Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 275, 2014
На четвертый день войны в приднестровских верхах было принято решение о всеобщей мобилизации. На главной автотрассе, связующей Тирасполь с соседней Украиной, стоял заградительный отряд. Дюжие молодцы в пятнистых одеяниях и с автоматами наперевес выволакивали из автобусов и легковушек несогласных оставаться в самопровозглашенном государстве. Прочесывались пыльные колонны беженцев. Среди них находился и выпускник Бендерской средней школы Иван Буров.
Ночью Иван переплыл Днестр. Безмерно тягучей, словно кровь, показалась ему речная вода. Крепкий сон забрал Ивана, как только он выбрался на берег. Дважды всходило и садилось солнце над его всклокоченной головой, покуда набирался он сил под сенью прибрежных ив и тополей. Его путь лежал вниз по течению Днестра, вдоль яблоневых садов, с размахом высаженных в пору советского хозяйствования, через прибрежные села к Тирасполю и далее к украинской границе. Не ахти какое расстояние – двадцать километров, дорогу осилит идущий. Иван надеялся выбраться из ада, выбраться и служить лишь Богу, – подать аттестат (единственный наличествующий в нагрудном кармане сорочки документ) в духовное учебное заведение – в Одесскую семинарию, в Киево-Печерскую Лавру или в Загорск, как получится. Иван уже видел себя среди подвижников православных молящимся о прощении…
Среди сверстников в школе он не слыл белой вороной – скорее уж соколом ясным; была в нем и напористость, и неколебимость воззрений; если надо, мог и постоять за себя. Преподаватели души в нем не чаяли – умный, начитанный, одаренный. Ваня учился по классу баяна, по воскресеньям же пел в хоре при кафедральном соборе Бендер.
В тот день счастливый и взволнованный Иван, получив на руки аттестат об окончании школы, решил сбежать с церемонии в актовом зале – во-первых, чтобы обрадовать дома отца с матерью, да и перед сестрой похвалиться – ей предстояло через два года сдавать выпускные, во-вторых, захватить баян и вернуться к школьному балу. За спиной еще были слышны мажорные звуки марша с грампластинки и официальные напутствия представителя гороно: «…будущее в наших руках! К победе приднестровских идеалов!.. Только вперед!..» – как начался обстрел. Не просто привычная уже перестрелка между милицией и полицией, как бывало не раз; и даже не вылазка бронетранспортера, обстрелявшего как-то спозаранку на городской окраине рабочий автобус… Нет, настоящий обстрел.
На уроках по начальной военной подготовке их учили, что делать при атомной бомбардировке. Но как вести себя при обстреле? «Сабантуй так сабантуй!» – всплыла и заклинила в голове Ивана строчка из Твардовского. Уже лежал у школьного крыльца Саша Мальцев, рассеченный. Ты еще помнишь его интонацию, его жесты, а он уже – окровавленные ошметки. Его не просто нет, его и не было, «осколок» человека – доказательство нешуточных намерений реальности: все, что раньше, – иллюзия, все, что сейчас, – факт!
…Вот и директриса в залитой кровью юбке, ее волокли учителя, – тополь саданул стволом в актовый зал, стекло угодило директрисе в брюшную полость… Застигнутые на плацу перед зданием гости и опоздавшие выпускники пытались ползти к укрытию, под школьные стены; из здания, презрев страх, выбегали смельчаки, но в мгновение ока, как под разящей косой, распадались на составляющие и оставались рядом с Сашей Мальцевым. Мины, венценосные в симфонической какофонии, расщепив победно деревья и упившись трелью рассыпающегося стекла школьных корпусов, страстно алкали человеческую органику…
Учитель физкультуры первым среагировал на хаос; выглядывая из-за каменного простенка в вестибюле и приложив к губам мегафон, он отдавал распоряжения:
– Всем оставаться в школе! Прятаться за колонны и подоконники!..
– С арифметической точки зрения… – шептал бледный как мел представитель гороно в еще чистом франтоватом клетчатом пиджаке, но уже потерявший в чехарде очки с толстыми линзами и потому осевший у двери в учительскую, – …каждая точка пространства настроена на свою противоположность. Вероятность встречи с осколком или с пулей велика весьма!.. – Очевидно, из-за понимания этой вероятности он не стремился облегчить исход директрисе. С математической точностью все было понятно относительно ее судьбы.
