Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 277, 2014
Сейчас я, наконец, взялась за приведение в порядок своего довольно объемистого эпистолярного архива. Почти на пороге девяностолетия это необходимая и, по понятной причине, весьма неотложная работа. Нужно сказать, и эмоциональная тоже, поскольку вспоминается прошлое: дружбы, расхождения, обмен творческими замыслами, споры о том или ином литературном произведении… Но нередко самое главное при чтении этих писем – ощущение боли от безвозвратной потери многих друзей-коллег. Правда эта боль нередко совмещается и с большой радостью: воскрешение памяти о людях, близких по духу, творчеству, времени.
Вот, совсем недавно, добравшись с грехом пополам до буквы «К», с ёкнувшим сердцем вынула папку с письмами (все рукописные) Михаила Крепса, прекрасного поэта, литературного критика, а для меня и долголетнего «друга Миши». Он ушел из жизни до обидного рано: в 54 года! Как тут не вспомнить строки Евгения Евтушенко: «Но из множества несправедливостей / наибольшая – все-таки смерть».
Михаил Борисович Крепс родился 24 июля 1940 года в Ленинграде. Там же работал монтажником на заводе. Отслужил три года в армии. Затем защитил кандидатскую диссертацию по английской литературе на филологическом факультете Ленинградского университета и стал преподавать английский в Педагогическом институте им. Герцена.
В 1974 году Крепс с семьей эмигрировал в Америку, поселившись в Калифорнии. Здесь он преподавал русский в Военной школе иностранных языков в Монтерее, а позже учился в университетах Стэнфорд и Беркли. В последнем он защитил докторскую диссертацию «Сатира и юмор Михаила Зощенко» (эта работа легла в основу его книги «Техника комического у Зощенко»). Одним из профессоров Крепса был польский знаменитый поэт Чеслав Милош, которого стал переводить на русский бывший ленинградский студент Крепс. Позже несколько своих переводов Михаил Борисович пришлет мне для «Встреч», написав, что «моей целью было перевести так, чтобы стихи все-таки были стихами, а не черт знает чем. Я его в этом процессе несколько приукрасил – для русского уха его поэзия не так уж и выигрышна – пишет без рифмы, без определенного ритма, да, в добавок ко всему, еще и по-польски!» В 1981 году Крепc переехал на Восточное побережье США, получив работу в Бостонском колледже, где он до конца своих дней преподавал русскую литературу.
До эмиграции Михаил Крепс не печатался, хотя стихи писал со студенческих лет. А на Западе стали выходить сначала литературоведческие книги, затем и сборники его стихов. Так, первая книга о творчестве Бродского принадлежит перу Крепса: «О поэзии Иосифа Бродского» (1984). Писал он о различных авторах: Бродский, Зощенко, Пастернак, Чиннов, Булгаков… Своим поэтическим сборникам дал экзотические названия: «Интервью с птицей Феникс», «Бутон головы». Эти два первых вышли за рубежом. Вторые – «Русский Пигма-лион» и «Мухи и их ум» – в России. Посмертный сборник «Космос, Петербург, плечо» (избранное), издан в Филадельфии.
Крепс был поэтом «с поиском», постоянно искал новых путей, и также был незаурядным и эрудированным литературным критиком. Трудно уверенно сказать что преобладало в его творчестве. Кажется, все-таки – поэзия.
С Михаилом Крепсом мы познакомились, как только он с семьей переселился в Бостон. Его порекомендовал мне «калифорнийский» поэт Николай Моршен. У них было много общего. Оба преподавали в монтерейской Военной школе иностранных языков. В поэзии оба увлекались словесной игрой. Их можно назвать «умеренными модернистами». Поэты тесно общались и в бытовом, семейном кругу, и умели с головой погружаться в творчество, уходя от монотонной повседневности тихоокеанского Монтерея.
