Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 280, 2015
Лекманов Олег. Русская поэзия в 1913 году. – М.: Восточная книга, 2014. 176 с.
Мотивы, цели и способы рассмотрения такого содержательного явления как тема внутри такого структурно-семантического образования как художественное пространство не требуют объяснений и очевидны любому, кто хотя бы поверхностно знаком со спецификой существования литературного текста в культурной традиции. Устойчивый набор регулярно повторяющейся совокупности элементов (от ритмического и фонетического уровней до лексико-фразеологической и сюжетно-композиционной сфер) как раз и выступает проводником авторского «послания», ориентированного на гипотетического читателя. Выявление самих тем всегда было одним из любимейших занятий любого литературоведения – высокопрофессионального и дилетантского, концептуально обоснованного и спекулятивного, независимого и ангажированного политическими или социальными интересами, – поскольку тему можно обнаружить и у отдельного писателя, и у группы авторов или некоего литературного течения, и, наконец, в масштабах всей национальной литературной традиции.
Однако в данном случае читатель имеет дело с действительно глубоким филологическим исследованием, о котором необходимо говорить совершенно серьезно. О. А. Лекманов – один из ведущих специалистов в области литературы Серебряного века, а потому хорошо понимает необходимость в четкой дефиниции границ и направления такого предпринимаемого исследования как «русская поэзия в 1913 году». «Всего было прочитано 280 книг; 52 книги, к сожалению, остались для нас недоступными. – Разумеется, очень многие из просмотренных стихотворений были написаны куда раньше интересующего нас сейчас временнóго отрезка; зачастую они датируются одним из 1900-х или даже 1890-х годов. Но ведь вполне очевидно, что собранные в книги отдельные тексты начинают восприниматься совсем по-новому, складываясь в мотивные ансамбли, комментируя и дополняя друг друга. Тем более это справедливо для 1910-х годов с их отчетливым пониманием книги стихов как ▒большой формы’. Следовательно, мы имеем полное право считать все стихотворения, включенные в поэтические книги 1913 года, литературными фактами именно этого периода», – пишет О. Лекманов (Cс.3-4)1. Эта книга – результат тщательной и добросовестной исследовательской работы (список всех просмотренных только для первых трех глав источников приведен в одном из примечаний: сс. 142–151).
«Почему был выбран 1913 год? На этот вопрос у нас есть два ответа – ненаучный и (более или менее) научный. Ненаучный: автору этой работы захотелось внимательно вглядеться в лицо русской поэзии, каким оно было в том самом году, который впоследствии стал отправной точкой для сравнений всего со всем в ▒старой’ и ▒новой’ (советской) России. <…> Претендующий на научность вариант ответа таков: 1913 год действительно явился одной из значимых хронологических вех в истории отечественной поэзии начала ХХ века. В 1913 году вышли в свет книги стихов Константина Бальмонта, Валерия Брюсова, Ивана Бунина, Спиридона Дрожжина, Василия Каменского, Василия Комаровского, Алексея Крученых, Сергея Клычкова, Николая Клюева, Осипа Мандельштама, Владимира Маяковского, Владимира Нарбута, Игоря Северянина, Велимира Хлебникова, Марины Цветаевой, Вадима Шершеневича и других видных поэтов. В полный голос заявили о себе два главных постсимволистских течения – футуризм и акмеизм; символизм тоже был еще очень силен» (Сс. 4-5). Говоря о 1913 годе как своеобразном рубеже, границе эпох, О. А. Лекманов деликатно опускает слишком часто цитируемые строки «Поэмы без героя» Анны Ахматовой, но не вспомнить их в таком контексте нельзя, ведь именно в части первой – «Девятьсот тринадцатый год» – содержатся строки, давно уже ставшие символическими: «А по набережной легендарной / Приближался не календарный, – / Настоящий Двадцатый Век».
Одновременно с этим, 1913 год – одна из безусловных вершин культуры Серебряного века во всем многообразии ее проявлений, что также не может не определять специфики научного освоения данного времени. Попутно следует заметить, что, ввиду употребления в большинстве исследований метафорического наименования этого периода русской литературы, нельзя не учитывать недавно высказанную М. Соколянским точку зрения о том, что «оценочность, в принципе плохо совместимая с терминологичностью, возобладала в толковании понятия ▒Серебряный век’ тогда, когда оно вошло в активный литературный обиход, а именно – в последней четверти ХХ века и на пороге нового тысячелетия. То была и есть однозначно позитивная, если не сказать суперлятивная, оценочность. Она как бы предшествовала всякому конкретному изучению того или иного культурного явления, относимого к названному периоду, и предопределяла отношение к нему»2. Вслед за М. Л. Гаспаровым, чья концепция более двадцати лет тому назад была сформулирована в хорошо известной работе «Поэтика ▒Серебряного века’», можно предложить условные временные координаты этого явления: 1890–1917 гг., – и согласиться с тем, что важнейшими составляющими в поэзии Серебряного века выступают символизм (две его волны), акмеизм и футуризм. И 1913 год с абсолютной уверенностью можно называть временем окончания его предпоследнего этапа. Именно поэтому анализ материала, составившего книгу Лекманова, приобретает дополнительную научную ценность для изучения всего строя русской литературы на этом временнóм отрезке.