– …Всем продвигаться в подвальное помещение столовой! – командовал физрук в мегафон. – Не подходить к окнам первого и второго этажа!
– Вот вам и выпускной, ребятки: пирожное в паек и шампанское на помин души одноклассников!.. – еще пытались шутить, ползком продвигаясь в спасительную глубину столовского подвала.
Вредно мельтешили родители, стараясь накрыть крылами рук своих чад от вездесущих осколков; они напоминали кур, узревших коршуна и выгораживающих своего цыпленка: «В подвал! вниз!.. там спасение!..» – срываясь в истерику, стопорили движение, желая протолкнуть цыпленка раньше других.
Натиск падающих мин в квадрате школы нарастал. «Это что за сабантуй?!» – озаботился бы литературный герой, шагни он из спокойного школьного учебника на рубеж раздираемой национальными бойнями советской родины… С щуплым Славиком Чинчилеем из параллельного класса, чей отец уже обозначился на плацу с распоротым животом, случился обморок. Славика за шкирку, как собачонку, кто-то успел втащить по склизким ступеням в вестибюль и поволок дальше, в подвал. Ничем не мог уже помочь Слава родителю, а родитель – Славе. Знойный июньский вечерок… Слезы, крики, стоны, призывы к Богу… За какой-то час здание школы стало напоминать декорацию фильма-катастрофы, оформители которого, пожалуй, перестарались даже: претенциозные росчерки осколков мин на панелях стен и потолке, напряженные выкорчеванные оконные рамы и остовы дверей; портреты Менделеева и Невского и еще не поймешь кого продавлены чьей-то ногой, засыпаны штукатуркой; бордовые лужи – и ручейки крови от тех, кто продолжал ползти…
Всем добравшимся до столовой предлагали нашатырь и валериану – из медпункта не успели ничего схватить; раненых перевязывали учителя истории и географии, пожилые женщины вне политики, не отдающие предпочтений никаким лидерам по обе стороны Днестра… На вручении аттестатов отсутствовал школьный врач, а зря, нужда в нем была бóльшей, нежели в представителе гороно. Бывший математик со стажем, ныне рьяный агитатор за отделение Приднестровского региона от Молдовы, вслед за очками он потерял и школьную аттестационную ведомость и пытался ее отыскать наверху: осколок прошмыгнул по касательной к плечу, пробуравив рукав дорогого пиджака. Представитель устремился на четвереньках в туалет.
Окна школьного мужского туалета были обращены в глухой торец соседнего корпуса; здесь оказалась полна горница школьников и родителей. Сидели на приступке у «очка», пригибались у писсуаров… многие продолжали искать своих, отбившихся в хаосе «начала», упорно ползали вдоль длинного коридора от туалета к лестничному пролету в полуподвал – звали; за ними тянулся след из кала, мочи и крови – глухой закуток туалета оказался тоже не застрахован от попадания мин. Пейзаж войны…
Иван внимал всей этой круговерти, схожей с взбалтыванием растворов в реторте на уроке химии. Помимо столовой внизу было расположено еще несколько аудиторий – кабинет труда, пионерская комната… Для раненых физрук с добровольцами, среди которых был и Иван, натащил маты из спортзала, что в отдаленном крыле за простреливаемым вестибюлем. Мальчишки сознавали себя героями, им выпало, рискуя жизнью, спасать ближнего!.. Бог миловал, никого не зацепило.
Для чего учеба, годы прилежания и труда, выстроенные планы на будущее, если так легко кромсается человеческий тростник?.. Если наказание больше, чем можно снести? Ведь все едино в Высшем – зачем война? Зачем такой сабантуй?..
