Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 277, 2014
Не скорби, если и без причины от
кого-нибудь
терпишь что-либо, ибо лучше претерпевать что-
либо без вины, нежели терпеть заслуженно.
Св. Димитрий,
митр. Ростовский
1
После того, как Верховный Суд СССР не удовлетворил кассационную жалобу, оставив приговор без изменения, шансы у заключенного № 1132 уменьшились до размеров черной точки на беленном известью потолке.
«Теперь вся надежда на помилование, – думал осужденный, лежа на узкой железной кровати, намертво привинченной к цементному полу одиночной камеры. – Может, повезет, и заменят вышак на пятнашку? Да что мелочиться, пусть не пятнадцать, а двадцать пять лет любого лагерного режима – лишь бы жить… жить, жить…» При этом черная точка на потолке, в которую 1132-ой, оцепенев, мог смотреть часами, тоже словно оживала, – то увеличиваясь в размерах, то, напротив, – суживаясь почти до исчезновения.
За эти, промелькнувшие, будто один миг, тягучие и страшные месяцы ожидания он не раз прокручивал в голове сцены своего уничтожения, и сколько ни гнал прочь видения, они настойчиво лезли и днем и, тем более, ночью. Вообще, все, что касалось насильственного ухода из жизни, будь то убийство или судебное возмездие, вызывало в нем какое-то нездоровое, лихорадочное любопытство. Он пытался силой воображения постичь те чувства, которые испытывает уходящий в никуда физически здоровый человек.
Однажды Виктор Семенович Абакумов – член Комиссии по подготовке обвинительных материалов и руководству работой советских представителей в Международном военном трибунале по делу главных немецких военных преступников – поручил ему отредактировать секретный отчет о том, как в 1946 году в Нюрнбергской тюрьме были казнены гитлеровские военные преступники. Читая пронумерованные страницы, он явственно видел в глубине залитого электрическим светом тюремного сада небольшой одноэтажный домик, специально оборудованный для умерщвления людей: внутри, напротив входа, – три механизированные виселицы темно-зеленого цвета (одна запасная, на всякий случай), высокое основание эшафота укрыто армейским брезентом; под виселицами – двустворчатые люки, куда палач нажатием рычага должен сбросить трупы казненных; один из углов домика также отгорожен брезентовой ширмой – сюда будут приносить мертвецов… Подробное описание поставленного на конвейер убийства завораживало; жуткие картины проплывали перед ним кадрами кинохроники. Невозможно было оторваться от папки с пожелтевшими листками.
В той, прошлой, жизни у 1132-го был приятель-медик, который рассказывал, что смерть при повешении наступает через 4-5 минут после сдавливания шеи, от паралича дыхательного центра, но сердечная деятельность в уже бездыханном теле продолжается еще некоторое время. Получается, что казненных скидывали в яму полуживыми? 1132-ой просто не находил места, представляя себя с петлей на шее. Нет! Все-таки лучше пулю в лоб! И снова в воспаленном мозгу вставали яркие картины казни…
Восстанавливая в памяти документы, прочитанные лет пять тому назад, 1132-ой додумался до того, что начал сопереживать убитым по приговору немцам. Теперь они воспринимались не фашистами, а обыкновенными людьми, которые понимали, что их убивают, и от этого еще сильнее хотели жить. Куда-то на второй план отошло, что осужденные были гнусными палачами, загубившими миллионы ни в чем не повинных жизней. В своем нынешнем положении он видел в них таких же, обреченных на уничтожение, как и он сам, – собратьев по несчастью.
Военнослужащий армии США, бесстрастно приводивший те приговоры в исполнение, не был палачом по профессии, а следовал Уставу и присяге.
Кто будет убивать его, 1132-го?
2
Майор МГБ Иван Петрович Ягго был профессиональным палачом во втором поколении.
Его отец, Петр Янович Ягго, трудившийся уборщиком территории Петроградского завода «Русский Рено», сумел благодаря случаю сделать головокружительную революционную карьеру. Именно ему вместе с несколькими товарищами выпала честь 6 июля 1917 года охранять Ленина, когда тот, разыскиваемый контрразведкой Временного правительства, тайно прибыл на Сампсониевский проспект на совещание членов ЦК РСДРП. Завод в этот день не работал, однако почти полторы тысячи пролетариев, поделенные на боевые дружины, готовились к перевороту и под руководством большевиков изучали науку убивать. Скрывающегося партийного лидера закрыли в бывшей сторожке – бревенчатой комнатке с одним окном. Несколько вооруженных красногвардейцев караулили снаружи, а Петр Янович, сунув браунинг в карман грязных штанов, находился рядом с вождем, отдававшим из сторожки приказы соратникам.
В дальнейшем Ильича на автомобиле перевезли в дом № 92/1, что у железнодорожного Финляндского моста на углу Сердобольской улицы. И опять старший Ягго сопровождал Ленина. Тогда он и попался несколько раз на глаза члену Петросовета Ашкенази, который, став свидетелем инцидента с патрулем, произошедшим позднее, отметил в Ягго тупую готовность стрелять по приказу в кого угодно, хоть в родную мать.
Чтобы собрать Центральный Комитет, Ашкенази надо было срочно попасть в Таврический дворец к секретарю ЦК Елене Дмитриевне Стасовой, – только она знала местонахождение всех заговорщиков. Однако его автомобиль неоднократно задерживался заставами. По дороге через Литейный мост, мимо юнкерского училища на Лесном проспекте, из подворотни неожиданно вынырнули два безусых юнкера с трехлинейками за плечами. Остановив авто, они потребовали предъявить документы – мальчишки словно играли в войну. Пропуск, выданный штабом Петроградского военного округа, как и сам автомобиль, принадлежавший директору завода «Русский Рено» французу Ванья, вопросов не вызвали, но внешность одного из большевистских подпольщиков показалась юнкерам подозрительной. Вчерашние гимназисты отступили в сторонку и начали о чем-то по-детски шептаться. В это время Петр Ягго выпрыгнул из машины, выдернул у одного из парнишек винтовку с примкнутым в ней штыком и, не давая юнкерам опомниться, хладнокровно вонзил узкое граненое лезвие в живот одному из патрульных. Второй, пятясь от испуга, споткнулся и упал навзничь. Петр Янович, с леденящей ухмылкой следя за мучениями пацана, начал методично протыкать ему грудь и шею, говоря незлобно:
– Уж я тебе, дурачку, сопли-то вытеру, вытеру сопли-то, вытеру.
Затем, отбросил винтовку в сторону, как ни в чем не бывало, вскочил на подножку, и беспартийный шофер Москвитин рванул с места преступления сразу на второй скорости, оставляя позади синие клубы выхлопных газов и умирающих на безлюдной мостовой мальчиков.
После октябрьского переворота о Петре Яновиче Ягго вспомнили – революция нуждалась в таких людях – и направили в ВЧК под крыло Артура Христиановича Артузова, громившего контрреволюцию в северных губерниях. Через руки Петра Яновича под хруст перебитых ключиц и выдернутых пыточными крючьями ребер проследовали к праотцам многие видные и уважаемые граждане Архангельска и Вологды.
Уже в 1919 году в коридорах ОГПУ о Ягго старались упоминать вполголоса: его имя наводило страх не только на арестованных, но и на работавших с ним бок о бок чекистов. Во время Кронштадтского мятежа 1921 года (тогда к смертной казни приговорили 2100 революционно настроенных моряков) Петр Янович заложил исток коллективного уничтожения людей, – что было еще неслыханно в практике правоохранительных органов Советов. Позже, по рекомендации комиссара госбезопасности Гершеля Гершелевича Иегуды, которому покровительствовал сам Дзержинский, заплечных дел мáстера перевели на постоянную работу в Исполнительную тюрьму, возникшую после октябрьского переворота на месте мужского монастыря. Там он вырос из обыкновенного надзирателя в офицера по особым поручениям (так официально числились в тюремных штатных расписаниях палачи), а впоследствии, перед выходом на пенсию, несмотря на трехклассное образование, ему присвоили полковничье звание и утвердили на должности начальника той самой тюрьмы.
Новая власть заменила двенадцатиклассное гимназическое образование шестиклассным, а шестилетнее высшее – на трехлетнее, изъяв из учебных программ логику, философию и другие классические науки. Образование перестало играть роль в продвижении по карьерной лестнице. Больше ценились правильное классовое происхождение и безоговорочная вера в марксизм-ленинизм – эту новую религию в стране с тысячелетней историей православия. Управлять государством, опутанным паутиной концентрационных лагерей, по твердому убеждению Ленина, вполне могла и кухарка.
Накануне трагической гибели певца революции Владимира Владимировича Маяковского, а именно ранним утром 14 апреля 1930 года, зловещую фигуру Ягго видели у дома Стахеева, где поэт снимал меблированные комнаты. Хотя достоверно свидетельствовать об этом эпизоде очевидцы отказывались наотрез, потому как стоило только дворнику из соседних дворов хлебнуть лишнего и завести с жильцом из мансарды задушевный разговор, дворник сей той же ночью исчез самым загадочным образом.
В трудные для страны годы массовых репрессий, в результате которых были приговорены к расстрелу сотни виднейших участников революции и Гражданской войны, красного ката[1] берегли, составляя щадящий график расстрелов с учетом выходных товарища Ягго.
Индустрия смерти не миновала и Гершеля Гершелевича. Поговаривали, что сам Сталин увлекался его красавицей женой – рыжеволосой Суламифью. Она же, в пику Хозяину, завела публичный роман с комбригом Валерием Чкаловым и тем самым обрекла прославленного летчика на героическую гибель.
В тридцать восьмом нарком Ежов кинул Гершеля Гершелевича к ногам Петра Яновича. Видя, что Иегуда, поставленный на колени со связанными за спиной руками, не сопротивляется, тот ласково поддержал вчерашнего шефа, целясь ему в затылок:
– Не извольте сумлеваться, товарисч, исполним, как в лучших переспективах – исчо не обижался никто.
Сам начальник Главного Управления тюрем НКВД СССР Аперт, наслышанный о доблестных подвигах подчиненного Ягго, несколько раз лично наблюдал отлаженную до мелочей работу Петра Яновича. Позже, в 1937–1938 годах, когда суды и «тройки» не справлялись с напряженной работой, Председатель Совета Народных Комиссаров Вячеслав Молотов вспомнит ягговский опыт и, с целью ускорения и упрощения «процесса», предложит Сталину не разбираться с каждым обвиняемым отдельно, а судить и расстреливать списками.
– Революция и не таких пачками к стенке ставила, а тебя шлепнуть – одно удовольствие.
За нелегкий свой труд Петр Янович был удостоен ордена «Знак Почета» и даже ордена Ленина, а позднее награжден и медалью «За оборону Москвы».
Выйдя в конце сороковых на пенсию, легендарный палач как ветеран коммунистической партии, пользовался всеми льготами, вырванными пролетарской властью у трудового народа. Здоровье его сильно пошатнулось: на фоне хронического алкоголизма у старика развился кардиосклероз; из-за того, что на протяжении многих лет ему приходилось вдыхать насыщенный парами человеческой крови воздух, смешанный с папиросным дымом и пороховыми газами, у него прогрессировала эмфизема; а от бесконечных револьверных выстрелов ветеран оглох на правое ухо. В спецполиклинике, где немощный кат обследовался и лечился, с ним обходились уважительно, принимая тщедушного дедушку в юфтевых сапожках и старомодных круглых очках то за агронома, то за врача, а то и за сельского учителя, непонятно каким образом получившего от государства неслыханные привилегии.
Своему единственному сыну Ивану отец предоставил немалую протекцию, и отпрыск, оправдав ожида—
ния, оказался достойным продолжателем жуткого ремесла. На радость родителю Иван Петрович, окончив семь классов и проработав недолго тюремным вахтером, пожелал стать начальником бюро пропусков. Уже тогда во взгляде больших выпуклых глаз Ягго-младшего, обычно бесцветных, но иногда гневно наливавшихся кровью, проглядывало что-то жестокое и преступное. Подчиненные старались не встречаться с его взглядом, отворачиваясь при разговоре или покорно опуская перед Ягго голову.
Продолжая отцовские традиции, Иван Петрович вскоре сделался офицером по особым поручениям и в самом начале Великой Отечественной удачно откосил от фронта, получив бронь. Он тоже много пил; пьяный – бахвалился, рассказывая собутыльникам всякую ерунду о своих несуществующих успехах среди женщин; от него всегда дурно пахло луком и одеколоном Московской парфюмерно-мыловареной фабрики «Новая заря». Одеколон, несмотря на дефицит, выдавали ему по аттестату чуть ли не ведрами, чтобы заглушить приторный и стойкий запах крови. Даже собаки при встрече с палачом, почуяв неладное, не смели близко подходить и облаивали страшного человека на почтительном расстоянии.
3
Суд над 1132-м состоялся в первых числах ноября, почти сразу после ХIХ съезда КПСС и накануне 35-й годовщины Октябрьской революции. В надежде хоть на какие-то послабления, связанные со знаменательными датами, 1132-й, находясь в СИЗО, куда аккуратно поступали центральные газеты «Правда» и «Известия», внимательно изучал и речь Сталина на заключительном заседании, и доклад Маленкова, и другие материалы, но ничего хорошего для себя не нашел.
Самой продолжительной оказалась речь Берии, в которой Лаврентий Павлович, аппелируя к величию «отца всех народов», тем не менее поставил партию впереди Сталина: «Вдохновителем и организатором великих побед советского народа была Коммунистическая партия, руководимая товарищем Сталиным». Подразумевалось, что сведущие люди прекрасно понимали, кому на самом деле принадлежит основная заслуга в победе над фашистской Германией. Только такой личности, как Лаврентий Павлович Берия, оказалось под силу организовать в сорок первом эвакуацию промышленности Советского Союза подальше от всех границ. Около трех тысяч предприятий и более пятнадцати миллионов специалистов в кратчайшие сроки были передислоцированы из районов боевых действий, и уже через несколько месяцев фронт стал получать высококачественные танки и самолеты, пушки и боеприпасы в тех количествах, которые позволили переломить ход войны и сорвать гитлеровский блицкриг. К концу 1942 года советская военная промышленность превзошла германскую почти по всем показателям.
Все объяснялось просто: в конце тридцатых годов под контролем НКВД и по личной инициативе Лаврентия Павловича на Урале, в Сибири, в Казахстане и других недоступных потенциальному врагу местностях заключенными ГУЛага возводились заводы-дублеры (корпуса, коммуникации, инфраструктура). Таким образом, многие эвакуированные предприятия монтировались не на пустом месте, хотя было немало случаев, когда приходилось запускать станки прямо под открытым небом. Но в реалиях военного времени и это считалось огромным достижением.
Гитлер и его стратеги не учли подобного обстоятельства и решили, что, уничтожив концентрированным ударом советскую экономику в европейской части страны, за два месяца покончат с Советским Союзом. Непонятно, каким образом Берии удалось под бомбежками и обстрелами увести из-под вражеского прицела полтора миллиона вагонов с оборудованием и людьми. Безусловно, эта почти военная операция Наркомата внутренних дел должна бы войти в анналы истории победы 1945-го.
Другая, не менее значимая задача встала перед ведомством Берии уже после войны: в 1946 году, оценив масштабы ушедших на Запад трофейных документов, представлявших собой почти готовую технологию ракетостроения, Лаврентий Павлович, особо не церемонясь, вывез на Восток ряд немецких ученых и инженеров, имевших хоть какое-то отношение к разработке и созданию реактивных систем «Фау-1» и «Фау-2». Разместив германский научный потенциал все в тех же, опробованных на соотечественниках, колониях ГУЛага, Берия – где кнутом, где пряником – заставил немецких теоретиков и практиков в кратчайшие сроки создать ракетные комплексы, ставшие основой военной мощи страны Советов. Уже в сорок седьмом, несмотря на свирепствовавший в СССР голод, унесший более миллиона жизней, он отрапортовал Сталину об успешном запуске первой советской ракеты Р-1, которая вплоть до мельчайшего винтика была скопирована с трофейной немецкой ракеты «Фау-2», а через десять лет она же, только модернизированная, вынесла в космос первый в истории человечества искусственный спутник Земли. Советскую ракету со спутником скромно назвали Р-7.
1132-му показалось странным и то, что с Политическим отчетом ЦК партии выступил Маленков, а не Сталин. Более того, Маленков прямо и недвусмысленно заявил, что идеологической борьбе партия на данном этапе придает особенное значение. На фоне недавнего громкого процесса, названного прессой «Ленинградским делом», – это звучало зловеще. Ведь именно пресловутое «дело» вернуло советским карательным органам инструмент смертной казни, отмененной 26 мая 1947 года.
Опасения 1132-го подтвердились после оглашения приговора: высшая мера.
Под усиленным конвоем 1132-го провели коридором к выходу, где погрузили в автозак. По прибытии в СИЗО его тщательно обыскали, обрили наголо и после душа переодели в мешковатую одежду с последовательно чередующимися широкими горизонтальными полосами серого и темно-серого тонов. Полосатая круглая шапочка и стоптанные солдатские ботинки без шнурков дополнили мрачный тюремный наряд.
Во время процедуры превращения человека в мишень 1132-й двигался в замедленном темпе, с трудом отвечал на задаваемые ему обычные вопросы, зачастую вообще не понимая их смысла, и вообще – свежеиспеченный смертник, еще не привыкший к новому для себя состоянию, был заторможен и с трудом осознавал происходящее с ним. Тюремщики, словно сочувствуя, вели себя корректно и спокойно, отдавая дань уважения арестанту, ценой собственной жизни заплатившему за жизнь и благополучие родных и близких: более года следователи подвергали его зверским истязаниям и мучительным пыткам, угрожая безжалостно расправиться с семьей, если он не подпишет нужных бумаг. А 1132-й не понаслышке знал, что это вовсе не пустые слова. С октября 1950 года по всей стране – в Москве, Горьком, Симферополе, Рязани, Мурманске, Новгороде, Таллине, Петрозаводске, Пскове – прокатилось эхо «Ленинградского дела», и начались аресты как фигурантов, так и членов их семей; всех их ждали пытки, следствия, тюрьмы, лагеря и ссылки; детей избивали на глазах родителей, жен в присутствии мужей, нередко и тех, и других забивали до смерти.
4
Через неделю осужденного этапировали в Исполнительную тюрьму, и потянулись чередой скучные томительные будни.
Одиночная камера в полуподвальном помещении круглые сутки освещалась тусклой электрической лампочкой. Три раза в день через квадратное отверстие внизу окованной железом двери ему доставлялось питание: завтрак, обед и ужин. Еда не отличалась разнообразием, но в целом кормили сносно. Утром – пшеничная каша, хлеб и чай с сахаром; днем – гороховый суп с мясом, иногда уха или щи, перловая каша, хлеб и компот; вечером – пшенка, либо овощное рагу, хлеб и сладкий чай. По субботам – пресса недельной давности, раз в десять дней полагалась баня и смена белья.
