
33. Павел Дмитриев любезно обратил внимание автора на тот
факт, что Камышникову принадлежит важное в этом контексте мемуарное
свидетельство об обиде, нанесенной после выхода первого номера «Аполлона»
Сергею Маковскому и всей редакции Акимом Волынским, охарактеризовавшим новый
журнал откровенно оскорбительно: «’Аполлон’ – не литература, а солома»
(Камышников Л. О забытом критике: А. Л. Волын- ский // «Новое русское слово».
1949. 11 дек. С. 8).
34. Щурова Т. Вступит. заметка к публ.: «Восторги смеха и тоски» // Дерибасовская –
Ришельевская. Вып. 26. – Одесса: ВМВ, 2006. С. 270. – К сожалению, автору пока
не удалось найти материалы об этом, безусловно, интересном участнике
литературно-художественной жизни Одессы 1910-х годов. По самым разнообразным
лаконичным и фрагментарным источникам известно, что Камышников жил в Одессе с
1881 по 1909 и с 1911 по 1920, эмигрировав в Константинополь, работал в газете
«Вечерняя почта», а в 1923 переехал в США (Нью-Йорк), где пытался издавать
иллюстрированный ежемесячник «Зеленый журнал» (1924. № 1–2); публиковался в
«Новом Журнале» (1942. № 3) и в «Новоселье» (1943. № 2), а также являлся
постоянным автором газеты «Новое русское слово»; там, в частности, в 1952 году
были опубликованы поздравительные заметки, посвященные пятидесятилетию его
литературной деятельности (21 и 28 мая).
35. Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т.
7: Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии. С. 6.
36. Об этом периоде см.: Биск А. Русский Париж. 1906–1908
гг. // «Современник». 1963. № 7; небольшой фрагмент мемуаров о Гумилеве
опубликован в: Николай Гумилев в воспоминаниях современников / Сост. В. Крейд.
– М.: Вся Москва, 1990. Более полное отражение биографии Биска содержится в
публикации: Яворская А. Рассыпанное ожерелье жизни // Мигдаль Times. 2002. №
18.
37. Яворская Е. Л. Одесский переводчик Р. М. Рильке. С.
101.
38. Биск А. Одесская Литературка. С. 114; первую
публикацию очерка см. в: Биск А. Одесская Литературка (Одесское
Литературно-Артистическое Общество). Отрывки из доклада // «Новое русское
слово». 1947. № 12783. 27 апр.; последующая републикация с подробными
комментариями: Диаспора: Новые материалы. Вып. I. – Париж: Athenaeu – СПб.:
Феникс, 2001. Там же цитируется это стихотворение, вызывающее неизбежные
ассоциации с шуточной поэмой «Крс», где М. представлен в образе испанца.
39. См.: Общество независимых художников в Одессе:
Биобиблиографический справочник / Сост., вступ. ст. О. М. Барковской. – Одесса:
Одесская национальная научная библиотека им. М. Горького, 2012. С. 118.
40. М. Г. Письмо из Одессы // «Аполлон». 1913. № 1. С.
68, стб. 1. – Упоминаемая Гершенфельдом ситуация разрешилась благополучно; см.
об этом: Гершенфельд Мих. Театры и художественная жизнь // «Аполлон». № 3. С.
59, стб. 2.
41. Гершенфельд Мих. Театры и художественная жизнь. См. №
40: // «Аполлон». № 3.
С. 60, стб. 2.
42. М. Г. Письмо из Одессы // «Аполлон». 1915. № 1. С.
72, стб. 1-2.
43. Geffroy G. Реймсский собор // «Аполлон». 1915. № 4 /
5. C. 47.
44. См.: Хеллман Б. Реймсский собор разрушен! Об одном
мотиве в русской литературе времен Первой мировой войны» «Studia Russica
Helsingiensia et Tartuensia». X: «Век нынешний и век минувший»: Культурная
рефлексия прошедшей эпохи: В 2 ч. Ч. 2. – Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus.
С. 340; то же – в: Hellman B. Встречи и столкновения: Статьи по русской
литературе. – Helsinki: Helsinki University Press, 2009. С. 42. Несколько
подробнее об этом см. в заметке автора: «Чужая речь мне будет оболочкой…» [рец.:]
Корни, побеги, плоды… Мандельштамовские дни в Варшаве: В 2 ч. / Сост. П. М.