Начинается основная часть «Русской поэзии в 1913 году» настолько
неожиданно, что трудно не взглянуть на обложку, чтобы не убедиться: никакой
ошибки не произошло и в руках у читателя именно та книга, которую он взял с
полки. Издание открывается главкой «Необязательное о графоманах», рассмотрение
которой придется отнести на конец настоящей рецензии, чтобы не потерять остроты
читательского зрения. В своем предисловии О. А. Лекманов
отмечает: «Два круга вопросов, которые будут далее затронуты, связаны с двумя
большими темами. Разработка первой из них – ▒Поэтический фон русского
модернизма’ – потребовала от нас не только разделить всех прочитанных
стихотворцев на модернистов и немодернистов, но и
отобрать среди немодернистов тех, кто испытал
модернистское влияние» (С. 5). Анализу этой темы и посвящена вторая глава
«Модернизм и массовая поэзия», предуведомляемая замечанием М. Л. Гаспарова, относящимся к началу 1990-х гг.: «Модернизм
никоим образом не исчерпывает русскую поэзию начала века. Стихи модернистов
количественно составляли ничтожно малую часть, экзотический уголок тогдашней
нашей словесности. Массовая печать заполнялась массовой поэзией, целиком
производившейся по гражданским образцам 1870-х годов и лирическим образцам
1880-х годов»3. Лекманов полностью согласен с такой точкой зрения и конкретизирует ее двумя
именами из поэтической традиции XIX в.: «Указание <…> на главные
гражданские и лирические образцы для массовой поэзии начала ХХ века анализом
нашего материала подтверждается на сто процентов: самым ощутимым на авторов
1913 года было ожидаемое воздействие Надсона и чуть менее ожидаемое – Фета» (С.
28). В таком контексте нельзя не вспомнить фрагмент автобиографической
прозы Осипа Мандельштама «Шум времени», где он пишет о поколении 1890-х годов:
«Не смейтесь над надсовщиной – это загадка русской
культуры и в сущности непонятый ее звук, потому что
мы-то не понимаем и не слышим, как понимали и слышали они. Кто он такой
<…>, этот вдохновенный истукан учащейся молодежи, <…> то есть
избранного народа неких столетий, этот пророк гимназических вечеров
<…>: все время литературная страда, свеч, рукоплесканья, горящие лица»4.
А именно из числа этих гимназистов – почитателей таланта Надсона – и вышли те,
кто в
Следующая особенность, на которую обращает внимание исследователь, – тот факт, что в поэзии рассматриваемого периода «модернисты, по-прежнему часто подвергались остракизму. В этом отношении ситуация в сравнении с 1890–1900-ми годами переменилась мало. Насмешки сыпались и на модернизм в целом, и на конкретных модернистов» (С. 30). При этом «основными объектами для насмешек и инвектив массовых поэтов старшего и среднего поколений продолжали оставаться главным образом символисты. Чтó такое футуризм и акмеизм, большинство из них просто еще не успели толком понять и прочувствовать. Однако более молодые со страстью обличали футуристов и (гораздо реже) – акмеистов» (С. 33). И уж в чем, а в чрезмерной сдержанности и уважении к коллегам по цеху многих из авторов-«массовиков» упрекнуть было нельзя, как, например, отличившегося в «Веселом райке дедушки Пахома» (С. 31):
…картины пишут разные, хорошие и
безобразные,
а самые модные декадентские и хреноводные.
Декадентская картина тем хороша,
что не поймешь в ней ни шиша…
А это современной публике и нравится,
а художник тем и славится.
Важнее шагает, длинные волосы отпускает
и усердней за галстук заливает…
Порой речь могла идти о прямо адресованных инвективах (С. 33):
Промчался век богатырей, –
Пошли Бальмонты, Сологубы –
Стихов красивых душегубы
И воспеватели страстей…
(В. Терновский. «Наши дни»)
Но, несмотря на это, во многих текстах легко обнаруживается скрытое или явное следование, иногда на грани даже плагиата, художественной практике поэтов-модернистов – Константину Бальмонту, Валерию Брюсову, Александру Блоку, Сергею Городецкому и др.: «Весьма многочисленными в стихотворениях не элитарных поэтов были вариации модернистских программных текстов, а иногда и прямое копирование модернистов» (С. 36). Возможно, именно поэтому О. А. Лекманов проводит статистические сопоставления представителей «массовой словесности» и новой поэзии по самым разным критериям, вплоть до принципов структурной организации их книг.
