Главы из повести
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 275, 2014
Времена жизни[1]
Автобиографическая повесть
ДЕТСТВО. ЕВПАТОРИЯ
Родился я в ночь с 8 на 9 мая 1925 года в маленьком приморском городе Евпатории.
Долгое время бабушка и дедушка спорили, уточняя, когда это случилось: в 5 минут первого или без пяти двенадцать? Лично я считаю, что бабушка, безусловно, права. Родился я 9 мая. И на этом можно поставить точку.
Все родители, родив ребенка, мечтают о его счастье. Наверное, и мои не были в этом вопросе исключением. Хотя маме в ту ночь было не до фантазий. Я оказался необыкновенно большим, и ей это едва не стоило жизни.
Евпатория, хочу напомнить, – маленький город на Черном море. Действительно маленький, тут и спорить нечего. Посудите сами: все население – тридцать пять тысяч человек. Что это? Да еще надо отнять по крайней мере пять тысяч – те, что евпаторийцы с целью самоутверждения абсолютно незаконно добавляли к фактическому числу. Так обычно ведут себя люди небольшого роста, стараясь держаться прямее и выбирая повыше каблуки…
Теперь немного географии. Город узкой полосой прижался к морю на юго-западе Крыма. По этой немаловажной причине евпаторийцы чувствовали себя жителями не просто приморского, но и – главное – портового города! Какие-то основания для этого у них все же были. Как-никак Евпатория располагала двумя пристанями. Одна из них называлась Соляной, другая – гордость горожан – Пассажирской. Обе выдавались в море метров на восемьдесят. Но вот беда – ни одна не доходила до настоящих судоходных глубин. Мелководье позволяло причаливать только катерам и парусным фелюгам. Да-да, я не оговорился – именно парусным! В те годы на просторах Черного моря еще трудились небольшие парусники. В основном они занимались каботажем, то есть прибрежными перевозками. Из Евпатории они забирали соль, муку, рыбу, а возвращались с углем, керосином и стройматериалами. Случалось, правда, этим работягам – последним из могикан – совершать рейсы даже в Турцию. Это было предметом необычайной гордости моряков: подтверждалась их смелость и высокое искусство кораблевождения. И могу вас заверить – они имели полное право гордиться собой. Черное море – это очень опасное море!
Евпаторийцы очень любили свое море и свой город. Втайне они отождествляли себя с отважными генуэзцами и бесстрашными флибустьерами. Они наверняка чувствовали себя потомками отчаянных смельчаков, живших в эпоху великих открытий. А какие же они потомки, если Евпатория – не настоящий порт, а так себе, ни то ни се? Евпатория обязана была быть портовым городом, и точка! Обсуждать этот вопрос считалось просто неприличным.
Единственное, чего не могли опровергнуть даже самые пылкие патриоты нашего города, так это того, что из-за мелководья ни один более или менее солидный пароход не мог торжественно пришвартоваться к Пассажирской пристани. Все они бросали якорь на рейде, далеко от берега, с которым их связывал «Морской скиталец» – старый заслуженный катер, еще один предмет гордости горожан. Даже при небольшом волнении в два-три балла погрузка и выгрузка пассажиров превращалась в опасную операцию вроде боевого абордажа. Можно себе представить состояние мокрых, насмерть перепуганных пассажиров, попавших в такую переделку!
Но не думайте, что на этом достопримечательности Евпатории заканчивались. Сказать, что население было пестрым по составу, значит ничего не сказать. Русские, украинцы, греки, армяне, татары, караимы, персы, евреи, крымчаки… Гремучая смесь! И потому мой город как бы распадался на несколько районов.
Один из них назывался Слободка. Там в приземистых живописных домиках жили рыбаки, по преимуществу греки, о которых у меня еще будет случай рассказать особо. Однако немало было и русских. Рыбаки – народ не слабый, жили все дружно, всегда могли рассчитывать на помощь и поддержку. Сейчас в это трудно поверить, но в те времена рыбы – и какой! – в Черном море было предостаточно. Ну, а раз рыбы хватало на всех, то и причин для конфликтов не возникало.
Черноморская рыба – самая вкусная рыба в мире! Утверждаю это не как пристрастный евпаториец. Я даже могу объяснить, почему это так. В Черном море вода по меньшей мере вдвое преснее, чем в любой другой части мирового океана. Здесь даже можно плавать с открытыми глазами. И вот прямо у такого замечательного моря родился город с античным названием Евпатория!
Был еще один колоритный район, известный под именем Старого города. Заселяли его, в основном, татары. Старый город представлял собой запутанную систему узких улочек, где часто не могли разъехаться даже две телеги. Возница, прежде чем свернуть, должен был сперва убедиться, что улочка пуста, и только после этого он принимал смелое решение – повернуть оглобли. Низкие белые домики, крытые оранжевой черепицей, прятались за высокими каменными заборами, которые сплошной стеной тянулись от перекрестка к перекрестку. Все строилось из местного камня – ракушечника, оштукатуривалось и белилось известью. Ракушечник прекрасно сохраняет тепло и так же надежно спасает от летнего зноя. Уютные дворики, вымощенные плитами твердого бута, дополняли ансамбль восточного города. Почти в каждом из них был колодец с прохладной водой. Длинные плети старых виноградных лоз, расползаясь по деревянным решеткам, прикрывали двор зеленой крышей, непроницаемой для палящих солнечных лучей.
Чтобы попасть в дом, нужно было спуститься вниз по нескольким каменным ступенькам. Жилая часть располагалась как бы в полуподвале. Летом в татарских домах царила мягкая прохлада, а зимой, когда свирепствовали студеные ветры – нордосты, – поддерживалось ровное тепло. Полы и стены сплошь покрывались красивыми самоткаными коврами, вдоль стен лежали мягкие матрасы со множеством ярко расшитых подушек.
Татары, как правило, вели себя приветливо и гостеприимно, но перед чужими не раскрывались, семьи жили замкнуто. Религиозные обряды соблюдались очень строго, высоко чтились древние обычаи. Если возникали конфликты, то разрешались они на советах старейшин, обычно с приглашением муллы. Но иногда примирения достичь не удавалось и дело доходило до жестоких схваток, до кровопролития, в ход часто пускались ножи. Как-никак, потомки Чингисхана!
Если есть Старый город, то, следуя простой логике, должен быть и Новый. И он действительно существовал. Он тянулся длинной каймой с востока на запад, вдоль чудесных песчаных пляжей. А на севере к городу подходили душистые крымские степи. Эту часть города отстраивали, задолго до революции, богатые люди – аристократы, промышленники, российские и заморские коммерсанты. Они возводили роскошные особняки и виллы, шикарные гостиницы, огромные санатории, дорогие рестораны – некоторые из них на сваях стояли прямо в воде. Созданы были и знаменитые евпаторийские грязелечебницы с высокоцелебными грязями.
Эта часть Евпатории была изумительно красивой. Ее облик, ее дизайн напоминали средиземноморские города Италии и южной Франции. Сходство дополняли искусственно насаженные парки, которые перемежались с архитектурными ансамблями. В их густую зелень естественно вписывались глубокие бассейны с медленно плававшими декоративными рыбами, нарядные фонтаны, украшенные скульптурными группами а laantique, таинственные гроты, беседки, ротонды… Что и говорить – сказка! Под стать были и названия: Таллас, Ривьера, Бельведер, Дюльбер, Савой, Гелиос…
Приезжие, как их называли у нас – курортники, селились, как правило, в Новом городе. Нуждавшиеся в лечении жили в санаториях. А все остальные, жаждавшие отдыха и развлечений, предпочитали останавливаться в красивых и удобных особняках. Евпатория, со своей южной экзотикой, чудесными пляжами и хорошо оборудованными грязелечебницами, была излюбленным курортом аристократической богемы.
Относясь к своему городу очень серьезно, евпаторийцы старались с особой тщательностью отстроить его центр. И с этой задачей они справились вполне достойно. В каждом уважающем себя городе должна быть главная улица. Разумеется, была она и в Евпатории. По неизвестным мне причинам она называлась Лазаревской. Одним концом она упиралась в татарскую часть, другим же как бы сливалась с началом Нового города. У домов, стоявших на Лазаревской, был нарядный, праздничный вид.
Украшением центра было большое здание театра. Говорили, что это точная копия одного из известных европейских театров. А рядом, в изящном круглом строении, размещалась городская библиотека. И театр, и библиотеку Евпатория получила в подарок от своего градоначальника Дувана, человека очень богатого. Вот какие люди еще водились в те времена!
Да, весь мой рассказ относится к далекому прошлому, когда меня еще на свете не было. Мне выпало жить в другом городе – пережившем революцию, которую коммунисты-большевики называли Великой.
Советская власть в Евпатории установилась только после того, как из Крыма ушел генерал Врангель. Новая жизнь в городе началась с отмены прежних названий и появления на стенах новых табличек и вывесок. Лазаревская улица стала именоваться улицей Революции. Броско, ничего не скажешь! Правда, ни на самой улице, ни в примыкавших к ней переулках никаких революционных событий никогда не происходило. Но нашлись – и даже, как это ни позорно, среди коренных евпаторийцев! – люди, желавшие прослыть героями. Они утверждали, что в Евпатории шли тяжелые бои с Врангелем, что Лазаревскую пришлось брать штурмом и они лично определили исход этого сражения.
Евпаторийская интеллигенция презирала самозванцев, но, несмотря на это, не отказывалась от чести поселиться на главной улице. Соседство с горкомом партии, горсоветом и даже с мрачным зданием ГПУ не мешало местному бомонду считать этот пятачок самым престижным местом в городе.
У моих родителей был свой взгляд на эти вещи. Они решили поселиться не на «исторической» магистрали, а в одном из примыкавших к ней переулков. Никаких «Ривьер» и «Бельведеров», естественно, в Евпатории не осталось. Их заменили «Красный Пролетарий», «Красный Перекоп», «Красный Партизан», «Ударник», «Пионер» и другие символические названия с неизменным героическим привкусом. Здания, архитектурные ансамбли, парки – все осталось прежним. Но из-за новых кличек город стал казаться совсем другим. И потому наиболее вольнодумная часть старой евпаторийской интеллигенции никак не могла успокоиться. Собираясь на свои полуподпольные междусобойчики, она продолжала горячо обсуждать переименования. В конце концов, после жарких споров и тонких исследований, наши отважные патриоты пришли к выводу, что коммунисты сделали это не зря. У них была определенная цель – окончательно ампутировать ту часть памяти, которая хранила мечту горожан о лазурных берегах Средиземноморья. Так не бывать же этому! И заговорщики, раненные в самое сердце, до конца своих дней несли спрятанную глубоко внутри тоску по старым названиям.
Мы занимали удобную четырехкомнатную квартиру. Мой отец был главным врачом городской больницы и, одновременно, имел частную практику. В одной из комнат был оборудован кабинет, в котором он принимал больных. Это тоже было одной из причин, не позволявших родителям жить на главной улице: такова была специфика работы отца – врача-венеролога.
Вам непонятно, о чем речь? Объясняю. Советская власть не признавала венерических болезней. Как полагали целомудренные коммунисты, честный, морально устойчивый советский гражданин никак не мог ими болеть. А уж если такое случалось, то это сурово осуждалось как первый признак морального падения. В лучшем случае, больной рассматривался как отщепенец, как мелкобуржуазная дрянь. А если подходить к нему с настоящими большевистскими мерками, то и прямой враг. Ведь тут все как на ладони: не с законной же женой в постели была подхвачена пакость вроде сифилиса или хотя бы триппера! Ясно, где был этот безответственный разложенец, этот развратник! Ясно, чем он занимался! Он залез под чужую юбку – в прямом, а возможно, и в переносном смысле: чуждую идеологически. И потому доверия к нему у советского народа нет и быть не может!
Так рассуждали вершители советской власти, абсолютные хозяева положения. И тщетно было бы убеждать их, что это не измена идеалам, а всего-навсего несчастный случай. Ну, по недомыслию. Ну, по пьяни. Или даже из простого человеческого любопытства. В конце концов, мало ли что в жизни бывает! Не зря ведь родилась очень мудрая российская пословица: уж если не повезет, так и на родной жене триппер поймаешь! Мужское население Евпатории прекрасно все это понимало, помнило тверже, чем таблицу умножения, но что поделаешь, природа порой брала свое. Как быть, куда кидаться? Путь был один – бежать к доктору Фишгойту. И это каждый добропорядочный евпаториец тоже знал так же четко, как дважды два.
Соблюдать клятву Гиппократа для моего отца означало – хранить тайну пациентов, что бы им ни угрожало. Поэтому он и не заставлял их приходить в больницу. Они шли к нам домой. А поскольку это тоже было небезопасно, то евпаторийцы, которые не только были патриотами своего города, но отличались еще одним замечательным качеством – хитростью, разработали особую технологию незаметного проникновения в отцовский кабинет. Естественно, для визита выбирались темные вечера. Естественно, выжидался момент, когда в переулке не будет случайных прохожих. Но главная изюминка сценария заключалась в другом. Несчастный не останавливался у нашего парадного, а быстрым шагом проходил мимо, но на ходу успевал нажать кнопку звонка. Отец шел открывать и если никого перед собой не видел, то не запирал дверь, а защелкивал английский замок на «собачку». Этот тихий щелчок был сигналом для пациента, который поодаль, как охотничья собака, делал стойку, а потом молниеносно возвращался и проскальзывал в незапертую дверь. И не бывало случая, чтобы этот изящный маневр не удался!
Отец был удивительно добрым человеком, честным и глубоко порядочным. Денег у него было мало, зачастую он лечил бесплатно. Его очень любили и уважали в городе. Пациенты считали его не только замечательным врачом, но и мудрым советчиком. Ведь история этих заболеваний всегда сплетается с тайнами интимной жизни, с драмами и унижениями.
Профессия досталась отцу по наследству. Мой дед, коренной евпаториец, был фельдшером, бабушка – акушеркой. Родом она была из Греции. Своего младшего сына Иосифа она отдала на воспитание богатым, но бездетным родственникам в Палестину. Другой брат отца работал фотографом. Самый старший уехал в Киев и занялся портняжным делом. Сестра Мария стала зубным врачом.
Отец пытался поступить в медицинский институт, но не попал в трехпроцентную норму, существовавшую в царской России для евреев. Выход был – поехать учиться за границу, но семья такими средствами не располагала. Тогда энергичная бабушка, продав все, что было у нее ценного, а остальное собрав в долг у родственников и знакомых, обеспечила сыну отъезд. В Париже он поступил в медицинский институт и с блеском его закончил. И там же, в Париже, отец встретился с мамой, тогда еще совсем юной. Теперь немного о маме. Родилась она в Белостоке, в семье раввина. Ее мать была француженкой, которую замужество побудило принять иудаизм. Так тоже иногда бывает, хоть и не часто.