При хорошей погоде его выводили на полчаса в треугольную клетку с четырехметровыми стенами, где небо состояло из квадратов колючей проволоки. Острый угол бетонного треугольника упирался в сторожевую вышку, на вершине которой часовой с автоматом наперевес, находясь в центре круга, бдительно контролировал все прогулочные дворики.
Раздумывая о своей судьбе, 1132-й догадался, что его «убирали» неслучайно, под занавес громких процессов, в качестве опасного свидетеля бесовской вакханалии. Теперь он для партии был не просто отработанным материалом, но человеком, который, честно и добросовестно служа диктатуре, имел неосторожность по этой своей добросовестности так досконально и глубоко влезть в партийную «кухню», что узнал главное: «Ленинградское дело» – чистейшей воды фабрикация Министра МГБ Абакумова, его подчиненных и комиссии ЦК, в том числе Маленкова, Хрущева и Шкирятова.
1132-й вспомнил вдруг пророчество второго секретаря Ленинградского горкома ВКП(б) Капустина, высказанное им шепотом в обкомовской курилке накануне встречи Нового, 1949, года:
– Ты, конечно, можешь мне ничего не говорить, я тебя прекрасно понимаю, но я-то молчать больше не могу, мне надо хоть перед кем-то высказаться. Понимаешь, я почему-то верю в твою честность и порядочность, в справедливость верю и вообще… Понимаешь, в ЦК что-то происходит, нехорошие у меня предчувствия; за Попкова, понимаешь, почему-то душа болит, не чужой ведь он мне, столько соли вместе съели…
Как в воду глядел Капустин. Уже 15 февраля вышло постановление политбюро ЦК ВКП(б) «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) т. Кузнецова А. А. и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) тт. Родио-нова М. И. и Попкова П. С.». Все трое были немедленно сняты с постов, арестованы и 30 сентября 1949 года в числе других приговорены к расстрелу. Приговоры привели в исполнение в тот же день.
Сына Кузнецова, шестилетнего Валерку, спрятал у себя на даче Анастас Микоян. Это спасло мальчика, но навлекло гнев со стороны вождя на самого Микояна.
…Почему же ему, 1132-му, позволили написать кассацию, а теперь вот еще и прошение о помиловании? Кто дарит ему эти несколько месяцев жизни? Поразмыслив, 1132-й пришел к выводу, что, наверное, основной культурный слой, представлявший опасность для коммунистического режима, уже уничтожен, и потом, все-таки на дворе не 1949-й, а 1952-й. Видимо, кому-то надо показать объективность и законность репрессий, их осмысленность и процессуальную выдержанность. Короче говоря, его дело должно ярко и убедительно высветить гуманность советского правосудия, – то есть, замести следы. А заметать было что.
Закрыв глаза, 1132-й явственно и зримо, как наяву, увидел документ с резолюцией вождя, сделанной синим карандашом: «Во главе обвиняемых поставить Кузнецова, затем Попкова и Вознесенского». Документ поразил его цинизмом и жестокостью.
«Совершенно секретно.
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП(б) товарищу СТАЛИНУ И. В.
При этом представляю список на остальных арестованных по Ленинградскому делу.
МГБ СССР считает необходимым осудить Военной Коллегией Верховного Суда СССР в обычном порядке, без участия сторон, в Лефортовской тюрьме, с рассмотрением дел на каждого обвиняемого в отдельности:
Первое. – Обвиняемых, перечисленных в прилагаемом списке с 1-го по 19 номер включительно:
Соловьева, Вербицкого, Левина, Бадаева, Вознесенского, Кубаткина, Вознесенскую, Бондаренко, Харитонова, Бурилина, Басова, Никитина, Талюш, Сафонова, Галкина, Иванова, Бубнова, Петровского, Чурсина – к смертной казни – расстрелу, без права обжалования, помилования и с приведением приговора суда в исполнение немедленно.
Второе. – С 20-го по 32 номер списка включительно:
Григорьева, Колобашкина, Синцова, Бумагина, Бояр, Клеменчук, Кузьменко, Таирова, Шумилова, Никанорова, Хованова, Ракова и Белопольского – к 25-ти годам заключения в тюрьму каждого.
Третье. – С 33-го по 38 номер списка:
Тихонова, Павлова, Лизунова, Подгорского, Ведерникова и Скрипченко – на 15 лет заключения в особый лагерь каждого.
Прошу Вашего разрешения.
В. АБАКУМОВ.
7220/А
24 октября 1950 года»
5
В январе 1953 года Ивана Петровича Ягго командировали на Украину, где ему предстояло расстрелять группу изменников родины. Смурной от новогодних праздников, ехал он в отдельном купе, сопровождаемый офицерами охраны – после покушения на него бывшего сидельца Исполнительной тюрьмы, помилованного ввиду тихого помешательства, ката караулили, не жалея сил и средств.
Не так-то много насчитывалось желающих работать палачом, а кому-то ведь надо и людей убивать. Хотя и пробовали себя на этом поприще отдельные товарищи, но подавляющее большинство ломалось уже в первых актах социалистического возмездия – впору самих к стенке ставить. Их списывали на гражданку, где, спившись за короткий срок, они доживали свой век в психушке. Поэтому Иван Ягго был чуть ли не единственным в своем роде, и ему дозволялось почти всё.
В Москве у него была отдельная квартира в одном из самых престижных домов на Котельнической набережной возле метро «Таганская»; в квартире – хорошая мебель, конфискованная у враждебных рабочему классу элементов (несколько раз в виде поощрения начальство вручало Ивану Петровичу ордера на обыск), в шкафу – заграничные тряпки из особых магазинов для иностранцев, а в холодильнике «ЗИЛ» – деликатесы и выпивка в таком ассортименте, каким по праву мог бы гордиться Елисеевский магазин, перекрещенный советской властью в Гастроном № 1. Однако палач предпочитал обыкновенную водку и самые простые закуски, исключение составляли разве что бутерброды с осетровой икрой.
За годы непростой работы Ягго объездил почти всю страну, и тюрьмы для него стали вторым домом. А на разные там штатские костюмы, пальто из габардина или штиблеты со скрипом он реагировал равнодушно, предпочитая им синие галифе, заправленные в хромовые офицерские сапоги, и френч с погонами и портупеей.
Глянув мимоходом в зеркало, Иван Петрович неопределенно хмыкнул, мол, разве что припух, а так – ничего: выбрит, наодеколонен, чистый подворотничок, – и направился в вагон-ресторан. Он мог бы, конечно, заказать обед в купе, но иногда одиночество давило на него могильной плитой, хотелось побыть с людьми, выговориться, хотя и знал прекрасно, что никогда и ни при каких обстоятельствах ничего никому о себе не расскажет.
Свободных столиков не оказалось, и майор подсел к шумной компании молодых людей. Они с ходу предложили ему «фронтовые сто грамм», он не отказался, с удовольствием выпил, чокнувшись с каждым «за наступивший пятьдесят третий»; закусил селедкой с луком, обильно политой постным маслом.
Под стук вагонных колес да под водочку в искрящихся рюмках, налитую из морозного графинчика, ехать можно, куда угодно. Хоть на край света.
– Где служишь, товарищ майор? – спросил Ивана Петровича сидевший слева пассажир, по виду – то ли инженер, то ли недобитая контра.
– Да… – неопределенно выразился Ягго, – ничего интересного, а нагрузка большая.
Остальные сочувственно закивали: что же, понимаем, как-никак сами служили, а кое-кто и на фронтах отметился.
– А вот скажи, майор, – не унимался подвыпивший сосед, – за что, все-таки, в пятьдесят первом арестовали Абакумова? Неужели и он, подлюка, под нашего Сталина копал? Мы с его именем войну выиграли, так нет, находятся гады, которым и это не нравится! Так, что ли, товарищ майор?
Не зная, что ответить, палач потянулся к графину, налил по кругу, поднял рюмку и сказал первое, что пришло на ум:
– За Родину! За Сталина!
Выпили стоя, несмотря на легкое покачивание вагона.
Виктора Семеновича Абакумова майор Ягго знал лично и давно, еще не будучи майором. Не сказать, конечно, чтобы они были запанибрата, но Абакумов явно симпатизировал молодому гэбисту, чья фамилия, благодаря отцу, гуляла из уст в уста по тюремным коридорам, обрастая полуфантастическими историями и легендами. Так, например, ходил среди тюремщиков слух о том, как не получилось однажды у старшего Ягго застрелить с первого раза приговоренного к смерти, и он, Ягго-старший, расколол осужденному череп невесть откуда взявшимся слесарным молотком. Говорят, голова у бедняги лопнула с оглушительным треском, как грецкий орех.
Иван Петрович тоже уважал Абакумова. Много общего в их биографиях Ягго-младший отмечал для себя. Ну, скажем, по отцовской линии: Ягго-старший начинал уборщиком на заводе – у министра отец тоже был уборщиком, правда, в больнице. У обоих матери работали прачками. И не только у них – у самого Сталина – мать прачка, а вон какого бога родила! Ни один святой в подметки не годится! Да и по образованию: что министр, что палач – примерно одинакового уровня, ведь нельзя же всерьез называть образованным человека, еле-еле окончившего городское училище. Потому-то и не любили ни майор Ягго, ни генерал Абакумов разных там интеллигентов. Лезут и лезут в душу со своими словечками! Притом, «не любили» – еще мягко сказано.
Сосед слева полуобернулся спиной, раскладывая что-то по тарелкам, и увидел Ягго подстриженный полькой русый затылок и чисто вымытую, аккуратно подбритую шею. Нахлынуло тут на Ивана Петровича, а руки так и зачесались. Подумалось ему: «Всадить бы тебе сейчас, контре, прямо в первый шейный позвонок свинцовый подарочек новогодний». Это у ката профессиональное – как увидит приготовленный беззащитный затылок, так сразу сами собой руки и чешутся.
По первости Иван Ягго использовал на работе опыт нацистских айнзацкоманд, которые обычно убивали людей, стреляя им в затылок. При этом фашисты не ставили человека на колени, а просто поворачивали спиной – так проще и быстрее, – но, конечно, куражу и шика нет. Ну, убил и убил, спихнул труп сапогом в расстрельную яму, – и будь здоров! Следующий!
С опытом Иван Петрович сменил подход: у него – штучная работа, и ее нужно сделать не только быстро, но и красиво. Прежде всего, надо, чтобы жертва не сопротивлялась. Истерика смазывает все, приходится тогда действовать по немецкой методе, и целый день потом у Ивана Петровича испорченное настроение, и болят виски, будто с перепою. Другое дело, когда приговоренный подавлен, сломлен и покорен. Вот тут-то и наступает звездный час палача. Подручные по приказу ката ставят осужденного на колени не абы как, а чтобы затылком к входной двери, руки чтобы не просто скручены сзади, а вывернуты кверху, – тогда голова обреченного на смерть человека сама клонится книзу, и появляется прекрасная возможность прицелиться и выстрелить как бы снизу вверх – точно и ювелирно, с первой пули в первый шейный позвонок.
Опытным путем, путем проб и ошибок, дошел Ягго до первого шейного позвонка, убедившись на практике, что попадание пули в спинной мозг ведет к неминуемой смерти. И теперь это его, Ивана Петровича Ягго, особенный, неповторимый почерк, за это ему уважение и почет, и даже майорскую звезду досрочно на плечи положили.
Но и звезда еще не предел! Каждый месяц в секретной ведомости жарится офицеру по особым поручениям солидная денежная котлета, раз в полгода – двойной оклад с доплатой за звезду, да к трудовому отпуску полагается прибавка в пятнадцать дней… Ценит советская власть майора Ягго, кругом от нее палачу уважение и почет.
– И, скажу я вам, – заплетающимся языком бормотал пьяный майор, окидывая мутно-кровавым взглядом почти опустевший вагон-ресторан, – кроме «Вальтера» калибра семь шестьдесят пять – мне ничто другое и не подходит. Батя – да, тому подавай наган, а мне – «Вальтер»! Слышишь, – поймал он за фартук насмерть перепуганную официантку, – «Вальтер»! Неси пару «Вальтеров», а сдачи не надо.
Офицеры охраны увели его под руки в купе, где переодели в пижаму и уложили спать на мягкий диван. И снилось майору, что для дальнейшего роста, чтобы совсем уравняться с министром Абакумовым и стать Палачом с большой буквы, надо ему пустить в расход самого Абакумова. Аж дух захватывало от такого сна, словно оторвался от земли и полетел под облаками.
Хорошие сны иногда снятся даже палачам.
6
Мартовским хмурым утром вывели 1132-го на «свиданку». Он, конечно, подумал, что повели убивать, но затем догадался, что утром не казнят, да и вообще, обстановка вокруг была какая-то благодушная – то ли от того, что весна на воле проклюнулась, то ли надзиратели позавтракали сытно, но только лица у них были не напряжены, не заморожены «Уставом» и «Внутренними правилами». Обыкновенные были лица, незлые, с такими на расстрел не водят.
В специальной комнате, со столом посередине и двумя табуретками по бокам стола, ждала 1132-го родная тетка по матери, богомолица Евдокия.
– Ты не серчай на родных-то, – встала она с табурета и низко поклонилась 1132-му, – нельзя им тебя видеть, а почему – поймешь, коли не дурак.
Да разве ж он против! Сам переживал, чтобы не лезли на рожон, а лучше всего, чтобы отказались от него, открестились, вычеркнули из своей жизни, тогда, может быть, и жена, и сын с дочкой не станут изгоями, оставят им хотя бы квартиру и дадут возможность жить дальше по-человечески.
– А всё грехи наши, – вздохнула богомолица, – от них и тернии, и гонения.
– Вроде бы не грешен ни в чем, – тихо сказал 1132-й, – чужого не брал, а давали – не отказывался.
– Бога забыл, – попрекнула тетка, – сам принимал подаяния от государства, а другим – ничего. Хотя бы и вины на тебе нет, а чужие грехи искупить придется. Вот и уповай на Господа, молись, будет тебе от Него защита великая.
– Отчего же я за чужие грехи страдать должен? – смиренно спросил 1132-й, оглядываясь на сидящего возле двери надсмотрщика. Но тот, не видя крамолы в душеспасительной беседе, никак не выражал своих надзирательских чувств.
– Так Богу угодно, – уклонилась от прямого ответа тетка Евдокия. – Выслушай притчу, и как будет чудо тебе явлено в виде милости Божией, сам не чурайся милостыни, обет себе дай не в корысти жить, а служа Богу через поможение простому народу.
«Помиловка выйдет? – мелькнула мысль у 1132-го. – Что-то чует старуха, недоговаривает.»
– А вот и притча об участи принимающих милостыню, – богомолица поправила черный платок, перекрестилась и глянула в глаза 1132-му. – Некоторый затворник весьма славился в монастыре своем, так как вел с юности святую жизнь. Отрекшись от всех удовольствий мирских, он заключил себя в тесной келии и служил Богу, умерщвляя тело свое постом и всенощным бдением, молясь Владыке всего о себе и о всем мире, и упражняясь умом своим в богомыслии. В определенное время он принимал небольшое количество пищи из рук служителя монастырского, а из того, что посылал Бог через христиан братии монастырской, – золота, серебра, пищи и вина, – он ничего никогда не брал себе. Было ему однажды такое видение: пришел в тот монастырь начальник города и давал всем по сребренику. Подходит он и к затворнику, неся с собою златницу, и упрашивает его взять ее; устыдившись сего честного мужа, старец взял златницу и положил ее в свой карман. Вечером, совершив обычное правило, старец лег на рогоже, намереваясь немного уснуть. И вот ему показалось, что он находится с остальною братиею того монастыря на пространном поле: все поле то было заполнено тернием, и некоторый юноша (это был Ангел Господень) говорил монахам монастыря того: «Жните терние». Подошел этот юноша и к затворнику и сказал ему: «Подпояшься и жни терние». Когда же затворник начал отказываться, Ангел сказал: «У тебя не должно быть никаких отговорок, потому что ты вчера нанялся с прочими монахами, взявшими у того христолюбца по сребренику; ты взял златницу, и потому ты должен трудиться более других, пожиная терние как принявший большую плату. Терние же, которое ты видишь, – это дела того человека, у которого вы вчера приняли милостыню; итак, приступи и жни с прочими». Проснувшись и размышляя о виденном, затворник весьма опечалился и тотчас послал за человеком, давшим ему милостыню, и упрашивал его взять свою златницу. Христолюбец же тот не хотел брать ее обратно и сказал затворнику: «Оставь ее у себя или отдай ее, кому хочешь». Тогда старец сказал ему: «Я не хочу пожинать тернии чужих грехов, не будучи в силах избавиться и от своего греховного терния». Затем он выбросил ту златницу из келии своей и затворил окно. Узнав причину неприятия милостыни своей старцем, муж тот стал заботиться об исправлении своей жизни и начал творить многую милость нищим и убогим, помня, что, по Писанию, милостынею и верою очищаются грехи.
– Неужели жить стану! – невольно воскликнул осужденный.
– На днях знак тебе будет, – будто не слыша 1132-го, вещала старуха, – о нем весь мир узнает, и новое время придет, и многому удивятся люди, и многие не поверят; мертвые заговорят, а живые покаются. А ты – молись, я тебе в посылочку молитовку положила, от руки писанную, ею священномученик Феодот, епископ Киринейский, спасался, и ты верою спасешься, ежели обет дашь и притчу не забудешь. На-ко вот крестик православный, – богомолица достала из-за пазухи белый оловянный крест на черной суровой нитке, – носи, не брезгуй, ты теперь не партейный, на бюро не вызовут, а верою спасешься, и чудо будет явлено тебе.
1132-ой снова оглянулся на охранника. Тот, с любопытством наблюдая, как старуха ломает комедию, слегка кивнул головой, давая понять, что против крестика ничего не имеет, равно, как ничего не имеет и против бабкиных пророчеств, – заключенного перед казнью полезно успокоить душевно, чтобы не возникло в процессе экзекуции непредвиденных осложнений.
Смертник потянулся головой через стол, и Евдокия набросила ему крест на шею, затем осенила его знамением, сложив щепоть из трех перстов и бормоча что-то нечленораздельное и, наконец, поцеловала несчастного племянника в желтоватый, словно из свечного воска, лоб.
– А какой знак мне будет? – уже с надеждой в голосе поинтересовался заключенный.
– В золотой клетке мертвый лев, – загадочно ответила тетка, – про молитву не забудь, и крест с шеи не сымай, молись и верою спасешься.