Следующее за этим обращение автора к самым разным поэтическим источникам никого не оставит равнодушным: речь, в частности, идет «о своеобразном рецидиве новой ▒натуральной школы’, то есть о книгах представителей различных социальных, профессиональных или каких-либо еще сообществ, написанных с использованием характерной профессиональной или жаргонной лексики и рассказывающих читателям о самых разнообразных аспектах жизни этих сообществ» (С. 51). В качестве одного из примеров можно встретить ссылку на книгу И. Булахова «В стенах тюрьмы»5, оставившего в стихотворении «Разочарованный» такое свидетельство (С. 51):
Тюремный паек и тюремные щи
Наскучили мне беспредельно,
И, тщетно стараясь в них мясо найти,
Ныряю я ложкой бесцельно.
Полная противоположность этому – упоминание о «восьмистраничной книжечке стихов маленькой девочки, Лиды Шаховской, изданной в Москве ее любящими родителями. Ну и, разумеется, совсем уникальное издание – сборник стихов некоего профессионального мясника (sic!) Ф. Воронцова ▒Наброски из жизни мясника’» (Сс. 52-55). Комментируя этот «литературный факт», О. А. Лекманов пишет: «Профессионалом стихосложения Ф. Воронцов не был, но этот автор, надо отдать ему должное, прекрасно понимал, в чем может состоять интерес прочтения его книги: ▒Я ведь, право, не Крылов, / Рассказ мясницкий тоже нов’ («Купцы и хозяйки»)» (С. 162). Обещанный «рассказ» последует в стихотворении «Бойцы», где смысловое содержание семантикой просто переполнено:
Еще есть много мясников,
Что на бойне бьют быков.
Много их и также разных
От делов разнообразных.
Однако в целях личной безопасности вдаваться в тонкости профессионального мастерства своих коллег-забойщиков («бойцов») автор избегает и далее следует более чем детальное описание самого производственного процесса. Поверить в это трудно, почти невозможно поверить, но цитируемый опус – тоже русская поэзия, как ни парадоксально или даже провокационно это прозвучит. В один год с «Фамирой-кифаредом» Иннокентия Анненского, «Первой пристанью» Василия Комаровского, «Камнем» Осипа Мандельштама, «Из двух книг» Марины Цветаевой в культурное пространство проникают и навсегда в нем остаются такие проявления индивидуального «творческого» начала, такие «художественные» сублимации, перед которыми, как побежденный, сникнет любой самый смелый авангардист-экспериментатор. Этот поток не оттеняет того, что читатель называет «истинной поэзией», ни в коем случае; для нее здесь просто нет и быть не может «термина сравнения», но соприсутствие этих едва ли не взаимоисключающих явлений в культурном пространстве – реальность, с которой не могут не считаться ученые.
Как было сказано выше, темы своих исследований автор рецензируемого издания конкретизировал уже в предисловии; сам он отмечает: «Вторая большая тема – ▒Отражение в поэтических книгах 1913 года специфики жизни России того времени’ – спровоцировала нас при сквозном чтении стихотворений, составивших эти книги, выделять для себя смысловым курсивом остросовременные фрагменты. При этом целый ряд мотивов, общих для многих прочитанных стихотворений, из поля рассмотрения был сознательно выведен, поскольку эти мотивы являлись сквозными для русской поэзии в течение очень долгого времени, а не только для стихотворений 1913 года» (C. 6). Подобная тематическая локализация предоставляет автору возможность воссоздать в главе «Современность в поэтических книгах 1913 года» реальный набор тем и мотивов, определивших содержательный строй поэзии этого периода, но перечислен он уже в самом начале книги: «Вот далеко не полный их перечень: календарная смена времен года, путешествие поэта к морю (чаще всего в Крым или на Кавказ, иногда – за границу), Пасха, Рождество и колокольный звон, сопровождающий эти праздники, ночь на Ивана Купалу, загадка сфинксов…» (C. 6).