«Останусь жив, – поеду в духовную академию или уйду в монастырь, без разницы! Если сила связи с Всевышним крепка, то и ареал верующих будет расширяться, а угодное Богу – множится. Не до войны ведь пробужденным…»
Через несколько часов удары мин приутихли. Гаубичные и минометные расчеты отстаивающих конституционный порядок велись теперь по другому градусу города. Из окон уже не обстреливаемого вестибюля было видно, как одетые в пятнистую робу, с белыми повязками на рукавах и в касках, вооруженные усатые мужики перебежками, пригибаясь под встречным огнем, секли из «калашей» пространство жизни и веры. Они стягивались к сепаратистскому горсовету, расположенному несколькими кварталами выше набережной Днестра, к которой и примыкал участок школы. В главном административном здании сидели в бравом окружении казачества и офицеров те, кто задумал перестроить жизнь под стандарты цвета хаки, спровоцировал пошатнувшееся единство, сработал на разрыв. Уже был Карабах, уже пылала Абхазия – и Приднестровье готовилось.
Кое-кто из старшеклассников, аттестованный огнем и металлом, улучил возможность пробраться под прикрытием ночи домой. В их числе был и Иван, знавший и без телефонной связи, оборвавшейся с обстрелом, что прикованный к постели давним недугом отец запретил матери и сестренке Вареньке носу казать на улицу: «Взрослый Ванька, должен избежать опасности!..» Как спешил к ним Иван! Спрашивать разрешения об отлучке было не у кого: физрук зашивался с ранеными, бывший математик совсем приуныл, сидел в уголке столовой на шатком стуле… Удалось сказать историчке.
– Так-то, Ванечка, запомни, – напутствовала она, оторвавшись от перевязки родителя погибшей одноклассницы Ивана. – Правители наши – не чета фрицам в Отечественную…
– Зачем вы мне это сейчас, Роза Борисовна? – вспыхнул Иван.
– Чтобы делал выводы, в каком обществе тебе жить.
За школьной разбитой оградой по нему начали стрелять. «Снайпер?! – только и подумал Иван, отскочив, не успев испугаться. У него что, – окуляр с ночным видением?!» И еще пуля угодила в широкий ствол дерева, за которым Иван пытался укрыться, и еще. И опять Иван взмолился…
То и дело проворачивались в темноте под ногой гильзы, то и дело огибал он чернеющие трупы молдаван и приднестровских… Никто больше не бил в его сторону. Может, сила разъединения гасилась уверенностью Ивана, его настойчивым желанием – домой?.. За пятнадцать минут, что он пробирался (махнул по окружной дороге, чтобы снизить вероятность встречи с человеком с ружьем), в голове мелькнуло: чтобы человеческими существами управлять, их нужно согнать в стадо; можно не церемониться; старая власть, коммунистическая, уходит – на смену является не менее беспощадная, – и без разницы, как будет она именоваться, какие обновленные лозунги выдвинет, – и те, и другие молотят бесконечным набором мин и снарядов, отстаивая не живых людей, а идею государства. И палят друг в друга оголтелые носители идеалов – и все это на головы мирных жителей, которым и те, и другие одинаково в тягость. Две бесовские силы схлестнулись, долго ли, коротко покочевряжатся, а потом разбредутся, о чем-то договорившись. А люди, которые веками жили в единении и согласии на Богом данной территории, эти самые нации и народности, останутся в дураках. Если останутся. И националисты, и сепаратисты – враги жизни, враги Бога. И с ними Ивану не по пути.
Так успокаивал себя Иван, пробираясь в родному дому через Бендеры. С детства он любил раскрывающиеся с высокого берега над пристанью панорамные виды своего города. Шумно и искристо нынче там; в центре древнего 600-летнего города в надсадном людском ожидании справлялся сатанинский праздник. И в сотни раз мощнее, чем самые оглушительные схлопы ударных музыкальных инструментов, гремели перкуссии мин да бьющие бесконечную дробь слепкие зигзаги пулеметов, поддающие по горсовету широкие, как кометы, огненные шары гранатометов и светобурлящие, с опадающими всполохами искр, танковые разрывы, призванные выжечь все вменяемое на этой старой земле…
На подступах к родному подворью Иван в тягостном предчувствии остановился. Их дом на возвышении всегда бросался в глаза. Кирпичный, вытянутый вглубь участка, с двускатной кровлей… Еще немцы, по рассказам деда, чаще, чем у соседей, устраивали у них проверки в поисках партизан.