Надзиратель ухмыльнулся, подумав про себя: «Как же, спасется! От Ягго еще никто живым на тот свет ни разу не уходил».
– Положись на Бога и более о душе думай, нежели о бренном. Христос терпел и нам велел, – еще раз напутствовала 1132-го тетка Евдокия.
– Свидание окончено, – встрял в разговор надзиратель. – Извините, мамаша, у нас тут не зоопарк, и львы не водятся, поскольку объект режимный, к тому же и время ваше уже истекло.
В камере, разбирая теткину посылку, между пакетиком с круглыми карамельками, начиненными грушевым повидлом, и шматком сала, обернутого фольгой, нашел 1132-й тетрадный листок с неровным краем (видимо, второпях вырвали), на котором химическим карандашом выписаны были каллиграфические строчки. Тюремная цензура не вымарала ни одной, выходит, нет в них ничего противозаконного, а, может, махнули на него рукой? Дескать, напоследок пусть хотя бы писаниной утешится?
1132-й расправил бумажку и стал заучивать молитву наизусть: «Иисусе Христе, Сыне Бога, живущего во веки, свет христиан, крепкая надежда наша, будь со мной и помоги мне.
Господи Иисусе Христе, Творец всего видимого и невидимого, пленивший смерть, разрушивший ад, умертвивший на кресте начала и власти преисподней, осудивший князя века сего, даровавший свыше силу святым Твоим апостолам и соблюдший их от искушения, даровавший некогда отроку Давиду победу на гиганта Голиафа, укротивший пламень Вавилонской печи, остудив огонь росою так, что он не повредил телам святых отроков, укрепи и меня в этих муках. Ты знаешь человеческую немощь, знаешь, что ничтожнее сора наша крепость, и сила наша отцветает скорее цветка.
Даждь славу имени Твоему, Господи, и подай силу моему бессилию. Разруши крепость восстающих на святую твою паству, да разумеет вся Вселенная, что Ты Един Бог Вышний, дающий крепость и силу надеющимся на Тебя!»
Впервые за последний год заключенный № 1132-й спал спокойно.
В последующие дни он ходил по камере из угла в угол, истово повторяя, когда вполголоса, а когда про себя, завораживающие певучие слова, находя в них поэзию и глубокий смысл и не обращая внимания на странную напряженную атмосферу, возникшую с некоторого времени в толстых каменных стенах Исполнительной тюрьмы.
И только седьмого марта, в субботу, получив прессу, узнал 1132-й о смерти Сталина.
«На днях знак тебе будет, – будто наяву услышал он голос богомолки. – В золотой клетке – мертвый лев.»
Получается, не впустую вещала старуха. 1132-й вынул из-под рубахи крестик и, отвернувшись к решетчатому окну под потолком, забранному снаружи стальными полосами жалюзи, благоговейно поцеловал Святое Распятие.
7
А накануне, в пятницу, у Ивана Петровича был напряженный и трудный день. С утра начальник тюрьмы полковник Гапонов собрал сотрудников в Красном уголке и, непрестанно вытирая потеющую лысину, дрожащим и растерянным голосом прочитал некролог из газеты «Правда». Гробовая тишина повисла в помещении, затем со зловещим шорохом несколько газетных номеров пошли по рукам. Один экземпляр «Правды», № 65, от 6 марта 1953 года, оказался у Ягго.
Иван Петрович раскрыл первую страницу в траурной рамке, и на него знакомо глянул усатый грузин во френче и с погонами генералиссимуса. Кисть правой руки вождя была наполовину вложена за отворот парадного мундира ниже третьей пуговицы; над портретом, справа от названия газеты, крупным шрифтом выделялось официальное сообщение. Затаив дыхание, майор прочел: «5 марта в 9 час. 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался Председатель Совета Министров Союза ССР и Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович СТАЛИН. Бессмертное имя СТАЛИНА всегда будет жить…»
Иван Петрович поднял глаза – собравшиеся, сбившись вокруг обладателей «Правды» небольшими кучками, сосредоточенно вчитывались в газетные строки, и только возле него, Ивана Петровича Ягго, никого не было. Палач тряхнул головой и снова склонился над расплывающимися скупыми словами о крушении мира «…советского народа и всего прогрессивного человечества».
Под названием газеты помещался в две колонки собственно некролог. У ката почему-то задрожали руки.
«ОТ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА
КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА,
СОВЕТА МИНИСТРОВ СОЮЗА ССР
И ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА ССР
Ко всем членам партии,
ко всем трудящимся Советского Союза.
Дорогие товарищи и друзья!
Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет Министров СССР и Президиум Верховного Совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза…»
…буквы прыгали, читались с трудом, словно мутная пелена застила глаза палачу.
«Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа – Иосифа Виссарионовича СТАЛИНА…»
Дальше Иван Петрович, как ни пытался, читать не смог. В голове звенело, крупные слезы катились по его сизым щекам, сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет наружу. То же самое происходило и с остальными. Сам начальник тюрьмы плакал, не стесняясь. Необычная тишина накрыла острог.
Мыши – и те, будто осознав значимость момента, перестали покидать свои норки, лишь выглядывая иногда оттуда с виноватым видом. Этапники из Владимирского Централа, куда в пятьдесят шестом Хрущев упрячет сына Сталина, Василия, маялись в карантине – некому было их обшманать.
Ни одного заключенного в этот день не вывели на прогулку.
Почти до вечера Ягго, наравне с другими тюремщиками, поминал водкой усопшего вождя и учителя. После поминок Ивана Петровича вызвали через тюремный коммутатор в следственную камеру. Испуганный человек, с виду из жидов, сидел перед ним со связанными за спиной руками. Следователь в наглаженном чесучовом костюме, при галстуке и дорогих запонках на манжетах белой сорочки, ходил вокруг допрашиваемого и вежливо канючил:
– Вы же понимаете, что без вашей подписи я не могу направить дело в судопроизводство, и, тем не менее, продолжаете отрицать очевидные факты.
– Я ни в чем не виноват, – односложно цедил щербатым ртом узник.
– Да, но в деле присутствуют факты, – опять канючил следователь, – вот, например, о вашей поездке в Москву, и о вашей встрече с председателем Госплана СССР Вознесенским! Выставка, опять же торговая… Или вы никуда не ездили?
– Ездил. По делам службы. В командировку.
– Ну! – обрадовался следователь. – А говорите: «Не виноват». Как же не виноват, когда ездили и встречались, и есть мнение, что разговоры велись вокруг отторжения Ленинградской области от СССР. Не зря же в Ленинграде Всесоюзную выставку провели… Хотели столицей РСФСР сделать? Подпишите, пожалуйста.
Иван Петрович, некоторое время наблюдавший, какой лимонад развел чистоплотный следователь, не выдержал, подошел к обвиняемому и ткнул в него указательным пальцем.
– Он тут что делает?
– Так, понятное дело, – суетливо стал объяснять следователь, стараясь не смотреть кату в глаза, – это подследственный Шульман, обвиняется по трем статьям.
– Подследственные по улицам ходят, а у нас в тюрьме, считай, уже все осужденные. Подписывай, сука, – глухо произнес майор, сверху вниз глядя немигающими страшными глазами на беспомощную жертву. – Мы тебе тут власть или кто?
На висках у палача вздулись синие вены, зрачки расширились, белкѝ выкатились наружу и покрылись сеткой красных кровавых прожилок, хищно раздулись ноздри, он задышал громко и часто, после чего неожиданно ударил с правой в небритый подбородок подследственного, одновременно ногой выбив из-под него стул. Человек, словно куль, упал лицом на пол. Кровяной ручеек стал быстро превращаться в небольшую лужицу с неровными краями.
Следователь, бледный как мел, испуганно выскочил за дверь.
В коридоре он нервно закурил папиросу «Казбек» и прислушался – из следственной камеры доносились тупые звуки ударов сапогом по телу. Показалось даже в какой-то миг, что услышал он и как хряснули сломанные кости. Кроме того, оглушительные удары сопровождались криками избиваемого и угрожающими возгласами ката:
– Это тебе за Сталина, сволочь! А это – за Ленина! Подписывай, мразь! За Сталина! За Ленина! За Сталина…
Когда дверь открылась, и палач вышел из камеры, на него невозможно было смотреть без содрогания: вместо лица на нем была забрызганная кровью маска с жуткой улыбкой, похожей на омерзительную гримасу. Кровь спеклась на сапогах, на офицерской полушерстяной гимнастерке и даже на погонах. Костяшки пальцев правой руки были разбиты нáпрочь, кисть отекла и стала неестественно багровой.
– Иди. Подпишет, что скажешь, – сказал палач и, шатаясь и прихрамывая (производственная травма), пошел в забранный железной решеткой конец коридора, а там уже надзиратель, звеня связкой огромных ключей, торопился распахнуть перед ним собранную из толстых четырехгранных прутьев тяжелую железную воротину.
8
Пил Иван Петрович, не просыхая, до самых похорон вождя, на которые прибыл вместе с родителем, одной рукой державшимся за локоть сына, а другой сжимая трость с набалдашником, представлявшим собой искусно вырезанный человеческий череп.
Тьма народу не помешала им находиться в почетных рядах за спинами родни и соратников Иосифа Виссарионовича. Маленков, Берия, Молотов и Булганин несли вахту в почетном карауле. Василий Сталин стоял у самого гроба и плакал в открытую, не стесняясь. Кто-то из близких родственниц вытирал ему слезы большим креповым платком.
Майор Ягго обратил внимание на Василия тогда, когда тот стал громко повторять, что отца намеренно отравили; потом у него началась самая настоящая истерика, усилившаяся возникшей давкой, и даже Светлана не могла успокоить брата, свистящим шепотом жаловавшегося ей: «Теперь Берия меня на части порвет, а Хрущев с Маленковым ему помогут».
Ягго-отец не удивился, когда именно Маленков первым произнес краткую надгробную речь. Престарелый кат как заслуженный ветеран партии был «закреплен» за парторганизацией завода «Красный пролетарий» и, получая персональную пенсию, живо интересовался партийным строительством. К примеру, в последнее время заметно было, как Сталин, отдаляя от себя Молотова, Ворошилова, Кагановича и Микояна, все более и более приближал Маленкова. Еще в декабре сорок девятого, когда «Правда» разродилась серией публикаций членов Политбюро, посвященных семидесятилетию Иосифа Виссарионовича, авангардной была статья Маленкова и только после нее – Молотова и иже с ним.
– Наша священная обязанность состоит в том… – трагическим голосом клялся над гробом диктатора свежий Председатель Совета Министров СССР, формально повторяя известную «Клятву» покойного, произнесенную им 26 января 1924 года на Втором Всесоюзном съезде Советов. Отличие было лишь в том, подметил Петр Янович, что Сталин тогда клялся продолжать дело Ленина, повторяя неустанно: «Клянемся тебе, товарищ Ленин…»
Отец и сын Ягго стояли, понуро опустив головы. Сегодня они провожали в последний путь не просто вождя и учителя. Сегодня они хоронили эпоху.
В том, что через Маленкова Лаврентий Павлович теперь захочет взять власть в свои руки, 1132-й не сомневался. Он слишком хорошо знал всю изнанку подковерных кремлевских интриг. И Берии нужен был такой глава правительства, каким заявил себя в тени Сталина «человек без биографии» – Георгий Максимилианович Маленков.
Крупное, мрачное, почти садистское лицо Маленкова с челкой черных волос на лбу как нельзя лучше подходило стране. Репутация злодея, которую он заработал во время чисток тридцатых годов? Так и это на руку Лаврентию Павловичу, – все они повязаны теперь одной веревочкой, включая Хрущева. Пусть попробует кто-нибудь вякнуть не по делу, – на каждого есть у Берии годами собираемое досье. Не сомневался 1132-й и в том, что Хрущев и Булганин согласятся с Берией по поводу выдвижения Маленкова на наиболее важный, ключевой государственный пост.
Словно подтверждая догадки 1132-го, «Правда» поместила фотографии, изображающие Сталина, Мао Цзэдуна и Маленкова, причем создавалось впечатление, что Сталин и Мао Цзэдун чуть ли ни благоговейно смотрят на женоподобного Георгия Максимилиановича (товарищи за глаза называли его Маланьей) и внимательно слушают, о чем он говорит. Остальных политиков, присутствовавших на подписании советско-китайского договора о дружбе и взаимной помощи, который руководители двух стран заключили еще 14 февраля 1950 года, опытный ретушер убрал на второй план. 1132-й знал наверняка, что эти видные деятели никогда вместе не фотографировались, значит, фальсификация должна была укрепить положение Маленкова как нового советского лидера.
Грядущая послесталинская эпоха, как и предыдущие, начиналась с обмана.
Роль Берии тоже просматривалась 1132-м достаточно четко – Лаврентий Павлович хотел быть кукловодом, чтобы двигать фигуры на политической доске страны Советов в нужном ему направлении. Его реформы могли вызвать неоднозначную реакцию как в ЦК, так и в Политбюро, а для этого ему необходимо сосредоточить в руках контроль над всеми правоохранительными органами. Не понаслышке знал 1132-й, каким жестоким и коварным становился Берия в удовлетворении своих амбиций.
Шагая по камере от стены к стене, вспомнил 1132-й март 1944 года и эпизод, свидетелем которого он стал поневоле, принеся в кабинет наркома какие-то бумаги на подпись. В это же время, с разрешения хозяина кабинета, вошел отчитаться по проделанной работе комиссар госбезопасности 3-го ранга Михаил Максимович Гвишиани, лично отвечающий за депортацию чеченцев и ингушей. Он доложил, что 27 февраля, чтобы не срывать сроки насильственного переселения и не подставлять под удар сталинского гнева органы НКВД, ему, Михаилу Гвишиани, как руководителю акции пришлось принять решение об уничтожении семисот человек.
– Изложите подробнее, – деловито попросил Лаврентий Павлович.
– В этот день необходимо было по разнарядке депортировать шесть тысяч жителей селения Хайбах Шатойского района, – стал рапортовать комиссар, глядя в поблескивающие стекла круглых очков своего начальника. – Погода в горах, сами знаете, – непредсказуема, а эшелоны ждут. Тех, кто мог дойти до станции по бездорожью и снежным заносам, мы, конечно, отправили, но остались больные и старые чеченцы, которые самостоятельно передвигаться не могли. Я принял решение поместить их в конюшню колхоза имени товарища Берии и затем обстрелять из автоматов.
– Вы с ума сошли, – вскинулся нарком, – кто их теперь будет хоронить?
– Хоронить никого не надо, – успокоил шефа Гвишиани, – потому что после обстрела я дал команду обложить здание сеном и сжечь как ветхое и непригодное к дальнейшему использованию, а ветер и снег вымели пепел, – даже следов не осталось.
Берия с облегчением вздохнул, встал со своего кресла, вышел из-за стола и, подойдя к комиссару, крепко пожал ему руку:
– За решительные действия в ходе выселения чеченцев в районе Хайбах вы представлены к правительственной награде с повышением в звании. Поздравляю!
И опять всплыл в памяти 1132-го отчет о казни номенклатуры фашистской Германии. На этот раз подумалось смертнику о том, что, как ни сваливали фашисты свои злодеяния на Гитлера, им не удалось миновать заслуженной кары. Трупы военных преступников сожгли, а прах развеяли по ветру. Но в его родной стране все было иначе. Захватившие власть государственные преступники не просто убивали людей, они уничтожали собственный народ, который, однако, слепо верил им и шел за ними в никуда.
«Почему так происходит? – мучительно размышлял он. – В чем причина кровавой драмы, разразившейся в России?»
Ответ пришел в виде дореволюционных дневниковых записей Святого Иоанна Кронштадтского, запрещенных Советской властью, но доступных узкому кругу людей, в числе которых в то время был и 1132-ой.
Заключенный лег спиной на жесткий матрац, скрестив под затылком пальцы рук, и попытался мысленно воспроизвести слова протоиерея о России.
«Держись же, Россия, твердо веры твоей и Церкви, и Царя Православного, если хочешь быть непоколебимой людьми неверия, безначалия и не хочешь лишиться царства и Царя Православного. А если отпадешь от своей веры, как уже отпали от нее многие интеллигенты, то не будешь уже Россией или Русью святой, а сбродом всяких иноверцев, стремящихся истребить друг друга. И если не будет покаяния у русского народа – конец мира близок. Бог отнимет у него благочестивого Царя и пошлет бич в лице нечестивых, жестоких, самозваных правителей, которые зальют всю землю кровью и слезами…»
1132-ой ощутил, как по его впалым щекам катятся слезы, хотя на допросах он держался мужественно и даже во время пыток не проронил ни одной слезинки. Смертник прижал к искусанным губам подаренный теткой крестик и, закрыв глаза, стал истово целовать его, нашептывая распятию слова заученной молитвы.