Мой дед любил путешествовать. В одной из своих поездок, в Париже, он познакомился с молодой красивой женщиной. Дед был в высшей степени неравнодушен к женскому очарованию и решил сделать эту красавицу моей бабушкой. Мамина мама прожила недолго: ей нужно было удалить обычный жировик, операцию проводили под наркозом; дали вдохнуть пары эфира, она уснула – и больше не проснулась. Дед очень горевал, но, как всех и всегда, время его вылечило. Он снова нашел свое счастье, а потом еще раз… Четыре жены было у моего деда, четыре мачехи – у мамы. Но никого, слава Богу, хоронить больше не пришлось. Новым бракам предшествовал обычный развод.
В каждой новой семье рождались дети. Так у мамы проявились четыре сестры и двое братьев. Жизнь разбросала семью по свету. Две сестры в Париже (и там же – родственники бабушки, связь с которыми не прерывалась и после ее смерти), одна сестра в Палестине, младшая с братом – в Польше, брат в Германии… Там же, в Берлине, жила еще одна мамина сестра, двоюродная, – Роза. Она была замужем за известным немецким коммунистом Евгением Левине, пережила его расстрел. И второй муж Розы, Эрнст Майер, был известным немецким коммунистом. Роза обладала эффектной, пикантной даже, внешностью и бурным темпераментом, но при этом была умной светской женщиной. Ей тоже передалась фамильная страсть к путешествиям, она разъезжала по всему свету. Гостила вместе с мужем и у нас, в Евпатории. Мама и Роза стали близкими подругами.
Мама в молодости тоже легко снималась с насиженного места. Жила во Франции, в Германии, в Польше. В конце концов судьба привела ее в Россию. Дедушка заболел, ему порекомендовали лечение грязями, а лучшего курорта, чем Евпатория, просто не было. Подействовали, наверное, и усиленные приглашения моего отца, который влюбился в маму еще в Париже.
Из всех детей деда мама была самой талантливой. В четыре года она освоила иврит – сидя на коленях у отца, который целыми днями вслух читал ей Тору. К языкам у нее был какой-то особый дар. Так же свободно, как русским, она владела французским и немецким, легко понимала польский, а позже самостоятельно выучила английский. Была блестящим математиком, серьезным шахматистом… Много мне хочется рассказать о маме, но это потом.
Когда мне не исполнилось и шести месяцев, Анна, мамина сестра, пригласила ее в Париж. В первые советские годы поездки за рубеж разрешались. Злобный горец Сталин еще не затянул тогда петлю на шее своего народа. Кровавая баня была впереди.
Мама схватила меня в охапку и увезла. В Париже мы остановились у тетки, жившей с мужем-французом и дочерью Дениз. Но там я оставался недолго. Меня поместили в пансион для маленьких детей, к господину Барбе.
Моим первым языком стал французский. Когда я подрос и превратился в крупного не по возрасту крепыша, маленькие французы, хрупкие и тщедушные, не могли со мной справиться. Я стал ими командовать. За это господин Барбе меня очень полюбил. В знак своего особого расположения он доверял мне чистить свою трубку. С тех пор запах трубочного табака кажется мне самым изысканным.
А мама в это время училась. Она поступила на Высшие курсы косметики. Но это не мешало ей часто приезжать ко мне. Старик Барбе меня хвалил. Его не смущало, что я слегка притесняю остальных детишек: таким, как он считал, и должен быть настоящий мужчина. Он был уверен, что все русские – сибиряки. Мама старалась его переубедить, но он все ее доводы пропускал мимо ушей. «Мишель Сибиряк» – такое прозвище он мне присвоил.
В Париже у мамы образовался широкий и интересный круг знакомых. Всех привлекала ее красота, остроумие, одаренность. Друзья ее по большей части принадлежали к литературной богеме. Среди них блистал Илья Эренбург, ставший уже известным писателем. Часто приезжала Роза, увозила маму в Берлин. Там тоже у нее было множество интересных знакомых. Большинство из них входило в тогдашнюю политическую элиту. Немецкие коммунисты, безнадежные идеалисты, очень образованные космополиты, они восторгались Лениным, преклонялись перед Сталиным и гордились своей партийной близостью с ними.
Хоть я и не был вовлечен в светскую жизнь Парижа, но все же мне удалось кое-что повидать. Мама с сестрой водили меня по интересным местам. Особенно сильное впечатление произвела на меня Эйфелева башня, с верхней площадки которой мне удалось сбросить свою новую соломенную шляпу.
Окончив курсы, мама засобиралась домой. Экспресс в Россию следовал через Берлин. Все вышли из вагонов для проверки паспортов. Мое внимание привлекла красивая каска полицейского, лежавшая рядом с ним на стуле. Напялив на голову каску с шишаком, а заодно прихватив со стола стопку разноцветных паспортов, я спрятался в лабиринтах огромного вокзала. Началась паника. Все бросились искать пропажу. Побежала на поиски и мама, но не столько за каской и паспортами, сколько за мной. Долго она бегала, но только услышав мое «ку-ку», сумела меня изловить.
Преступление против властей! Мама была не на шутку перепугана. Подведя меня к полицейскому, она стала извиняться, просить за меня прощения. Она даже расплакалась. А я невозмутимо стоял перед грозным жандармом и улыбался. Я даже каску с шишаком не захотел снять! И что вы думаете? Полицейский рассмеялся и стал успокаивать маму. «Мадам, – говорил он, – ведь он ребенок, а детям все на свете простительно!» А потом, обращаясь ко мне: «Жаль, малыш, что у меня нет с собой шоколадки, нечем тебя угостить». Он погладил меня по голове, поцеловал маме руку и стал ее благодарить – за то, что помогла отыскать паспорта. И очень доброжелательно распрощался с нами, только меня напоследок назвал Батькой Махно. Вот видите, какими чадолюбивыми были немцы. Все готовы были сделать для детей, готовы были простить им любую вину!
Как же могло случиться, что эти же сентиментальные немцы стали тысячами убивать детей только за то, что они евреи? Хладнокровно разбивать головки младенцам на глазах у обезумевших матерей, а тех, что постарше, безжалостно рассекать очередями скорострельных пулеметов MG-42? Как мог один человек – кто бы он ни был – привести целую нацию к такому перерождению?
* * *
По возвращении из Парижа домой у меня возникла серьезная проблема с языком. Дома я общался с мамой исключительно на французском, а так как и папа достаточно хорошо говорил на нем, то заставить меня, еще совсем маленького и своенравного ребенка, учить русский было по-настоящему сложной задачей. Я не только не желал слушать строгие требования отца повторять русские слова, а с возмущением поправлял его французский. Поэтому меня решили поместить в частный детский садик, где дети, естественно, общались между собой по-русски. Руководила садиком мамина приятельница Розалия Ивановна, по происхождению курляндская немка. Отличалась Розалия Ивановна серьезностью, строгостью, точностью, аккуратностью и высокой разносторонней образованностью. В садик, кроме меня, ходили еще четыре малыша. Розалия Ивановна не только вкусно и вовремя кормила нас, но следила за нашей опрятностью и старалась привить нам хорошие манеры. Кроме того, по собственной инициативе она вела с нами еще и уроки, куда входили история, доступная детям география и начальная арифметика; также Розалия Ивановна постоянно читала нам интересные книжки.
Как всякий ребенок, я быстро стал осваивать новый для меня язык. Вначале по-русски я говорил с акцентом, но вскоре и это преодолел. Розалию Ивановну я полюбил и очень к ней привязался. Два года, которые я провел в детском саду, образовали меня настолько, что я пошел в школу сразу во второй класс. Мама вскоре опять уехала в Париж. Только впоследствии я узнал о цели этих поездок: она пыталась добиться разрешения для выезда всей нашей семьи во Францию. Ей энергично помогала ее двоюродная сестра Роза, муж которой, Эрнст Майер, занимал какой-то высокий пост в германской коммунистической партии, а также ряд маминых друзей и знакомых, членов Коминтерна. Но разрешение так и не было получено.
В дошкольные годы, в силу инерции, во мне еще присутствовали развязность, избалованность, неуравновешенность – все то, что я приобрел во Франции. Но, как мама часто впоследствии вспоминала, мне свойственны были и доброта, и мечтательность. К примеру, когда мадам Барбе подала к обеду целиком зажаренного петуха, а до этого я его видел гордо ходившим по двору, то я с плачем взобрался на стол и, запустив руку в масленку, стал его мазать, сквозь слезы причитая, что теперь ему не будет так больно! Дело в том, что мадам Барбе, когда я прижег себе палец, смазала мне его маслом.
Незабываемыми были мамины пересказы книг. Особенно нравился мне Гюго. Я хорошо знал роман «Отверженные», прежде чем сам его прочел. Я настолько остро переживал судьбы героев Гюго, что мама временно переключила мою фантазию на персонажей Фенимора Купера и на Шерлока Холмса. Но рассказы вроде «Собаки Баскервилей» также не давали мне покоя.
Мама, тогда еще совсем молодая и по-настоящему красивая женщина, жила насыщенной жизнью. Она много читала, писала стихи. Ее гибкий ум впитывал все новое, любая информация не оставляла безразличной. Мама вела обширную переписку с многочисленными друзьями и просто интересными знакомыми. Часто ездила в Москву, где обычно останавливалась у Маршака, их связывала долголетняя дружба. В маленькой Евпатории маму хорошо знали. Общалась она с людьми самых разных национальностей и социальных прослоек.
Часто мама брала меня с собой. В татарской части города ее привлекала восточная экзотика. Детская память сохранила прелесть низких, мавританского типа, татарских домов. Аромат рахат-лукума и огромные грозди душистого винограда «мадеры» на всю жизнь стали далекими и дорогими маяками моего детства. Среди рыбачьих семей маму также любили. И не только потому, что осенью мы закупали у них неповторимую соленую кефаль, а просто потому, что им импонировали короткие дружеские отношения с образованной интеллигентной женщиной, которая к ним относилась как равным.
Запомнились мне отдельные мамины знакомые. Особенно – Абрам Моисеевич Айваз, но не потому, что он стал моим первым учителем по фортепиано, а главным образом потому, что по всей Евпатории гремела его слава «местного Бетховена». Выглядел композитор Айваз прямо-таки устрашающе: огромный нос попугая прирос к узкому лицу на абсолютно лысой голове; сутулый, с трудом передвигающимися ногами – последствие детского полиомиелита… Но улыбка «прославленного композитора» выдавала доброту и наивность.
Маму Айваз в высшей степени уважал. Он знал, что она не только любит музыку, но и отлично в ней разбирается. Именно поэтому Абрам Моисеевич часто приглашал маму на домашние прослушивания его только что родившихся произведений. А выплескивались они из его пламенеющей фантазии сплошным потоком. Допускались на прослушивания только мама и жена композитора, я не в счет. Маму каждое очередное произведение поражало… своей узнаваемостью: новая «гениальная» вещь Айваза оказывалась просто «Лунной сонатой» Бетховена, только сыгранной в форме обрывистого стаккато; в другой раз он преподнес маме «Турецкий марш» Моцарта в собственной аранжировке, украшенный глиссандо, которое стартовало в самом начале клавиатуры и заканчивалось в конце ее. При этом Айваз окидывал маму победным взглядом – после чего раздавался голос его жены: «Абрам, не мажь! И не сопи!» Исполняя свои произведения, он, от переизбытка эмоций, пыхтел, кряхтел и в самых ответственных местах издавал носом трубные звуки. Наверное, под влиянием вагнеровских опер.
Мама тактично сдерживала себя, хвалила Айваза, желала ему всяческих творческих успехов и советовала пощадить себя и свою фантазию и не писать в таких количествах новую музыку. На что композитор отвечал, что для него писать хорошую музыку легко, – мол, как высморкаться. И, элегантно сжав двумя пальцами свой неординарный нос, издавал звук, похожий чем-то на лошадиным храп. Когда же мама советовала ему заняться концертной деятельностью и играть новые вещи перед широкой публикой, он шепотом отвечал, что этого делать ни в коем случае нельзя, пока его опусы не будут изданы, иначе их могут украсть другие композиторы, которых развелось «как собак нерезаных». Дома, рассказывая папе об этих забавных встречах, мама неизменно хохотала. При этом говорила об Айвазе всегда с уважением, окрашенным грустью. Она видела в нем человека, фанатично увлеченного музыкой, но потерявшего чувство правильной самооценки.
Как-то раз – было это по случаю празднования дня Красной Армии, когда в театре устраивали большой концерт, – Абрам Моисе-евич преподнес публике свое новое произведение. На этот раз он использовал фугу Баха с аранжировкой в стиле местных татарских напевов. Публике музыка пришлась по душе. Аплодируя, народ даже встал. Единственным человеком, кто искренне возмутился, оказался дирижер местного оркестра, также известный во всем городе, товарищ Корецкий. Корецкий подошел к прославленному Айвазу и заявил:
– Товарищ Айваз, вы же по-наглому просто слямзили музыку! Это же, если не ошибаюсь, натуральный Вагнер! Нехорошо для вас, большого музыканта, такое приспосабливать! Тем более, использовать музыку известного антисемита!
На что Абрам Моисеевич тоном, преисполненным полного презрения, оборвал Корецкого:
– К вашему сведению, мое произведение ничего общего с Вагнером не имеет. Вам следовало бы как музыканту различать, что мое произведение близко – по духу и уровню – Баху. Мое сочинение под названием «Мираж» родилось, как часто бывает с большими открытиями, параллельно его музыке. Обвинять меня – все равно, что обвинить Верди и Гуно в том, что они написали абсолютно похожие марши – один в «Аиде», другой в «Фаусте»!
Так закончился диспут между известными евпаторийскими музыкантами.
Увлеченная шахматами и сама прекрасный игрок, мама организовала шахматную секцию при городском клубе. В основном ее членами была молодежь. Многие из них впоследствии стали прекрасными шахматистами; мама же завоевала титул чемпиона Крыма. Она была не только их учителем, но любимым товарищем. Вместе с молодыми шахматистами клуб посещал и один пожилой шахматный фанат – человек небольшого роста, сухонький, он ходил, опираясь на внушительную бамбуковую трость с ручкой в виде рога горного барана. Играть садился он только с мамой, за маленьким столиком, в стороне от шумной шахматной компании.
Обычно, положив подбородок на скрещенные руки, которые покоились на рогообразной рукоятке бамбуковой трости, Мазепа – именно такая редкая фамилия была у старика – приступал к серьезному обдумыванию каждого хода. Думал Мазепа долго и сосредоточенно и при этом все время что-то себе под нос напевал. Мелодия звучала монотонно и тянулась на протяжении всей длинной партии. Мама делала ходы быстро и отходила к другим шахматистам. А Мазепа вонзал взгляд в застывшие фигуры и продолжал напевать, очевидно, вычисляя одну из неповторимых по дерзости шахматных комбинаций. Когда же мама, наконец, возвращалась к доске, он поднимал глаза и спрашивал:
– Так, Минна Моисеевна! А чей ход сейчас?..