Пробираясь вдоль штакетника, Иван уже понял, что произошло. И хотя он сегодня многое испытал, от чего и сердце замирало, и горло перехватывало, и по коже ледяной озноб, – он понял, что случилось непоправимое. Деревянная калитка билась на одной петле; рядом с собачьей будкой – истерзанный труп Боцмана. А в угловой комнате дома, где лежал парализованный отец, – яркий свет от судового фонаря (до болезни отец трудился механиком в речном порту); окно распахнуто.
Извиваясь на простынях на узкой металлической кровати, отец умолял застрелить его склонившегося над комодом человека в пятнистой форме с белой повязкой на локте. В центре комнаты за круглым столом другой вояка ухмылялся тупо в густые щетки усов, разливал по стаканам спирт, изъятый из кладовой. Матери и сестры в освещенной половине не было. Жуткое знание заволокло разум Ивана.
– Нет, я тебя не убью! – военный выгребал из ящиков на пол мелкий скарб, пытаясь отыскать драгоценности, которых в их доме никогда и не водилось. – Будешь жить, чтобы помнить – всегда помнить меня, Аурела Руссу!.. Э-ге-ге, у тебя и сын есть? – схватился за случайную фотографию. – На тебя похож. Где он? Защищает с казаками исполком? В верхах договорено: не сегодня-завтра мы возьмем город, так что и сынка отыщем – среди пленных или «вечно живых»… А ушмыгнет в Тирасполь – и там достанем, – стращал истязатель изнемогающего в беспомощности отца. – Слов на ветер скорпионы и барсуки не бросают! Правда, Ионел? – обратился он к сидящему за столом.
– Убей, молю! – взывал обессиленный отец. – Если осталось в тебе хоть что-то, – убей!!
– Это расплата от народного мстителя. Скорпионы и барсуки – слыхал о таких? Ночные хищники!.. Расплата за то, что вы сделали с маленькой и цветущей Молдовой!
– Убей, прошу!
– Живи на здоровье, – вмешался тот, что за столом, притягивая под ноги отозвавшийся всхлипом баян. – Провозгласили Приднестровье, разделили Молдову, а вот как дальше? С кошмаром – навсегда!! Я прав, Аурел? – обратился к напарнику.
– Конечно, Ион! Народные мстители позаботятся об этом!
Иван пробрался по отмостке к комнате сестры, приставив ладони к окну, разглядел все то, что не должен был видеть. Он и раньше читал в газетах, слышал на политинформации в школе леденящие душу истории о похождениях националистических групп, которые задолго до войны оглашали Приднестровье злодеяниями, – нынче встретился с этим лицом к лицу: с растерзанными мамой и сестрой. Обнаженные женщины были подвешены за перетянутые бичом ноги к потолочному крюку (к которому крепили в веках детскую люльку), из вспоротых животов свисали внутренности. На полу – кровь, уж полностью заполнившая медный таз, в котором мама с сестрой варили варенье… «О, Леле-вари моя, Лели-вари!» – сцепив зубы, волком взвыл Иван. «Лели-вари» – так нежнейше называл он сестру Вареньку, оберегая ее от напастей, не позволяя снежинке сесть на ресницу, не говоря уж про липкие снежки забияк в школьном дворе… Жертвенные ангцы… Чуду не быть… Остыли, иссохли, окоченели эти родные Ивану утробы… От сквозняка тело мамы вдруг оборотилось к окну, и Иван содрогнулся тому, что было в боготворимом с детства лике! И в это мгновение он забыл о Боге, забыл о единстве и всепрощении.
Он ворвался в озаренную отцовскую комнату с диким гортанным кличем, обрушился соколом белым, опаленным карающим ангелом через вакуум свербящего гнева люминесцентно с зияющей высоты, – на крыльях застигнутый собой демон! И камнем припал он к «калашникову», который громоздился на столе.
О чем предписывалось на занятиях по военной подготовке? – «Автомат при заряде приложить к плечу, снять предохранитель, перекинуть затвор – и нажать на курок», – до последнего патрона, навскидку, не целясь, в ближнем бою… За целостность конституционную – в упор, разрывая слух и зрение, хватило бы на каждого, чтобы уж – надвое, натрое, на пять частей, не способных спаяться воедино… Салют дробящейся плоти – опять и опять! сквозь пороховой выхлоп едкий! Телевизор и сервант, прадедовский комод, этажерка и напольные часы повалились в чан, замесились миксером сатанинским проныривающих всюду пуль… Когда левая полумеханика баяна легла с тяжелым выдохом у его ног, патроны в рожке кончились.