9
Из донесений агентов госбезопасности СССР
(Хроника событий)
4 марта 1953 года
…Во время погрузки деталей каркасных домов на берегу реки Дон колхозник Белоусенко сообщил, что по радио передали о тяжелом состоянии здоровья Сталина, у которого произошло кровоизлияние в мозг. В ответ на это колхозник Г. М. Гладких заявил: «Взяли бы и отрезали ему ухо и сбили кровь». Потом добавил: «Козлам уши режут, и они живые остаются». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 39954)
…Заключенный Лобачёв Ф. Н., узнав о болезни Сталина, нецензурно выругался и сказал: «Может, умрет, – нам будет легче». Лобачёв с конца 1951 года ругал советское правительство, Сталина, колхозы, говорил, что ждать амнистии нечего, на всех стройках работают заключенные, освободить их могут только американцы, когда победят СССР. (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40208; Ф. Р-9474. Оп. 41. Д. 1454)
5 марта 1953 года
…Комсомолец Сычёв Н. Д., машинист Куйбышевского строительного управления, услышав о болезни Сталина, сказал: «Поскольку у товарища Сталина анализ мочи был ненормальный, возможно, у товарища Сталина было венерическое заболевание, может быть, схватил что-нибудь наподобие триппера». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 43166)
6 марта 1953 года
…Прежде судимый художник Кирзунов А. Г., без места жительства и работы, в закусочной в г. Сухуми (Грузинская ССР) в нетрезвом состоянии заявил: «Грузинский царь умер, будет русский царь, и тогда мы вам покажем!» (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40051)
…Косаурихин Ф. П., не работавший, прежде судимый, проживавший в г. Южно-Сахалинске, в 1951 году сказал, что решающую роль в победе в войне сыграл не Сталин, а Жуков; 6 марта 1953 года в нетрезвом состоянии у винного ларька ругал Сталина и читал «антисоветские стихи». (ГА РФ. Ф. Р-9474. Оп. 40. Д. 1288)
…Еньков А. А., рабочий, 6 марта 1953 года в общежитии Кизыл-Арватского вагоноремонтного завода при известии о смерти Сталина заявил: «Ну, что тут такого», – и нецензурно «выразился» по поводу кончины вождя, сказал, что, мол, «на его место найдутся другие». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 43134а)
…Левин З. Е., член партии, помощник начальника станции Московской окружной железной дороги, 6 марта 1953 года во время разговора о том, как много народа идет в Колонный зал для прощания с телом Сталина и как трудно туда добраться, сказал: «Наш народ жалостливый. Если даже негодяй помрет, так и то его семье оказывают сожаление, а это все-таки вождь». В тот же день пересказывал слухи, что «сын товарища Сталина неродной», что «сильно пьет водку, жена жалуется на него т. Сталину, и его сажают на гауптвахту». (ГА РФ. Ф. Р-8121. Оп. 31. Д. 43005)
…Путевой рабочий из Мурманской области Васильев С. В. утром 6 марта 1953 года, зайдя в квартиру бригадира и услышав о смерти Сталина, снял шапку, ударил ею об пол и сказал: «Умер вождь, так теперь все будем свободные, колхозы распустят и землю раздадут крестьянам». Днем на работе говорил: «Подумаешь, родной отец умер, хлеб от этого не подешевеет». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 43291)
…Настасюк Г. И., колхозник из Молдавии, узнав о смерти Сталина, сказал: «Хорошо было бы не только Сталин, но и все коммунисты в течение трех дней погибли, тогда и колхозов не было бы». А на следующий день, во время разговора, что желающим попасть на похороны Сталина предоставляется бесплатный проезд, Настасюк сказал: «Пусть черти едут и смотрят на него». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 42080)
…Филюнин Н. Д., слесарь машинно-тракторной станции из Пензенской области, когда после сообщения о смерти Сталина трактористы завели в цехе разговор о том, из чего будет сделан гроб, сказал, что «из гнилых сосновых досок, на хороший гроб Иосиф Виссарионович Сталин себе не заработал; встретятся на том свете с Лениным, Карлом Марксом и Энгельсом, пойдут в буфет и выпьют за встречу». Остаток дня распевал нецензурные частушки. (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 41921)
7 марта 1953 года
…Шофер из Амурской области Пармановский И. П. в гостях сказал по поводу смерти Сталина: «Собаке собачья смерть». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 39905)
…Приходько И. Ф., бригадир трактористов из Ростовской области, пришел в общежитие пьяным, достал из кармана бутылку водки и обратился к присутствующим: «Выпьем за Сталина, за то, что он умер, спасибо ему, что он построил нам сто девяносто тысяч концлагерей». В это время по радио стали передавать новый состав правительства. Приходько сказал, что там делят портфели. (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40932)
…Шаймарданов Ш. Ш., инвалид войны из Башкирии, пьяный буянил в доме соседа, нецензурно выразился по поводу смерти Сталина, а также сказал: «Это неплохо, – на одного коммуниста будет меньше». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 38569)
8 марта 1953 года
…Атабулаев А., колхозник, узбек, в кишлаке, увидев плачущего соседа, заявил с усмешкой: «Нашли, о чем плакать. Почему он не умер пятнадцать лет назад, а умер только теперь. Если бы он умер тогда, то бы этих колхозов у нас не было, и мы бы жили гораздо лучше, чем живем теперь». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40818)
9 марта 1953 года
…Уборщица из города Сталино Кичкина А. Ф. после траурного митинга пыталась купить газету вне очереди. В ответ на замечание сказала стоящим в очереди у ларька: «Он сдох, и вы все подохнете». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 38707)
…Бузинов С. П., столяр из Московской области, после траурного митинга говорил: «Хотя бы дали грамм по двести водки, помянули бы умершего вождя». Рассказывал анекдоты про Сталина и Молотова. (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 68411)
…Пейт Я. И., немец, прежде судимый, колхозник из Северного Казахстана, в ночь с 9 на 10 марта 1953 года после траурного митинга сорвал портрет Сталина, бросил в снег и растоптал. В судебном заседании признался, что был совершенно трезвый и, растоптав портрет, сказал: «Чтобы мои глаза тебя больше не видели», а также показал: «Я недоволен Советской властью за то, что мне как немцу приходилось часто являться в комендатуру расписываться, и за то, что меня посадили на десять лет в тюрьму». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 38397)
10 марта 1953 года
…Электромонтер из Львовской области Козак Н. Ф. подошел к витрине, где была газета с фотографией Сталина в гробу. Некоторые из присутствующих говорили, что, несмотря на свои 73 года, Сталин в гробу выглядит молодо. В ответ на это Козак выругался и добавил, что он «картошку что ли ел с кислой капустой, или глотал пыль, как мы с тобой». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 43090)
11 марта 1953 года
…Скадайте О. М., библиотекарша из Вильнюсской области, у себя дома и у знакомых рассказывала анекдот о смерти Сталина: «Перед смертью вождь советского народа и КПСС, якобы, сказал, чтобы его сердце похоронили в Грузии, а мозг в Москве, и еще одну часть тела разрубить на 16 частей и отдать всем республикам, чтобы вспоминали, а то умер и ничего не оставил народу». (ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д. 40766)
12 марта 1953 года
…Градовский П. И., шофер из Одессы, на строительной площадке подошел к женщинам, смотревшим фотографии похорон Сталина в газете, «облокотился на девушек» и сказал: «Что вы смотрите (при этом выразился нецензурной бранью), что вождь сдох». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 41513)
13 марта 1953 года
…Бондарь из Тулы Котов М. Н. говорил, что он доволен смертью Сталина, который «из миллиона людей высасывал кровь». Называл коммунистов «босяками». В 1951–1953 годах ругал руководителей партии и советского правительства, колхозы; хвалил жизнь в царской России; говорил, что Советская власть будет скоро уничтожена. (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 92067)
…Чудинов А. И., рабочий Горьковского автомобильного завода, говорил, что доволен, что Сталин подох, что он много людей сгноил в тюрьмах, и предлагал выпить «за нового царя». В 1941–1953 годах ругал коммунистов, жалел, что немцы не захватили Урал, но выражал надежду, что будет война, и Советская власть падет; показывал знакомым царские деньги и говорил, что они и через 50 лет как новые, а «наши через несколько дней превращаются в тряпку», завидовал жизни американских рабочих. (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 40301)
14 марта 1953 года
…Ращупкин Н. П., рабочий на пароходе из города Минусинска, был в гостях, выпил и по поводу сообщения о похоронах Сталина сказал: «Подох, и черт с ним, он прожил 73 года, а нам и этого не прожить; они там сидят, тысячи получают да пузу наедают, а мы здесь работаем день и ночь за сто рублей… Советскую власть создали не они, а мы». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 93717)
15 марта 1953 года
…Лопатина О. К., колхозница из Бобруйской области, пришла домой, где проходила вечеринка, «заметно подвыпившая и, как пришла, стала танцевать». Кто-то из присутствующих стал закуривать, достал из своего кармана газету, развернул и сказал: «Смотрите, как похоронили товарища Сталина». Услышав это, Ольга Лопатина выкрикнула: «Сталин наш враг, он умер», – и нецензурно выругалась. (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 40974.)
10
Шестнадцатого марта утром, а, точнее, в восемь часов сорок девять минут, начальник Исполнительной тюрьмы полковник Гапонов получил под личную роспись опечатанный сургучом пакет. После того, как курьер, молоденький лейтенант внутренних войск, козырнув старшему по званию, покинул кабинет, Гапонов костяным ножом срезал печати и вспорол плотную оберточную бумагу тонкого конверта с государственным гербом посередине и фиолетовым штампом «секретно» в правом углу. Стоя пробежав глазами машинописные четкие строчки, полковник сел в удобное кресло из потертой коричневой кожи и вдавил указательным пальцем одну из белых клавиш телефона, формой напоминающего миниатюрный черный рояль, снял трубку и этим же пальцем начал крутить вертушку, набирая городской номер. Между тем, чуть слышно скрипнула дверь, и через порог вплыла в кабинет внушительная женская фигура, голова которой напоминала туркменскую дыню, оплетенную огненно-рыжими косами – секретарш Гапонову подбирала жена, работавшая в ГУ ИТУ кадровичкой.
– Вызывали? – спросила рыжая дыня бесцветным голосом.
Не считая нужным отвечать на глупые вопросы, Гапонов закрыл ладошкой телефонную мембрану и коротко приказал:
– Мухамедьярову ко мне.
Венера Дамировна Мухамедьярова была главбухом тюремной епархии и, по совместительству, тайной любовницей своего начальника.
Пока секретарша, покачивая крутыми боками, выплывала обратно в приемную, в трубке послышалось приятное женское сопрано:
– Прокуратура слушает.
– Барышня, это Гапонов, – поздоровался полковник, – мне бы Аркадия Прокопьевича по-срочному.
– Прокурор Журавлев уже два дня, как отозван в министерство, вместо него назначен товарищ Колесников. Соединять?
– Непременно, – разрешил Гапонов.
В это время снаружи процокали каблучки, и уже в следующее мгновение напротив хозяина кабинета сидела в крепдешиновом платье стриженая восточная брюнетка с нарисованной на верхней губе родинкой. Гапонов потеплевшим голосом, опять закрыв ладошкой мембрану, сообщил женщине:
– Сегодня, Венер, я тут допоздна пробуду, потом сразу к тебе. Шелковые чулки мерить будем – достал по случаю, прямо из Парижа.
Венера Дамировна жеманно повела вставным плечиком и спросила капризно:
– А если я на вечер настроилась?
– Вечером никак, – вздохнул полковник, – номерному отказ пришел, а ты же знаешь инструкцию – обязаны исполнить этим же числом.
– Кому поминальные выписывать? – нехотя переключилась на рабочий тон Мухамедьярова.
– Контролер Агапкин получит, а ты проследи, чтоб качественные продукты на рынке закупили и водки запасти на три-четыре бутылки больше надо – обязали статиста из МВД в комиссию включить, – Гапонов показал глазами на потолок, – там, как Самого похоронили, большие перемены грядут.
Слухи о переменах витали в воздухе. Например, почти достоверно стало известно Гапонову о странном сокращении на ближайших неделях составов Президиума ЦК КПСС, Секретариата ЦК и Совета Министров СССР. Отсюда вытекало два варианта: либо ждать в скором времени массовую амнистию, либо готовиться к очередной волне арестов, и тогда тюрьмы снова будут переполнены – выше некуда, и ему, полковнику Гапонову, придется надолго забыть об относительно спокойной и сытой жизни.
А некое, очень высокопоставленное лицо, чей близкий родственник уже третий год маялся в одной из камер Исполнительной тюрьмы, в приватной беседе, расслабившись после значительной дозы спиртного, – лицо умасливало полковника, чтобы тот, по возможности, создал хоть какие-то приемлемые условия для близкого ему человека, – так вот, это самое лицо, между прочим, отоваривавшееся в столе заказов двухсотой секции ГУМа, под очень большим секретом сообщило Гапонову и вовсе крамольную новость. Будто на заседании Президиума ЦК КПСС, состоявшемся 10 марта, сразу после похорон вождя, председательствующий Маленков дал указание прекратить политику культа личности Сталина в средствах массовой информации. А то, что за спиной Маленкова маячила фигура Берии, уже ни для кого из партактива не было секретом.
Телефонная трубка издала сухой треск и доложила:
– Прокурор Колесников у аппарата.
Венера Дамировна встала, наклонилась к начальнику и шепнула ему в ухо:
– Я с Агапкиным сама поеду, потому что кое-чего и для нас выкроить надо.
Полковник одобрительно кивнул и ответил трубке:
– Как ваше ничего, товарищ прокурор?
– Нормально. У вас что – ЧП?
– Наоборот, все тихо и спокойно, – Гапонов проводил взглядом соблазнительную походку любовницы и продолжил:
– Сегодня выпивка намечается – нашему номерному в помиловании отказали…
– Во сколько за мной машину пришлете? – сухо перебил его прокурор.
– Как обычно, в двадцать два ноль-ноль у подъезда.
– Хорошо, готовьте документацию, – и трубка отключилась.
Опять указательный палец начальника тюрьмы надавил на белую клавишу телефона-рояля, и опять вплыла в кабинет невозмутимая дыня.
– Оповести на вечер доктора по поводу исполнения, в кухне чтоб казанок и чугунную сковородку, я имею в виду – большую, с высокими бортиками, не занимали – хавку привезут; предупреди, чтоб не воровали из поминальных продуктов – нынче комиссия в расширенном составе и прокурор новый. Не обмишулиться бы. Да, где у нас майор Ягго?
– Со вчерашнего напившись были, – невозмутимо доложила секретарша, – обещали к обеду на работе присутствовать.
– Его тоже оповести, пусть до вечера терпит, ну, я имею в виду, пусть, конечно, подлечится, как положено, но вечером – чтоб как штык, – начальник наморщил лоб и сказал как бы самому себе:
– Что-то он в последнее время без просыпу лупит. Так и сгореть немудрено.
Дыня с готовностью подлила масла в огонь:
– Давеча как девять дней Иосифу Виссарионовичу отмечали, полтора литра скушали, и это – не считая того, что целый день опохмелялись с ДПНТ.
– С Федоренкой, что ли? – уточнил начальник.
– С ним, – утвердительно закивала плетеной головой рыжая дыня. – Он сегодня с утра к вам норовил просочиться, дак у меня муха не проскочит, не то что Федоренко.
Дежурный помощник начальника тюрьмы майор Федоренко доставлял Гапонову немало хлопот. Его доклады содержали исключительно негативную информацию: то какой-нибудь зэк вздернется на простыне, то уголовники политических подрежут, то кишечная инфекция начнет, как у себя дома, гулять по тюремным этажам. Притом докладывал майор о таких происшествиях непременно со скрытым злорадством, а уличить и вывести его на чистую воду не было никакой возможности – эмоции к делу не пришьешь.
– Чего там у него опять? – спросил полковник раздраженно.
– Пустяки, – успокоила шефа бдительная секретарша, – заключенный Шульман из двести сороковой камеры ложку навострил и вены себе испортил – уже послали стены белить, а одеяло и постельное в прачечную снесли. Шульмана Иван Петрович помяли в сердцах – он какую-то бумагу на допросе никак не подписывал, – дак теперь в больничку наладился все время сигать, хотя и так загипсовали, где надо. Вечером таблетки регулярно выдаются, горстями нажаривает. И чего им не сидится, как нормальным людям?
– Ты вот что, – сказал задумчиво Гапонов, – узнай в прокуратуре адрес Колесникова, а то, говорит, «машину к подъезду», а куда – неизвестно. Позвони также в канцелярию Берии – они должны статиста направить на исполнение, а, непонятно, сам ли явится, или «Победу» прислать за ним; опять же, на какой адрес машину подать?
– Поняла, – сказала секретарша, подобострастно колыхаясь задом к выходу и преданно заглядывая в глаза начальнику.
11
16 марта 1953 года, после отбоя, когда тюремные коридоры заполнились до отказа гулкой тишиной, заключенный № 1132, укрывшись с головой тонким казенным одеялом, вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Необъяснимая тревога овладела им. Он поднял голову и сразу увидел, что через стеклянное очко железной двери его кто-то бесцеремонно рассматривает. Заключенный отвернулся, скукожился калачиком и, вжавшись в тощую подушку, снова залез под серую байку. В этот момент снаружи оглушительно загремели ключи, и дверь с грохотом распахнулась.
– С вещами на выход, – не переступая порог, скомандовал надзиратель с грязно-желтыми сержантскими лычками на красных погонах.
Всех вещей у номерного сидельца – роба зэковская да мешочек с остатками теткиного гостинца.
«Иисусе Христе, Сыне Бога, живущего во веки, будь со мной и помоги мне», – прошептал чуть слышно 1132-й, натягивая поверх нательной белой рубахи полосатый лепень, не находя от волнения рукавов.
В коридоре его ждали два дюжих контролера.
– Лицом к стене, руки назад, – приказал сержант.
1132-й почувствовал, как холодом обожгли запястья наручники, после чего раздался характерный щелчок, – впервые применив удобные стальные браслеты в 1950 году, уголовно-исполнительная система навсегда оставила их в своем обиходе.
Контролеры с двух сторон подхватили осужденного под руки – так, что голова склонилась аж до самого пола, и повели – да нет, не повели, а, скорее, поволокли мимо обшарпанных зеленых стен и бесконечного множества дверей одиночных камер, покрашенных в черный цвет.
Бух! Бух! Бух! – рвали кованые сапоги ночную тишину.
Шарк, шарк, шарк – еле поспевали за ними стоптанные ботинки.
Весь этаж мгновенно затаил дыхание.
Заключенные, встав на колени, приникли к прорезям кормушек, пытаясь на слух определить, кто из них через несколько минут навсегда покинет этот жестокий, несправедливый и опасный для жизни мир.
Сержант бýхал впереди и, позванивая, словно колокольчиками, связкой ключей, открывал и закрывал многочисленные решетки, которые при этом издавали зловещий скрип. Вот каменные ступеньки поспешили куда-то вниз, повернули направо, затем – влево; контролеры протащили обессиленное тело 1132-го по недлинному коридору, пока не уперлись в мощную дверь, сработанную из лиственницы лет сто тому назад. А может, и не сто, может быть, пользовался ею еще Малюта Скуратов?
Побелевшими губами шептал и шептал 1132-й слова заученной молитвы. Ватные ноги отказывались служить ему по прямому назначению, чудовищный страх проник в каждую клеточку измученного тела и выдавил оттуда ледяные слезы липкого пота.
– Чего там бубнишь? – сказал, оглянувшись на 1132-го, сержант и потянул на себя выкованное причудливым образом старинное отполированное кольцо.
Конвоиры ослабили хватку, что позволило зэку распрямить спину и с поднятой головой встретить грядущую неизбежность. Электрическая лампочка, висевшая под потолком на голом патроне с отражателем из автомобильной фары вместо абажура, сначала ослепила заключенного – в тюремных помещениях свет полагался тусклый и невыразительный, такой свет тоже служил наказанием, поскольку давил на психику и угнетал не хуже следователя.
Привыкнув к яркости, 1132-й увидел сводчатый прокуренный потолок, темно-зеленые стены без окон, в центре комнаты – видавший виды темно-коричневый письменный стол под выцветшим от времени зеленым сукном с многочисленными чернильными пятнами. За столом сидели на квадратных деревянных стульях четверо мужчин; слева от стола – неплотно прикрытая массивная дверь. Через щель проникал такой же яркий свет, и показалось, что за дверью журчит вода.