– Ваш ход, товарищ Мазепа.
Партия затягивалась на весь вечер и, как правило, откладывалась до следующей встречи. Начиная новую партию, шахматист Мазепа обычно говорил:
– Предыдущая партия, Минна Моисеевна, до сих пор не дает мне покоя! Очень острая! Я думаю, это моя лучшая партия! – и, приняв обычную свою позу, напевая под нос, он бесконечно долго думал…
У нас постоянно собирались компании, в основном состоявшие из местной интеллигенции. Мамины гостеприимство и широта создавали притягательность нашему дому. Мамино обаяние подкреплялось ее «заграничным происхождением» и, конечно, поездками в Париж. Так протекали долгие зимние вечера. А когда наступало лето, Евпатория, с ее чудесными песчаными пляжами и ласковым морем, делалась особенно привлекательной для столичных знаменитостей. Со многими из них у мамы сложились близкие дружеские взаимоотношения. Они делались постоянными нашими гостями и плавно вливались в евпаторийское светское общество.
Время проводили в светских беседах, заезжие гости просвещали местную компанию столичными сплетнями. Сыпали анекдотами, играли в преферанс, причем игра часто затягивалась до утра. Мама любила угощать, и этому сопутствовала легкая выпивка. Часто уезжали компанией в горы южного Крыма, где в татарских аулах заказывали шашлыки и пили домашнее молодое вино.
Когда я подрос, компания родителей стала меня все больше и больше привлекать. Я прислушивался к интересным разговорам, восхищался внешностью актрис, которые бывали у нас в гостях. Помню, знаменитая актриса Любовь Орлова, часто приходившая к нам в гости, особо привлекала меня. Я просто в нее влюбился!.. Однажды она посадила меня себе на колени. Я хорошо помню оцепенение, которое буквально сковало меня. Расцеловав меня, Орлова заявила:
– Вот кому хорошо! В его возрасте все легко, все просто! Счастливое время, нет никаких проблем!
Как часто взрослые недооценивают внутренний мир ребенка! «Нет проблем»! Есть! Да еще какие! Меня, как правило, выставляли из комнаты, где сидели гости, и бесцеремонно отправляли спать. Всякий раз это наносило мне глубоко скрываемое душевное оскорбление.
С отрочеством у меня появились собственные друзья, сложилась компания ребят с общими интересами. Ближайшими товарищами стали Виктор Соловьев, Кирилл Алипов и Сергей Корчиц. Все мы учились в одном классе. Я, не по возрасту крупный, возглавлял нашу маленькую группу.
На зимние школьные каникулы родители отправляли меня в Москву к профессору Тимофееву или поэту Самуилу Яковлевичу Маршаку. У того и другого были сыновья, мои сверстники, ставшие также моими друзьями. Летом один из них – Юра Тимофеев – каждое лето гостил у нас. Уже тогда, начитавшись «Трех мушкетеров», мы присвоили каждому из нас имена: мне – Атоса, Виктору – Портоса, Сереже – Арамиса, а Юре – приезжего д’Артаньяна. За клятвой верности в дружбе последовала клятва в пренебрежении к учебе… Что, естественно, вызвало беспокойство наших родителей. Мама стала проводить со мной долгие нравоучительные беседы, а отец – составлять расписание дня: подъем, десять минут на туалет (из них пять минут – чистка зубов) – и так далее, поминутно до самого вечера; спать – ровно в десять… В споры я с отцом не вступал, потому что следовать расписанию не собирался. Папа и мама стояли на разных позициях в вопросе моего воспитания. Мама считала, что меня нельзя загонять в тиски бездушной дисциплины, что учебе должно сопутствовать свойственное возрасту увлечение, – мол, это формирует в человеке разносторонность, гибкость и помогает проявлению талантов, если Бог ими наградил. Мне мамина позиция казалась ближе. И наша жизнь «трех мушкетеров» продолжалась с еще большей увлеченностью.
У Виктора дела с родителями сложились, я бы сказал, драматичней. Его отец, человек не слишком интеллигентный, работавший на строительстве прорабом, заявил, что если он, сукин сын, принесет «двойку», то на первый случай его отлупят, а на второй – выгонят из дома. Отец Кирилла – наш школьный учитель по рисованию, любимый всеми, добрейший человек, – был просто не в состоянии справиться с упрямым, молчаливым сыном, и пустил все на самотек. Тем более, что Кирилл даже не был приобщен к содружеству мушкетеров, а числился у нас совершенно другим персонажем, получив менее романтичное имя – Санчо Пансо. Назвали мы его так потому, что не только фигурой, но и преданностью он походил на этого героя. Что касается заезжего д’Артаньяна, Юры Тимофеева, у его родителей проблем с ним не возникало, так как он вступал в свою почетную роль лишь эпизодически.
Каждое сообщество порождает необходимость действовать. В глубокой тайне и под покровом ночи мы в подвале домика, где жил Виктор, оборудовали «кабачок» трех мушкетеров! Обставили с любовью старой рухлядью, на самодельной подставке водрузили винный бочонок, который мы регулярно заполняли дешевым плодово-ягодным вином, с удовольствием потягивая его при свете свечей. Атмосфера «кабачка» рождала прелестные фантазии. Одна из них стала навязчивой. Я предложил построить… подводную лодку! Настоящую! На которой мы могли бы переплыть Черное море и попасть в Турцию, откуда пуститься в путешествие по всему миру! Нам уже мерещились экзотические страны с минаретами, развет-вленными катакомбами, тайными обществами, куда мы, рискуя жизнью, проникаем… Фантазия уносила меня в средневековый замок, где страдала от тоски красивая юная дочь испанского гранда. Между нами вспыхивает любовь, мы решаемся бежать… Побег помогают организовать мои друзья-мушкетеры! Тут вмешивается полиция, и я спасаю слабую девушку! Но больше всего мое воображение занимала женщина моей мечты – Миледи… Как ни старался Александр Дюма создать отрицательный образ коварной интриганки, он не сумел погасить мои горячие чувства к Миледи! В «кабачке» разговоры все чаще и чаще вращались вокруг женщин, любви и секса. Ничего удивительного в этом не было, на юге молодежь созревает рано. Я в свои годы выглядел уже довольно высоким юношей-подростком. Когда меня вызывали к доске, я стеснялся того, что моя голова торчала поверх нее. Стараясь казаться ниже, я сутулился и просил шить брюки пошире, что помогало мне незаметно сгибать ноги и ходить «на полусогнутых». Но что бы я ни предпринимал, кличку мне присвоили в школе «Каланча».
Идея постройки подводной лодки тихонько воплощалась. Все время после школы мы тратили на строительство этого чуда. Вначале мы изготовили деревянный каркас сигарообразной формы, использовав гибкие рейки. Каркас тщательно обили тонкой фанерой и обмазали черной смолой. После чего обтянули брезентом и опять просмолили. Вход в подводную лодку осуществлялся через люк, который герметизировался найденным корабельным иллюминатором. Два старых бензиновых бака от грузовиков должны были при заполнении служить балластными цистернами. Ход лодки обеспечивала велосипедная передача, приводящая в движение два забортных колеса с лопастями – по принципу старых речных пароходов. Мы были уверены, что наша конструкция уникальна и абсолютно надежна. Первое испытание решили провести рано утром, с огромным трудом на двухколесной тачке для мусора притащив нашу субмарину на пляж.
Испытания решили произвести с добровольцем – Кириллом. Спустив лодку на мелкую воду, мы засадили нашего испытателя в чрево технического чуда, задраили люк и вытолкнули «подводную лодку» на глубокую воду. Лодка по непонятной для нас причине мгновенно перевернулась и, выпуская поток пузырей, стала быстро тонуть, заполняясь все больше и больше водой. В панике мы вытянули наше чудо из воды на мелкое место, стараясь перевернуть его люком вверх. Наконец, раскупорив иллюминатор, мы вытащили насмерть перепуганного Кирилла на свежий воздух. С грустью и смущением смотрели мы друг на друга…
Притащив субмарину назад во двор, мы уложили ее в дальний угол у забора, где она и осталась памятником несостоявшегося смелого эксперимента.
* * *
Мой отец, сдержанный, очень скромный, высокопорядочный человек, снискал среди многочисленных его пациентов искреннее уважение. Очень много больных приезжало к нему из ближайших колхозов. Часто – целыми семьями. Как правило, это были инфекционные кожные болезни. Отец всегда старался помочь колхозникам-беднякам, с которых не брал денег за лечение. Принимал он обычно или в больнице, где работал вместе со своей опытной помощницей Тосей, ставшей нашим большим другом, или вел частную практику дома. Любили и уважали отца и его коллеги врачи. Они часто собирались у нас и вели беседы за чашкой чая.
По соседству с нашим домом стоял красивый особняк. Жил в этом двухэтажном доме доктор Кнауэр с женой и сыном Вальтером. С Кнауэром у моих родителей сложились особо теплые отношения. Выходец из немцев-колонистов, доктор – высокий, пропорционально сложенный, с молодцевато закрученными вверх усами, улыбчивым красивым лицом и гордой осанкой – выглядел лихим кавалерийским офицером и меньше всего – детским врачом. Кнауэр прекрасно фехтовал и занимался боксом; его товарищем в этих занятиях был сын, очень похожий на него юноша. Особенно большое впечатление на меня производили фехтовальные схватки Кнауэра-отца и Вальтера. Я с завистью наблюдал, как они ловко владели шпагами! С каким изяществом они двигались!
Обстановка дома – классически немецкая: массивные филенчатые двери, стены, обшитые мореным дубом, лестница с резными перилами и широкими деревянными ступенями – выглядела шикарно; в большой гостиной огромный буфет в готическом стиле занимал почти всю стену; длинный обеденный стол и стулья с чрезвычайно высокими спинками напоминали обстановку средневекового замка. Красивые ковры и такие же дорожки создавали уют и говорили о вкусе хозяина. Во всем чувствовалась чистота и ухоженность. Поддержание порядка лежало на плечах жены доктора Кнауэра – тихой, незаметной, вежливой женщины.
Второстепенное место в компании друзей, часто посещавших наш дом, занимал Аркадий Борисович Брискин, он же хозяин дома, где мы жили. Проживал Брискин с семьей в Симферополе. Семья состояла из жены, Анны Абрамовны, детей – Иры, Толи и Вали. Кроме того, с ними жила Анюта. По положению она считалась домработницей, но фактически за много лет жизни в этой семье Анюта стала родным человеком, полноправным членом, если не сказать главной, в семье Брискиных. Сам Аркадий Борисович являл собой пример непризнанного таланта, а точнее – несостоявшегося дирижера. Отличался он ленью, беспечностью и необязательностью. Интерес к музыке утратил, хотя для поднятия авторитета, встряхнув густой шевелюрой и по-дирижерски подняв руки, с восторгом восклицал:
– Послушайте! Ради Бога, отвлекитесь! Какая гениальная тема! Узнаете?!
Оглядывая всю компанию и убедившись по смущенным лицам, что никто не узнал, кому принадлежит этот опус, он, с чувством превосходства профессионала, заявлял:
– К вашему сведению, это знаменитый концерт великого Вивальди, – и вновь начинал издавать звуки. – А это четвертая рапсодия Рахманинова…
Истинным увлечением, даже страстью Аркадия Борисовича были карты. Играть он мог хоть круглые сутки. В нашем доме играли в преферанс, на маленькие, символические деньги, с целью скоротать время. Поэтому Аркадий Борисович предпочитал другие компании, где ставки были выше. Но как ни странно, как и в музыке, ему не везло в карты. Он часто проигрывал, отчего страдала семья.
Брискины на все лето приезжали в Евпаторию. И наш двор оживал. С утра до вечера звучала музыка. Дело в том, что всех детей готовили в музыканты. Сама Анна Абрамовна прекрасно играла на фортепиано и, кроме того, преподавала музыку. Дочь очень богатых караимов, она получила классическое воспитание – не только музыкальное, но и светское. В совершенстве владела французским. Такое же воспитание она старалась дать и детям. Все трое прекрасно играли и свободно говорили по-французски. Толя и Ира, несмотря на то, что были на два-три года старше, стали моими друзьями. Сам Аркадий Борисович появлялся редко, так как куда-то уезжал на картежные гастроли, которые, как видно, сопровождались солидными алкогольными вливаниями и бессонными ночами. Приехав, он обычно отлеживался, охал от боли в сердце, принимал лекарство, которое ему выписывал мой отец. Как врач, папа советовал Аркадию Борисовичу изменить образ жизни и бросить пить. Отец, к сожалению, не ошибся. Неожиданно от сердечного приступа Аркадий Борисович скончался.
* * *
Павел Александрович Алипов, он же – преподаватель рисования, он же – отец нашего соратника Кирилла, верного Санчо Пансы, был организатором увлекательных походов по Крыму. Собрав по указанию Павла Александровича все необходимое для путешествия: спальные мешки, полотенца, котелки для варки и еды, ложки, вилки, спички, свечи, а также простые приспособления для путешествия в горах: веревки, кеды, топорики, ножи, – и внеся в общую кассу немного денег, волнуясь в предвкушении интереснейшего путешествия, мы отправлялись в дорогу. Павел Александрович обожал Крым и знал его досконально. Путь выбирал каждый раз новый. Но всегда он проходил через степи, долины, дремучие леса горного Крыма, пересекал альпийские луга высоких плоскогорий.
Поднимаясь на сказочный Ай-Петри, мы шли по краю глубоких обрывов, дно которых пряталось в гуще папоротника, кустов кизила и дикого винограда. От самой дороги и до дна расщелины возвышались могучие столетние стволы деревьев! Величественные сосны и красавцы-дубы с необъятными кронами соседствовали с реликтовыми рощами и зарослями ореха. Корни, похожие на мускулистые лапы гигантов, вцепившихся в наклонные скальные уступы, удерживали монументально-величественный крымский лес намертво.
Обычно мы останавливались на привал в более-менее удобных местах и, развалившись прямо на траве или на мягком мху, отдыхали от приятной усталости. Но на ночевку лагерь разбивали в заранее продуманных местах. Решающее слово принадлежало нашему «главнокомандующему». Какой бы маршрут он ни выбирал, но в него входило обязательное посещение средневековых скальных городов Чуфут-Кале и Мангуп-Кале. В этих романтических развалинах мы обычно и ночевали. Руины сохранили следы навсегда исчезнувшей жизни. Узкие улицы с каменными мостовыми, испещренными глубокими колеями, пробитыми колесами повозок, веками проезжавших по некогда кипевшему торговому городу-крепости. Лавки и жилища, высеченные прямо в скальном массиве, напоминали о характере жизни поселения. Особенно внушительным выглядели фортификационные сооружения города-крепости. Узкие боевые галереи нависали над пропастью, окружавшей город. Отсюда открывалась перспектива уходящей дали. Тающие в синеве очертания гор накладывали на застывший пейзаж отпечаток вечности… Казарменные помещения, где жил гарнизон, располагались в глубине скального массива. Там всегда держалась ровная мягкая температура. Казармы напоминали пещеры с возвышением вдоль стен – очевидно, когда-то оно служило спальным местом солдат. Что всегда в этих помещениях поражало, это необыкновенная акустика: даже тихо произнесенное слово звучало громко и звонко. Нас это забавляло, и на короткое время мы устраивали соревнования, кто кого перекричит.