Михаил Борисович был невысокого роста, легкого телосложения. Волосы довольно робко росли вокруг его головы, подтверждая нечто, услышанное мною еще в родном городке на Украине: «за умную голову волосы не держатся». На смуглом лице, украшенном аккуратно подстриженными усами, из-под очков на собеседника смотрели глаза с косинкой разреза, чаще веселые, чем серьезные. Во всем его облике было нечто игривое и задорное. Он обладал необыкновенным остроумием: умением мгновенно найти нечто смешное в какой-нибудь самой далекой от юмора фразе – произнесенной или напечатанной. Было это удивительным, так как жизнь его не была ни веселой, ни легкой: больная жена, нездоровый сын и обычная борьба за «место под солнцем» каждого эмигранта любой волны.
Первая поэтическая публикация Крепса, насколько мне известно, появились на Западе, в «Новом Журнале» («Листопад неудач». 1976, № 122). Это сумрачное, ночное, шестистрофное стихотворение, казалось, сочинено для исполнения под гитару. В нем вырисовываются тени вещего филадельфийского Ворона и его автора, на которого, в течение всей его короткой жизни, как из рога изобилия, тоже падал «листопад неудач». Построено стихотворение на повторах: мужская конечная рифма каждой строки и двойной повтор названия в конце каждой строфы. Вот начало этого стихотворения:
Полночь чертит над городом контуры
труб,
Жарко ветер сквозит по бессоннице губ,
По усталости рук бродит сух и горяч,
Листопад неудач, листопад неудач.
Рвется птицею память сквозь дней
провода,
И поет, и кричит: Никогда, никогда
Ты не сможешь забыть этот смех, этот плач.
Листопад неудач, листопад неудач…
Поэтическая манера письма Михаила Крепса не раз менялась. Часто виртуозная словесная рифмованная игра чередовалась у него с белым стихом. В этом он ближе к западным поэтам. Русским, в отличие от западных, трудно надолго расставаться с рифмой. По-видимому, рифмованные звуки впитываются в них с молоком матери. И еще одна «своеструнность» (Гиппиус) Крепса-поэта: большинство его стихов пропитано иронией и шуточно-мудрыми сентенциями. Вот одно из них – о долголетии:
Марка с изображением долгожителя –
148-летнего колхозника
Эйвазова Мухамеда Багир-Оглы,
Ровесника Гоголя,
Современника Наполеона и Сталина,
Всю свою долгую жизнь пасшего овец.
Метеорами проносились мимо него
Жизни сотен замечательных людей,
А он не знал даже их имен.
Байрон, Гегель, Шопен.
– Пас овец.
Кох, Толстой, Ренуар.
– Пас овец.
Фрейд, Лобачевский, Эйнштейн.
– Пас овец.
Он мог видеть Бетховена,
Разговаривать с Пушкиным,
Позировать Сезанну,
Слушать Карузо.
Но он никого не знал.
Нигде не был.
Ни в чем не участвовал.
Ни за что не боролся.
Прекрасная жизнь!
Спокойная жизнь!
Безоблачная жизнь!
……………………………………
Согласно энциклопедии,
В идеальных условиях,
Человек может дожить до ста пятидесяти,
Крокодил – до ста шестидесяти,
Черепаха – до двухсот.
Затем, уже на Восточном побережье, был довольно длительный период увлечения Бродским. В то время появились у Крепса стихи со слоговыми переносами из строки в строку: «Светает черный потолок. И пол ны – / Ряет в пространство…» И стихи с усеченными словами: «Я поддаюсь печали безотчет…» (курсив мой. – В. С.). Этот прием поэт полностью никогда не оставил.
В своей монументальной антологии «Строфы века», Евтушенко дал два стихотворения Михаила Крепса. Одно из них с обилием слоговых переносов и усеченных слов.
Об авторе составитель сказал, что он, «как поэт, – на всю, видимо, жизнь попал под влияние Иосифа Бродского, но, кажется, его стихам это во вред не пошло». Нет, Евгений Александрович, не «на всю жизнь». К счастью, от «влияния» помог ему «вылечиться» сам Брод-ский. Вернее его характер. Но это другая тема.