Глава открывается принципиальным для понимания ее содержательного строя авторским уточнением: «Ключевые темы отечественных стихотворений, которые мы далее попытаемся выявить, с вариациями являлись таковыми для нашей словесности примерно от начала 1906 года и точно до дня вступления страны в Первую мировую войну» (C. 59). Первым О. А. Лекманов определяет тематическое направление, в котором явно доминируют «миролюбивые и даже антивоенные, пацифистские настроения. Во многих стихотворениях изображались страшные последствия Русско-японской и иных войн» (С. 60). «Однако чуть дело доходило до конкретных и совсем недавних исторических обстоятельств, миролюбие многих авторов куда-то улетучивалось. В частности, очень сильно некоторых из них будоражил славянский вопрос и Балканы» (С. 62); в подтверждение этому среди приведенных примеров обнаруживается как по-детски трогательное начало: «Малютка-Сербия сумела показать, / Что не страшна ей Австрия-старуха…» (Н. Броницкая. «На современные темы (Нечто вроде басни)»)6, – так и откровенно агрессивное, едва ли не содержащее призыв к войне на почве религиозных разногласий:
Теперь довольно жертв мученья
Коварно-злобных мусульман;
Раздайся грозный голос мщенья
За кровь невинных христиан!..
(И. Шепелев. «Посвящается Славянам»)
Условно разделяя пишущих на «охранителей и колебателей устоев», автор отмечает, что их соотношение было отнюдь не равновеликим: «последние явно преобладали. Более или менее аккуратно завуалированные тираноборческие мотивы, а также героизированные портреты революционеров и революционерок с легкостью отыскиваются во многих книгах» (С. 67). Прослеживаемая одновременно с этим противоположная тенденция значительно слабее: «Голоса консерваторов, проклинавших революцию и восхвалявших правящий режим, в русских поэтических книгах 1913 года звучали гораздо реже» (С. 67). Иногда голос защитника традиционных устоев возвышался до трагического звучания: «И дети мрака, эти гады / Доныне между нас живут, / Россию губят без пощады / И сети гнусные плетут» (Н. Броницкая «Памяти Царя-Освободителя»).
В завершение рассмотрения тематического блока «идеологической» ориентированности исследователь отмечает: «Спасительной отдушиной для поэтов и читателей, исповедовавших консервативную идеологию, могло бы стать пришедшееся на 1913 год трехсотлетие Дома Романовых, которое <…> прославлялось в великом множестве стихотворных произведений, вошедших в стихотворные книги» (С. 69).
Следующий круг тем определен О. А. Лекмановым как «социологический», главной смысловой неожиданностью которого оказывается «удивительное единодушие, проявлявшееся всеми нашими авторами (как охранителями, так и демократами), когда они противопоставляли привольную жизнь в деревне и на природе суетливому существованию в городе» (С. 74). Но при этом, конечно, «большинство поэтов 1913 года предпочитали [говорить] о жизни города (столичного или провинциального), иногда проклиная и высмеивая ее, иногда же – внимательно, с тайной или явной любовью присматриваясь к ее обыденным неприметным подробностям» (С. 75):
О, город сумрачный, холодный и
туманный,
Я проклинал тебя, но я тебя люблю!..
О, мрачный исполин, чудовищный и странный,
Ты задушил в своих камнях мечту мою!
(А. Жуковский. «Город»)
Едва ли не главным «дифференциальным признаком» городской топики выступает «чрезвычайно волновавшая авторов различных направлений в 1890–1910-е годы тема самоубийства. В книгах 1913 года мы часто находим сниженный, в духе ▒жестокого романса’ вариант ее раскрытия» (Сс. 77-78), что дополнительно усиливается таинственностью обстоятельств происходящего для читателя: «Шутка была для него роковой. / Вынесть не мог он, – покончил с собой» (П. Дюваль. «Шутка»).
Непосредственно в урбанистический контекст встраивается еще одна содержательная модель: «Как сугубо городскую можно рассматривать и большую тему ▒Торжество технического прогресса’, чрезвычайно актуальную для поэтических книг 1913 года. При этом, как водится, одними авторами прогресс восторженно воспевался, другими – с горечью разоблачался» (С. 80). То, что О. А. Лекманов называет «кратким реестром конкретных научно-технических изобретений человечества, описанных в русских поэтических книгах 1913 года», включает в себя самые актуальные явления и предметы предвоенной жизни – кинематограф, автомобиль, трамвай, телефон, граммофон, лифт и др.7 «А еще один стихотворец левого толка, Илья Эренбург, в своей парижской книге стихов ▒Будни’, явно зависимой от практики ругаемых им в ту пору футуристов, ухитрился посвятить целое стихотворение транспортному средству, которое в России в 1910-е годы вообще отсутствовало» (С. 87):
Под землею было душно, пахло мылом,
Душно было, страшно, тяжело,
Поезда, скользя по черным жилам,
Выбегали и шипели зло.