Перед сном обычно разжигался костер. Средневековые жители все приспособили для этого: место для огня напоминало по устройству камин, что обеспечивало свободный выход горячему воздуху и дыму. На огне готовили простой суп из консервов и макарон. Второе блюдо обычно состояло из бутербродов с сыром и колбасой. И в заключение – традиционный чай путешественников. Во время чаепития Павел Александрович рассказывал нам преинтереснейшие истории. Он знал очень много и говорил красочно, с истинным увлечением. А мы слушали его с открытым ртом. Рассказы касались не только истории скального города, выдержавшего многие ожесточенные штурмы татарских войск. Павел Александрович хорошо знал и о других таинственных местах Крыма. Особо возбуждало мою фантазию существование подземных катакомб, протянувшихся под всем Крымским полуостровом! Павел Александрович утверждал, что они тянутся от Евпатории и до самой Керчи! Кроме того, они имеют бесчисленные разветвления и представляют собой сложный лабиринт туннелей. Весь этот подземный Крым абсолютно не исследован. Известно, что он служил укрытием в бесконечных войнах, вспыхивавших на протяжении многих веков на полуострове. Для терпящих поражение армий они служили укрытием, а наступавшие пользовались катакомбами для проникновения в тыл противника.
Увлекательные рассказы Павла Александровича о катакомбах, возможно, остались бы просто пищей для моих фантазий, если бы не господин случай. Во дворе Сережи-Арамиса мы часто играли в футбол. Когда-то на этом месте стоял дом богатого татарина, поэтому двор был большой. От татарина остался только каменный сарай и широкий, довольно глубокий колодец. Колодец прикрывали деревянной крышкой для того, чтобы туда никто не свалился. Это особенно касалось Сережиного отца. Пьяница и дебошир, он, напивавшись, разгуливал по двору, садился на каменный борт колодца и обрушивал на всех ругательства. Особенно он орал на нас, мальчишек, когда мы с мячом носились по двору. Как-то раз мы забыли закрыть крышку колодца, и я случайно попал туда мячом. Пришлось лезть. С помощью примитивной деревянной лебедки с намотанным на нее канатом я стал опускаться в колодец. Уже у самой воды я почувствовал легкий ветерок, а еще ниже увидел два широких отверстия, одно против другого, расположенных невысоко над водой и по высоте не превышавшие человеческий рост. Я заглянул в одно из них. Легкий ветерок чуть дул оттуда, пахло знакомым подвальным запахом. Так пахло в подвалах старых домов, где мы часто играли в войну и «казаков-разбойников».
Поднявшись наверх с мячом, я, волнуясь, рассказал друзьям о моем открытии. Страсти разгорелись! Мы решили подготовиться. Вооружившись веревкой, фонарями, а я как «первопроходец» – старым, несколько поржавевшим штыком, мы опустились в колодец. Минуя сводчатый вход, мы оказались в туннеле. Осторожно продвигаясь вперед, мы вошли в довольно просторный коридор с каменными стенами и таким же полом. А еще чуть подальше туннель раздваивался. Остановившись и обсудив ситуацию, мы приняли разумное решение возвратиться. Вспомнив рассказы Павла Александровича о крымских катакомбах, я понял, что это и есть вход в таинственный подземный Крым! Сразу же возникли у нас самые невероятные планы. Конечно, мы связали подземелья с тайными захоронениями пиратских кладов и с секретными убежищами татарских разбойничьих банд. А если мы их обнаружим, то наверняка найдем и место, где они содержат закованных в цепи пленников!
Тайна подземелий была не первой моей тайной. Как-то летним вечером я с родителями ужинал во дворе дома. Та часть двора, что выходила на улицу, заканчивалась высоким каменным забором с массивными деревянными воротами. В дальнем углу двора стоял сарай, где хранилось всякое барахло. А в той части, где мы ужинали, возвышался сарай, покрытый татарской черепицей. Там наша замечательная соседка Прасковья Ивановна держала корову, хранила сено и разводила уток и гусей. Этот сарай отделял наш двор от примыкавших домов, которые образовывали следующую улицу.
Внезапно на крыше сарая показалась фигура человека. Согнув-шись, он сбежал к краю крыши. Наша дворовая собака бросилась с лаем к нему. Человек застыл, бледное лицо его изображало отчаяние и мольбу.
Отец встал, взял собаку за ошейник и жестом показал, что человек может спрыгнуть. Перемахнув через забор, тот исчез. Отец стоял бледный и взволнованный. Мама подошла к нему и, усадив за стол, стала его успокаивать:
– Гриша, ты правильно поступил. Несчастный бежал из тюрьмы, он наверняка из раскулаченных…
Я понял, что такой разговор у родителей возникал не в первый раз. Несколько придя в себя, как бы оправдываясь, отец ответил:
– Пойми, Минночка, моя дорогая! Нужно было так ненавидеть царизм, чтобы им я мог все простить!
После отец подозвал меня. Положив руку на мое плечо и внимательно посмотрев мне в глаза, он сказал:
– Мишенька, дай мне слово, что ты об этом случае никому никогда не расскажешь. Помни, если ты слово не сдержишь, у меня могут быть серьезные неприятности.
По лицу отца мне стало ясно, что это опасная тайна и что я ее должен хранить. Дав отцу слово, я почувствовал себя взрослым. Первый раз в жизни на меня легла такая ответственность. При всей моей болтливости я научился «держать язык за зубами».
Но жизнь шла своим чередом. У нас по-прежнему собирались гости. Играли в карты, пили чай и кофе. Разговоры в компании делались все более тревожными. Расправа с кулаками обрела беспощадные формы. Поначалу из дома, что примыкал к сараю Прасковьи Ивановны и откуда бежал человек, постоянно слышались вопли. Там в застенках НКВД избивали арестованных кулаков. Как-то раз я увидел маму, стоявшую во дворе с застывшим от ужаса лицом. Уже наступила ночь, крики слышались четче. Мама долго не могла сдвинуться с места, а после, уединившись с отцом, тихо о чем-то говорила с ним.
В один из вечеров к нам пришел Кнауэр. Открывая ему дверь, я обратил внимание на его растерянное лицо. Пройдя к отцу в кабинет, они довольно долго о чем-то говорили. Когда доктор ушел, родители позвали меня. Мама взяла с меня слово, после чего посвятила меня в суть дела. В одном из колхозов, состоявшем из немцев-колонистов, жили родственники доктора Кнауэра. По разумению сталинских коллективизаторов, они принадлежали к классу кулаков. Их арестовали и под конвоем увезли за много тысяч километров в Сибирь. Все они там умерли, кроме одной женщины, которой каким-то чудом удалось бежать. Ей удалось добраться до своего родственника, доктора Кнауэра, – кроме него у нее на свете никого не осталось. Будучи уверенным, что НКВД разыскивает беглянку и, конечно, придут к нему, он просил спрятать несчастную на несколько дней, пока не найдет ей какое-то укрытие.
Отказать Кнауэру ни отец, ни мать не могли. Через полчаса доктор вернулся, приведя с собой беглянку. Звали ее Анна. Она была уже немолода, очень худа, с узким некрасивым лицом, практически без зубов – результат цинги. Ступы ног, изуродованные после обморожения, делали походку косолапой.
Пытаясь как-то решить судьбу Анны, Кнауэр обратился с прось-бой к семье его пациентов, которые жили на окраине Евпатории в маленьком отдельном домике. Этот район считался малопосещаемым, но эти люди отказались принять Анну. Их можно понять. НКВД следило и контролировало все и всех.
Отчаявшись, Кнауэр пришел к нам. Он честно заявил, что считает положение безвыходным. Анне придется уходить и самой искать спасения. Мама с отцом сжалились над несчастной женщиной и решили оставить ее временно у нас. Условия, которые Анна должна соблюдать, – никуда не выходить, не подходить к окнам, а когда у нас гости, сидеть в комнатке при закрытой двери. Собственно говоря, это была не комната, а кладовая. Но мама поставила там Анне кровать и сделала замок, чтобы Анна могла закрываться изнутри.
Когда родители вечером уходили в гости, я оставался с Анной вдвоем. Она плохо говорила по-русски, зато я довольно прилично болтал по-немецки. Мягкая по характеру, эта женщина вызывала во мне жалость. Так как присутствие у нас Анны исключало даже приходящую домработницу, то всю домашнюю работу Анна взяла на себя. Она оказалась прекрасной кухаркой, и я многому научился. Она была счастлива моему присутствию на кухне и нежно называла меня «кюхен Михель» – «кухонный Миша».
Я видел, сколько радости ей доставляли те вечера, когда я оставался дома. Она рассказывала мне печальную историю своей жизни. Тяжелый крестьянский труд в колхозе. В юности ее постоянно мучили разные болезни, и только помощь и забота доктора Кнауэра спасали ее, помогая выкарабкаться из очередной хворобы. Ее большая семья работала не покладая рук. Так как Анна физически не справлялась с трудной работой, то ее посылали в город на рынок продавать продукты. Так шли годы. Общими усилиями семья обеспечила себе сносное существование. Появилась надежда на будущее. Но вдруг в ее деревню явились какие-то люди. Они потребовали от отца сдать государству «излишки». Дисциплинированный немец отдал, но им показалось этого недостаточно. Вскоре председатель колхоза сообщил, что из районного центра пришла бумага, где написано, что несколько семей из их села, в том числе и ее семья, считаются «кулаками». А это, как им объяснил председатель, очень плохо для них, теперь они стали врагами советской власти. Отец не мог понять, в чем его обвиняют, и решил пойти вначале к более бедным односельчанам и узнать у них, почему они на него обижаются. Убедившись, что это не так, он решил вместе с другими «кулаками» поехать в район к начальству. Но для этого нужно было получить справку-разрешение на поездку в город у председателя колхоза, потому что колхозникам паспортов не выдавали. Председатель побоялся дать «кулакам» такую справку. Тогда отец, отчаявшись, решил первый раз в жизни нарушить закон и отправился в город. Разговаривать с ним никто не стал. Его просто выгнали из здания районного комитета коммунистической партии. А какой-то человек, тоже из колхозников, сказал ему по секрету, что раз его считают «кулаком», то дело его «хана». Ему лучше не мозолить тут глаза, так как районная тюрьма рядом и уже забита такими, как он. Так что чем скорее он унесет ноги, тем лучше для него. Приехал отец домой сильно расстроенный.
Прошло меньше месяца, и в деревню опять приехали люди из города. Но с ними прибыли и солдаты. Они вошли к Анне в дом и приказали семье быстро собраться, взять только необходимые вещи, запрячь в телегу лошадей и ехать в город. Все растерялись. Солдаты подгоняли. Через полчаса все девять человек уселись на подводу и под конвоем двух верховых солдат двинулись в город. На телеге въехали в тюремный двор. Отца вызвали на допрос. Он пытался возражать в кабинете НКВД, за что его немедленно избили…
В этом печальном месте рассказа Анна расплакалась и сквозь рыдания стала описывать, как все заплакали, увидев истерзанного отца. Когда тюремный двор был уже набит «кулаками» до отказа, подали грузовики. На них всех отвезли на железнодорожный вокзал, где их ждал товарный состав. Везли их больше двадцати дней. Кормили ужасно. Воду давали нерегулярно. Наконец поезд остановился на каком-то одиноком разъезде. Еле живых, их выгрузили. Так они оказались в Сибири. Дальше шли пешком, нагруженные узлами, мешками, корзинами. В конце концов дошли до места, где стояло несколько бараков. Тут и предписано было раскулаченным «врагам народа» прожить остаток своей жизни. Работали на лесоповале. За пару лет большинство поселенцев умерло. Из семьи Анны осталась она одна.
Остатки поселения НКВД решил вывезти. Их отвезли на какую-то железнодорожную станцию, где в сутолоке и отчаянии Анна и решила бежать. Каким-то чудом ей удалось преодолеть длинный путь. Какие-то случайные добрые люди помогали ей преодолеть тысячи километров то на поезде, то на грузовике, а чаще она тащилась на беспалых стопах десятки километров пешком. Шла она домой, надеясь, что она найдет в своей деревне старых знакомых, и они ее приютят. Но на прежнем месте никого из немцев-колонистов не осталось. Колхоз получил новое название, жили там русские люди.
Тут Анна замолкла. Все остальное я уже знал.
* * *
С наступлением лета обстановка в Евпатории резко менялась. Медленно текущей жизни наступал конец. Санатории, дома отдыха и частные квартиры заполнялись до отказа отдыхающими. На пляжах буквально не было свободных мест. Ближе к морю тянулись длинные линии навесов, в тени которых стояли топчаны. Под навесами обычно располагались женщины с детьми, пожилые люди, побаивающиеся прямых солнечных лучей, и изнеженные столичные дамы. В их тени, создав каре из топчанов, солидные мужчины резались в карты. На открытой части пляжей загорала, как правило, молодежь. Мест-ные ловеласы, дождавшись съезда курортников, вели схватку за приезжих див, ищущих волнующих приключений.
Колоритно выглядели продавцы восточных блюд. В переносной из тонкой меди печке с тлеющими углями шипели знаменитые крымские чебуреки, начиненные фаршем из баранины, с ароматной зеленью, хорошо наперченные и сочные. Огромных габаритов перс оглашал многолюдный пляж оглушительным выкриком:
– Восточный сладость! Мед с орехом – сила дает! Мак – спит! Покупай, пока не поздно!
Гречанки продавали украшения из ракушек. Отдыхающая публика поглощала эту экзотику с неослабевающим аппетитом. Особым развлечением у приезжей публики делалась поездка на парусных яликах к ракушечным пляжам.
Самым популярным лодочником на евпаторийском побережье считался Гера. Выше среднего роста, идеально сложенный, с отточенным рельефом мускулатуры, средних лет, он представлял собою образец мужского совершенства. На его широкой загорелой груди красовалась татуировка: орел, несущий в когтях женщину. Гера отличался ловкостью, веселым и крайне общительным характером и хорошо подвешенным языком. Его ялик также носил имя «Гера» и имел в длину метров десять-двенадцать. Парусное вооружение состояло из одной мачты, бугшприта, косого паруса на одной рее и кливера. Управлял Гера своим парусником виртуозно. Подходя к берегу, он лихо маневрировал между купающимися, покрикивая громким голосом:
– Поберегись! Гера плывет! Поберегись!