Нерлер, А. Поморский, И. З. Сурат. – М.: РГГУ, 2015 // «Slavica
Revelansia».2015. II. Сс. 178-179.
45. Современный комментатор так характеризует
Гершенкройна на этом этапе его биографии: «…литературовед. С 1914 г. жил в
Одессе. Дружил с Э. Багрицким и А. Фиолетовым. Часто выступал на литературных
вечерах. Эмигрировал, жил во Франции, дружил с Н. Бердяевым» (Яворская Е. Л.
Указ. комментарий. С. 139). Ср.: «Литературный критик. Жил в Одессе с 1914, был
близок кружку альманаха ‘Серебряные трубы’. Эмигрировал во Францию. В
воспоминаниях о русском Париже Биск характеризует его как ‘злого и талантливого
критика’» (Толстая Е. Д. Деготь или мед: Алексей Толстой в 1917–1919 гг. (Неизвестные
тексты и материалы) // «Дом князя Гагарина»: Сборник научных статей и
публикаций. Вып. 3. Ч. II. – Одесса: ЗАО «ПЛАСКЕ», 2004. С. 117); Азадовский К.
М. Александр Биск – «наместник» Рильке в России. С. 395. Устойчивое именование
Гершенкройна современными исследователями «литературным критиком» и до
эмиграции, и в парижский период, видимо, во многом носит автоматический
характер «ретрансляции» прежней репутации – ни одного упоминания о его
каких-либо литературно-критических публикациях, кроме одесской рецензии на
второе издание мандельштамовского «Камня», не удалось встретить ни в
справочно-библиографических, ни в мемуарных изданиях.
46. М. Г. Письмо из Одессы // «Аполлон». 1915. № 6 / 7.
С. 104, стб. 1–2. – При знании интереса Гершенкройна к художественной практике
поэтов-акмеистов и явной «общеупотребительной» стереотипичности названия его
лекции – «О современных течениях русской поэзии», тем не менее трудно
удержаться от искушения увидеть здесь осознанную или бессознательную «инверсию»
заглавия программной акмеистической статьи Городецкого «Новые течения в
современной поэзии», опубликованной в том же номере «Аполлона», что и
гершенфельдовское сообщение о начале деятельности одесского ЛАКа.
47. <Аноним>. «Четверг» в Литературно-артистическом
клубе [«Одесские новости». 1915. № 9688. 25 апр. С. 3] // Акмеизм в критике:
1913–1917 / Сост. О. А. Лекманов, А. А. Чабан. – СПб.: Издательство Тимофея
Маркова, 2014. Сс. 409-410. Далее цитаты из конспектированного изложения
выступления Гершенкройна даны в тексте с указанием страницы. – Небольшие
фрагменты этой публикации были воспроизведены в: Мец А. Г. Комментарий к
разделу «Рецензии на ‘Камень’». С. 352. – Содержательная широта и логическая
ясность пересказа гершенкройновского доклада позволяют с высокой долей
вероятности предполагать знакомство хроникера с письменным вариантом. Эти же
признаки в сочетании со стилистической «чистотой» газетного текста позволяют
рассматривать в качестве наиболее возможного автора именно Гершенфельда,
отличавшегося исключительной корреспондентской активностью как раз в подготовке
материалов о новостях культуры. Так, например, только о театральной жизни
Одессы с весны 1912 по осень 1915 года под полным именем и под псевдонимом он
опубликовал в «Аполлоне» 12 сообщений – ни один из провинциальных городов не
мог сравниться с такой частотой упоминаний; см. именной указатель в: Дмитриев
П. В. «Аполлон» (1909–1918): Материалы из редакционного портфеля. С. 162. Еще
активнее литературно-критическая и репортажная деятельность Гершенфельда протекала
в одесской печати – см.: Общество независимых художников в Одессе:
Биобиблиографический справочник. Сс. 120, 203.
48. См.: Нерлер П. М. Даты жизни и творчества [О.
Мандельштама] // Мандельштам О. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4: Письма / Сост.
П. Нерлер, А. Никитаев, Ю. Фрейдин, С. Василенко. – М.: Арт-Бизнес-Центр, 1997.
С. 437; Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем: В 3 т. Приложение:
Летопись жизни и творчества. Сс. 95-100.