В одном из сидящих 1132-й узнал полковника Гапонова, в другом – тюремного врача Константина Борисовича, третий, сидящий по правую руку от начальника тюрьмы, был одет в прокурорский мундир, а четвертого, с капитанскими погонами внутренних войск, 1132-й так и не определил.
– Ваша фамилия, имя, отчество, – ровным голосом спросил прокурор, уткнувшись носом в лежавший перед ним ворох бумаг.
Пока 1132-й сбивчиво рассказывал о себе, прокурор делал в бумагах какие-то пометки, не забывая при этом задавать наводящие вопросы:
– Год и месяц рождения? По какой статье осуждены? Кто ваши родители? Семейное положение?
Тут случилась небольшая заминка, после которой заключенный ответил, заикаясь:
– Раз… разве-ден… денный.
Как зверь чувствует свой конец, так и человек перед казнью испытывает неизбывную тоску, им овладевает жуткий страх, парализующий волю, мысли путаются, а реальность кажется ему кошмарным сном.
– Здесь вот и здесь расписаться надо, – не меняя интонации, предложил прокурор и добавил, обращаясь к конвоирам, – освободите ему руки.
«Помиловали, – накрыла осужденного шальная догадка, – иначе зачем весь этот балаган?»
Суетясь и щурясь близоруко («Помиловали! Помиловали!»), 1132-й дрожащими руками принял от прокурора вечное перо и стал, не читая (без очков все равно ничего не понять), торопливо ставить свою подпись в тех местах, на которые указывал прокурорский палец.
«Господи, неужели чудо? Помиловали!»
Присутствующие, словно завороженные, стараясь громко не сопеть, внимательно следили за его действиями.
– Ну, и лады, – сказал, проглотив слюну, начальник тюрьмы, после того, как 1132-й выпрямился по стойке «смирно», – теперь три шага назад.
Не успел зэк отступить на нужную дистанцию, а ему уже снова заломили руки, да так, что вокруг потускнело. Знакомый щелчок – и будто полегче задышалось.
Тишина повисла в комнате. Прокурор встал с белым листом в руках и, откашлявшись, начал глухо зачитывать:
– Постановлением Президиума Верховного Совета СССР от пятнадцатого марта одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года вам отказано в помиловании. Именем Союза Советских Социалистических Республик приговор суда, с этого момента вступивший в законную силу, будет немедленно приведен в исполнение.
У смертника все поплыло в глазах, во рту стало сухо, он судорожно дернул кадыком, проталкивая внутрь шершавую сухоту, и услышал звон, похожий на колокольный.
«Иисусе Христе, Сыне Бога, будь со мной и помоги мне…»
Его опять нагнули к полу и протащили в соседнюю дверь, где все так же умиротворенно журчала вода – оказалось, она бесконтрольно выбегала из черного шланга, с помощью которого, судя по всему, только что освежили цементный пол со сточным отверстием в центре. Чьи-то руки задрали одежду на спине – это врач послушал стетоскопом, как бьется его сердце и шелестят легкие, – потом те же руки потрогали пульс, после чего голос Константина Борисовича сказал полушепотом:
– Можно.
Колокола вызванивали торжественно и величаво – дзинь! дзинь! дзинь!
– Пить, пить, пить, – еле шевеля растрескавшимися губами, просил обреченный, но никто не слышал последней просьбы, потому что колокольный звон ширился, рос, возносился к потолку, откуда неожиданно обрушился набатом, после чего застучали колокола вагонными колесами, и через мгновение уже ничего не было, лишь в нем самом тихо-тихо зарождался малиновый перезвон, приятно заполняя все тело, от переизбытка вытекая горячей кровью наружу.
12
В понедельник шестнадцатого марта офицер по особым поручениям майор Ягго приехал в тюрьму лишь к обеду. Его мутило. Депрессия, завладевшая палачом после смерти вождя, перерастала в длительный и страшный запой. Иван Петрович догадывался, чем все это может для него закончиться, но ничего поделать с собой не мог. Такое ощущение, будто почва уплывала из-под ног.
– Хреново, что ли, товарищ майор? – вроде бы с участием, но как-то уж очень по-доброму, спросил ката ДПНТ Федоренко, встретившийся сразу на выходе с вахты.
Ягго остановился и посмотрел на него мутными круглыми глазами, в процессе пьянства совсем выкатившимися из орбит. Обычно люди бледнели от такого взгляда и отступали в сторону, а этот гад стоит и улыбается сочувственно.
«Сволочь, – подумал палач. – Все кругом сволочи, а этот – особенно!» И вслух злобно сказал, с трудом шевеля непослушным языком:
– А чему радоваться? Хуже, чем от водки, лучше все равно не бывает.
– Ладно, не злись, – миролюбиво взял его под руку дежурный помощник начальника тюрьмы, – сегодня для тебя работа есть – номерному отказ пришел. По такому случаю надо быть в форме. Пойдем или как?
– Пойдем, – согласился Иван Петрович, машинально проведя правой рукой по новенькой кобуре. Он был единственный, кому официально разрешалось круглосуточно иметь при себе табельное оружие.
В кабинете у майора Федоренко Ягго плюхнулся в продавленный диван с высокой спинкой и круглыми валиками по краям и рявкнул хрипло:
– Насыпай!
– Не бережешь ты себя, – насмешливо укорил Ивана Петровича хозяин кабинета, разливая водку в граненые стаканы, – сердечко, небось, пошаливает?
– Контингент пока на мое здоровье не жаловался, – выдохнул палач вместо закуски, приняв двести граммов в три глотка, – ты бы лучше свое поберег. И пью я ни много и ни мало, а ровно столько, сколько влезает.
Федоренко тоже выпил, кинул в рот кусок сала и стал жевать с аппетитом.
– А сало-то прямо без хлеба жрешь, – заметил Ягго, достав из лежащей на столе вскрытой папиросной пачки беломорину и прикурив ее от самодельной фронтовой зажигалки, сделанной из винтовочной гильзы.
– Так я ж хохол, – осклабился Федоренко. – Это мы сейчас за что дернули?
– Я лично – за помин души товарища Сталина, а ты – не знаю.
– Ишь ты, ничего не скажешь, повод железный, – покачал головой помощник начальника. – Кому теперь служить будешь? – и подвинул к собутыльнику круглую жестянку с леденцами.
– Сам сало трескаешь, а мне монпансье, – выпуская колечками голубоватый дым, процедил Ягго. – Я коммунист со стажем, ты же не станешь с этим спорить, и всю жизнь служу родной партии и трудовому народу.
– А вот, интересно, – разливая по второй, не унимался Федоренко, – сколько этого народа ты оприходовал?
Палач, как будто пропустив мимо ушей неслыханную дерзость, жадно приложился к стакану. Потом не спеша сунул под язык прозрачную сладко-кислую сосульку и снова закурил.
Он ненавидел Федоренко всегда, но кроме этого майора никто из знакомых не отваживался не то чтобы пить, а даже и сидеть с палачом за одним столом. Ягго чувствовал отчуждение. Сначала ему льстило, что его появление всегда вызывало у присутствующих страх. Но со временем такое к нему отношение стало угнетать и даже раздражать. А в подобных невыносимых условиях разве можно нормально жить и работать? Поэтому майора Федоренко он воспринимал как некую неизбежность или, проще сказать, издержки производства.
– Советская уголовно-исполнительная система карает врагов, среди которых, конечно, попадаются и жиды, и нацмены, и члены партии. Их я уничтожаю беспощадно, но не сам по себе, а по приговору, – палач затушил окурок в чугунной пепельнице каслинского литья и снова закурил.
– Наверное, спишь и видишь, как бы Абакумова шлепнуть, – неожиданно предположил Федоренко.
Ягго уклонился от прямого ответа и вернул собеседника в сегодняшний день:
– Как считаешь, Берия с чего начнет?
Федоренко задумался на мгновение, потом произнес медленно:
– С амнистии.
– И что, есть кого отпускать?
– Да хотя бы того же номерного, – ухмыльнулся Федоренко. – Вот увидишь: ты его сегодня грохнешь, а завтра он объявится невинно пострадавшим с последующей реабилитацией.
– Какого рожна! – взорвался криком кат. – В чем ты меня хочешь убедить?!
– Жениться тебе надо, – рассудительно сказал дежурный помощник. – Есть на примете, с кем в законном браке записаться?
– Мне эти скалапендры и так дают, без записи, – буркнул Ягго, – скажи лучше, в каком ухе звенит.
– В правом, – наугад ответил Федоренко.
Майор Ягго промолчал. На самом деле, как чудилось ему, нестерпимый звон слышался со всех сторон.
Вечером после отбоя Иван Петрович прошел нетвердой походкой на свое рабочее место. Спецкомиссия уже была в полном составе – ждали его.
– Ознакомьтесь и распишитесь, – сказал официальным тоном прокурор.
Майор видел его впервые.
Ягго подержал в руках пухлую папку с личным делом 1132-го, для виду перелистнул несколько страниц, внимательно вгляделся в фотографии – анфас и профиль – и, положив папку на сукно, подписал нужные документы. Он мог бы смело подписывать их с закрытыми глазами.
В соседней комнате, в углу, по-змеиному свернулся резиновый черный шланг, на вбитом возле двери гвоздике висела застиранная до дыр проштампованная тюремная простыня. Особый запах витал в воздухе. Ко всему привык палач за долгие годы смертоносного ремесла, а вот к запаху самой смерти привыкнуть оказалось невозможно.
Он взял конец шланга, повернул кран и начал обильно поливать холодной водой крашенные серой масляной краской стены с деревянным щитом напротив двери (чтобы пуля ненароком не срикошетила) и железненый цементом пол. Захотелось пить. Он нагнулся, поднес шланг к лицу и, ловя на лету сухими губами упругую струю, стал пить долго, с явным удовольствием.
В ушах по-прежнему страшно звенело – невидимые струны, казалось, вот-вот лопнут от нечеловеческого напряжения. Воздух заметно посвежел, отчего алкоголь сильнее ударил в голову.
«Сволочь какая, этот Федоренко, – подумал майор, – гад вонючий, его бы сейчас сюда, вместо номерного.»
Между тем, за стенкой произошла привычная возня. Дверь, чуть скрипнув (опять не смазали, раздолбаи!), приоткрылась, и два мордоворота втащили через порог полосатого человека с завернутыми за спину руками. Тот сам опустился на колени, шепча что-то себе под нос, терпеливо перенес процедуру медосмотра и покорно склонил стриженную под ноль, но уже начавшую обрастать светлорусым пухом большую круглую голову.
Ягго кивком головы приказал подручным покинуть помещение и вытащил из кобуры тяжелый «Вальтер». Пистолет удобно лег на ладонь, теплая вороненая сталь немного успокоила нервы, но звон в ушах не прекратился. Более того, звук достиг верхнего предела, отчего даже мигнула лампочка.
Прищурившись, палач стал целиться в заветную точку – первый шейный позвонок. Что-то мешало ему: мушка плясала, и никак не удавалось поймать ее четкий контур, – оказалось, капля воды спряталась на ресницах, превратившись в маленькую линзу.
Майор вытер рукавом гимнастерки мокрый лоб и снова прицелился в человека. Что за оказия! Откуда взялась на шее приговоренного тонкая черная полоска, ломающая годами выверенную траекторию правильного выстрела? Палач нагнулся, чтобы лучше рассмотреть неожиданно возникшее препятствие: суровая нитка опоясала худую шею, ее тянул книзу небольшой нательный крестик.
«Никак, верующий? – мелькнуло в мыслях ката. – А, может, действительно он ни в чем не виноват, и я сейчас совершаю не акт возмездия, а убийство? Гадина какая, этот Федоренко! Сволочь! Все сволочи! И я сволочь! И вот он тоже сволочь! Прикидывается только невинным. В затылок его, собаку, сделать? Врешь, сука, никакой бог тебе теперь не поможет!»
Распаляя себя, палач вскинул руку с пистолетом и, почти не целясь, нажал на курок.
Одновременно с выстрелом лопнула и струна, оглушительно звеневшая в ушах. Стало слышно, как журчит из шланга вода, – кран не был закрыт до упора.
Изможденное тело лежало на мокром полу в неестественной позе с вывернутыми назад руками, запястья сковывали блестящие ободки наручников. Кат убрал пистолет в кобуру, пошарил по карманам синих галифе с красными кантами и вытащил оттуда позолоченный портсигар с именной гравировкой. Портсигары дарили чекистам к тридцатипятилетнему юбилею в декабре прошлого, 1952, года. Тогда же, под звуки нового чекистского гимна, в котором их называли «любимцами Сталина, питомцами Берии», вручили Ивану Петровичу и орден Красной Звезды.
Тихо, почти неслышно, вошел в комнату тюремный врач. Он присел на корточки, подергал за наручники и так же тихо вышел.
Расставив широко ноги, Ягго закурил, взял шланг и смыл струйку алой крови, вытекающую из маленького пулевого отверстия под затылком убитого им человека. Вода смешалась с кровью, сделалась розовой и потекла к центру комнаты широкой полосой. А вот розовая пенка показалась из уголка плотно сжатого рта бывшего номерного. Ягго смыл и ее.
Тщательно ополоснув рабочее место от кровяных брызг, офицер по особым поручениям отстегнул наручники, сорвал с гвоздика простыню и обмотал ей голову казненного, обратив внимание на то, что голова покойника стала совершенно седой.
Уже собираясь уходить, майор заметил на полу тусклый блеск.
«Навылет прошла», – повертел он в пальцах кусочек свинца и опустил пулю в нагрудный карман форменной гимнастерки.
13
После того, как напряженную тишину вспорол пастушьим кнутом громкий выстрел, оцепенение за столом спецкомиссии сменилось неестественным оживлением. Все были готовы к такому финалу, но для каждого миг, разделяющий жизнь и смерть, стал неожиданным, как неожидан он для любого из нас.
– Почему заключенные у вас вешаются? – перекладывая бумаги, спросил у Гапонова прокурор.
«Уже фуганули. Кто?» – подумал начальник тюрьмы, а вслух сказал, обращаясь к доктору:
– Товарищ Колесников интересуется, кого там Шульман замастырил?
– Так он, это, вены себе отворил, – ответил врач, заполняя протокол. – Пойду номерного гляну, полагается удостовериться.
– Глянь, глянь. А Шульмана, Константин Борисович, на ноги, как хочешь, поставь, – к Первомаю смотр наглядной агитации по учреждениям и, кроме Шульмана, некому художественно обозначить наши достижения. Говорят, сам Лаврентий Павлович в жюри участвует, а у нас Шульман без рук.
– Не тюрьма, а гестапо какое-то, – недовольно проворчал прокурор. – Он что, художник?
– По Ленинградскому делу проходит, – с готовностью стал рассказывать полковник, – а рисует от природы – они же, извиняюсь, талантливы, шельмы, как черти. И откуда только что берется…
– Кто его допрашивал? – перебил Гапонова прокурор.
В это время вошел в комнату палач. Вид его подействовал на присутствующих угнетающе: мокрые спутанные волосы упали на выпуклые глаза, налившиеся кровью; мертвенную бледность впалых щек оттеняла щетина недельной давности; блуждающий взгляд остановился на прокуроре. Тот занервничал, выронил авторучку, поискал ее по столу среди бумаг и, не глядя в сторону палача, сказал:
– В общем-то, тут все понятно: протокол готов, давайте в акте подписываться.
Первым расписался кат, за ним – медик, потом – начальник тюрьмы, и завершил процесс Колесников. Капитан из МВД аккуратно собрал бумаги и спрятал их в полевую командирскую сумку, висевшую сбоку, возле кобуры, на кожаном ремне через плечо. После чего спросил у Гапонова:
– Родственников уведомлять будем?
– Там, – Гапонов кивнул на сумку, – сами разберетесь. Так и так им тело никто не выдаст.
Тем временем контролеры, притащившие зэка на расстрел, оперативно накрыли столешницу довоенной клеенкой, многочисленные трещины и изгибы которой напоминали географическую карту сильно пересеченной местности. На клеенке тут же появились фарфоровые тарелки, граненые рюмки кверху юбочкой, вилки, ножи и ложки. Вкусный запах тушеного мяса поплыл над людьми. Запотелые бутылки зеленого стекла с облитыми сургучом головками завершили композицию – водку «Московскую» предпочитали везде, – от Кремля до тюрем.
– Ивану Петровичу в стакан, – подсказал капитану, взявшемуся разливать, Константин Борисович. – Полнее, полнее, пожалуйста.
Стула для Ягго не нашлось, поэтому кат выпил стоя и сразу же, не закусывая, самостоятельно наполнил стакан снова.
– В общем, дело сделано, – поднял рюмку Гапонов, – как говорится, пусть земля ему пухом.
Ягго и второй стакан опрокинул, не закусывая. Лишь после третьего он отщипнул хлеба, понюхал и стал медленно жевать. Тягостное молчание повисло в помещении.
Ягго окинул всех пугающим взглядом и, не проронив ни слова, вышел, опустив голову и заметно качаясь из стороны в сторону. Сразу засобирался и капитан:
– Мне еще отчет составить и статкарту заполнить. Так что, товарищи, – честь имею.
Его никто не стал удерживать, и за столом остались втроем.
– Так это он членовредителя ухряпал? – не переставая жевать, обратился к Гапонову Колесников, многозначительно посмотрев на входную дверь.
Полковник, конечно же, сообразил, о ком спросил прокурор, но сразу, на вскидку, ответить не смог, замычал что-то, угодливо налил всем и лишь после этого скорбно вздохнул:
– Без них тоже нельзя. В пятьдесят первом просился один к майору в ученики – вроде и мужик крепкий, из бывших зэков, я имею в виду, – ссученный вор, самолично трех блатных в лагерной буче завалил, – оказалось, кишка тонка. Стреляем-то не какую-нибудь шушеру, а вполне приличный персонал, почти все – партийная номенклатура, а то и духовные лица. Люди солидные, с положением. Один номерной чего стоит!
– А из него кто показания выбивал? – не унимался прокурор.
Красноречивое молчание лишь подтвердило догадку. Врач попытался разрядить обстановку.
– Как минимум, час остывать должен, по инструкции, – Константин Борисович левой рукой подхватил на вилку соленый груздь и, взяв рюмку в правую, предложил: – Помянем, что ли.
– Бирочку бы не забыть к ноге привязать, – заботливо напомнил ему Гапонов.
– Обижаете, товарищ полковник, не в первый раз замужем, – откликнулся доктор, затем поставил на стол пустую стопочку, словно подвел черту:
– Чокаться не будем, – а немного погодя, добавил: – духовных-то даже чингизиды не трогали.