Иван обернулся к отцу. Тот улыбался тихою, но неживой улыбкой; в уголках упокоенно закрытых глаз проступили слезы: сын получил аттестат зрелости… Долго ли, коротко просидел Иван возле отца, вслушиваясь в воцарившуюся вдруг тишину. Черты отцовского лица заострились, тело распрямилось, обретя нездешнюю стать. Ваня знал, что пустота вот-вот сотрет и эти достойные черты отцовы; аморфная, болотистая субстанция, уж раззинувшая свою воронку, готова стереть с лица земли, растлить, затянуть равнодушной тиной трагедию Ивана…
Иван расплескал оставшийся спирт по дому – повсюду, где огонь мог насладиться ссохшимися деревянными поверхностями. Голодное дерево всасывало летучую жидкость жадно – яростнее, нежели уже свернувшуюся в сгустки кровь. Иван чиркнул зажигалкой, вытащенной из кармана одного из молдаван, – пламя охватило дом. Он не оборачивался на огонь, но спиной чувствовал, различал треск стекол и хлопки черепицы на фоне раскатов мин и снарядов. Стенало родное, незабвенное, дедовское!.. Не пытался Иван и захватить оружие, все оставил в горящем доме… Вот только левую полумеханику от баяна сунул за пазуху…
Город напоминал электронную плату: от дома к дому, от квартала к кварталу, от одной вспыхнувшей кроны дерева к другой распространялись дуги замыкания, микросхемы выходили из строя, плата выгорала…
С прошлой жизнью было покончено. Безвозвратно. Больше не было врагов, которым должен был мстить, не было за кого мстить – ни отца, ни матери, ни сестры не вернуть; не было и во имя чего мстить – страна, утвердившаяся на жертве его родных, не была его страной. Иван презрел заповедь «Не убий!» – и Бог отвернулся от него.
Он шел назад, к школе, шел прямо, не уворачиваясь от шныряющих с густым шипением и свистом пуль, от которых и невозможно увернуться. Он хотел еще раз увидеть историчку, рассказать ей о своей трагедии пустоты.
Подойдя к школе, Иван увидел на торцевой стене размашистую надпись по-румынски и ниже – на русском: «Скорпионы и барсуки были здесь!» Вестибюль был усеян телами. Всех вытащили из подвала на первый этаж и там расстреляли. Одноклассников и их родителей, политически пассивного физрука и математика из гороно, и Розу Борисовну, и всех учителей. Патронов не пожалели… Иван кинулся, было, к подвалу: может, там кто живой? Подвал закидали гранатами. Еще витала в сумраке гарь – от человеческой органики и конского волоса из гимнастические матрацев… Скорпионы и барсуки были здесь.
В кабинете труда и радиотехники Иван отыскал канистру с бензином (школьный техник Илья Яковлевич, лежащий теперь на первом этаже, не раз сливал в оцинкованную емкость содержимое бака своего старенького «жигуленка». Хозяйственник, чародей рационализации, под чьим руководством неоднократно брали школой призы на всесоюзных и республиканских соревнованиях, он правильно полагал, что всегда нужно хранить горючее – про запас). Иван деловито, не торопясь, разбрызгал бензин по первому этажу; метнул в огнедышащую драконову пасть панель от баяна…
Два дня пролежал Иван на левом берегу Днестра. Он не помнил, как прожил эти дни. На исходе второго он заплакал, орошая прибрежную сыпучую почву, вонзая в нее пальцы, припадая щекой. Бог вернулся к нему.
Последний раз окинул Иван пепелище за рекой. Родной дом и школа – строения зияли обугленными глазницами. Распознал он и дымящиеся остовы окрестных домов – где теперь его соседи? Скорпионы и барсуки, отряды молдавских «народных мстителей» бесчинствовали повсюду. Еще в Дубоссарах прославились они «безупречным» отношением к чистоте нации. «Русских за Днестр! Евреев – в Днестр!» – вот их лозунги, с которыми задолго до вторжения в Бендеры они катились по стране. Они боролись за единство – страны и народа; проще всего единства было достичь, убив несогласных.