А дальше – игровой элемент в творчестве Крепса выразился и в головоломном сочинении палиндромов. Он довольно часто звонил мне и читал свои новые стихи. Но однажды озадачил меня, прочитав одну строчку: «Кот учен, но он не чуток». Затем спросил – что я о ней думаю. Я, большой «вед» в котах-собаках, сказала, что он напутал: кот очень чуток, но ученый он, по-моему, только у Пушкина. То есть – всё наоборот. Крепc обрадовался, воскликнув, – «я этого и хотел: наоборот! Строчка читается одинаково слева направо и справа налево. Это палиндром». Он написал довольно много таких стихов и такую же «абракадабристую» поэму «Мухи и их ум», потративши на нее уйму времени. Эти палиндромы вышли в Петербурге отдельным сборником в 1993 году – за год до смерти поэта. Сборник «Мухи и их ум» начинается со стихотворения «Инд»:
Инд, как дни,
Течет и течет,
О лето! О тело!
Луна – нуль,
Тени нет,
И лежу, ужели?
А ведь еще дева!
О тело! О лето!
Течет и течет
Инд, как дни.
С 1981 года Крепc стал членом редакционной коллегии «Встреч» и принял участие в нашей суматошной поэтической деятельности. Он подружился с художником Владимиром Шаталовым. Оба любили увлеченно и обстоятельно обсуждать творческие проблемы. О нем Крепc как-то написал мне: «Спасибо, что Вы пригласили меня на встречу, за ▒Встречи’, и за Володю. Я с ним провел намного интереснее время, чем со всеми членами (членами редколлегии «Встреч». – В. С.) вместе взятыми. Передайте ему большой привет и пожелание здоровья. Все остальное у него есть».
Вторая половина 1980-х была хорошим временем для Михаила Борисовича. Писались, печатались и публично читались стихи. Были творческие поездки в Россию, кажется, и в СНГ (его расшифровка – «Союз Невыехавших Граждан»). Но самое главное – он получил постоянное место в своем Бостонском колледже, по здешнему – tenure, без которого университетские преподаватели в поиске работы кочуют по Америке, как пушкинские цыгане по Бессарабии. «У меня хорошая новость, – написал он мне, – я получил постоянное место в моем университете. Теперь могу покончить с литературоведением и заняться поэзией (своей!). (Поэзия, все-таки, у него – главное! – В. С.) Говорят, что теперь меня никак нельзя выгнать, разве только если я окажусь советским шпионом или изнасилую черную студентку. Если белую – то все в порядке.»
В то доброе время Михаил Борисович посвятил мне великолепное стихотворение. Предыстория этого события такова. Я приютила у себя датскую догиню, назвала ее русским именем Таша. Спасла псину чуть ли не в последнюю минуту ее жизни. (В ветеринарной клетке она ждала смертельного укола.) Роста Ташка была исполинского, наружности страховидной, а характера ангельского. На Мишу Крепса она произвела большое впечатление. В ней он увидел мифического Цербера. И, посвященное мне стихотворение, вдохновлено ею.
Это Крепc объясняет в письме:
«Дорогая Валюша!
Когда писал это стихотворение, представлял Вашу Ташу с тремя головами и вообще наши собачьи разговоры. Поэтому посвящаю Вам.
Вообще же это о трехголовом псе Цербере, или Кербере, живущем в царстве мертвых, и о том, как Орфей, который спускался туда за Эвридикой, укротил его пением.
Если можно, возьмите эту вещь во ▒Встречи’ и выкиньте то другое стихотворение, не помню название. Если уже поздно, я пошлю пса куда-нибудь подальше (в смысле в ▒Континент»’ или во ▒Время и мы’). Смотрите сами, тем более, что гарантий, что там напечатают, нет.
Так как мы обо всем текущем поговорили уже по телефону, новостей нет, а потому закругляюсь.
Р.S. Перечитал стихотворение и вижу, что посвящение Вам может привести читателя в недоумение, не к Вам ли я обращаюсь, не у Вас ли три головы? Впрочем, это даже становится интригующе.
Еще раз всего хорошего. Привет Володе – М. К.»