14
Советник юстиции Захар Гаврилович Колесников до этого случая в спецкомиссиях не участвовал. Боевой офицер, он трижды был ранен; последний раз при штурме Берлина, а после войны его включили в следственную группу, собирающую материалы о зверствах эсэсовцев на оккупированных территориях. С той поры у Колесникова выработалось стойкое неприятие к физическому насилию вообще и к пыткам, в частности. Кроме того, именно в тот период завязалась дружба с нынешним Генеральным прокурором СССР Григорием Николаевичем Сафоновым. Не далее, как вчера, прокурор Колесников гостил на подмосковной даче у Генерального. Поначалу беседа шла на всякие отвлеченные темы: о Большом театре (скучным показался нынешний сезон), о Бабочкине (давно надо было назначить его художественным руководителем Московского театра имени Пушкина), о спорте. Тут, правда, не обошлось без политики.
– Как вы думаете, – полюбопытствовал Колесников, вороша малиновые угли в камине под шашлыком, – теперь вернут Старостина в Москву?
Заслуженный мастер спорта, основатель футбольного клуба «Спартак», Николай Петрович Старостин уже второй год жил в столице Казахстана, где работал старшим тренером алма-атинского «Динамо». Болельщики «Спартака» единодушно решили, что это не что иное, как политическая ссылка.
– Летом здесь будет, – успокоил своего прокурора Генеральный и вздохнул сдержанно, – а вот меня, судя по всему, поменяют.
– На кого? – тихо спросил Колесников.
– Вроде, готовят Руденко – мужик толковый, авторитетный, опыта не занимать. Специалист.
Мировую известность Роману Андреевичу Руденко принесло участие в Нюрнбергском процессе, куда он, Генеральный прокурор Украинской ССР, был направлен страной-победительницей в качестве главного обвинителя фашистских злодеяний. Его блестящая речь на беспрецедентном в истории человечества процессе стала классикой и вошла в учебные программы советских юридических вузов.
На должность Генерального прокурора СССР Романа Андреевича рекомендовал Хрущев.
– И что, даже под занавес вам не присвоят чин Действительного государственного советника? – посочувствовал начальнику Захар Гаврилович.
– Видимо, нет, – покачал головой Сафонов, при этом кадык его непроизвольно дернулся, – но не это меня волнует. В конце концов, как-то живут ведь без чинов другие. А чем я лучше? Мы с тобой государственные люди, значит, амбиции на второй план.
– Скромничаете, – возразил Колесников, – хотя и вправду, сейчас не до чинов.
– Вот-вот, – встрепенулся Генеральный, – думаешь, отчего Лаврентий Палыч вместо себя Маленкова двинул? Все проще простого – он прекрасно понимает, что второго грузина Россия уже не переварит, а перемены необходимы стране, как чистый воздух.
Григорий Николаевич на правах хозяина стал выкладывать шампуры с нанизанными на них крупными кусками баранины поперек овального мельхиорового блюда.
– Тандем, конечно, тот еще, но есть и положительные моменты, – он многозначительно посмотрел на подчиненного, – хочешь как юрист быть в курсе предстоящих событий?
– Если вы так считаете… – замялся прокурор.
– Я считаю, тебе нужно знать чуть больше своих коллег, у тебя есть шанс на будущее, потому что сейчас момент исторический и переломный. Берия, конечно, во все времена работал и будет работать только на себя, ради своей личной выгоды. Но именно поэтому у страны появилась надежда на позитивные перемены, как в сорок втором на Северном Кавказе, когда Буденный и Каганович почти сдали немцам нефтяную жилу, а Лаврентий Палыч вернул ее стране, причем, вместе с трубами, которые гитлеровцы уже завезли туда для перекачки нашей нефти в Германию.
Захар Гаврилович слушал внимательно, не перебивая.
– Ты спросишь, в чем тут выгода народу? Отвечу, – Сафонов придвинул тарелочку с нарезанными овощами ближе к Колесникову, – угощайся, еще не скоро свежая зелень в продажу поступит.
Колесников деликатно пригубил коньяк и стал с аппетитом закусывать.
– Ну, о готовящейся амнистии ты, наверное, уже краем уха где-то слышал?
Прокурор в знак согласия кивнул.
– Конечно, много накипи выплеснется на улицы наших городов, однако повезет и многим невинно репрессированным, – кого-то просто выпустят, а кого и реабилитируют, пусть даже посмертно. Это не им надо, а нам. Более того, уже готовится указ об официальном запрете пыток и избиений подследственных и заключенных, а это значит, что должен значительно сократиться поток судебных ошибок. Думаю, социалистическая законность и классовая справедливость наконец-то займут свои достойные места в советской юриспруденции.
– Выходит, все, что нарабатывалось прокуратурой в предыдущие годы, подлежит ревизии, – осторожно заметил Колесников.
– Не все. Бесценный опыт построения социализма в отдельно взятой стране мы, конечно же, возьмем на вооружение. Но ты пойми главное: советская прокуратура – не только карающий меч, – это, в первую очередь, щит, то есть неукоснительное соблюдение буквы закона и защита прав и свобод граждан. А то ведь у нас, – Сафонов понизил голос, – абсурд какой-то во внутренней политике. Получается, на протяжении всего периода советского строя компартией и страной руководили одни предатели да шпионы.
– М-м-да, – растерянно отреагировал Захар Гаврилович. – А у Берии тут какой интерес?
– Прямой, – оживился Генеральный. – Гуманизация органов дознания и массовая амнистия поднимут его в глазах подавляющего большинства, которое в ответ простит ему необоснованную жестокость. Подобный ход конем уже был апробирован им в тридцать восьмом. Помнишь?
Колесников снова кивнул, комментируя:
– Тогда после Ежова пар выпускали.
– Правильно, а, кроме того, амнистированные уголовники обязательно хлынут в белокаменную, обострив и без того криминогенную обстановку, – одна только банда Ивана Митина «Черная кошка», ликвидированная в прошлом месяце, чего стоит; с другой стороны, – эти ребята на фронте были бы настоящими героями, – Сафонов, словно жалея молоденьких бандитов, глубоко вздохнул. – Догадываешься, почему положение станет критическим?
– Думаю, они окажутся просто-напросто неподготовленными к жизни на свободе, поскольку никем не предусмотрены и не проработаны вопросы их трудового и бытового устройства, а не найдя помощи от государства, вчерашние заключенные снова встанут на путь совершения преступлений. Так случилось после всеобщей амнистии тысяча девятьсот восемнадцатого года. Помните, когда король московского преступного мира Яшка Кошелек со своими головорезами поставил на гоп-стоп самого Владимира Ильича?
Вообще-то, все материалы, касающиеся громкого дела ограбления председателя Совнаркома, были строго засекречены, но у работников прокуратуры имелся доступ к следственным тайнам, и Колесников изучил их не хуже собственной биографии, прежде чем понял, откуда взялся Ленинский декрет от 25 января 1919 года «Об усилении борьбы с бандитизмом и расстреле на месте грабителей и воров».
– Шестого января нового, тысяча девятьсот девятнадцатого года, – стал припоминать Генеральный, – Яшка среди бела дня в Орли-ковском переулке нагло остановил правительственный автомобиль, а затем и вовсе отобрал его у вождя вместе с документами и зимним пальто. Ленин, его сестра Мария Ильинична, шофер Гиль и сопровождавший их чекист, крепко прижимавший к груди банку с молоком, которое он вез для приболевшего Ильича, чудом остались в живых.
– Вся Москва на ушах стояла, – Колесников допил свою рюмку и добавил:
– За Кошельком сила числилась более, чем в сто стволов.
– Да, с амнистией накладка вышла, большая кровь пролилась, а такое никому не нравится, – продолжил мысль Григорий Николаевич, – вспомни, как в свое время потребовали от Жукова ликвидировать одесскую блатату. И от Берии потребуют принять экстренные и действенные меры, что он и сделает с превеликим удовольствием, а именно: отдаст приказ ввести в Москву преданные ему регулярные воинские части. Таким образом, и ЦК, и правительство окажутся у него в заложниках и будут безропотно выполнять все, что он только пожелает.
– М-м-да… – опять сказал Захар Гаврилович.
– А как ты думал, – неожиданно усмехнулся Сафонов, – политика, она, брат, и не такие кандибоберы крутит, так что – мотай на ус, тебе в новых условиях жить и работать.
15
В январе 1953 года за массивными створками несгораемых сейфов следователей дозревало сфабрикованное на манер «Ленинградского дела» «Дело врачей», формальным поводом которого стала смерть Жданова. И Константин Борисович Вагин, впервые после военного лихолетья, испытал нечто, похожее на страх. Но трусом он никогда не был и потому, как мог, отгонял от себя нехорошие думы.
Тюремным врачом Вагин стал по стечению обстоятельств.
С первых дней Великой Отечественной он, полковой хирург, перенес все тяготы стремительного отступления Красной армии вглубь страны. Не хватало медикаментов и перевязочного материала, и военврач 2-го ранга без всякой анестезии отпиливал обычной ножовкой гангренозные конечности и горстями выгребал вшей из окровавленных рубах бойцов. Не раз медперсоналу приходилось вступать в бой и проводить сложнейшие хирургические операции под градом осколков и пуль. А в мае сорок второго, когда войска Юго-Западного фронта перешли в наступление и прорвали оборону 6-й немецкой армии южнее и севернее Харькова, судьба хирурга круто изменилась.
Противник, сосредоточивший на юго-западном направлении значительную часть своих резервов, нанес сильный удар в полосе Южного фронта и, действуя в северном направлении, начал окружать Юго-Западный фронт. Одновременно из района восточнее Харькова и южнее Белгорода группировка вермахта нанесла удар по соединениям 28-й армии. 23 мая 1942 года в районе южнее Балаклеи были окружены 6-я, 57-я, значительная часть 9-й армии и оперативная группа генерала Бобкина. В ожесточенных боях смертью храбрых пали генералы Костенко, Подлас, Горднянский, Бобкин и другие.
Это было крупное поражение Красной армии, вызванное авантюрным решением Ставки вдруг провести ничем не подкрепленную наступательную операцию. Тогда в немецком котле сварилось около миллиона защитников родины, и подполковник Вагин оказался в их числе. У него имелась возможность выбраться из окружения вместе с членом Военного совета Никитой Сергеевичем Хрущевым, который трусливо сбежал на Большую Землю в личном самолете, но Константин Борисович не мог оставить истекающих кровью раненых бойцов.
Период фашистского плена Вагин вспоминать не любил, хотя упрекнуть его в чем-то не было никаких причин. Он самоотверженно переносил нечеловеческие тяготы неволи; как мог, поддерживал морально пленных и всеми правдами и неправдами стремился как-то вытаскивать из небытия товарищей по несчастью, проявляя чудеса врачебной изобретательности. Даже эсэсовцы по-своему уважали русского эскулапа.
Медицинское образование, вкупе с многолетней практикой, сделали его циником, однако Константин Борисович в душе верил в чудо, ибо только чудо позволило ему бежать из плена, а затем пройти СМЕРШ и ад советских лагерей, куда он угодил по обвинению в измене родине.
В лагерях Вагин продолжал ставить на ноги почти актированных зэков, а со временем и тех, кто охранял и безжалостно эксплуатировал рабский труд этих несчастных людей. Настоящих профессионалов в Советском Союзе не хватало всегда.
Однажды он спас от неминуемой смерти жену большого начальника, которой подписала страшный приговор «вольная» медицина. В знак благодарности начальник помог Вагину сначала перебраться из Заполярья в одну из ИТК Нечерноземья, где климат и условия были помягче, а затем лагерного лепилу перевели в Исполнительную тюрьму на должность тюремного врача.
После войны Вагина оправдали и выпустили на свободу, но он так и остался при тюрьме, правда, теперь уже вольнонаемным доктором.
Боялся Константин Борисович и за супругу, работавшую в правительственном санатории «Барвиха» процедурной медсестрой. И опять надеялся на чудо (авось пронесет!), и опять судьба пошла ему навстречу, и чудо свершилось: не стало на земле того, кому приносились в жертву миллионы невинных человеческих жизней.
Вот почему Константин Борисович позволял себе теперь приходить в замечательное расположение духа, пропустить рюмочку-другую и поговорить с кем-нибудь на различные отвлеченные темы. Причем, в последнее время его все чаще стали интересовать вопросы теологии. Он впервые начал задавать себе неудобные вопросы, например, почему, несмотря на гонения властей, хоронить патриарха Тихона пришло свыше миллиона человек, в несколько раз больше, чем на похороны Ленина, куда людей насильно загоняли суровые личности с черными повязками и белыми крестами на рукавах?
16
Мать полковника Гапонова считалась пострадавшей от царского режима, поскольку была осуждена Судебной Коллегией Санкт-Петербурга к длительному сроку каторжных работ на Нерчинских свинцово-серебряных рудниках за двойное убийство близкой ко Двору пожилой пары, у которой она работала горничной (отравила мышьяком, позарившись на семейные драгоценности). Она и ребенка, первого и единственного, родила там же, в Мальцевской женской тюрьме, от жандармского унтер-офицера. В 1910 году ей вышло послабление в виде перевода на один из тюремных винокуренных заводов. А в 1917, благодаря Февральской революции, мать Гапонова и вовсе оказалась на свободе.
Обремененная восьмилетним сыном, без денег и перспектив, около года мыкалась бывшая каторжанка по чужим углам, пробираясь к центру России, и в октябре 1918-го оказалась в Омске, куда прибыл и адмирал Колчак вместе с английским генералом Ноксом. Уже в начале ноября ей крупно повезло, потому что ее взяли посудомойкой в дом номер пять по улице Фабричной, где у полковника Волкова временно квартировал адмирал.
После провозглашения себя Верховным правителем России Александр Васильевич Колчак перебрался в особняк Батюшкина, стоявший в красивейшем месте на берегу Иртыша. Естественно, прислуга вслед за хозяином переехала туда же. У мальчика появилась возможность обучиться грамоте и выйти в люди, а у его матери – снова почувствовать себя женщиной, не лишенной привлекательности. Пока маленький Гапонов осваивал азы русской словесности и арифметику в церковно-приходской школе, его мамаша завернула нешуточный флирт с приказчиком из скобяной лавки. Смазанные топленым салом сапоги бутылками, лихо заломленный картуз с лаковым козырьком и темно-синяя поддевка с шелковым жилетом цвета перезрелого томата, из кармашка которого свисала дутого золота цепь, пристегнутая к похожим на луковицу часам, покорили сердце уже немолодой, по меркам своего времени, посудомойки.
– Делайте со мной, што хочете, – страстно шептала женщина приказчику в минуты их тайных свиданий, – я типерича вся горю и готова за Вами отдаться хучь под венец.
Однако приказчик не торопился с брачным предложением, но дотошно выспрашивал, какая в особняке охрана, во сколько Колчаку подают завтрак и кто убирает в комнатах. Женщине льстило, что она в прислугах у самого адмирала, и потому при каждом удобном случае влюбленная не упускала возможности похвастаться своим высоким положением, которое, по ее мнению, придавало ей дополнительный антураж в плане благополучного устройства своей несчастной доли. Болтая без умолку за трактирным столиком, украшенным пузатым самоваром с баранками, Гапонова в подробностях обсказала жениху и внутреннее расположение дома, и заведенные в нем порядки.
Их амурные отношения тянулись на протяжении долгого времени и завершились 25 августа 1919 года взрывом в правительственной резиденции, разрушившим караульное помещение. Сам Александр Васильевич во время покушения не пострадал, поскольку его кабинет находился на втором этаже. По факту неудавшейся попытки оборвать жизнь Верховного правителя и фактического хозяина валютной столицы России белогвардейская контрразведка Омска учинила следствие, и одна из ниточек потянулась в скобяную лавку. Но там приказчика в томатном жилете уже и след простыл. Тогда взяли в оборот его любовницу, то бишь гражданку Гапонову, которая, пребывая в расстроенных чувствах, не совсем понимала, чего от нее хотят.
Мальчишку, по личному распоряжению штабс-капитана Лампадова, определили в городской приют, где он быстро освоился и уже через неделю научил воспитанников курить, материться, воровать из столовой оловянные ложки и обменивать их у железнодорожного вокзала на табак по курсу четверть фунта за пару.
Между тем, осеннее наступление 3-й и 5-й советских армий заставило колчаковцев в спешном порядке принимать экстренные меры по эвакуации штабных секретов и материальных ценностей; в суматохе об опальной посудомойке забыли. Колчак выехал в Иркутск, вслед за ним 12 ноября 1919 года покинул Омск и эшелон с золотым запасом Российской империи, а 14 ноября в город вошли передовые части красных. В погоне за золотом, которое, в конце концов, оставив с носом и красных, и белых, прибрал к рукам мятежный чехословацкий корпус, большевики спешили на восток, однако успели освободить из «холодной» на Казачьей улице томившихся там арестантов мужского и женского полов.
Гапоновой опять повезло: она забрала из приюта сына и Новый, 1920, год встретила в Петропавловске, куда большевики назначили ее, как пламенную революционерку, организовать уездный женсовет.
Предоставленный самому себе подросток рос и развивался возле наполненной разными событиями Транссибирской магистрали, постепенно превращаясь в ширмача, которого начинала побаиваться местная малолетняя шпана. И неизвестно, чем бы закончилась такая прелюдия к взрослой жизни, если бы активную мать-одиночку в 1921 году не направили укреплять московские партийные кадры.
В первопрестольной соблазнов, конечно, больше, но и столичные возможности не те, что в провинции. Юного Гапонова удалось пристроить в пролетарскую школу, откуда он, едва достигнув шестнадцати лет, сбежал, чтобы не стоять в очередях, а сделаться вохровцем, получать гарантированный паек и носить настоящую военную форму с наганом на боку.
Окольными путями и далеко не сразу попал он на должность начальника Исполнительной тюрьмы. Еще числясь в резерве младшего комсостава Особого отдела, пришлось ему поработать в непосредственном подчинении у самого Лаврентия Павловича. Осенью 1938 года Гапонов участвовал в допросах, которые лично вел первый замнаркома внутренних дел Берия. Ретивый порученец учился у старшего товарища, каким образом надо выбивать из врагов революции нужные показания.
– Говори, как Дальний Восток продал! – кричал заместитель наркома на Василия Блюхера, нанося маршалу смертельные удары резиновой дубинкой, и Гапонов тщательно фиксировал происходящее, стараясь ничего не упустить из виду.
А избивал Берия красного офицера из-за низкого уровня управления войсками при отражении японского вторжения в районе озера Хасан. Максимум наказания за такое разгильдяйство – снижение в должности, но энкавэдэшники забили маршала Блюхера до смерти.
17
– Когда тело вынесут? – спросил Колесников Гапонова. – Мрачно тут у вас, и запахи специфические.