Выкрашенная в белый цвет с красной ватерлинией и чистым парусом, «Гера» выглядела достаточно нарядно. Брал «на борт» Гера человек сорок. Уходили они на прогулку в море с последующим заходом на «ракушечный пляж» часа на два. В пути словоохотливый грек Гера веселил пассажиров бесконечными историями, знакомясь со многими, расточал комплименты женщинам, шутил с мужчинами и угощал детей восточными сладостями. Гера пользовался всеобщим уважением. Особенно его любили женщины – за его мужские досто-инства, соленые словечки, непосредственность и незатейливое ухаживание. Он всегда брал себе в команду одного помощника. Когда ялик причаливал, помощник первым выскакивал на берег, приставлял трап к носу и помогал пассажирам сойти. Когда же морской накат создавал для схода некоторые проблемы, включался лично Гера. Он брал женщин на руки и при этом явно испытывал удовольствие, причем, вне зависимости от габаритов женского тела, делал это с поразительной легкостью.
Постоянным его помощником стал Борис Павлович. Москвич, преподаватель в Институте физкультуры и чемпион по плаванию на короткие дистанции, атлетического сложения и огромного обаяния человек, Борис Павлович не только получал удовольствие от плавания на «Гере», но также неплохо подрабатывал, работая с Герой во время летнего отпуска. Они стали большими друзьями.
Приезжал в Евпаторию Борис Павлович не один. С ним приезжала Вера Владимировна с сестрой и матерью. Вера была известным московским концертмейстером, работавшая с крупными оперными певцами Большого театра. Моя мама очень любила ее, их связывала многолетняя дружба. Для меня Борис Павлович просто стал кумиром, я гордился его вниманием ко мне. Гера натягивал через скрипящий блок просмоленный шкот, лихо меняя на скорости галс. На виражах дамы от возбуждения повизгивали. Гера же, подчеркивая свою незаурядность, стоял на корме во весь рост, поигрывая квадратной мускулатурой, при этом перекладывая руль на крутых поворотах ловким движением ног и покрикивая, как бы обращаясь к своему любимому ялику:
– Молодец, «Гера»! Режь волну!
И уже повернувшись к женской половине:
– Милые дамочки, держитесь за борт! Мужчин это не касается!
Потом, обращаясь к своему помощнику, командовал:
– Боренька, тяни кливер! Держи ялик по ветру!
Поездка с Герой превращалась в театрализованное захватывающее путешествие. Так как Борис Павлович часто брал меня с собой, мне хотелось чувствовать себя не пассажиром, а членом команды! Поэтому я вел себя активно, убирал ялик, чистил медные детали на борту, сворачивал в аккуратный круг якорные канаты. А что особенно приобщало меня к профессии моряка, так это приказ капитана Геры, который он отдавал во всеуслышание своим хриплым голосом:
– Юнга! Открой люк трюма! Отлей морскую водичку за борт! Чтобы наша красавица не обижалась!
Выполнял приказ я с громадным удовольствием, быстро и ловко. Понимая мои мальчишеские мечты и желая доставить мне еще большее удовольствие, Гера иногда, когда ветер дул с кормы и ялик шел без крена, отдавал мне руль, приказывая:
– Миша, веди парусник «по ветру».
Для меня это был «момент истины»! Каким чувством благодарности наполнялось мое сердце!
Позже я подружился с парнем намного старше меня – Юрой. Он оказался племянником Геры. От него по секрету я узнал, что зимой, когда на Черном море свирепствуют штормы, Гера уплывает к далеким турецким берегам один, везя туда какие-то товары, и, возвращаясь домой, привозит ковры. Да, Гера был настоящим моряком! И у него в душе, как у всякого моряка, жил дух лихого контрабандиста. Узнав такие подробности о смелом греке, я зауважал его еще больше!
ОТРОЧЕСТВО. СМЕРТЬ ОТЦА
Но время бежит, я рос, и в моей жизни девочки стали занимать все более и более важную роль. Поэтому свое свободное время я отдавал больше гулянью и захватывающим встречам. Особенно летом, с наступлением купального сезона. Я хорошо и много плавал. Играл в футбол. Отправлялся с «мушкетерами» на охоту, вооружившись рогатками и самопалами, которые изготавливались с великим мастерством. Наши игры в «мушкетеров» постепенно уступили место другим увлечениям. Все мы повзрослели.
Среди моих школьных друзей выделялся Володя Дубровский. Убежденный второгодник, он чувствовал себя взрослым мужчиной. Его отец – комендант евпаторийского театра, человек либеральных взглядов, спокойно реагировал на вопиющую неуспеваемость сына. Володя же упорно использовал все свое время на девочек. Так как ключ от одной из рабочих дверей театра хранился в потайном кармане убежденного второгодника, сердца многих девушек Володя открывал этим ключом. Меня и моих «мушкетеров» Володя пропускал в театр в любое время. Таким незаконным путем мы стали посещать спектакли гастролировавшей в Евпатории оперетты.
Я с огромным удовольствием посещал театр. Мое увлечение опереттой вылилось в устойчивое желание посвятить себя этому жанру. Как верный товарищ, я решил заразить «мушкетеров» своей идеей. Используя Володины возможности, добиться встречи с режиссером оказалось несложно.
Шла репетиция балета. Режиссер сидел, насупившись, в бутафорском кресле и время от времени выкрикивал замечания:
– Живее, живее! Вы что, сегодня не ели?
Дирижер, сморщенный старикашка, испуганно косился на режиссера, при этом забывая махать палочкой, хотя оркестр из нескольких человек продолжал играть и без него.
– Соня! Ты что, не слышишь музыку? А остальные! Кто в лес, кто по дрова! Напрочь забыли рисунок танца? Будете топать до потери пульса!
Мы стояли, растерянные, недалеко от режиссера. Наконец, мэтр решил сделать перерыв. Усталые и плохо одетые балерины медленно разбрелись по сцене. Посмотрев на нас исподлобья, режиссер подозвал к себе:
– Ну? Что хотите мне сказать? – с любопытством обратился он к нам, приглаживая остатки волос. Я стал объяснять причину визита. Выслушав, он спросил:
– Вы музыканты?
– Нет, мы не музыканты, – смущенно проговорил Виктор.
– Так значит певцы? – настороженно процедил режиссер.
– Нет, мы не поем…
– Танцуете? – в недоумении поинтересовался он.
– Нет…
Наступила неловкая пауза. Смягчившись, он закончил:
– Так вот что я вам скажу. Для оперетты вы никаким боком не подходите! Если хотите, можете участвовать в спектаклях как статисты. Но имейте в виду: бесплатно!
На этом аудиенция закончилась, и с ней и миф о загадочной жизни театральной богемы, населенной блистательными женщинами, окруженными элегантными мужчинами.
Отец Виктора-Портоса обнаружил наш «кабачок» и разгромил его. По этой причине мы переселились к Сергею-Арамису в катакомбы, где частично возобновили обстановку нашего любимого «кабачка». Кроме того, мы провели туда электричество. Появился свет и кухня в виде маленькой электроплитки. На ней мы жарили яичницу и рыбу. Но чаще всего варили кофе «по-турецки». Мы часто спускались в катакомбы и, рассевшись в кружок, вели долгие беседы «за чашкой кофе».
Катакомбы стали частью нашего мира. Мы путешествовали по бесконечным туннелям, уходили довольно далеко. Несколько раз я брал с собой мою овчарку Джильду. Но для этого приходилось спускаться по лебедке вниз, брать ее на руки. Первый раз она от страха скулила, после привыкла и осмелела. Ей очень нравилось с нами уходить в глубь коридоров, сворачивать в сложные лабиринты, а когда мы возвращались назад, она безошибочно находила правильный путь!
Наша школьная компания все чаще вступала в конфликт с татарской молодежью. Город и разделялся на «старый», в основном татарский и центральный, и «новый», где жили все остальные; ребята старались не заходить на чужую территорию. Граница соприкосновения враждующих сторон проходила по двум кинотеатрам – «Якорь» и «Спартак». Именно там «скрещивались шпаги». Мы дрались кулаками, иногда использовали самодельные кастеты; татары доставали ножи – хотя чаще всего ими только пугали. Дрались серьезно. Иногда схватки кончались трагически.
На зимние каникулы мама, снабдив небольшими деньгами, отправляла меня в Москву. Больше всего я любил останавливаться у Тимофеева Павла Федоровича. Юра, «заезжий» д’Артаньян, окружал меня вниманием. Мы ходили к его друзьям, посещали пивной бар № 4 на Пушкинской площади. Нам покупали билеты в цирк, кукольный театр. Очень я любил московский зоопарк. А когда мы гуляли по улице Горького мимо освещенных витрин, на фоне которых медленно опускались сверкающие снежинки, начинало казаться, что меня окружает сказка. Москву я полюбил, и в зимней Евпатории долго предавался воспоминаниям о столице, мечтая о новой поездке.
* * *
С 1936 года обстановка в стране становилась все более напряженной. Мамины друзья, собираясь у нас, с тревогой говорили о массовых репрессиях. Кроме всего, в мире сгущались тучи войны. Многие считали, что война в Испании, собственно, и есть начало грозных событий. Папа умолял маму не только не говорить о политике, но и не думать о ней. Служба врача в армии Врангеля считалась темным пятном в его биографии. Его постоянно преследовал страх за себя и всю семью. Он смертельно боялся, что кто-либо из наших друзей может оказаться агентом НКВД…
В школе нам, ученикам, прививалась ненависть к окружающему СССР капиталистическому миру. Внушалось, что фашизм, колониализм, империализм и милитаризм готовят нападение на нашу страну. Поэтому всем нужно об этом помнить и внимательно следить за происками «акул империализма». Кроме того, в нашу свободную страну постоянно забрасывают многочисленных иностранных агентов; их можно встретить везде. Они, подлые твари, проникают всюду: на пляжи, куда они высаживаются с подводных лодок, на дороги, куда они спускаются на парашютах, спрыгивая с самолетов или используя воздушные шары; очень часто переходят границу, переодевшись в советскую военную форму или даже, натянув на себя коровью шкуру, смешиваются со стадом. Мало этого. Шпионом может оказаться даже член твоей семьи! Поэтому всем нужно быть начеку!
Громом среди ясного неба стал арест Харлампия Харлампиеви-ча. Немедленно распространился слух, что он оказался агентом белогвардейских генералов, мечтающих о возвращении царя. На меня арест любимого учителя произвел удручающее впечатление. Я поделился с мамой, она с тревогой просила меня ни с кем об этом не говорить. Следующим исчез замечательный Гера. От его родственника Юры я узнал, что его обвинили в шпионаже. А когда старый дядя Геры заявил, что этого быть не может, то и того посадили.
Мамина хорошая знакомая, заведующая паспортным столом в горсовете (сама должность ее говорила о том, что она – штатный работник НКВД), предупредила маму, что нужно вести себя осторожно: идут аресты. Как-то раз она пришла к нам и с волнением сообщила, что за нашим домом внимательно следят, так как кто-то донес, что у нас живет непрописанная женщина. Мама не призналась, что мы уже два года скрываем Анну. Мать с отцом сломали голову, стараясь вычислить, кто мог донести и кто мог видеть скрывающуюся Анну. С обыском могли нагрянуть в любой момент. Родители решили немедленно сообщить обо всем Кнауэру.
Сообща пришли к единственному правильному решению: Анне нужно бежать. Вместе с Кнауэром мы снабдили Анну деньгами, необходимой одеждой и даже какими-то лекарствами. На следующий день мы распрощались с ней. Бедная женщина горько плакала. Расставаться было тяжело, мы привязались к несчастной страдалице.
Вскоре отца вызвали в НКВД. Они хотели знать, живет ли кто-либо чужой в нашей квартире. С этого дня отец впал в глубокую депрессию. Страхи за маму и меня мучили его все больше. Отец перестал дома принимать пациентов. Он снял со входной двери вывеску «Доктор Фишгойт. Частная практика». Маму это по-настоящему напугало. Она всячески успокаивала отца, предлагая взять отпуск и вместе куда-нибудь поехать развеяться. Но он об этом и слышать не хотел.
Помимо больницы, папа принимал в центральной поликлинике, которая размещалась в красивом здании с полукруглым фасадом, совсем рядом с морем. Я часто приходил к нему, когда он заканчивал работу, и мы отправлялись на пляж. Я стал чаще приходить к нему в кабинет и, хотя понимал, как ему не хочется, все равно заставлял его идти со мной к морю. Плавать он перестал, ссылаясь на то, что не очень хорошо себя чувствует Только сидел на берегу и с грустью всматривался в морскую даль.
Вскоре страшное известие дошло до нас: арестовали доктора Кнауэра! По городу поползли слухи, что он оказался крупным немецким шпионом. Отец был уверен, что в ближайшее время и его ждет арест. Вскоре у него появились грозные признаки надвигающейся болезни. Мама первая заметила, что у отца изменился почерк; следующим симптомом стала прихрамывающая походка. Чем дальше, тем быстрее прогрессировал паралич правой стороны туловища. Отец перестал ходить на работу. Как врач, он понимал всю серьезность своего положения. Часто заглядывал к нам доктор Айруни, осматривал папу, успокаивал его, а маме говорил правду. Он советовал отвезти папу в Москву, в клинику знаменитого Николая Бурденко.
Попасть туда удалось лишь благодаря маминым связям. После тщательных исследований был поставлен окончательный диагноз: опухоль мозга, расположенная в почти неоперабельном месте – под «турецким седлом». Бурденко и профессор Алексей Сперанский посоветовали маме, в качестве последней надежды, попытаться отвезти папу в Швейцарию, где такого рода операции иногда проводят. С неимоверным трудом, спустя долгое время, с помощью Ильи Эренбурга разрешение на поездку за рубеж мама получила, однако к тому времени, по мнению Бурденко, это уже потеряло всякий смысл. Папу мы привезли домой в Евпаторию уже полностью парализованного. Он уже не мог говорить, кормили его искусственно. Только глаза продолжали жить.
Почти все время мама проводила у его постели. Она говорила с ним, развлекала, сообщала всевозможные новости. Но одну новость она ему не рассказала: в дверь кто-то подсунул записку, написанную на клочке бумаги: «Дорогой Гриша! Я не могу больше выносить пыток! Меня избивают! Знай, я ни в чем не виноват, передай моему дорогому Вальтеру, я умру честным человеком. Я все подписал. Прощай»…
Отец медленно угасал. Доктор Айруни приходил, помогал ухаживать за отцом. Как-то, бросив взгляд на шкаф с французскими медицинскими инструментами, с грустью сказал матери:
– Уже не пригодятся. А жаль… Могли бы еще многим помочь…
Мама к трагическому концу была готова. Умирал отец тяжело. Он стал задыхаться. В последний момент полностью парализованное тело вдруг вздрогнуло, шевельнулось – и навсегда замерло. Отму-чившись, душа дорогого человека покинула мир, унесясь в вечность.
Без колебаний мама отвезла весь дорогой инструмент доктору Айруни.