УКРОЩЕНИЕ ПСА
Валентине Синкевич
Преклоним наши головы,
три твои и одну мою,
К музыке, проходящей через пальцы
и мохнатые уши,
Слушай мой голос, но знай:
это не я пою,
А Он, здесь, в царстве теней, через меня. Послушай,
Эту песню, пес. Шесть твоих внимательных глаз
Недоверчиво смотрят на мою золотую лиру –
Я игрою немногих от смерти спас,
И прощения не принес ни себе, ни миру.
Пес, не причини мне вреда,
Не я
Повелеваю тебе, но голос искусства,
Проходящий через меня.
Отчего так пусто
В твоем царстве и тихо? Только журчит вода
Неживая вдали,
И растут негусто
Черные тополя.
Пес, мелодии в такт махая тугим хвостом,
Ты закрой глаза, а лучше ложись пластом
На булыжник
у ног моих,
чтобы слушать, как время
тает,
Я когда-то и сам зверел от чужих разлук,
А теперь поднимаю лиру, как лук,
и звук,
как стрела с тетивы,
со струны золотой слетает.
Пес, я играл бы тебе до утра, но вот
Меня в путь зовут незримые трубы
И губы
Женщины, для которой земля
Слишком узка, и которую звуки
Моей музыки не уберегли
Ни от яда, ни от вечной разлуки,
Но плывут надежды, как корабли
В ожиданье которых
она простирает прозрачные руки
С берегов твоей проклятой земли.
Пес, ты был лучшим слушателем,
Ты был мной, я был тобой,
Музыки нет, если некому слушать певца,
Я забыл, зачем я здесь, и какой судьбой
Связаны наши уши, и до конца
Дней гонимого зверя нам с тобой
Не дано отличить от удачливого ловца.
Пес, я знаю, музыка не спасает нас от беды,
Обнимая милую тень не натрудишь рук,
Хоть цепями бренчи, хоть лирой – напрасны труды,
Я нарушил запрет, оглянулся – пусто вокруг
Лишь отталкивает земля,
И качает черные тополя
Черный ветер,
И неживой воды
Раздается вдали еле слышный звук,
Нимфа тает в воздухе,
И выпадает из рук
Лира, и расходятся по воде круги…
Пес доверчиво
смотрит в глаза человеку
и ест с руки.
Мне кажется, что «Укрощение пса» – одно из лучших стихотворений Михаила Крепса. Торжественная архаичность речи у этого поэта, может быть, берет начало от его генной библейской прапамяти. В этом возвышенном тоне он описывает мрачное царство теней, где на черном ветру качаются черные тополя и певец (Орфей) играет на златострунной лире. В монологе, напоминающем древнее песнопение, он говорит также о силе и бессилии искусства. Звук лиры певца – завораживающий, обезоруживающий звук «струны золотой», и он же – стрела. Звук лиры часто бессилен: он не смог уберечь любимую женщину ни от яда, ни от вечной разлуки. Искусство редко побеждает смерть. Притом, для звука, то есть – для искусства, нужно еще и другое: «Музыки нет, если некому слушать певца», – говорит поэт. Вот его стихотворение-диалог об этом, написанное в другом ключе:
– Поэт, зачем ты меня написал?
– Я тебя написал для друзей и знакомых.
– Поэт, у тебя нет ни друзей, ни знакомых.
– Я думал, когда я тебя напишу,
У меня появятся друзья и знакомые.
– Поэт, меня люди не будут читать
–Я совсем не похоже на то, что им нравится.
– Стихотворение, тебя оценят поэты,
Ведь они понимают больше, чем друзья и знакомые.
– Поэт, поэты любят только свои стихи,
О твоих они скажут: это не поэзия.
– Ну что ж, может быть, тебя полюбят потомки,
Среди которых у меня появятся друзья и знакомые.
– Поэт, ну не все ли тебе равно,
Будут ли у тебя среди потомков
Друзья и знакомые, если тебя не будет?
–Что ж, пожалуй, действительно, мне все равно.
– Поэт, зачем ты меня написал?
–Я теперь не знаю, стихотворение, зачем я тебя
написал.