49. См.: Мандельштам О. Полное собрание сочинений и
писем: В 3 т. Сс. 199-255. Этот период странствий ОМ завершился посещением Киева
(с. 255). В статье Б. Розенцвейга с говорящим названием «Последний из рода
Пушкиных» сказано: «Муза Мандельштама уже одной ногой вступила в полосу
историзма и канонизации. И от этого ей не спастись всем арсеналом своего
очарования – с историей не кокетничают» («Киевский пролетарий». 1923. 7 окт.).
50. Рецензии на «Камень» // Мандельштам О. Камень / Указ.
издание. Сс. 222-223; далее все цитаты даны в тексте с указанием страницы по
этой публикации.
51. Отчет о состоянии и деятельности Имп.
С.-Петербургского университета за 1913 год. – СПб.: Типография Б. М. Вольфа,
1914. С. 384.
52. Ю. Г. Оксман – К. И. Чуковский. Переписка: 1949–1969
/ Комм. А. Л. Гришунина. – М.: Языки славянской культуры, 2001. С. 112;
вероятно, речь в письме идет и о собраниях романо-германского кружка, где также
могли звучать стихи студентов-поэтов. Здесь же см. цитировавшиеся ранее мемуары
Розенталя и их подробное описательно-фактографическое продолжение.
53. Розенталь Л. Мандельштам. С. 30. Ср. многочисленные и
разнообразные, иногда противоречивые вплоть до взаимоисключения, свидетельства
современников о глубоко индивидуальной мандельштамовской манере чтения
собственных стихов, собранные в: Шиндин С. Г. Категория ритма в художественном
мировоззрении Мандельштама // «Сохрани
мою речь…». Вып. 5. Ч. 2. – М.: РГГУ, 2011. Сс. 296-299.
54. Нельзя сказать, что современное мандельштамоведение
совсем упустило эту заметку из виду (ср. упоминавшуюся выше ее высокую оценку в
комментариях Т. Л. Никольской и Г. А. Левинтона), но, как правило, она лишь
называется в одном «типологическом» ряду с другими рецензиями на второе издание
мандельштамовского «Камня»; например, Городецкого; см.: Мусатов В. В. Лирика
Осипа Мандельштама. – Киев: Эльга-Н; Ника-Центр, 2000. С. 100; также см.: Д. И.
Черашняя «Осип Мандельштам. ‘Silentium’: возврат или становление?» («Филолог».
2009. № 8; см.:
http://philolog. pspu.ru/module/magazine/do/mpub_8_8),
где, наряду с Гумилевым, Ходасевичем, Волошиным и др., Г. назван среди тех
рецензентов «Камня», кто обратил внимание на стихотворение «Silentium» («Она
еще не родилась…», 1910); также см.: Черашняя Д. И. Лирика Осипа Мандельштама: проблема чтения и прочтения (Ижевск:
Издательство Удмуртского государственного университета, 2011. С. 5). Несколько
точнее было бы сказать, что Гершенкройн процитировал этот текст, говоря о
начальном этапе поэтического пути Мандельштама, отразившегося в рецензируемом
сборнике: «Первая его струя – еще символическая письменность; нежнейшие, иногда
неуловимые в их воздушной прелести стихи <…>. – Стих кажется здесь
нематериальным, до того легка эластичная ткань вещества и звука. – Тяготея
тогда еще исключительно к метафоре, он ищет вместе с тем для слова оболочки,
почти неосязаемой, и неизбежно приходит к признанию: ‘да обретут мои уста
первоначальную немоту’, к императивной форме утверждения: ‘останься пеной,
Афродита, и слово в музыку вернись’» (223). – Собственно литературоведческий
аспект гершенкройновской заметки отмечен, кажется, однажды и только в связи с
сопоставлением мандельштамовской поэзии и творчества Малларме; см.: Линкова Я.
С.: Малларме и Мандельштам // «Вестник православного Свято-Тихоновского
гуманитарного университета». Серия 3: «Филология». 2006. № 2. С. 248; Малларме
С. // О. Э. Мандельштам, его предшественники и современники: Сборник материалов
к Мандельштамовской энциклопедии. – М.: РГГУ, 2007. С. 94.
55. Лекманов О. О трех акмеистических книгах: М. Зенкевич,
В. Нарбут, О. Мандельштам. – М.: Intrada, 2006. С. 82; ср. о более широкой
перспективе мандельштамовского мира: Топоров В. Н. О «психофизиологическом»
компоненте поэзии Мандельштама // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ:
Исследования в области мифопоэтического: Избранное. – М.: Культура, 1995;
Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии О. Мандельштама. – М.:
Языки славянской культуры, 2003. Сс. 197-331; Шиндин С. Г.