Да, Иван сжег мосты через Днестр. Но он все еще не хотел убивать. На мстителей, которые подобно скорпионам и барсукам будут расправляться с неугодными, ляжет та же кровь. Возможно, они дадут людям передышку на десятилетие-другое, – но потом все вернется. Война без конца. Скрежет зубовный и запустение. На этом построена постсоветская история.
До Тирасполя, столицы самопровозглашенного государства Приднестровья, оставалось километров двенадцать. Иван пробирался пойменным лесом вниз по Днестру. Ни трелей птиц, ни шелеста трав, ни жужжания докучливой пчелы. А ведь еще недавно лес полнился гаммами: с экспрессивным гиком вдруг снималась из-под ног пара уток; острокрылые стрижи и ласточки с чистыми интонациями чертили в воздухе круги; кукушка меняла последовательность интервалов – секунд, квадр, септим; на брошенной электрической опоре маячило развесистое гнездо с двумя аистами, в полете походящими на таинственных валькирий… В села Иван старался не заходить, чтобы не попасть в строй какого-нибудь формирующегося подразделения из ополченцев; хотя в пути он сталкивался не раз с агитаторами всех мастей – депутаты, казачьи атаманы, мужчины и женщины, неистово призывающие в мегафоны к мести. Им в ответ люди согласно потрясали кулаками, направляя свой гнев в сторону засевшего в Бендерах врага. Люди проклинали Молдову и Америку, проклинали либералов и консерваторов России… Клятвы мести. Клятвы убивать. В отличие от других «горячих точек» бывшего Союза, приднестровцы переплелись корнями с молдаванами; здесь не должно было быть войны по определению… Но дух войны уже разбудили. Повсюду шли митинги. Людей призывали мстить, записываться в отряды. Мобилизация. «Тьма тьмой поглощается! Зло злом запечатывается!»
– Эй ты, документы? – приступил к Ивану на КПП у выезда из Тирасполя патрульный. – Кому сказано: стоять!
Иван обернулся. Молодой, розовощекий, с круглым девичьим лицом, – и годами, и обликом подстать Ивану, но уже на посту, уже исполняющий наказ: отсеивать из потока беженцев мужчин призывного возраста.
– Вот документы! – протянул Иван служивому свой аттестат. – Других нет. Дом сгорел… Я его поджег, – с трудом прорывались из пересохшего горла слова – И школу поджег… И служить я буду только Богу, а до остального мне нет дела!
Он резко оттолкнул бойца и зашагал к украинской границе. С бранью, бряцая автоматами, к нему бросились, сбили с ног, заломили руки, пытаясь надеть железные браслеты. Силой снесенного горя Иван вырвался, побежал, – за шлагбаум, по кромке асфальтовой трассы, запруженной фургонами и людьми, полагая, что где-то там свобода и спасение… Его опять повалили. Наблюдающий издали офицер выхватил пистолет…
Хлещет из раны кровь…
– Хрен тебе! – с усмешкой заправил армеец пистолет в кобуру. – Кто ж воевать-то будет? Разбегутся все, как тараканы!
– Товарищ капитан, он жив!
– Известное дело, жив! У меня в железный рупь попадание, призы брал!.. Мягкие ткани задеты у дезертира… Санитаров вызывайте по инструкции! – и удалой капитан приступает к досмотру паспортов.