* * *
Весной 1937 года в Евпаторию приехал Николай Иванович Шевченко вместе с двумя сыновьями и женой Софьей Ивановной. Он был по образованию врач, но получил назначение на пост директора санатория. Санаторий предназначался для детей высшего командного состава Красной Армии, работников органов ЧК и партийно-правительственной элиты. Должность высокая, ответственность максимальная! Наряду с комплексным лечением, было решено организовать преподавание школьных предметов прямо в палатах. Николай Иванович стал подбирать учителей, в том числе и по иностранным языкам – немецкому, французскому и английскому. Мама оказалась идеальным претендентом, так как владела всеми тремя языками в совершенстве.
После смерти папы наше материальное благополучие резко пошатнулось. Мама давала частные уроки, так что предложение Шевченко оказалось кстати. Деловое знакомство с Николаем Ива-новичем и Софьей Ивановной переросло в дружбу.
Николай Иванович обладал незаурядной внешностью. Крепко сложенный, выше среднего роста, с красиво сидящей на крепкой шее головой, украшенной темной курчавой шевелюрой, он выглядел молодо и привлекательно. Темпераментный, быстрый, очень контактный, он излучал силу и уверенность, а улыбка выдавала в нем доброту. Говорил он громко, слегка с украинским акцентом, и смеялся раскатистым, заразительным смехом. О Софье Ивановне можно без колебаний сказать – красавица! Стройная фигура могла считаться идеальной, если бы не округлая спина. Хотя и это не портило в высшей степени сексуального силуэта Софьи Ивановны. Младший их сын, семилетний Аркадий, – точная копия отца, его любимец, шустрый мальчик. Старший, Геннадий, восемнадцатилетний парень, очень похожий на мать, – спортсмен и неутомимый сердцеед.
Николай Иванович с женой стали очень часто бывать у нас. С их появлением наш дом вновь ожил. Как обычно, из Симферополя на лето приезжали Брискины, но в том году с ними приехала их музыкальный преподаватель Сеферова с дочерью Микой. С приездом Брискиных музыка не переставала звучать в течение всего дня. Рояль стоял в одной из двух комнат, которые Брискины не сдавали, а держали для себя. Там целый день, следуя железному расписанию, занимались все трое ребят, сменяя один другого. А в то лето к ним присоединилась еще и Мика, будущая пианистка.
В связи с приездом Брискиных мама решила устроить торжественный ужин. Жаркий летний день медленно уступал мягким объятиям вечера. Солнце, ушедшее за горизонт, еще озаряло небесную высь, когда вся компания уселась во дворе за длинный стол, уставленный всякими вкусностями. Напротив меня рядом со своей матерью села Мика. Я не мог оторвать глаз от ее прекрасного лица! Темнокаштановые чудесные волосы крупными волнами ниспадали на плечи, подчеркивая плавный овал лица. Высокий лоб украшали темные брови, длинной линией уходящие к вискам. Прямой нос с красиво, словно вырезанными, ноздрями гармонировал с пухлым, довольно большим чувственным ртом. Но что особенно меня поразило, это Микины глаза: большие, широко расставленные, они мерцали, поражая необыкновенным серо-сиреневым цветом. Под легким сарафаном угадывались созревшие формы, округлые плечи непрерывной линией очерчивали красивые руки, длинные пальцы заканчивали узкие, аристократические кисти рук. На фоне мелких Брис-киных статная Мика выглядела крупной девушкой. Чтобы Мика не почувствовала моего пристального внимания, я весь вечер отводил глаза в сторону, боясь показаться смешным и назойливым. Поэтому не заметил, что Мика тоже бросает взгляд в мою сторону.
* * *
Обстановка в мире становилась все тревожнее. С газетных страниц не сходила тема войны. Особенно много говорилось о фашистской Германии. В школе увеличили уроки военной подготовки. В старших классах учеников обучали стрельбе из боевого оружия, вплоть до пулемета. В кинотеатрах шли сплошь патриотические фильмы. Пропаган-дировалась непобедимая Красная Армия, обещалось, что в случае войны воевать будем исключительно на чужой территории.
Мы знали, что преподаватель военного дела очень высоко ценил в наступательном бою шашку. Себя он считал большим мастером этого вида вооружения; особо хвастался своим «косым» ударом. Он постоянно рассказывал нам, как конная армия под командованием известного рубаки Семена Буденного ворвалась в Польшу, и сразу же пошел слух среди поляков, что русские используют страшный «косой» удар. И, как утверждал преподаватель, поляки в панике отступали! Обычно кто-нибудь начинал расспрашивать вошедшего в роль военрука, в чем все-таки секрет «косого» удара? На этот вопрос он отвечал с большим удовольствием и, сдвинув седые брови крыльями, взметнув вверх правую руку, старый кавалерист наносил удары по воздуху. При этом он издавал хриплый и совершенно непонятный вопль:
– Б-б-б-рах!
После, отдышавшись, объяснял: «Секрет этого удара в том, что поляк даже не успевал ахнуть, а шашка уже разрубала его с плеча… А вам я повторяю: удар я наношу сразу за ухом и тяну его до самого седла! Понимаете, до седла! А знаете, что при этом ударе происходит?.. Не знаете! Седло остается целым и невредимым».
Сведения о военной технике мы черпали не только от старого кавалериста. Одна из наших соучениц, Мила, встречалась с военным летчиком, служившим на военной базе, расположенной рядом с Евпаторией. Мила гордилась своим молодым лейтенантом. Летал он на истребителе И-16. Мы видели в нем героя, относились к нему в высшей степени с уважением и, конечно, засыпали бесконечными вопросами. Он охотно отвечал, хотя иногда уклонялся от ответов. Как видно, они касались военных секретов. Он считал, что наша военная авиация – лучшая в мире, и если придется встретиться в бою, то наши секретные истребители И-15 и И-16 покажут настоящий класс! От прилива патриотических чувств у нас внутри все бурлило!
Реально не представляя себе, что такое война, мы фантазировали; нас раздирало желание лично участвовать в схватке с противником. Когда я делился с мамой своими навязчивыми идеями, она старалась убедить меня, что война – это страшная трагедия, и что та легкость победы, о которой трубят везде, может обернуться затяжной и кровопролитной схваткой. У нас был радиоприемник, и мама постоянно слушала Би-Би-Си. Сообщения о травле евреев в фашистской Германии приводили ее в отчаяние. Она делилась своими переживаниями с близкими друзьями, особенно с Николаем Ивановичем. Он уверял маму, что фашизм можно обуздать и что это произойдет только в ходе предстоящей войны. А неизбежность ее он предрекал.
Так или иначе, но «в воздухе пахло войной», как пелось в одной из популярных советских песен. Проводились учебные воздушные тревоги. Раздавали на предприятиях противогазы. Обязали владельцев собак определенных пород проходить с ними военную дрессировку. Кстати, мне очень нравилось ходить с моей Джильдой на занятия. Она оказалась способной.
Тревожное время не останавливало жизнь. Я с радостью узнал из письма Мики, что этим летом она обязательно приедет к матери в Симферополь и мечтает попутешествовать со мной по Крыму. Предвкушая радость наступающего лета, я размечтался! Мика отличалась удивительной непритязательностью. С ней не возникало никаких проблем. В ее поведении проглядывался мальчишеский характер. Она нравилась моим друзьям и, что особенно меня радовало, – у нее сложились дружеские отношения с моей мамой. Мама знала о моих планах на лето и обещала снабдить меня необходимыми деньгами.
ЮНОСТЬ. ВОЙНА
Лето 1941 года ничем не отличалось от всех предыдущих. Начинали съезжаться отдыхающие, цвели цветы, зрели фрукты, и вода в море все более и более согревалась. Я с друзьями часто ходил на рыбалку или отправлялся на ловлю крабов. Рыбу мы любили ловить «на сваях». Так мы назвали остатки ресторана на воде «Поп-лавок», где далеко от берега на полусгнивших досках, приболченных к металлическим опорам-сваям, можно не только удобно сидеть, но и лежа понежиться на утреннем солнце. А с наступлением жары мы начинали соревнования по прыжкам в воду. Все крымские мальчишки, как правило, отличались спортивностью и ловкостью, все хорошо плавали. Когда мы были поменьше, то часто плавали к пассажирским кораблям, которые из-за мелководья бросали якорь далеко от берега. Мы подплывали вплотную к борту, а пассажиры, коротавшие время на корабле, бросали нам монеты. Падая в воду, монеты медленно тонули, кувыркаясь и блестя на солнце, а мы ныряли за ними и, поймав добычу, закладывали ее за щеку.
Как я уже сказал, любимым местом для рыбной ловли стали «сваи». Туда-то мы и решили отправиться в ту незабываемую летнюю ночь, надеясь еще до рассвета наловить вкусную камбалу – калкан. Ну, а если повезет в рыбалке, то я планировал устроить «званый ужин» с Микой. Мике я ничего не сказал, решил преподнести сюрприз.
Забросив удочки, мы замерли в ожидании клева. Море распласталось до горизонта в абсолютном штиле. Еще солнце не взошло и ночная свежесть витала в воздухе, когда мы услышали гул далеких разрывов со стороны Севастополя, а через несколько минут послышались звуки артиллерийской канонады. Единственное, что пришло нам в голову, – начались очередные военные маневры. Гул усиливался, и мы, мальчишки, как всегда с восторгом относящиеся ко всему военному, слушали мощный гул разрывов и наблюдали за всполохами, освещавшими предутреннее небо. Вдруг на светлеющем горизонте, совсем низко, показались быстро приближающиеся самолеты. На посветлевшем уже небе они казались почти черными, а когда они пронеслись над нами, мы увидели на крыльях незнакомые нам кресты…
Наступило утро 22 июня 1941 года… Война.
Город пришел в движение. Несмотря на то, что о приближавшейся войне говорили не один год, к ней готовились, но то, что она началась, стало ошеломляющей неожиданностью. Уличные громкоговорители сообщали о вероломном нападении фашистской Гер-мании, призывали население к спокойствию и организованности. Толпы людей с тревогой слушали правительственные сообщения. Все начали закупать продукты. Мгновенно исчезли с полок магазинов мука, масло, консервы, соль, сахар, спички, мыло…
Вечером у нас собралась большая компания маминых друзей. Высказывались всякие предположения, но большинство выражали уверенность, что Германия в этой войне должна потерпеть поражение. Мама настроила приемник Си-235 на волну Би-Би-Си и стала переводить. Диктор комментировал заявление Черчилля в связи с нападением Германии на Советский Союз. Главной мыслью британского премьера стало то, что он, последовательный борец против коммунизма, сейчас ставит одну только цель – уничтожить нацизм, и поэтому в Советском Союзе видит союзника. У всех на душе стало легче.
Наутро Мика и Брискины уехали в Симферополь. Мои друзья-«мушкетеры» и я отнеслись к событиям довольно своеобразно. Мы видели в войне новые заманчивые перспективы осуществления наших романтических фантазий! Победоносные сражения, горячие рукопашные бои, где мы проявляем необыкновенную ловкость и решительность! Могучая техника с нашим участием смешивает с землей врага! Я представлял разбитого противника и себя в рядах наступающей Красной армии, воюющей на «чужой территории»! Чего я действительно боялся – что немцы окажутся разбитыми до того, как я окажусь в армии.
Меня не отрезвили начавшиеся воздушные налеты на Евпаторию, – собственно, не на город, а на железнодорожную станцию, Сакский химический завод и военный аэродром. Противовоз-душная оборона Евпатории осуществлялась единственной зенитной батареей на окраине. Я во время воздушных тревог, когда большинство евпаторийцев прятались в подвалах или в редких бомбоубежищах, несся к стреляющим зениткам. Артиллеристы быстро двигали ствол за низко проносившимися «юнкерсами» – но почему-то в них не попадали. В один из ближайших дней во время очередной воздушной тревоги я, уже подойдя совсем близко к зенитной батареи, не услышал выстрелов. На месте я увидел перевернутый лафет и валявшийся ствол на краю глубокой воронки. Противовоздушная оборона города прекратила свое существование.
Немецкие бомбардировщики регулярно появлялись над Евпаторией, иногда пролетали совсем низко, но город не бомбили. Основной целью стал военный аэродром, железная дорога и портовые сооружения. Вопреки происходящему, я и мои друзья продолжали верить в непобедимость Красной армии.
Началась мобилизация. Многих отправляли на рытье противотанкового рва на окраине Евпатории. Я оказался в их числе. Мне же хотелось участвовать в настоящем бою, а не рыть землю с женщинами и стариками. Большинство моих друзей и школьных товарищей ушли в армию, я же не подходил по возрасту. И это меня жутко угнетало.
Как-то «юнкерсы», отбомбив, на бреющем полете пролетали над тысячами людей, рывшими противотанковый ров, и я увидел немецких летчиков, помахивавших толпе из застекленных кабин самолетов. На меня эта сцена произвела удручающее впечатление… В то же время радио ежедневно передавало победные сводки о сотнях сбитых немецких самолетах, об огромных потерях гитлеровцев в танках, артиллерии и живой силе. И скороговоркой сообщалось о стратегических отходах Красной армии в боях с численно превосходящим противником.
Евпаторийские санатории превратились в военные госпитали. Многих школьников, в том числе и меня, направили в качестве санитаров на обслуживание раненых, прибывающих с фронта. Работать приходилось чуть ли не круглосуточно. Убирали палаты, переносили тяжелораненых на процедуры, помогали перевязывать. Особое сострадание у меня вызывали обожженные. Медикаментов не хватало. Евпаторийские врачи почти не уходили домой, спали прямо в кабинетах.
У нас сложилась молодежная компания. Сережа-Арамис, я, Галя Чурикова – изящная, обаятельная хохотушка, Катя – высокая брюнетка с тонкой талией и красивой грудью, Боря-Патик – двадцатилетний громила, которого из-за сильной близорукости не взяли в армию, и Боря Колдун, красивый москвич, приехавший на курорт с родителями, богатыми московскими парикмахерами, мой пляжный приятель. Мы сами установили расписание дежурства, чтобы иметь хоть какое-то время для сна. Я обычно дежурил с Сергеем и Галей. У меня с ней сложились очень хорошие отношения, наверное, возник бы и роман, если бы не горячие чувства к Мике…
От раненых мы узнали правду об истинной ситуации на фронте. Они с горечью рассказывали о растерянности руководства, о резкой нехватке оружия, а самое ужасное – о полном превосходстве немцев в воздухе, о беспомощности наших войск перед лицом танковых клиньев, легко прорывающих нашу оборону.