Пространство // О. Э. Мандельштам, его предшественники и современники: Сборник
материалов к Мандельштамовской энциклопедии. – М.: РГГУ, 2007 и др.
56. Гаспаров М. Л. О. Мандельштам: Гражданская лирика
1937 года. – М.; РГГУ, 1996. С. 93; ср.: «Из привычной для нас триады – ‘мир’,
‘пространство’, ‘время’ – Мандельштам извлекает время. И тогда мир и
пространство так и остаются у Мандельштама началом начал и основой основ. Время
же вытесняется с главенствующих позиций вневременностью (и вечностью у Мандельштама-символиста)»
(Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии О. Мандельштама. C. 334).
57. Мандельштам Н. Я. Моцарт и Сальери // Мандельштам Н.
Я. Третья книга / Изд. подгот. Ю. Л. Фрейдин. – М.: Аграф, 2006. С. 203. – Ср.
иную точку зрения, противоположную двум предложенным: «у Мандельштама время и
пространство взаимообратимы» (Петрова Н. Литература в неантропоцентрическую эпоху.
Опыт О. Мандельштама. – Пермь: Пермский ГПУ, 2001. С. 107).
58. Об идеологическом статусе и семантических функциях
образа города в мандельштамовском творчестве см.: Шиндин С. Г. Город в
художественном мире Мандельштама: пространственный аспект // «Russian
Literature». Vol. XXX. 1991. № 4; Левинтон Г. А. Город как подтекст (Из
«реального» комментария к Мандельштаму) //
ΠΟΛΥΤΡΟΠΟΝ: К 70-летию
Владимира Николаевича Топорова. – М.: Индрик, 1998; Мусатов В. В. Лирика О.
Мандельштама. Сс. 108-129; Сурат И. Поэт и город: Петербургский сюжет
Мандельштама // «Звезда». 2008. № 2 (расширенный вариант: Сурат И. З.
Мандельштам и Пушкин. – М.: ИМЛИ РАН, 2009. Сс. 47-89); Видгоф Л. «Но люблю мою
курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город. – М.: Астрель, 2012; Leiter S.
Mandel’shtam’s Moscow: Eclipse of the Holy City // «Russian Literature». Vol.
VIII. 1980. № 2 и мн. др.
59. Литература об архитектурном топосе в
мандельштамовском мире едва ли не безгранична; см., напр.: Гаспаров М. Л. Поэт
и общество: Две готики и два Египта в поэзии О. Мандельштама // «Сохрани мою
речь». Вып. 3. Ч. 1: Публикации. Статьи. – М.: РГГУ, 2000; Kantor-Kazovsky L.
Архитектурная метафора у Мандельштама // «Cabiers du Monde Russe». 2001. №
42/1. Janvier-mars; Golub X. От камня к готическому собору. Предвестники
«архитектурных» образов в раннем творчестве Осипа Мандельштама // Slavica.
2003. № 32; Гаспаров М. Л., Нерлер П. М. «Айя-София»;
«Notre-Dame» // О. Э. Мандельштам, его предшественники и современники: Сборник
материалов к Мандельштамовской энциклопедии. – М.: РГГУ, 2007; Пак Сун Юн.
Органическая поэтика Осипа Мандельштама. – СПб.: Издательство «Пушкинский Дом»,
2008. Сс. 104-123 сл.; Доценко С. Н. О генезисе архитектурного стихотворения О.
Мандельштама «Notre Dame» // Donum homini universalis: Сборник статей в честь
70-летия Н. В. Котрелева. – М.: ОГИ, 2011; Shlott W. Zur Funktion antiker
Gottermythen in der Lyrik Osip Mandel’stam’s. – Fr/M.; Bern: Peter D. Lang,
1981. Ss.
65-83; Steiner P. Poem as Manifesto: Mandel’stam’s
«Notre-Dame» // «Russian Literature». 1984. Vol. XV. № 1.