– Хлоркой дезинфицируем, – пояснил врач, а полковник добавил:
– Похоронная команда, исходя из сложившихся традиций, должна помянуть покойного в своей кондейке. Конечно, окончательно напьются, как закопают, ну, так и их тоже можно понять – куда торопиться? Ночь длинная, везти недалеко и отпевать некому – закидал глиной, воткнул дощечку с номером – и все дела.
– Гроб еще из хоззоны притащить надо, – поддержал начальника Вагин. – Они тут, в режимном секторе, у каждого замкá норовят перекур устроить.
Постепенно хмель и накопившаяся за день усталость стали брать свое. Константин Борисович зевнул, прикрывая ладошкой показавшиеся при этом вставные металлические зубы, как по команде зевнули и Колесников с Гапоновым. Причем, Гапонов еще и потянулся с хрустом, после чего плеснул всем водки, выпил и, закусывая, начал философствовать:
– Конечно, как материалист и член партии я в загробные химеры не верю в принципе. Но иногда со мной происходят странные вещи, особенно после таких вот, – полковник указал глазами на стол, – мероприятий.
– Не исключаю признаки белой горячки, – встрепенулся врач, – служба-то у нас нервная, а внутреннее напряжение только водкой и снимать.
Опять выпили. Помолчали некоторое время, доедая остатки позднего ужина. Неожиданно Гапонов запротестовал:
– Какая на хрен горячка, ежели я сижу сейчас с вами и этими вот собственными ушами, – он небрежно кончиками пальцев обеих рук будто стряхнул что-то со своих ушей на погоны с тремя крупными звездами, – отчетливо осязаю потустороннюю взаимосвязь.
– Что именно? – готовясь поставить диагноз, стал профессионально выспрашивать Вагин.
– Колокола! – вдруг вскрикнул прокурор. – Я тоже явственно слышу колокольный перезвон.
– Правильно, колокола, – ничуть не удивившись, подтвердил полковник, – какой мне смысл обманывать, пусть даже в подвыпившем виде?
Все трое затаили дыхание и перестали жевать, положив вилки на стол. Первым нарушил общее молчание доктор:
– Или я схожу с ума, или и вправду что-то происходит вокруг.
– Значит, и вы слышите, – прошептал Колесников.
– Благовест! Это благовест! – воскликнул в ответ Константин Борисович, торжествующе поглядывая на компаньонов. – Готов биться об заклад – вокруг звучит самый настоящий благовест.
– И кто из нас тут белогорячий? – ехидно посмотрел на доктора Гапонов.
– Не исключаю возможность коллективного психоза, – начал приходить в себя врач, – такое бывает в медицинской практике. Однако, и чудеса случаются…
– Например, одно время ходили слухи, что Гитлер был бабой, – заявил вдруг начальник тюрьмы, обстругивая ножом сургуч с непочатой бутылки.
– Позвольте, – не согласился прокурор, – я присутствовал при идентификации его трупа и могу с полной ответственностью…
– А все потому, – поднял указательный палец Вагин, – что здесь когда-то монахи жили!
– Да что ты, мля, со своими монахами, – раздраженно оборвал его Гапонов, – давайте-ка лучше лишний раз помянем номерного.
– Впору «Живый в помощи» читать, – поднимая рюмку, пробормотал доктор.
– И по материалам дела получается, – продолжил вслух какие-то свои мысли Захар Гаврилович, – что вины-то за ним нет никакой.
– Вы о чем это, товарищ прокурор? – спросил Константин Борисович.
– Такие предположения надо гнать прочь, – неожиданно трезвым голосом отозвался вместо Колесникова Гапонов, – сейчас не то время, чтобы сомневаться.
– К сожалению, ему уже ничем не поможешь, – вздохнул врач.
– Ничем, – поддакнул полковник, – а нам всем надо как-то до пенсии дотягивать.
– Надо, – вздохнул прокурор, выпив залпом. – И вот что выяснилось насчет Гитлера: оказывается, у него в мошонке было всего одно яйцо.
Гапонов с Вагиным, не сговариваясь, тоже выпили, одновременно поставили рюмки на стол и сразу как-то поглупели.
– В Первую мировую после ранения ампутировали, – довольный произведенным эффектом, Колесников добавил: – Буквально на днях рассекретили, а так считалось военной тайной, и за разглашение – двенадцать лет лагерей.
– Надо же, – обескуражено почесал затылок начальник тюрьмы, – с одним яйцом, а отымел всю Европу.
18
В первом часу ночи в коридоре послышался грохот, матюги сдавленным голосом, после чего раздался деликатный стук, полковник крикнул: «Какого хрена стучать! Затаскивайте!», – дверь распахнулась, и в проем задом впятился тюремный контролер в синем сатиновом халате поверх солдатской формы. Пыхтя, он тянул на себя криво сколоченный неструганный гроб с торчащими в крышке гвоздями.
– Ты чо бегёшь на поворотах, – шипел на солдата его напарник, двигавший гроб с другого конца.
– Там порожек выпуклый, сапогом не зацепись, – в ответ предупредил напарника солдат и, запнувшись, повалился вместе с гробом в сторону стола, отчаянно заорав: – Осаживай взад, взад осаживай!
– Куда прешь, бестолочь! – рассердился Гапонов. – Не видишь, тут люди сидят.
– Извиняйте, товарищ командир, – стал оправдываться контролер, елозя по полу спиной и стремясь выкарабкаться из-под придавившего его гроба.
Напарник, в таком же сатиновом халате, перелез через застрявшую в дверном проеме ношу и, крепко обхватив обширное днище, приподнял домовину к поясу.
– Вылазь, – прохрипел он, багровея, – ишо и грижу из-за тебе наживать.
Вагин сочувственно сказал солдатам:
– Обратно вам вдвоем его не вытащить.
– Знаем, – ответил пострадавший, усаживаясь на крышку и ощупывая левый бок, – кажись, ребро лопнуло.
– Двои наших щас на бортовушке из гаражу подъедуть, – оправдался второй и обратился к Гапонову, – можно, мы присядуем пока, товарищ начальник, сил никаких нету сырую дровясину на горбу вручную таскать.
– Помяните заодно, – подобрел Гапонов, налив контролерам по полстакана, – тоже ведь не двужильные.
– Ваше здоровьичко, – поблагодарил первый.
– Ишо и курнуть ба, – выдохнул второй, – замéсто зáкуси тоись.
– Курите, – разрешил Колесников, разглядывая гроб, – по-человечески смастерить нельзя, что ли?
– Почему нельзя, – ответил Гапонов, – столярка у нас укомплектована, только фондов нету. Спасибо скажет пусть, что такой выпилили, иных вообще в мешках утилизируем.
– Пол-Союза на лесоповалах тайгу стригут, а гробы из отходов строите, – не поверил тюремщику прокурор.
– Дак, мы ему и опилок подгартнули, – затягиваясь цигаркой, успокоил Колесникова второй солдат, – кубыть, чем-либо помягше будеть.
Первый солдат, совсем запьянев, хохотнул:
– Как в нумерах «люкс»!
Начальник тюрьмы обратил внимание на прокурора – тот морщился с недовольным видом, явно не одобряя происходящее. Тогда полковник прищурился в сторону контролеров и отдал приказ:
– Ну, ребята, давайте, заколачивайте жмурика и, как говорится, – в последний путь.
Те послушно поднялись и стали неуклюже заволакивать гроб в смежную комнату. После того как за ними, скрипнув противно, притворилась дверная створка, Захар Гаврилович строго посмотрел на Гапонова и слегка заплетающимся языком стал корить его:
– Кроме этих клоунов некого подыскать было? Человека жизни лишили, а они цирк устраивают.
– Что вы хотите от вертухаев, – начал выкручиваться полковник. – Вот, Константин Борисович может подтвердить.
Вагин, осознав, что к нему обратились за поддержкой, согласно мотнул головой:
– Подтверждаю!
Колесников на это лишь молча махнул рукой и сам наполнил стопку до краев.
– А огурчик маринованный так и не попробовали, – слащаво сунулся к прокурору начальник, – жена баночку опечатывала, ишь, сидят там, любезные, как в карцере.
Во время монолога Гапонов тщетно пытался достать ложкой огурец из трехлитровой банки, но у него ничего не получалось. Не дождавшись огурца, Захар Гаврилович выпил, крякнул и, заедая шпротами, уколол Гапонова:
– Я, знаете ли, осужденных не пользую.
Полковник решил сменить тему:
– И насчет баб я однозначно скажу – хотя среди женского сословия попадаются и стервы приличные, но есть, в отличие от прочих, отдельные товарищи с ба-альшими преимуществами. Вот, к примеру, бывают такие бюсты…
Распахнувшаяся с шумом дверь из комнаты экзекуций заставила сидящих дружно повернуться в сторону необычного звука. На пороге стоял бледный контролер; другой, с перекошенным лицом, выглядывал из-за его плеча.
– Живой мертвяк-то, – доложил контролер, зачем-то вытирая ладони об халат.
– Вы мне, это! Бросьте антисоветчину пороть! – подскочил на стуле полковник. Лоб его мгновенно покрылся испариной. – Как так живой?!
– А так, – оттолкнув первого солдата, протиснулся наружу напарник, – дышит, падла.
19
Гробовое молчание повисло в сизом дыму подвального помещения. Наконец, трое за столом начали приходить в себя. Гапонов, машинально отодвигая тарелку, глазами показал похоронщикам на выход:
– Вон!
Прокурор уставился немигающим взором в Константина Борисовича; Гапонов также стал внимательно разглядывать тюремного медика.
– А я-то причем, – поежился доктор, – на тот момент все верно было, как всегда.
– Верно, когда жмурики смирно лежат! – заорал, хватаясь за сердце, полковник. – А у тебя они дышат, как ни в чем не бывало, наравне с нами. Так давай его и сюда, на свои поминки пригласим!
– Чего орать на врача, как на вертухая, – ровным голосом сказал Колесников, – теперь и мы, и казненный – все четверо в одной лодке.
– В конце концов, почему я – крайний? – возмущенно обиделся Вагин, – исполнял Ягго, с него и спрос.
– Ты, Константин Борисович, теперь меня хорони, – чуть ли не плаксиво загундел Гапонов, – знаешь ведь, что с него все взятки гладки. Иди! Иди, спроси у майора, почему мертвец оклемался. Он, ежели не мертвецки в дупель, так с тебя табельным стволом спросит – мало не покажется. Не раньше, чем к вечерней поверке теперь очухается, да после исполнения ему два выходных государство втюхало – хрена ли не пить! А ты говоришь – «спрос». Иди! Ну, иди, порасспрашивай.
Колесников, все это время молча наблюдавший перепалку начальника с врачом, намекнул последнему:
– Как бы чего не напутали контролеры, или, к примеру, померещилось дуракам с перепою – гляньте-ка с позиции официальной медицины, по возможности трезво и непредвзято.
Вагин, бледный от переживания, вылез из-за стола, уронив стул, и проследовал нетвердым шагом в злополучную комнату. Колесников с Гапоновым тоже встали. Прокурор закурил, а начальник тюрьмы, сцепив сзади пальцы в замок, стал ходить из угла в угол.
В который уже раз дверь зловеще скрипнула и выплюнула из себя доктора. Его растерянный вид говорил сам за себя.
– Констатирую – труп действительно живой, не считая комы от травматического шока.
– Надолго? – с нескрываемой надеждой спросил, не переставая ходить, начальник.
– Что – «надолго»? – не понял Вагин.
– Кома твоя! – опять заорал полковник. – Мне мертвый труп нужен, а не живой. Утром Берия возьмет отчет и сразу увидит нестыковку – приговор исполнили, а на кладбище вакансия. Да там уже через час-другой тревогу забьют – что случилось? почему номерной не прибыл? Ты мне по существу скажи, как врач, когда он, скотина, концы отдаст?
– Видите ли, – сбивчиво и торопливо заговорил Константин Борисович, – при огнестрельных ранениях движение пули непредсказуемо, тем паче пуля у нас прошла навылет. Но артериального кровотечения в анамнезе не наблюдается, значит, крупные кровеносные сосуды не повреждены. Внешний осмотр дает основания надеяться, что не задеты и нервные стволы, и полые органы, ну, там – глотка, пищевод, гортань, трахея, вроде, цела. Шейный отдел позвоночника поврежден, конечно, но грудной проток и щитовидная железа в норме. Наблюдается простой перерыв блуждающего нерва, однако он обычно не вызывает сколько-нибудь значительных расстройств. Более подробную диагностику даст только рентген.
Гапонов слушал доклад с отвисшей челюстью. Тоска поселилась в его белесых очумелых глазах.
– Какой, на хрен, рентген, – стиснув зубы, простонал полковник, – ты по существу говори, конкретно, что нам теперь с ним делать?
– Первая помощь при ранениях такого рода – это сдавливающая повязка, – стал популярно объяснять Вагин, – но если в дальнейшем дыхание у пациента станет затруднительным, необходимо произвести трахеостомию.
– Па-апрашу в присутствии товарища прокурора не выражаться! – взвизгнул, разбрызгивая слюну, Гапонов. – Несешь ахинею, как поп на очной ставке. Я тебя не спрашиваю о помощи, я вопрос задаю по поводу инъекции, чтобы раз – и все! Навсегда! Понял?
– Увольте, – пробормотал ошарашенный Вагин, – я доктор, а не палач.
– Он прав, – вдруг поддержал медика прокурор, – первая заповедь врача – не навреди!
– Кому «не навреди»? – с изумлением уставился на прокурора начальник тюрьмы, – трупу, что ли? В таком случае, давайте его живого закопаем.
– Вы это серьезно? – отстранился Колесников. – Иногда думать надо, прежде чем подобные заявления вслух преподносить.
Продолжая нервно отматывать диагональ, Гапонов не поленился подойти к приоткрытой двери и, застыв в позе парковой статуи, вслушался, дабы лично удостовериться в выводах тюремного врача. Притихли и Вагин с Колесниковым, – действительно, из смежной комнаты раздавалось булькающее дыхание раненого. Гапонов опять забегал из угла в угол, подскочил к столу и суетливо разлил водку на троих.
– Может, хватит, – попытался уклониться Колесников, – дело-то нешуточное.
– Потому и следует выпить, – настоял полковник, – раз дело серьезное. Чтоб мозги прочистить.
Он первый опрокинул рюмку, закурил и, подойдя к стене, прижался к ней спиной, наблюдая, как пьют врач с прокурором, – не морщась, как будто это не водка сорокаградусная, а вода из-под крана.
– В общем, отказываешься, – обратился Гапонов к Вагину раздраженно.
– Что значит «отказываешься»! Меня не учили людей убивать, – Константин Борисович встал из-за стола, – и по долгу службы я обязан, слышите, – обязан вытащить его из потустороннего мира. Потом делайте с ним, что хотите. И со мной, кстати, тоже.
– Вот, – обратившись к прокурору, ткнул Гапонов дымящейся папиросой в сторону медика, – Вы через час разъедетесь по домам, а мне с ним работать. И даже партбилет у него не отымешь, поскольку беспартийный, а про Ягго уже молчу, он для него – пустое место – ни стыда у людей, ни совести. И как живут, ничего не боясь?
– Почему «не боясь»? – врач, немного успокоясь, снова присел к столу, налил водки, выпил и посмотрел прямо в глаза сначала прокурору, потом, подольше, начальнику. Тот, не выдержав, отвел взгляд в сторону.
– У меня здесь, – Вагин стукнул себя кулаком в грудь, – собственный исполнитель, который казнит почище нашего Ягго. У Ивана Петровича всего лишь обыкновенная деформация личности, а мой – мне и судья, и прокурор, и тот самый порученец, то есть, если вам угодно, мой палач, – это долг, честь и совесть.
Константин Борисович встал и решительно обратился к Гапонову:
– Если не добьете раненого немедленно, я уже потом вам его не отдам.
– Достоевского начитались? – спросил прокурор, с интересом наблюдая за Вагиным.
– Да тут, похоже, не только Достоевским пахнет, – злорадно произнес Гапонов, – тут саботаж чистейшей воды, а за это статья корячится.
Прокурор повернулся к начальнику тюрьмы:
– А Вы лично, товарищ полковник, что намерены предпринять?
– Я лично намерен предпринять… – Гапонов замешкался на секунду, затем, взяв за горлышко пустую бутылку, ответил решительно: – Если медицина бессильна, я сам встану на защиту социалистической законности.
– Интересно, кто это вам разрешит живого человека убивать? – нотки металла появились в голосе прокурора. – Тем более, его приговорили к расстрелу, а не бутылкой по голове. Вы что, офицер по особым поручениям или начальник скотобойни?
– Я обязан проследить, чтобы каждая буковка закона, вплоть до запятой, была исполнена, как положено.
– Вот и следите на здоровье, а казнить людей – уже, извините, не ваша компетенция. С точки зрения закона полномочий таких у вас нету, а на общих основаниях – сто вторая, от восьми до пятнадцати с конфискацией. Это если закроем глаза на беспомощное состояние, хотя и оно налицо.
– Товарищ Колесников, – умоляюще запел Гапонов, – поймите меня правильно. Тюрьма, которой я руковожу, – это учреждение закрытого типа с репутацией образцово-показательной дисциплины…
– Заметно, – подал реплику прокурор.
– Ягго не в счет, – выкрутился начальник тюрьмы, – я имею в виду неотвратимость наказания в качестве высшей меры для защиты законных интересов и прав советских граждан.
– Чушь, – не согласился прокурор. – Вы подписались в протоколе? Ну что, приговор приведен в исполнение?
– Как все, – на всякий случай уклончиво ответил полковник.
– Не «как все», а конкретно вы – расписались?
– Так точно.
– Каждый из нас поставил свою подпись в официальных документах, удостоверив надлежащее исполнение решения суда, то есть взял на себя ответственность за все дальнейшие действия, вытекающие из акта возмездия.
– Теперь эти документы уже в канцелярии министра, – скрежетнул зубами Гапонов.
– Как прокурор я обязан, кроме прочего, защищать права и законные интересы осужденных, – не обращая внимания на душевные муки полковника, продолжил Колесников, – а закон говорит, что после исполнения приговора у осужденного появляются такие же права, как и у других людей: право на жизнь, на свободу, на личную неприкосновенность, право на собственность, наконец.
– Так и я о том же, – встрепенулся Гапонов, – сунем его в деревянную собственность и вывезем на земельный участок. Ну, перед этим… если бутылкой нельзя, придушим простыней.
– Вы рассуждаете, как уголовник, – отстранился от Гапонова Захар Гаврилович, – не может человек за одно и то же преступление наказываться два раза. Однократное наказание за однократное деяние – это общеправовой принцип. Опять же, ваше «придушим простыней»… Уголовщина! Или мы забыли, что целью наказания не является причинение страданий виновному лицу?