(«Метрополитен»)
По наблюдению автора, «автомобили в стихах петербургских и московских поэтов, как правило, изображались в качестве <…> изрядно поднадоевшей детали городского пейзажа»; при этом в роли «привычной и шумной приметы большого города автомобиль во многих стихотворениях соседствует с трамваем» (Сс. 87, 94), который сам обладает высоким смыслопорождающим потенциалом.
В отличие от ставших уже повседневной реальностью видов транспорта, все, что связано с воздухоплаванием, окрашено было только положительно: «Авиация и авиаторы во всех без исключения стихотворениях, вошедших в книги 1913 года, изображались с восторгом и подъемом – в этом пункте разница между модернистами и немодернистами, столичными жителями и провинциалами стиралась» (С. 98). Вот один из радикальных примеров такого рода метафорической оценки:
Я в Твердь лететь хочу,
И мысль я ввысь крылю,
Мечусь, учусь, учу…
Во сне, в огне киплю!
(П. Кокорин. «Аэропланные стихи»8)
Следующий круг тем связан с более чем деликатной проблематикой равенства полов, об освещении которой автор пишет: «Если большинство русских поэтов, затрагивавших в 1913 году национальный вопрос, показали себя просвещенными членами общества, суждения тогдашних стихотворцев, касающиеся так называемого ▒женского вопроса’, особой толерантностью не отличались. Мужчины высказывались о женском равноправии с негодованием или – в лучшем случае – в юмористическом, ироническом или же недоуменном тоне» (Сс. 106-107). Значительно большее разнообразие наблюдалось при обращении к теме проституции, о которой «поэты-мужчины, выпустившие свои книги в свет в 1913 году, писали совершенно с разными интонациями». От чуть ли не одобрения до праведного негодования. В качестве примеров одного из логических финалов темы в книге приводится «эпатажное обобщение в духе ранних декадентов», столь же насыщенное «смысловым содержанием» (С. 112):
И, осилив трепет жуткий,
Заявлю перед Судом,
Что все люди – проститутки
И весь мир – публичный дом.
(С. Рафалович. «Проститутка»)
Вполне естественно связан с рассмотренной проблематикой еще один деликатный аспект поэзии данного периода: «Практически полное отсутствие в России начала 1910-х годов цензуры спровоцировало многих авторов, издавших книги стихов в 1913 году, попробовать свои силы в эротической поэзии» (С. 113). После подобного рода экскурсов, невольно заставляющих усомниться в существовании «высокой» русской поэзии накануне Первой мировой войны, несколько неожиданным, но спасительным выглядит финал третьей главы, в котором автор обращается к тому, что стало ярчайшим примером поэзии классической, и для описания чего необходимо возвращение к академическому научному инструментарию: «Вместо подведения итогов к этому разделу нашей работы попробуем сменить оптику и очень коротко показать, чтó может дать читателю и исследователю рассмотрение той или иной конкретной книги стихов на выявленном нами тематическом фоне. Примером послужит первое издание ▒Камня’ (1913) Осипа Мандельштама» (С. 122). Краткий, но емкий и содержательный анализ рассеивает возможные читательские подозрения о том, что предвоенный период отечественной поэзии характеризовался только опусами, подобными цитированным выше.
Здесь и представляется уместным вернуться к первой главе книги – «Необязательное о графоманах», уже не опасаясь, что знакомство с ней повлияет на восприятие всей книги, да и этой рецензии. Если судить по словам О. А. Лекманова, графомания в рассматриваемый отрезок времени принимала размеры едва ли не стихийного бедствия. Предпосылки для столь широкомасштабного расширения сферы таких «творческих исканий» носили объективный характер, связанный с социально-экономическим положением в стране в первое десятилетие нового века: «Общее улучшение экономической ситуации в России и упрощение техники печатного дела вкупе с окончательным закреплением статуса книги стихов как главного итога издательских усилий поэта привело к тому, что в 1900–1910-е годы едва ли не каждый стихотворец мог и считал нужным выпустить за свой счет или за счет сердобольных родственников авторский сборник» (Сс. 7-8).
Многообразные примеры дают авторы, которые «не были носителями русского языка от рождения, впоследствии им овладели не вполне уверенно, но все же поддались искушению писать стихи по-русски. – Таково, например, вышедшее в Зугдиди отдельным изданием душещипательное произведение поэта из Грузии А. Кирии ▒Живой в могиле (Песня монологическая)’» (С. 9):
Желание сбилося,
он в руках врагов,
Страдает невыный, закипит и кровь.
В комнате темной задержан он был,
В три сутки мучился не ел и не пил…
Сам своей судьбы он по стенам читал,
С душевной жалобы результат не ждал
Сказанное, однако, не означает, что все стихотворцы подобного рода были представителями национальных окраин империи. Это явление явно носило интернациональный характер.