Мы особенно подружились с одним старшим лейтенантом. Умный, обаятельный, уверенный в себе, внешне в высшей степени приятный, с легкой походкой и кавалерийской выправкой. Ранен он был в плечо и руку и считался легкораненым. Я подолгу беседовал с ним, и он подробно рассказывал о ситуации на фронте. Он объяснял мне, что Красная Армия ведет войну дедовским путем, в основном стараясь использовать плотную массу пехоты и при отступлении, и при контратаках. В то время как немцы действуют малыми легкоподвижными группами, вооруженными отличным автоматическим оружием. Мало этого, у них, в отличие от нас, четкая современная связь. Немецкие танки быстро прорывают оборону и, оказавщись в нашем тылу, перерезают отходы отступающим армиям. И самое печальное, что наша авиация оказалась абсолютно беспомощной перед немецкими «мессершмитами». Несмотря на все, старший лейтенант сохранял доверие к командованию и считал, что мы воевать научимся и будет праздник и на нашей улице.
Тем временем фронт подходил все ближе и ближе. Вскоре прошел слух, что немцы уже около Перекопа! Началась паника. Стали эвакуировать ряд учреждений. За ними свертывались госпитали. В числе их оказался и детский санаторий, где директором был Николай Иванович. Он предложил маме и мне эвакуироваться вместе с детьми. Я встал буквально на дыбы! Я посчитал это проявлением трусости и предательства с моей стороны. Я мечтал любым путем попасть в армию и защищать Крым. Мама меня уговаривала согласиться на предложение Николая Ивановича, тем более, что в армию я могу попасть и в эвакуации. Тогда я стал убеждать мать, что она должна эвакуироваться, а я так или иначе в ближайшие дни уйду в армию на защиту Крыма. Мама в отчаянии меня умоляла:
– Мишенька, мой дорогой, я не могу уехать, оставив тебя здесь! Пойми, я сойду с ума!
Но я стоял на своем. Вспомнив про мамину приятельницу-паспортистку, я решил поговорить с ней и попросить помочь изменить год моего рождения, – тогда меня немедленно возьмут в армию, и мама решится на эвакуацию. Она поняла и обещала мне помочь. Тем временем, санаторий, где я обслуживал раненых, тоже начал эвакуацию. Евпатория пустела… По улицам еще пробегали какие-то люди с противогазами, еще раздавались сирены воздушной тревоги и казалось, что существует власть и что еще ничего не потеряно… Я ждал ответа от паспортистки и продолжал уговаривать маму эвакуироваться.
В эти дни мне приснился сон. Мне снилось, что в городе объявили воздушную тревогу и я бегу по улице; добегаю до пятиэтажного пустого ремонтирующегося здания. С неба слышен гул немецких бомбардировщиков. Я вбегаю в пустую, свежевыбеленную комнату и слышу вой летящих бомб. Звук угрожающе нарастает. Полыхнул взрыв, но так как он совсем близко, звука я не слышу, а только чувствую удар воздушной волны. В оцепенении я замираю. Дым медленно рассеивается, осыпаются с пробитого потолка куски штукатурки. Я ощупываю себя и понимаю, что ощупываю пустоту… Я оглядываюсь кругом и вижу в углу лежащее тело и стену густо обрызганную кровью. Подойдя ближе, я вижу разорванный труп. Лицо цело, и к ужасу я узнаю себя!.. Мне становится страшно. В отчаянии я бросаюсь бежать! Дома я застаю маму, стоящую против зеркала и расчесывающую гребнем волосы. Она не реагирует на мое появление и на мой голос, я пытаюсь ее тронуть, но никакой реакции! Тогда я встаю между ней и зеркалом. Она смотрит сквозь меня и продолжает расчесывать волосы. Я в ужасе понимаю, что нематериален! В отчаянии я бросаюсь к Сергею, которого застаю за столом, что-то пишущего. Я пытаюсь вырвать из его рук ручку, но понимаю, что не могу. Отчая-ние медленно меняется состоянием странного успокоения. Все, что в жизни казалось непонятным, проясняется, мне легко и спокойно. Оказывается, в переходе от жизни к смерти все так просто…
Наконец я получил от паспортистки «выписку из метрики». В ней стояла новая дата рождения. Я подходил к мобилизации! В это время стало известно, что немцы уже перерезали пути эвакуации из Крыма. Меня вызвали в военкомат для отправки в Симферополь вместе с последними мобилизованными. Мама пришла меня провожать. Предвкушая прелести армейской жизни и предстоящее участие в боях, я находился в состоянии приятного возбуждения. Я еще надеялся, что мама решит эвакуироваться. Расцеловав плачущую мать, я вскочил в кузов до отказа набитого грузовика. Машина, взревев, двинулась по дороге на Симферополь. Когда мамина фигура скрылась, в душе возникло чувство тоски, боли, потери… Только в эти минуты я понял, что кроме меня у нее никого в мире не осталось, что она – единственное существо, за которое я без колебания отдам жизнь.
* * *
Сборный пункт новобранцев находился на территории Медицинского института. Огромный двор, до отказа набитый людьми, жужжал, как взбудораженный пчелиный улей. Дымили походные военные кухни, у которых в тесной очереди толпился народ. Писари в военной форме составляли списки мобилизованных. Заполняли графы: возраст, национальность, образование, служил ли в армии, военная профессия. Я решил соврать и в графе военная профессия указал «пулеметчик». Вспомнил нашего военрука Перекопского и его «косой удар». Появилось начальство и предупредило, чтобы никто никуда не отлучался, так как сегодня или, в крайнем случае, завтра все примут присягу, получат военную форму и будут приписаны к военной части.
На следующее утро прибыла машина с новобранцами из Евпатории. Среди них к моей великой радости оказался Сергей! Он мне рассказал, что забегал попрощаться с моей мамой и узнать обо мне. Он застал ее заплаканной, в отчаянии. Она не надеялась больше увидеть меня. Кроме того, она сказала, что немцы перерезали выход из Крыма и поэтому эвакуация мирного населения прекратилась. Это известие потрясло меня. Значит, это я виноват, что мама не эвакуировалась по предложению нашего друга Николая Ивановича, и она была права, что я с таким же успехом мог вступить в армию в эвакуации!
Несмотря на вспыхнувшую панику и неразбериху, охватившую Симферополь, витала слабая надежда, что вход в Крым прикрыт Перекопским перешейком. Ни к концу первого дня, ни на следующий нас не привели к присяге и обмундирования не выдали. Зато началось спешное комплектование отрядов для пополнения регулярных войск. Царила паника. Отдавались глупые распоряжения. Нас с Сергеем отправили на север, на Перекоп.
Стояла теплая погода последней декады сентября. Чудесная крымская степь одурманивала благоуханием. Проезжая мимо деревень, мы видели поля и сады, где, как ни в чем не бывало, трудились колхозники. Эта идиллическая картина успокаивала, и мне начинало казаться, что все происходящее – просто кем-то придуманная история. Однако к вечеру, по мере приближения к городу Армянску, окружающая обстановка стала резко меняться. Справа и слева от дороги появились военные колонны. Тягачи тащили тяжелые орудия. Упряжки запряженных цугом лошадей шагом везли более мелкую артиллерию. Во многих местах солдаты рыли окопы, укрепляли огневые позиции, затаскивая на них пушки. Виднелись целые «городки» военных палаток. В одном месте грозно, в шахматном порядке, стояли танки. И чем дальше двигались мы на север, тем плотнее становились войска. Их количество внушало уверенность в их несокрушимости. Мне хотелось скорее влиться в эту грозную силу, стать ее полноценным бойцом!
Уже вскоре такая возможность представилась. Нашу группу встретил офицер – типичный командир времен Гражданской войны, нечто среднее между Чапаевым, Батькой Махно и Буденным. На нем красовалась лихо сдвинутая назад папаха, сбоку – «маузер», немолодое лицо украшали казачьи висячие усы. Разглядывая нашу разноцветную компанию, он улыбнулся в усы:
– Ну что ж, для второго эшелона сгодится!
Просмотрев список, он неуверенно прочитал мою фамилию, катастрофически переставив все буквы.
– Так это ты, значит, пулеметчик? – В голосе у него звучала надежда.
– Да! Пулеметчик! – ответил я бывалому командиру.
– Вот ты хоть и пулеметчик, а в тапочках… Как-то не особо подходит. Ну да ладно. А еще есть среди вас люди с военной специальностью? – Никто не подал голос. – Ну нет, так нет! Повоюете и без профессии…
Я – в тапочках, в клетчатой ковбойке и белых брюках из так называемой «чертовой кожи» (мечта евпаторийских пижонов) – действительно менее всего походил на пулеметчика. Мы двинулись по изрытой окопами обороне к месту назначения. Им оказалась неглубокая траншея. По указанию командира мы расположились на расстоянии метра друг от друга. Прошло довольно долгое время, пока командир не появился вновь, с двумя бойцами. Они несли винтовки, патроны и ручной пулемет системы Дегтярева, такой же, как нам демонстрировал Перекопский. Я попросил, чтобы «вторым номером» стал Сергей. Возражений не последовало. Всю ночь мы провели с Сергеем, осваивая пулемет. Командир строго предупредил, что стрелять категорически запрещено, так как наш окоп находится довольно далеко от передовой, куда мы попадем только завтра. Винтовок хватило лишь на треть солдат.
Утром нас накормили кашей, заправленной салом, выдали по куску хлеба и напоили сладким чаем, который мы пили по очереди из нескольких круглых солдатских котелков. К концу дня нас подняли и после довольно долгого перехода мы оказались в зоне знаменитого «турецкого вала», уже изрытого окопами, огневыми позициями с установленными в них пушками.
В обороне стояла 51-я армия, а где-то справа разместился спешенный кавалерийский корпус. Собственно, это и была передовая. Нас рассредоточили в свободных окопах. Ко мне с Сережей подошел молодой командир, познакомился, посмеялся над нашей цивильной одеждой, объяснил, что завтра или послезавтра нужно ждать начала немецкого наступления. Указал нам ориентиры справа и слева, которые ограничивают сектор огня. Приказал открывать огонь только после сигнальной ракеты и держать оборону до последнего патрона. И с уверенностью добавил, что фрицы тут себе зубы поломают!
Рассказывать о войне, описывать бой не только трудно, но и неинтересно. Все бои похожи. Да и глазами солдата многого не увидишь. Память хранит только отдельные яркие эпизоды; запоминаются лишь отдельные личности, как-то отличившиеся в ходе сражения. Что можно рассказать о солдате, поднятом в атаку и бегущем на огонь противника? Сначала – просто страшно, а дальше отключаешься и действуешь автоматически. Опытный солдат машинально ищет укрытия в воронках от снарядов, падает при близких разрывах, вскакивает и перебегает от одной к другой. Бал правит госпожа Судьба, а о солдате в лобовой атаке можно сказать только, что он отчаянно старается подавить естественное чувство страха перед смертью. Если же дело доходит до рукопашного, поведение бойца приобретает осмысленность, проявляется находчивость. Пуля же убивает с одной вероятностью слабого и сильного, храброго и труса, опытного и необстрелянного.
Итак, двадцать четвертого сентября немцы после сильнейшей артподготовки начали наступление на Перекопском перешейке. Шквал огня накрыл нашу оборону. Мы с Сергеем прижались к земле на дне окопа. Едкий пороховой дым застил землю. Совсем рядом рвались снаряды. Сильнейший взрыв засыпал меня землей. Воронка разворотила соседний окоп, выбросив на бруствер разорванные тела. Среди гула разрывов я услышал вопль раненого. Поднять голову не было возможности, осколки снарядов с воем резали воздух. Через наш окоп пробежало несколько солдат. Я понял, что они спасаются от огня немецкой артиллерии. Вокруг кромешный ад! Никто никем не руководит. В хаосе боя каждый солдат сам решает свою судьбу.
Неожиданно немцы перенесли артиллерийский огонь в глубь нашей обороны. Стало легче. Высунувшись из окопа, я увидел ужасную картину!.. Большинство земляных укреплений были разворочены; трупы солдат валялись по всей линии обороны. Выжившие в панике оставляли «турецкий вал»; раненые, кто мог передвигаться, тащились в тыл. Неожиданно с правой стороны по отступающим открыл огонь немецкий пулемет. Оставаться в окопе не было никакого смысла. Схватив пулемет, мы бросились бежать. Падая и вскакивая, мы спасались от очередей немца. Выскочив на невысокий пригорок, мы продолжали бежать уже мимо наших артиллерийских батарей. В живых никого не осталось. Вокруг были перевернутые лафеты и оторванные стволы пушек.
Отступление шло в направлении к Армянску. Многие надеялись, что в тылу, на Ишуньском перешейке, немцев встретит прибывающая из Одессы обстрелянная приморская армия; там были отлично обородованные оборонительные укрепления. Однако эти слухи не подтвердились. Армянск был набит деморализованными войсками, отступавшими в панике от самого Перекопа. Единственной радостью для меня стала пара кем-то брошенных кирзовых сапог. Находка оказалась удачной, мой размер обуви считался редким. Сергею также повезло: он сумел приобрести винтовку, правда, образца 1905 года.
В Армянске впопыхах формировали батальоны, которые отправляли на Ишуньский перешеек. Оборонительный вал протянулся от Черного моря и до топей Сиваша. Перешеек состоял из трех узких полос, окруженных соляными озерами с вязким грязевым дном. Весь этот район представляет солончаковую степь, голую, с редкой травяной порослью. Перешеек, как и «турецкий вал», испещряли, в основном, земляные оборонительные сооружения. С марша нас сходу рассовали в части Первой Приморской армии, которая прибыла в Крым, сдав Одессу.
Как пулеметчиков, нас включили в первую линию обороны. Командир взвода принес саперные лопатки и два котелка; объяснил, где мы должны окопаться, предупредив, чтобы рыли поглубже и замаскировали дерном. Я уже усвоил, что чем глубже окоп, тем больше шансов выжить. Земля оказалась трудной, все время попадались камни. Вечером подвезли еду и боеприпасы. Немцы пока не подошли, поэтому мы спокойно поели, сидя на краю еще не отрытого окопа. К утру рыть закончили. Бруствер обложили камнями, замаскировали дерном и кустиками острой травы, которую набрали у края соленого озера, почти примыкавшего к нашей огневой позиции. Весь день мы пролежали на разогретой солнцем земле. Небо совсем очистилось от облаков и казалось бездонным. Тишину неожиданно нарушил гул приближающихся самолетов. Мы с великой радостью узнали своих: истребители И-16 сопровождали эскадрильи пикирующих бомбардировщиков П-2.
Самолеты устремились вниз в пике; стало ясно, что противник где-то поблизости. Отбомбив, летчики возвращались обратно, летя совсем низко над нашей обороной, они приветственно помахали крыльями. Налеты продолжались в течение всего дня – до вечера. Ни одного немецкого самолета не было замечено. Полное господство в воздухе нашей авиации.