60. Все три категории художественного мира О. М. –
пространство, город, архитектура – и образ Рима, выделенные в рецензии в
качестве основополагающих, ранее как явные доминанты упоминались Гумилевым – в
рецензиях на первое издание «Камня» («Аполлон». 1914. № 1): «…любовь ко всему
живому и прочному приводит О. Мандель-штама к архитектуре. Здания он любит так
же, как другие поэты любят горы или море. Он подробно описывает их, находит
параллели между ними и собой, на основании их линий строит мировые теории. Мне
кажется, это самый удачный подход к модной теперь проблеме урбанизма», – и на
второе («Аполлон». 1916. № 1), вышедшей до появления публикации Гершенкройна:
«Силою вещей, как горожанин, он (Мандельштам. – С. Ш.) стал поэтом современного
города <…>. О. Мандельштам пришел к кумиру, – его, полюбившего
реальность, <…> пленила идея Вечного Города, цезарский и папский Рим»
(Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 7: Статьи о литературе и
искусстве. Обзоры. Рецензии. Сс. 165, 198-199).
61. Петрова Н. Литература в неантропоцентрическую эпоху.
Опыт О. Мандельштама. С. 107; см. также: Куликова Е. Ю. Пространство и его
динамический аспект в лирике акмеистов. – Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2011.
Сс. 226-305; там же – о данной смысловой модели у Гумилева, Ахматовой и
Зенкевича, а также у Бунина и Ходасевича. Как случай детального анализа одной
из реализаций мотива путешествия в мандельштамовском мире см.: Минц Б. А. Об «асиятской
козявке», «предустановленной гармонии» и «русском бунте»: Мандельштам и Паллас
// «Сохрани мою речь». Вып. 6: Мандельштамовский альманах: В 2 ч. Ч. 1 (в
печати).
62. Мандельштам О. Слово и культура: Статьи / Сост. и
примеч. П. Нерлера. – М.: Советский писатель, 1987. Сс. 267-268. –
Исключительную актуальность для Мандельштама этой идеи, очевидно, ощущали и
другие современники, близко с ним общавшиеся, – см. запись Каблукова того же 4
октября (имплицитно содержащую и оценку ритмической организации текста, о чем в
другой связи напишет Гершенкройн): «В изящном, стилистически изощренном и
вполне безукоризненном изложении с совершенной отчетливостью и прекрасной
размеренной краткостью рисуется образ первого совершенно свободного Русского»
(О. Э. Мандельштам в записях дневника и переписке С. П. Каблукова. С. 251).
63. И здесь снова можно говорить о том, что автор
выделяет одно из важнейших структурно-семантических начал художественного мира
Мандельштама, распространяющееся, в частности, на «стиховедческую»
(метрическую), экзистенциальную и культурологическую сферы; см.: Шиндин С. Г.
Категория ритма в художественном мировоззрении Мандельштама // «Сохрани мою
речь». Вып. 5. Ч. 2. – М.: РГГУ, 2011.
64. Лекманов О. Акмеизм в зеркале критики // Акмеизм в
критике: 1913–1917 / Сост. О. А. Лекманова и А. А. Чабан; вступ. ст., примеч.
О. А. Лекманова. – СПб.: Издательство Тимофея Маркова, 2014. С. 22.
Саратов
* Автор благодарен проф. Н. Богомолову, познакомившемуся с текстом данной
статьи в ее первоначальном варианте и внесшему ряд существенных поправок и
дополнений, касающихся самых разных сторон затронутой темы и способов ее
подачи, а также не раз оказывавшему фактографическую и библиографическую
помощь. Автор благодарен Павлу Нерлеру за организационную и техническую
поддержку в работе над ставшими основой этой публикации материалами в рамках
проекта «Мандельштамовская энциклопедия: Компендиум знаний о жизни и творчестве
поэта». – Все цитаты из произведений Мандельштама даны в тексте с указанием
тома и страницы по изданию: Мандельштам О. Собрание сочинений: В 4 тт. Т. 1:
Стихи и проза. 1906–1921 / Сост. и коммент. П. Нерлер, А. Никитаев. – М.:
Арт-Бизнес-Центр, 1993; Т. 2: Стихи и проза. 1921–1929 / Сост. и коммент. П.
Нерлер, А. Никитаев. – М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993; Т. 4: Письма / Сост. и
коммент. П. Нерлер, А. Никитаев, Ю. Фрейдин, С. Василенко. – М.:
Арт-Бизнес-Центр, 1997. – Названия населенных пунктов указываются в работе по
прежнему административно-территориальному делению, даты до 1 февраля 1918 года
даны по старому стилю.