Главная трудность при чтении таких строк – удержаться от искушения цитировать «произведения» целиком, не останавливаясь, поэтому, вслед за О. А. Лекмановым, «из общей массы графоманов мы бы хотели выделить двух авторов, написавших сразу несколько стихотворений, невольно ▒предвосхитивших’ манеру интереснейшего поэта 1920–1930-х годов Николая Макаровича Олейникова. – Первый из них, петербуржец фон Бок, в предисловии к своей книге стихов ▒Аккорды души’ кокетливо признавался читателю: ▒Наружным видом моя жизнь может ослепить каждого, она блистательна, своеобразна и картинна, но внутренний смысл ее ужасен’. Из этой книги приведем два отрывка <…>» (С. 21):
Мы были на бале,
Мы были на бале.
Мы были на бале –
Но только не я.
(«На бале»)
Тебя металл презренный ненавижу
И все-таки тебя еще люблю.
Тебя металл презренный проклинаю
И все ж иметь тебя хочу.
(«Деньги»)
Лекманов пишет далее: «Второй поэт, <…> телеграфист из Вильно Илья Чалеев, в предисловии к своей книге ▒Горю – забвенье’, выпущенной в Белостоке, уверял читателей: ▒Талант писателя несомненно во мне есть, я в этом уверен и надеюсь, что и критики это в моей книге обнаружат’» (С. 23). (Складывается впечатление, что авторские предисловия – совершенно самостоятельный жанр для книг графоманов того времени. Видимо, внутренняя потребность оправдания у тех, кто замахнулся на славу капитана Лебядкина, прорывалась, если не сказать сублимировала, в подобных семантических образованиях.)
Хочу тебя одну безумно я любить,
И в поцелуях телеграф забыть.
(«Хочу (П. С. К-вой)»)
Особенно прочувствованно звучат почти философские рассуждения о творчестве:
Как трудно талантам дорога дается,
Как трудно в журналы пробиться:
Как рыбке об лед им приходится биться,
Толпа же тупая коварно смеется.
(«Поэту»)
Остается прокомментировать заключительную главу рассматриваемого исследования – «Вместо эпилога: русская поэзия в 1916 году – эпиграфы из модернистов». При кажущемся диссонансе с предыдущим описанием она выступает логическим завершением, так как материалом для нее послужил набор всех книг, «вышедших на русском языке в 1916 году – последнем году, когда отечественная словесность развивалась естественным путем, почти не испытывая мощного деформирующего воздействия государственного пресса. Таких книг мы насчитали 158 (34 автора-модерниста и 117 авторов-немодернистов). 30 книг остались для нас недоступными» (С. 125). «Экономя собственные силы, а также время читателя», исследователь просто сопоставляет «книги стихов 1916 года с поэтическими сборниками 1913 года только по одному критерию: наличие / отсутствие эпиграфов из модернистов к стихотворениям, вошедшим в сборники поэтов-немодернистов (или, если угодно, массовых поэтов). Немодернистами (массовыми поэтами) мы по-прежнему будем называть тех авторов, чьи произведения не печатались или почти не печатались в модернистских изданиях и издательствах» (С. 126).
Вот основные результаты, которые были получены в ходе столь неожиданного с методологической точки зрения, но более чем репрезентативного анализа: «В поэтических книгах немодернистов 1916 года, так же как в стихотворных сборниках немодернистов 1913 года, эпиграфы из модернистов встречаются несколько раз. Напомним, что в немодернистских книгах 1913 года мы выявили их у 18 авторов из 236 нами прочитанных (7,6% от всего количества авторов-немодернистов). Чаще всего эпиграфы брались в том году у Бальмонта (эпиграфы из него встречаются у 9 авторов), затем следовали Брюсов (8 авторов) и Блок (5 авторов). По одному разу для эпиграфов использовались произведения Гиппиус, Городецкого, Гумилева, Мережковского, Парнок, Пяста и Сологуба. – В 1916 году эпиграфы из модернистов к своим стихотворениям взяли 14 авторов-немодернистов из 151 (9,2% от всех немодернистов, то есть на 1,6% больше, чем в 1913 году)». По одному разу авторы-немодернисты в 1916 году взяли эпиграфы из произведений Иннокентия Анненского, Анны Ахматовой, Андрея Белого, Вячеслава Иванова, Ивана Коневского, Марии Моравской и Федора Сологуба. «Дважды в качестве автора эпиграфа был выбран Александр Блок. <…> Трижды в стихотворных сборниках авторов-немодернистов, вышедших в 1916 году, встречаются эпиграфы из Валерия Брюсова. <…> По-прежнему весьма популярным среди поэтов-немодернистов оставался Константин Бальмонт. <…> Однако в книгах немодернистов 1916 года, в отличие от сборников массовых поэтов 1913 года, тройка самых влиятельных модернистов (Бальмонт, Брюсов, Блок) была решительно отодвинута в сторону автором, набравшим беспрецедентную популярность в читательской среде как раз в 1913–1916 гг. – Мы, разумеется, имеем в виду Игоря Северянина» (Сс. 129-134). И далее О. А. Лекманов подробно останавливается на закономерностях рецепции и отражении творчества Северянина в практике массовой поэзии середины 1910 гг., чем и завершает свою монографию.