– Я не понял, – прищурился начальник тюрьмы, – на чью мельницу вы льете воду? На чьей вы стороне?
– На стороне Закона, – несколько торжественно провозгласил прокурор. – Да хоть бы статья сто тридцать первая Конституции РСФСР. О чем она говорит?
– О чем? – обернулся к прокурору Вагин.
– Цитирую дословно: «Гражданам РСФСР обеспечивается неприкосновенность личности».
– Так то гражданам, – ехидно заулыбался Гапонов, – а здесь недобитый труп, правда, временно исполняющий обязанности беспомощного лица. Слышите – вре-мен-но. Пару часов у нас есть, думаю, к утру дойдет самоходом.
20
Вагин решительно взял со стола недопитую бутылку и направился к приоткрытой двери, из-за которой продолжали доноситься булькающие хрипы.
– Самоходом не получится, – бросил он на ходу, – я обязан исполнить свой врачебный долг.
Пока доктор промывал водкой рану и перевязывал казненного, в соседней комнате развернулась нешуточная дискуссия.
– Вы, товарищ прокурор, даже не представляете, что вылезет к утру, – стращал начальник тюрьмы Колесникова, – если покойник самостоятельно не окочурится, – кровь из носу, а надо посылать за Иваном Петровичем.
– На каком основании? – упирался прокурор. – И вообще… Как мы эту процедуру документально оформим?
– А решение суда? – настаивал Гапонов. – Разве не основание?
– Решение суда исполнено вчера, то есть событие по исполнению приговора наступило шестнадцатого марта, а сегодня уже семнадцатое, – напомнил Колесников, – Какого осужденного на этот раз казнить будем? Опять номерного? Но он уже расстрелян. Ну, что мы отразим в протоколе и в акте?
– Какие акты! – разозлился Гапонов. – Акты все подписаны, и копии ушли по инстанциям. Если мы его в живых оставим, тут всем хана.
– А если убьем, совершим уголовное преступление, – парировал прокурор.
– Кого тогда хоронить? – давил тюремной логикой полковник. – Могила отрыта, копальщики сидят, ждут, водку впустую глушат. Бумаги о захоронении тоже составлены! Подписать только, как зароют, и все. А мы – нате вам сюрприз: приговор привели в исполнение, только, извините, трупа нет! Галиматья собачья!
– Что вы все время к водке клоните, – сделал замечание Колесников, – «впустую водку глушат» еще не значит, что я должен санкционировать убийство.
С озабоченным видом вошел врач и уселся за стол.
– Так тут налито, а вы о водке спорите, – Вагин потянулся за рюмкой и пригласил Гапонова с Колесниковым, – тем более, есть повод, за что выпить, потому как иначе, нежели чудом, эти явления никто и не называет. Не зря здесь монастырь веками стоял.
Спорящие подошли к столу, выпили, не закусывая. Колесников, отодвинув рукав на левой руке указательным пальцем правой, мельком глянул на часы:
– Третий час ночи, утро скоро.
– О чем и разговор, – встрепенулся полковник, – днем-то никто расстрелянных не хоронит, а чудо будет, ежели нам с рук сойдет такое безобразие.
– Даже у безобразия должны быть какие-то приличия, – опять возразил Колесников, – и я как прокурор, осуществляющий надзор за соблюдением законов администрацией учреждений и органов, исполняющих наказания, вынужден буду арестовать вас, товарищ полковник, и майора Ягго.
– Меня? Арестовать? – побледнел Гапонов. – За что?!
– Статья пятьдесят восемь, семь УК РСФСР, – отчеканил прокурор. – Не мне вам объяснять, что такое пятьдесят восьмая. На ее фоне сто девяносто третья (злоупотребление служебными полномочиями) покажется похвальной грамотой.
– Нет уж, – возмутился начальник тюрьмы, – хочу понять, какое государственное преступление вы нам шьете, товарищ прокурор. А, может, просто на понт берете?
– На понт я никого не беру, – в голосе Колесникова появились металлические нотки, – потому что с вашей стороны, товарищ полковник, все признаки неисполнения возложенных на вас по службе обязанностей, а со стороны майора еще и заведомо небрежное их исполнение. За такое преступление меры социальной защиты предусматриваются, как минимум, статьей сто девятой Уголовного кодекса. Нарушил закон – надо отвечать. Статья сто тридцатая Конституции СССР недвусмысленно напоминает нам, что «каждый гражданин СССР обязан исполнять законы СССР, блюсти дисциплину труда и честно относиться к общественному долгу». Или вы не являетесь гражданином СССР?
Гапонов сник, стал затравленно озираться по сторонам, ища поддержки. Вагин сочувственно пожал плечами, – дескать, при всем желании ничем помочь не могу. Гапонов прекрасно понимал, что такое пятьдесят восьмая статья и что значит попасть на крючок органам дознания. Им только дай повод, а там нароют – мало не покажется. И не таких, как он, обламывали. Далеко ходить не надо – тот же номерной, так сказать, тому живой пример.
– Отчего же не являюсь, – промямлил подавленно начальник тюрьмы, – являюсь гражданином и законы блюду не хуже других, облигации покупаю… регулярно.
– Партия и правительство, – продолжал обличительную речь прокурор, – доверили вам, товарищ Гапонов, стоять на страже, а вы нас к убийству склоняете, чтобы скрыть свое служебное несоответствие.
Колесников, войдя в раж, плеснул себе водки, выпил залпом и, закурив, дымящейся папиросой очертил над столом большой круг:
– Откуда деньги на такую еду и выпивку?
– Часть в смете заложена, а частично изыскиваем… по мере возможностей… Экономим… – Гапонов совсем растерялся, стал прикуривать, пальцы его дрожали. Неожиданно он рванул воротник кителя и оторвал крючок. – Я, Захар Гаврилович, порядочный человек, зря вы меня в чем-то все время подозреваете.
– Порядочный человек делает подлость неохотно… На каких это, интересно бы узнать, резервах в тюрьме экономить можно?
– …
– А я Вам скажу: на заключенных! И вешаются они у вас не просто сами по себе, не от хорошей жизни.
– Так, понятное дело, тюрьма – не сахар, – слабо сопротивлялся полковник.
– Шульман вены вскрыл, – поправил Колесникова Вагин, – в нынешнем году случаев суицида через повешение не было.
– От перемены мест слагаемых сумма не меняется, – парировал прокурор. – Нынешний год еще и не начинался, а лица, покушающиеся на общественную или социалистическую собственность, являются врагами народа.
– Захар Гаврилович, – взмолился Гапонов, – пощадите, не уничтожайте меня как негодный элемент. У меня мама – заслуженная революционерка со стажем, дочка отличница, весной школу заканчивает; жена ревматическая, а сам я на царской каторге родился – с малых лет от самодержавия терпел… Скажите, что сделать, – сделаю, как скажете!
– Здесь думать надо совместно, – сбавил тон Колесников, – наливайте по сто грамм, будем обсуждать ситуацию.
21
Полковник Гапонов ощущал себя мышью, загнанной в мышеловку. Впервые в жизни он примерил на себя костюм жертвы и оказалось, что он сидит на нем, будто сшитый по заказу. И действительно, Колесников, кроме Генерального прокурора, не подчиняется никому; мало того, обладая неслыханными полномочиями, прокурор запросто может дать дурацкому делу ход, и закрутятся шестерни и маховики, перемалывая его, Гапонова, судьбу. Полковник чувствовал шкурой, что после смерти Сталина положение таких, как он, стало зыбким и неустойчивым.
С другой стороны, с Берией тоже шутки в сторону! И реакция его ведомства на ненадлежащее исполнение приговора суда вполне предсказуема: Ягго отделается легким испугом, а с него, Гапонова, папаху снимут вместе с головой. Номерной – это не какой-нибудь баклан, это фигура видная, политическая; такого могут через год-другой потребовать откопать для перезахоронения, а может, и через неделю-две, – об амнистии во всех углах шушукаются, возьмут да и реабилитируют посмертно…
«Черт возьми, – думал Гапонов, – и добить не дают, и хоронить некого; к тому же, если прокурор запустит механизм, отвечать придется как старшему по званию и по должности за брак в работе палача. Попал, как х.. в рукомойник, и что делать, неизвестно».
Колесников тоже нервничал, только виду не подавал. Ну, отвоевал он у тюремщиков ни в чем не повинного человека, чудом оставшегося в живых после расстрела. А что дальше? Что теперь с ним делать? Юридически, по закону, правда была на его, Колесникова, стороне, да только жизнь вокруг никаким законам не подчинялась, а зависела от прихоти того, кто вел страну под уздцы. Конечно, главный коневод сам теперь в Истории на птичьих правах, того и гляди, из Мавзолея вынесут – тесно двум вождям в одной усыпальнице, но Колесникову-то сейчас от этого какая польза?
«Если дать делу законный ход, геморрой себе наживешь нешуточный, – размышлял прокурор – а на тормозах спустить, значит вообще создать вокруг своей фамилии смертельную опасность.»
На подсознательном уровне прокурор Колесников отождествил начальника Исполнительной тюрьмы с Системой и, выиграв у Гапонова бой за права человека, Захар Гаврилович как бы победил Систему, хотя на самом деле все было далеко не так, и победа в любой момент могла оказаться пирровой. А при другом раскладе, если изменится политическая обстановка, вполне можно в одночасье сделаться национальным героем, но об этом Колесников даже и не помышлял.
– Не хотел я вчера расстраивать вас преждевременно, – подал голос тюремный врач, обращаясь к Гапонову, – думал, утром доложу, да теперь, видно, придется до утра не ждать.
– Чего уж там, добивай, – тоном раскаявшегося мытаря ответил Гапонов.
– Даже не знаю, как сказать, – замялся Вагин.
– Если не знаете, как сказать, говорите, как есть, – кинул реплику Колесников. – Граждане поймут.
– В общем, Корнеев, из одиночки через две камеры от номерного, вчера перед отбоем… это… ну, в общем, мы его в лазарет, а он там, не приходя в сознание…
– Копыта, что ли, откинул? – не выдержал полковник.
– Вроде того… умер, в общем, – выдохнул доктор.
Прокурор взял бутылку, посмотрел через нее на свет, взболтал содержимое и разлил по рюмкам. Все трое, не сговариваясь, выпили молча, стали закусывать. В тишине лишь слышно было, как челюсти пережевывают пищу. Закусив, закурили.
Молчание продолжалось и становилось тягостным. Гапонов сидел, обхватив руками голову, не замечая, что на его лысину с остатками волос возле ушей и на затылке сыплется папиросный пепел. Колесников пускал кольца в потолок. Вагин курил нервно, отряхивая папиросу в блюдце с остатками черной редьки, порезанной кружочками и сдобренной подсолнечным маслом с солью.
– Милиционер родился, – ни с того, ни с сего вдруг сказал Гапонов, подняв голову.
– Где? – посмотрел на него Колесников.
– А черт его знает, – вяло усмехнулся полковник, – примета такая есть: если тишина вокруг, а люди сидят и не понимают, о чем рассуждать, кто-нибудь обязательно скажет, что милиционер родился, чтобы, значит, обстановку разрядить и настроение приподнять. Шутка.
– Дурацкая примета, – не понял юмора прокурор, – при чем тут милиционер?
– Да и не Корнеев он вовсе, – будто не слыша прокурора, сам с собой разговаривал Гапонов, – придумано все: и жизнь, и статья расстрельная, и фамилия, под статьей нарисованная, только смерть невозможно придумать, она, матушка, как истина в последней инстанции, – всегда правдивая и настоящая, никогда не сфальшивит – либо ты жив, либо мертв.
– Его к нам уже с палочкой Коха этапировали, – стал объяснять Колесникову Вагин, – такие доходяги долго не живут, тем более, на тюремной пайке.
– Вот вам и экономия, – зловеще произнес прокурор, выстраивая из хлеба, ветчины и сыра аппетитный бутерброд, – а подследственные мрут, как мухи.
– Присылают с гнилыми потрохами, а мы должны доводить их до логического конца. Ты про Корнеева к чему клонишь? – обратился к Вагину Гапонов.
– Так он, это… безродный получается, – Вагин замялся, – ну, в том смысле, что отказались от него родственники как от человека без права переписки.
– От номерного тоже отказались, – прокомментировал полковник.
– Да, – согласился врач, – но этот-то живой, а тот – умерший.
Прокурор заинтересованно отложил бутерброд и потянулся к выпивке:
– Кажется, я начинаю вас понимать, Константин Борисович, – он хитровато прищурился, – Вы как бы предлагаете нам вступить в сговор?
– Ну, тут кто как понимает, – вывернулся Вагин, – в зависимости от цели, куда надо двигаться. Сообща, я имею в виду.
В дверь снаружи постучали. Начальник тюрьмы вяло откликнулся: «У нас все дома, заходите». Вошел заспанный контролер с ближайшего поста. Переминаясь с ноги на ногу, он в замешательстве шарил глазами по застолью, не зная, к кому обратиться. Из соседней комнаты донесся стон. Контролер насторожился.
– Чего кулек раззявил, – зыкнул Гапонов, – докладывай, зачем явился.
– Червецов, старший конвоя, из будки звонил, что труповозка в колее загальмовала, грит, попозжа будем, может, час, а, может, грит, и полтора прогальмуем.
– Из какой будки? – с ненавистью глядя на контролера, прошипел полковник.
– Червецов сказал, два квартала от кладбища по снегу до телефона тяпал, – подобострастно докладывал вертухай, – по голосу выпимший, думаю, врет про будку, пьют у сторожа, оттуда и звонил.
– Марш на пост! – скомандовал Гапонов, а Вагин крикнул вдогонку: – Пару санитаров из больнички вызови, с носилками.
Гапонов понуро опустил голову.
– Таким образом, – подвел итог прокурор, – у нас в запасе еще час-полтора.
22
В тот момент, когда раненого перекладывали на носилки, он неожиданно открыл глаза. Вагин склонился над ним и стал поправлять повязку.
– Вы кто? – слабо прохрипел расстрелянный.
– Ваш личный патологоанатом, – мрачно пошутил Вагин, – лежите молча, Вам нельзя разговаривать.
Раненный мотнул головой и снова потерял сознание.
– В операционную, – приказал врач санитарам, двум небритым зэкам в несвежих и помятых серо-белых халатах, – готовьте инструменты к трепанации.
– Все-таки надеетесь на лучшее? – спросил Колесников у Вагина. – Трепанация, насколько мне известно, дело серьезное.
– Точнее сказать, на чудо, – ответил Константин Борисович. – Проникающее ранение головы с нарушением целостности твердой мозговой оболочки уже предполагает оперативное вмешательство. Чем оно закончится, не могу знать. Вероятнее всего, пациент останется инвалидом.
– Вы же после первичного осмотра убеждали нас, что кроме обрыва какого-то там нерва, у номерного значительных повреждений нет, – строго сказал Захар Гаврилович.
– Такого не бывает, – возразил Вагин, – жить он, конечно, будет, а вот последствия неудачного расстрела устранить невозможно.
– Портретного сходства не будет? – вдруг поднял голову Гапонов.
– Точно, – откликнулся доктор, на ходу вытирая остатками простыни вымытые под шлангом руки.
Он подошел к столу, но садиться не стал. Колесников наполнил рюмки. Вагин решительно осушил свою и, не закусывая, закурил, блеснув металлическими зубами.
– То есть, как я понял, его анфас для окружающих станет неуязвим? – уточнил полковник.
– Пуля вышла через скуловую кость, – начал объяснять Вагин, – а она вместе со слезной и верхнечелюстной участвует в образовании глазницы. Глаз придется, видимо, удалить, вмятина будет на этой стороне, мышцы поведет обязательно. В общем, перекосит лицо так основательно, что родная мать не сразу поймет, кто перед ней.
– А с памятью как? – полюбопытствовал прокурор. – Вспомнит что-нибудь из прошлого?
– Навряд ли, – пожал плечами тюремный врач, – практика показывает, что при ранениях такого рода наблюдается сумеречное помрачение сознания, перетекающее в стойкую амнезию. Прогнозировать трудно, но можно предположить и арахноэнцефалит, и различные психические нарушения, связанные с длительной комой. Скорей всего, пациент будет страдать головными болями, головокружениями, сопровождающимися тошнотой и рвотой.
– И что, даже палача своего, если встретит, не опознает? – не поверил Гапонов.
– Он вообще никого узнавать не сможет, – успокоил полковника врач. – В отдаленном будущем велика вероятность развития астении, почти в ста процентах случаях наблюдается травматическая эпилепсия.
– Неутешительный прогноз, – заметил Колесников.
– Да, слабоумие – вещь для окружающих неприятная, – согласился Вагин, – надо заранее позаботиться, чтобы в интернат его оформить, он теперь блаженный, таких на Руси Бог помечает.
– При коммунизме, говорят, ученые придумают таблетки бессмертия, – заметил Гапонов.
– Тогда из жизни исчезнет поэзия, – задумчиво произнес Константин Борисович, – и неизвестно, что для нас будет лучше.
– Зачем же вы рветесь спасать всех подряд? – спросил прокурор.
– Всех не спасешь, – ответил доктор, – да это и не нужно, как не нужно любить все человечество. Важно ближнего полюбить, как самого себя, а если помогать, то конкретному лицу, а не абстрактным народам.
Те же санитары без стука внесли те же носилки, на которых под саваном еле угадывался контур мертвого Корнеева.
– Забивайте его в гроб, – распорядился Вагин.
– По идее покойников-то два, – высказал сомнение Колесников, – впросак бы не попасть.
– Ничего страшного, – успокоил прокурора начальник тюрьмы, – бывало, в одном ящике до трех штук сразу хоронили. Номера только проставить на крышке, а открывать не положено, какой самоубийца сверять их будет.
– Экономия, значит, – подколол начальника прокурор, – понимаю.
– Им-то в любом случае все равно, – возразил Гапонов. – Скажите лучше, как с документами химичить – раз он теперь не номерной, а обыкновенный гражданин, имя с фамилией ему положены и отчество в придачу. Что будем писать блаженному в медицинской сопроводиловке?
– Так и пишите, – хмель сделал свое дело, и Колесников пьянел на глазах, – З. К. по фамилии Расстрелянный. Несчастный случай.
– А-а-а, я понял, – засмеялся Гапонов, – «З» – это Захар, в честь вас, Захар Гаврилович, а «К» – Константин, в честь Константина Борисовича!
– А я и не сомневался, Гапонов, что вы мужик с понятием, – захохотал в ответ прокурор, – так и пишите: Зэ Ка Расстрелянный.
– Ну, а что, – не удивился Вагин, – и не с такими фамилиями люди живут.
Северо-Казахстанская область, с. Пеньково, 2009