* * *
Двадцать лет минуло с тех пор… Стреляная рана и впрямь оказалась пустяшной, «чирк» на голени зажил в неделю. Не затянулась лишь рана душевная… К чести госпитальных докторов, по-людски отнеслись они к врачеванию Ивана. Беседы с психологом, с ранеными с передовой, работа на кухне и в огородном хозяйстве, – они как бы потворствовали непреложному намерению Ивана укрыться от мира за монастырскими стенами. Там же, в госпитале, Иван понял, что новая его семья – солдаты, – те, кто смотрел в глаза пустоты; кто прошел огонь и воду, кто по ночам от боли и злости скрежещет зубами; мальчишки с сердцем, умом и опытом седых полководцев…
И ничто отныне так не волнует Ивана, как музыка и война; война, в которой он тоже слышит музыку. Он окончил Московское военно-музыкальное училище. Служил полковым капельмейстером в Бендерском гарнизоне и военным дирижером симфонических оркестров Минобороны России. С военно-музыкальной миссией побывал в «горячих точках» – в Сербии, Чечне, Южной Осетии… Из хаоса вселенского дирижерской палочкой он извлекал гармонию, музыку сфер, отвоевывал пространство духа, возрождая из пепла атлантов, богатырей, героев… Дарил надежду победы мирового дня над мрачной утопией мировой ночи… Но ту свою записку к Богу, объяснительную, что написал он, выпускник Бендерской средней школы, оставшись с солдатами, хранит Иван и по сей день.
Боже!
Небеса попустили на Землю чистый грех – пагубу-пустоту, без прикрас! – и мы принимали на головы ее, будучи уверенными в ином: испытание, мол, очищение. Но грех есть грех! Пустота есть пустота! Когда человек, бредущий по житейской надобности, застигнутый в перекрестных линиях жалящего металла, вдруг «знает»: только вот сейчас, именно сейчас, обороти поступь влево или вправо, без разницы, – и тебя разорвет на части, – это грех!! Это пустота!! Когда человек всю эту истерику Небес воспринимает по правилам, пытаясь перестроиться, сориентироваться в предлагаемых обстоятельствах, – грех это!! Человек напитывается пустотой, как до того напитывался Моцартом и Бахом; и весь этот посвист оголтелый, надсадный, скрежещущий – мин, снарядов и трассеров – воспринимается не иначе, как интонированное по особой партитуре и дирижерскому велению грозное Сфер предзнаменование… Человек полонится музыкой пустоты и прозревает, что острее и восторженнее быть не может. Восторг! Восторг!! Испепеляющий восторг!!! Штаны у человека полны спермой и говна, потому что видит несчастных, что оказались «не в то мгновение и не в том сантиметре» обширного грехопространства, не различив такт и размер, молниеносный всплеск дирижерской палочки, не впустили в себя музыку «ночи» и в результате с вывернутым брюхом оказались, с оторванной рукой или ногой, испустили дух от потери крови…
Прекраснее и нет ничего. Музыка взрывов, пуль и осколков, музыка отлетающих в неведомое душ!.. Музыка раньше мысли, раньше того, что за мыслью, она изначальна… Я с бешенного наскока стал иным – с налета минного, со снайперского обстрела… Родных увидел с вывернутыми наизнанку телами: руки матери, ласковые и заботливые во все времена, и руки сестры, о Леле-вари, коими она невесомо подносила к моим губам ложечку отведать варенье (даже в госпиталь наведывалась обихаживать меня в бреду), – их руки свисали безвольно, переплетаясь по-родственному на прощание, ссохшаяся лоза виноградная… Да отец с благостной улыбкой… Ковчег-дом вместе с погубителями, «модель мира», преданы огню, благоухая угодными небу дымами, воспоминаниями былого, вспрыснутые специей настоящего… Приняв уж судьбоносное обращение, сменил я мысли и чувства: вынуждаю себя взять в руки меч, чтобы продолжать воительство! Участвовать в музыке пепла и возрождения, хотя знал и иные мотивы, восставал против насилия, страха и злобы, животного начала во всех его проявлениях; участвовать в музыке Эроса и Танатоса, в аккордах звучания небесных сфер, которые, распадаясь в партитуре, видятся по-новому сверстанным окладом современнос-ти!.. Все мы стреляем друг по другу в живом мирном свете… Я вдруг понял: честнее, правдивее, если я буду отстаивать естественный жизни ход. Ведь и по ту сторону баррикады – такая же прерогатива: взялся за цевье, будучи застигнутым «музыкой пустоты». Другого выбора в проявленном мире для человеческого животного, вкусившего интонацию пустоты, просто нет! Вот конструктивный итог Первого-Последнего дня. Мы, солдаты нового поколения, новой реальности, испытываем наслаждение и жалость к человеческим животным, страдающим и умирающим от самой попытки любой ценой сохранить себя! Музыка вечная! Свободная, юная, прекрасная!
Бендеры