Таким образом, читатель рецензируемой книги увидит перед собой не просто широкомасштабную, а максимально развернутую, едва ли не исчерпывающую картину поэтического универсума России 1913 и, отчасти, 1916 годов. Автором проанализированы, сопоставлены и объединены по различным признакам 438 (!) сборников стихов, а следовательно, несколько тысяч составляющих эти издания текстов; неучтенными остались 82 книги, оказавшиеся недоступными исследователю, но данное количество никак не могло повлиять на чистоту полученных результатов. Вряд ли по объему привлеченных источников и по масштабам полученных результатов с данной работой может быть сопоставлено какое-либо исследование, ориентированное на поиск типологических закономерностей отечественной поэзии начала ХХ в., лежащих в ее содержательном строе. Выводы, к которым приходит О. А. Лекманов, наверняка окажутся актуальными для всех, кто занимается изучением как поэтической составляющей Серебряного века, так и его культурным универсумом в целом9.
Материал, использованный в книге, безусловно, будет интересен каждому любителю словесного искусства, он откроет те фигуры литературного мира предвоенной России, которые всегда находятся в тени своих великих современников. И еще одно соображение, лежащее уже за пределами академической науки, но остающееся в границах художественного творчества и литературной традиции, возникает при чтении книги О. А. Лекманова. Адресовано оно может быть некоторым из тех, кто сегодня не в силах устоять перед высокими порывами вдохновения и полностью отдает себя высокому служению поэзии. Наверное, для безопасности собственной репутации не стоит забывать о потенциальной возможности того, что, перефразируя классика, какой-нибудь поздний филолог напишет внушительный труд, посвященный русской поэзии в 2015 году. В исторической перспективе, как хорошо известно, возможны любые повторения…
______________________________
1. Сборники поэтических произведений как особое явление в культуре Серебряного века уже становились предметом рассмотрения О. А. Лекманова; см.: Лекманов О. А. О трех акмеистических книгах: М. Зенкевич, В. Нарбут, О. Мандельштам. – М.: Intrada, 2006; Эволюция книги стихов как «большой формы» в русской поэтической культуре конца ХIХ – начала ХХ века // Авангард и идеология: Русские примеры. – Белград: Изд-во филологического факультета в Белграде, 2009, и др. Необходимо отметить, что относительно недавно было проведено типологически близкое исследование, посвященное названиям поэтических сборников периода Первой мировой войны. Материалом для него «послужил составляемый небольшим научным коллективом электронный словарь, призванный включить максимально возможное количество стихотворных книг (как авторских, так и коллективных сборников и альманахов), вышедших в России и за ее рубежами на русском языке. <…> В результате отбора оказалось, что из 1591 названия поэтических книг, вышедших на русском языке с 1914 по 1917 гг., 242 можно считать связанными с войной» (Орлицкий Ю. Б. Первая мировая война в названиях русских поэтических книг // Русская публицистика и периодика эпохи Первой мировой войны: Политика и поэтика. Исследования и материалы. – М.: ИМЛИ РАН, 2013. Сс. 288-289). Однако в публикации, носящей предварительный характер, была представлена, скорее, структура исследования, чем его конечные результаты.
2. Sokolianskii М. О смысловой амбивалентности понятия «Серебряный век» // Toronto Slavic Quarterly. 2014. № 50. С. 80. – Там же см. подробный критический обзор библиографических материалов к данной теме.
3. Гаспаров М. Л. Поэтика Серебряного века // Русская поэзия Серебряного века. 1890–1917: Антология / Отв. ред. М. Л. Гаспаров, И. В. Корецкая, С.И.Багдасарян. – М.: Наука, 1993. С. 7. – Убедительным подтверждением верности проведенного О. А. Лекмановым разделения всего корпуса поэтических текстов на массовый, традиционный в самом широком смысле слова, и модернистский может служить тот факт, что ни один из авторов, чьи книги включены в первую группу, не встречается в «Письмах о русской поэзии» Николая Гумилева – регулярных обзорах текущей литературы более чем искушенного современника; в то же время, книги авторов второй группы рецензируются и упоминаются неоднократно; см.: Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений: В 10 тт. Т. 7: Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии / Подгот. текстов и прим. М. Баскера, Т. М. Вахитовой, Ю. В. Зобнина, А. И. Михайлова, В. А. Прокофьева. – М.: Воскресенье, 2006. Сс. 543-547.