За два года до смерти, Миша Крепc писал мне: «Я же все еще мечтаю о том времени, когда кто-нибудь обратит внимание на мое творчество и опубликует меня просто так. Эх, найти бы мецената!» Кто финансировал его литературоведческие книги – не знаю. Знаю, что из четырех поэтических книг – две первые, хорошо изданные за рубежом, вышли на средства автора. Две вторые, петербургские, изданы скромно – нечто вроде брошюр, на скрепках, бумага плохая. Палиндромы «Мухи и их ум» – 21 страница. «Русский Пигмалион» – 33 страницы. Кто финансировал эти издания – мне неизвестно.
Нужно сказать, что Михаил Борисович не был погружен только в свое творчество, как очень многие поэты. Нет, он щедро откликался на стихи своих друзей-поэтов, включая меня. Помню такой случай. На одном из выступлений авторов альманаха «Встречи», он услышал, а затем и прочитал мое стихотвореньице о старости (тогда только воображенной).
Я брожу
странно непохожая на себя.
Думаю тихими шагами.
Говорю на языке,
непонятном, как детство.
Открываю книгу
на страницах о любви.
Они машут белыми крыльями
и улетают в безвозвратное
весеннее небо.
Одна строчка этого стиха встревожила Мишу Крепса. Он написал мне: «Насчет ▒Старости’. Когда читал, мне пришла в голову по ассоциации строка Мандельштама:
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гёте, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мыслящий пугливыми шагами…
Мыслить (или ▒думать шагами’) – похищено бессознательно? Сознательно? Поэтическая перекличка? Просто случайное совпадение? Подумайте. Но грамотный читатель не может не сопоставить. Это не значит, однако же, что вывод будет обязательно неблагоприятный. Но подумайте. (И, если можно, не шагами.)»
Нельзя не оценить последнюю фразу!
Я сказала ему, что «думаю тихими шагами» – да, «просто случайное совпадение», потому что, к своему стыду, стихотворение Мандельштама не читала. А про себя даже немного погордилась: надо же, родила мандельштамовский образ! Но, в общем, успокоила Мишу: тревожится не нужно, потому что читателей у Мандельштама много, а у Синкевич их нет или почти нет. И так как моя совесть насчет плагиата была чиста, то я напечатала эту миниатюрку в одном из своих сборников. (Как я и предполагала, никаких «выводов» – ни благоприятных, ни неблагоприятных – не было.)
В конце 80-х Крепc окинул свое время внимательным, фиксирующим взглядом, увидел его изнанку, а себя «голым королем», и написал стихотворение «Космос, Петербург, плечо». Без иронии. Без сарказма. И без иллюзий. Вот оно:
Век космических странствий подходит к концу,
С мирозданья срывается тайны личина,
Самовар и лучина
Нам сейчас не к лицу.
Нас уже не страшат предсказанья кудес-
Ников, и не преследует стая шакалья.
Мы в стране Зазеркалья,
Но не видно чудес.
……………………………..
Но тесовым воротам
Не сорваться c петель.
Неужели и я
В этом дне живодерском
Не венец мирозданья, а голый король?
Черпать мудрость наперстком –
Незавидная роль.
Как тут ни суетись, ни молись горячо,
Не допросишься, старче, у рыбки корыта.
Лишь надежда бела и открыта,
Как любимой плечо.
В начале 1994 года Миша Крепc прислал мне книжечку «Русский Пигмалион», экземпляры которой он, наконец, получил из Петербурга. Это веселая, игриво-озорная, рифмованная поэма в двух частях, по 41-й главке в каждой. Дарственная надпись на ней от 15 марта: «Дорогая Валюша, Примите эту (давно читаемую Вами) поэмку от поэмописца, который шлет вам горячий привет из Бостона и надеется на скорую встречу живьем. Мих. (Кrерs) Крепc»
Но «живьем» – не получилось. Как снег на голову – рак. Потом была операция, лечение, и все равно – конец 8 декабря того же года.
Последней радостью поэта был его творческий вечер в Бостонском колледже с участием Александра Кушнера.
Филадельфия, 2014