4. Мандельштам О. Собрание сочинений: В 4 тт. Т. 2: Стихи и проза. 1921–1929 / Сост. П. Нерлер, А. Никитаев. – М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993. С. 357. «Ассимиляции» творчества Фета культурой Серебряного века, в том числе ее периферийными и маргинальными представителями, способствовала, в частности, активная позиция Валерия Брюсова, которого «в 1890 – начале 1900-х гг. поэзия Фета интересует <…> в контексте организации русского символизма. Фет мыслится предшественником нового литературного течения» (Сарычева К. Фет в оценке В. Я. Брюсова (1890 – первая пол. 1900-х гг.) // Русская филология. 24: Сборник научных работ молодых филологов. – Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2013. С. 90; там же (Сс. 80-81) см. обзор данной темы в работах С. И. Гиндина, А. Ханзен-Леве и др. Из неучтенных, но, безусловно, заслуживающих внимания исследований следует назвать публикации: Сошкин Е. К пониманию стихотворения Мандельштама «Дайте Тютчеву стрекозу…» // TextOnly.ru [Сетевой журнал]. 2007. № 21 (1); Спивак М. Фетовские реминисценции в цикле А. Блока «Снежная Маска» (1907) // Блоковский сборник. XVIII: Россия и Эстония в ХХ веке: Диалог культур. – Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2010.
5. Образ тюрьмы уже тогда в русской поэзии обладал и философскими, и морально-нравственными, и металитературными коннотациями, что во многом соответствует европейской поэтической традиции. См.: Сошкин Е. Между могилой и тюрьмой: «Голубые глаза и горячая лобная кость…» О. Мандельштама на пересечении поэтических кодов. Статья первая // Блоковский сборник. XVIII: Россия и Эстония в ХХ веке: Диалог культур. – Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2010; Статья вторая // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XII: Мифология культурного пространства: К 80-летию Сергея Геннадиевича Исакова. – Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2011.
6. Менее чем через год после того, как Россия вступила в войну, сербская тема приобретет совершенно новые обертона; см.: Косанович Б. Сербия и Черногория в русской поэзии периода Первой мировой войны // Косанович Б. Русско-сербские темы. – Белград: Славистическое общество Сербии, 2010; там же (С. 105) содержится утверждение о том, что у истоков «сербской темы» в русской поэзии стоит Велимир Хлебников и его манифест «Воззвание учащихся славян» (1908).
7. Как отмечает автор, при написании «урбанистического» фрагмента исследования он ориентировался на цикл публикаций Р. Д. Тименчика: Стихоряд и киноязык в русской культуре начала ХХ века // Finitis duoddecim lustris. Сборник статей к 60-летию проф. Ю. М. Лотмана. – Таллин: Ээсти раамат, 1982; К символике трамвая в русской поэзии // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 754: Труды по знаковым системам. Вып. XXI: Символ в системе культуры. 1987; К символике телефона в русской поэзии // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 831: Труды по знаковым системам. Вып. XXII: Зеркало: Семиотика зеркальности. 1988. Особое внимание исследователей в наборе такого рода семантических элементов привлекает телефон; ср.: Кукулин И. В. Одомашнивание цифр: осмысление квазидокументности телефонного номера в русской поэзии ХХ века // Статус документа: окончательная бумажка или отчужденное свидетельство? – М.: Новое литературное обозрение, 2013. Также: Худенко Е. А. Несостоявшаяся телефонная коммуникация: экзистенциальный и эстетический потенциал сюжета. // Сюжетология и сюжетография. 2014. № 2. С. 16). – Одновременно с этим, подобный метод описания был транспонирован и на литературу XIX в.; см.: Лейбов Р. Г. Телеграф в поэтическом мире Тютчева: тема и жанр. // Лотмановский сборник. 3. – М.: ОГИ, 2004.
8. Стихотворение Павла Кокорина было включено в
его эго-футуристической
ориентации сборник «Музыка рифм: Поэзо-пьэссы, 1909–1913» (СПб., 1913), на выход которого неожиданно
сочувственно отозвался Мандельштам в небольшом (и единственном у него) цикле
рецензий все того же
9. Журнальный вариант книги см.: Лекманов О. Русская поэзия в 1913 году. Часть первая // Новое литературное обозрение. 2013. № 119; Русская поэзия в 1913 году. Часть вторая // Новое литературное обозрение. 2013. № 124.