А к утру следующего дня мы заметили немцев, уже окопавшихся на подступах к нашей обороне. Этот маневр им удался под покровом ночи. Утром наши штурмовики обрушились на немецкую передовую. Во второй половине дня в воздухе появились «мессершмиты». И сразу все изменилось… Советские тихоходные истребители И-16 оказались беспомощными в бою с быстрыми, очень хорошо вооруженными «мессершмитами». На наших глазах в воздухе уничтожали наши самолеты! Оставшись без истребительного прикрытия, бомбардировщики стали легкой добычей. Воздух оказался под полным контролем противника.
В боях за Ишуньский перешеек немцев поддерживала штурмовая авиация. Наступление немцы начали так же, как и на Перекопе, при поддержке ураганного огня артиллерии. Первые дни мы вели тяжелые оборонительные бои. Мы с Сергеем оказался в эпицентре сражения. Местность не давала возможности фашистам обойти перешеек с флангов, поэтому им пришлось проводить лобовые атаки. Потери они несли большие. Наши же потери неоправданно росли из-за скученности пехоты. Только с наступлением темноты бой затихал; однако неприцельная перестрелка продолжалась всю ночь. Немцы старались засечь наши пулеметные точки и днем вели по ним прицельный артиллерийский огонь. Поэтому мы с Сергеем решили вырыть новый окоп метрах в тридцати, в стороне от нашего. Несколь-ко дней боев стали для нас хорошей школой. Я хорошо овладел пулеметом и даже научился исправлять задержки.
В дневное время, помимо массированной артиллерийской обработки нашей обороны на всю ее глубину, на нас обрушивалась волна за волной немецкая штурмовая авиация. Редкие попытки наших истребителей вступить в бой кончались всегда трагически. Я стал понимать, что все, что нам внушали о силе, могуществе и непобедимости наших вооруженных сил, в действительности оказалось непростительной ложью. После десяти дней тяжелых боев на Ишуньском перешейке, понеся тяжелые потери, мы стали поспешно отходить в глубь Крыма. Успокаивало лишь то, что и фашисты понесли серьезные потери, о чем нам сообщил попавшийся в плен немецкий разведчик. Отступающими никто не руководил; связи не было, тяжелораненых бросали; не хватало горючего для танков и военных грузовиков. Никто толком не знал, куда отходить. «Мессершмиты» на бреющем полете расстреливали беззащитные колонны войск. Нача-лась паника… Это было уже не отступление, а бегство.
Бегство шло в двух направлениях: с целью прорваться в Севасто-поль или найти спасение в Симферополе, где, по слухам, командование Крымским фронтом подготовило глубоко эшелонированную оборону.
Неожиданно мы увидели механизированные немецкие части, двигавшиеся с севера недалеко от нас, в параллельном направлении. Огня они почему-то не открывали, хотя расстояние позволяло. С нашей стороны тоже не стреляли, цель была одна: скорей дойти до Симферополя… Но противник двигался быстрей, словно не обращая внимания на наши колонны. В этом чувствовалась какая-то зловещая цель. Довольно скоро план фашистов стал ясен. Небольшими группами подвижных подразделений они легко отсекали части отступающих армий и уничтожали их. Мне стало ясно, что единственный путь спасения – бегство не по дороге, а по степи. Это поняли многие. Разбитые и абсолютно деморализованные части 51-й и Приморской армий подошли к Симферополю. Ни о какой подготовленной обороне и речи не шло. В городе царил хаос; власти, как таковой, не было… Улицы и дворы Симферополя кишели солдатами. Местное население уходило из города, таща на себе нехитрый скарб. Оставшиеся грабили брошенные магазины и склады, квартиры. Из разбитых хранилищ по грязному кювету мощеной дороги тек ручей вина. Прямо из этой медленно текущей грязи солдаты котелками жадно черпали вино, напиваясь до полного одурения. С грохотом проносились артиллерийские упряжки, наезжая и расталкивая бессмысленно толпившихся на проезжей части военных. И над всем этим адом проносились «мессершмиты», безнаказанно разряжая в обезумевший город свой смертоносный боезапас!
Одни видели спасение в прорыве на Керчь, а оттуда – через пролив и Феодосию – надеялись переправиться на Кавказ; другие устремились на юг, надеясь через Алушту попасть в Севастопольскую мощнейшую крепость или уйти прямо через Бахчисарай на Севасто-поль.
Мы с Сергеем попали в колонну, двигавшуюся на восток, в сторону Керченского полуострова. Обстановка ничем не отличалась от той, что была при отступлении от Ишуни. Меня поразило почти открытое возмущение солдат бездарным командованием. Помимо града пуль и бомб, немецкая авиация сбрасывала листовки. В них фашисты призывали сдаваться, так как сопротивление Красной армии потеряло всякий смысл. На листовках красовалось, как правило, карикатурное лицо еврея-урода и заверялось, что немецкая победоносная армия не воюет против русского народа, а ведет борьбу только с врагами человечества — жидами и их союзниками комиссарами. Эти призывы делались все более популярны. «Мы жидам покажем!», «Хватит нам колхозов!», «Немец нам поможет!», «Ничего, скоро кончится жидовско-советская власть»… Время от времени нас обгоняли подвижные части наступающих немецких армий. Я для себя решил, что как только станет ясно, что немцы перерезали поток, немедленно сверну с дороги и попытаюсь пробиться через горы на южную дорогу, а по ней, возможно, сумею попасть в Севастополь. Обдумывая свой план, я невольно вспомнил нашего дорогого Павла Александровича и увлекательные путешествия по горному Крыму. Во мне росла уверенность, что тот детский опыт мне обязательно поможет!
Ночью в Карасубазаре мы попали под сильнейшую бомбардировку. Немцы навесили осветительные ракеты на парашютах; город оказался освещен, как днем. Немецкие летчики гонялись за каждым солдатом. Тысячи убитых и раненых устилали узкие городские улочки. Перевернутые военные повозки, трупы лошадей, горящие машины… Беззащитность, беспомощность, паника!.. Взрывом бомбы меня отбросило в сторону. К счастью, просто оглушило. Но пулемет был искорежен. Пытаясь укрыться, пробегая мимо перевернутой машины, мы увидели высыпавшиеся из ящиков винтовки. Среди обычных трехлинеек оказались новые полуавтоматические СВТ. Мы с радостью прихватили по одной.
Как можно скорее вырваться из Карасубазара – только это желание руководило обезумевшими людьми. Военные грузовики, стараясь вырваться из горевшего города, давили все и всех на своем пути. Артиллеристы выпрягали лошадей и галопом неслись мимо бегущих пехотинцев!.. Уже за Карасубазаром пронесся слух, что немцы перерезали дорогу. Мы решили свернуть на юг. Пройдя километров десять, добрались до уютной фермы, окруженной фруктовыми садами и амбарами. В чистеньких домиках и просторных дворах расположилась кавалерийская часть. На траве, в тени каштанов отдыхали солдаты. На невысоких заборах висели седла и другая амуниция. Царящие здесь спокойствие и беззаботность поразили нас.
Проходя мимо белого особняка с крутой черепичной крышей и стаей голубей на ней, мы столкнулись с кавалеристом, стоявшим на крыльце в галифе, начищенных высоких сапогах со шпорами, но без форменной гимнастерки, а только в белой майке без рукавов. По возрасту и осанке в нем угадывался командир. Переведя дыхание после быстрой ходьбы, я обратился к спокойно покуривавшему трубку командиру:
– Вы знаете, немцы перерезали дорогу на Керчь! Мы ели вырвались!..
– Парень! Откуда ты это взял?! – спокойно рассматривая нас, спросил кавалерист.
– Как откуда! – возмутился я. – Да мы только что откололись от колонны… Идет отступление! Все бегут!.. Немцы бомбят по всей дороге!
– Ты что панику поднимаешь?! Еще слово – и я тебя, сукин сын, пристрелю! – гаркнул возмущенный командир.
– Ну ладно, мое дело предупредить…
С этими словами мы повернулись, чтобы уйти, когда услышали вслед:
– Если что-либо серьезное, мне сообщили бы! Штаб армии рядом, в Карасубазаре!
Я не стал ему на это отвечать, потому что знал, что мы вырвались в последний момент из горящего Карасубазара, и город наверняка уже в руках немцев. Мы здорово проголодались и поэтому обратились к гордому кавалеристу с вопросом, где можно поесть.
– Вот это уже нормальный разговор. Конечно, покормлю!
Подозвав проходившего солдата, он распорядился нас накормить. Мы расположились на бугорке рядом с полевой кухней. Перед нами раскинулся красивый пейзаж, перерезанный полосами лесопосадок, неглубокими оврагами и рядами виноградников. Сытно поев, мы улеглись на траву и, вытянувшись, решили поспать. Как вдруг вдалеке я заметил группу людей, двигавшихся в нашем направлении. Я присмотрелся, их оказалось человек десять-двенадцать; это были немцы.
– Немцы! – заорал я.
К нам подбежал командир с биноклем.
– Тревога! По коням!
Все пришло в движение! Седлали коней, запрягали повозки. На ходу одевались, хватали оружие, вскакивали на лошадей. Мы с Сергеем залегли за бугорок, где так сладко отдыхали, и взяли на прицел подходивших немцев. Хорошо видимая цель. Такое нечасто случается!.. Я открыл огонь. Следом за мной стрелять начал Сергей. Полуавтоматические винтовки СВТ оказались хорошим оружием. Под прицельным огнем немцы мгновенно рассыпались и залегли. Тут же засвистели пули с их стороны. Запас патронов у нас находился в вещмешках, и он в этой ситуации оказался нелишним. Немцы делали короткие перебежки, стараясь найти лучшую позицию. Этот момент мы и использовали. Два фашиста лежали неподвижно, не добежав до намеченного укрытия, но остальные устремились к лесопосадке. И сразу же грянули очереди скорострельного пулемета. Немцы вели огонь по ферме. Но кавалерийский эскадрон уже покинул поселок и унесся, оставив нас с Сергеем. Фланговый огонь пулеметчиков отсекал нам открытый отход. Но и немцы не решались атаковать ферму, у них уже были потери.
День клонился к вечеру. Мы с Сергеем приняли решение уходить только с наступлением темноты. Нам помогли заросли кустов шиповника, за ними – табачная плантация. Попав на узкую тропу, извивавшуюся вдоль ручья, мы, где бегом, где быстрым шагом устремились в направлении южнобережных гор.
На следующий день мы добрались до небольшого городка Судак, что расположен на побережье Черного моря. Через Судак проходит береговая дорога южного Крыма, заканчивающаяся в городе и военной крепости Севастополе. Совсем еще недавно мы с ребятами под руководством Павла Александровича проходили эти удивительно живописные места. На высоком скалистом берегу гордо маячили развалины Генуэзской крепости, былого форпоста отважных мореплавателей, преуспевающих торговцев и завоевателей. Ниже, ближе к воде, виднелась уютная бухта Новый Свет со знаменитым заводом шампанских вин. А чуть подальше – огромная пещера, где когда-то в кругу российской знати пел великий Шаляпин. Нам, ребятам, посещение этих мест давало пищу для всевозможных фантазий…
Спустившись ниже к морю, мы увидели, что вся дорога забита войсками отступающей 51-й армии, путь которым на Керчь отрезали немецкие дивизии. Армия пыталась береговой дорогой прорваться в Севастополь. Неуправляемая масса оказалась зажата между крутых скалистых обрывов, нависших над гладью моря, и стеной отвесных скал, поросших кустами дикого кизила и изрезанных узкими каменными карнизами. На одном из поворотов дорога расширялась, образуя довольно широкую площадь, на которой и скопилось огромное количество военных повозок, артиллерийских упряжек, верховых лошадей. Двигаться дальше они не могли, так как отступающая пехота забила до отказа узкую дорогу. Обезумевшие солдаты, очищая путь, начали сбрасывать в пропасть лошадей, повозки, артиллерийские упряжки! Упираясь, стараясь удержаться на краю обрыва, лошади ржали, их хлестали, выталкивая; они падали, переворачиваясь в воздухе и разбиваясь об острые уступы… И уже где-то внизу громоздилась кровавая масса изломанных конских тел!
Не прикрытую с воздуха отступающую армию атаковала немецкая штурмовая авиация. Еще теплилась надежда, что, пройдя Алушту и Ялту, армия сумеет войти в Севастополь. Но дорога на Севастополь уже была перерезана.
Что произошло дальше, просто трудно вообразить! Сквозь массу деморализованных красноармейцев спокойно шли немцы! Часть из них продвигалась на мотоциклах. Выбрав место, где кусты на крутой скальной стене спускались к самой дороге, мы с Сергеем стали карабкаться вверх. Цепляясь и соскальзывая, мы вскарабкались на узкий каменный карниз. С огромным трудом, под прикрытием колючих кустов, мы поднимались все выше над дорогой. Наконец мы залегли за каменной глыбой, окруженной высокой травой. В это время внизу, метрах в 10-12 от нас, немцы через переводчика строили пленных… Ни одного выстрела, никакого сопротивления! Строй пленных немцы поставили вплотную к скалистой стене. Послышался приказ по-русски:
– Сложить оружие!
Затем раздалась следующая команда:
– Комиссары и евреи, выйти из строя!
Наступила томительная пауза… Наконец перед строем показалось несколько человек. К одному из них сразу подошли два немца. Один из них ударом ручки пистолета свалил несчастного, они потащили его к краю обрыва, поставили на колени. Раздался выстрел, и тело полетело в пропасть… Спасаясь от расправы, некоторые бросились назад, в строй пленных, но их бывшие боевые товарищи выталкивали их! Один из обреченных закрыл голову руками. Тогда немец подошел к нему и двумя выстрелами прострелил ему локти, затем – в голову. Все безропотно ждали смерти…
Я наблюдал за расстрелом, объятый смертельным ужасом; в тот момент во мне произошло что-то такое, что изменило меня навсегда. Пришло новое осознание смерти – и страх от ее близости. Начиная с Перекопа, я видел много смертей, я привык к трупам и крови – честно говоря, они не вызывали во мне ужаса… Так почему же сейчас смерть произвела на меня такое впечатление?! И я понял: смерть на коленях – это не смерть в бою. Я понял, что должен умереть только в бою. Вот такую клятву я дал самому себе!
Прижавшись к каменному карнизу, под защитой скального выступа, никем не замеченные, мы с Сергеем пролежали до наступления ночи. Внизу, на дороге, продолжалось пленение 51-й армии. Нужно было скорей уходить, выбраться наверх, на поросшие лесом вершины скал и укрыться в дебрях высокогорной яйлы.
Задача оказалась нелегкой даже для нас, крепких молодых ребят. Карабкаясь по крутым скалистым склонам, цепляясь за колючие поросли редких кустов, используя малейшие щели, за которые удавалось уцепиться, мы поднимались все выше и выше. И только тогда, когда мы оказались на узкой тропе, петлявшей между огромными валунами, мы почувствовали себя в относительной безопасности. Присев на траву, мы решили отдохнуть. Стемнело. В горах стало прохладней. Поразительно свежий воздух замер в оцепенении. Плотно смыкавшиеся ветви деревьев неподвижно свисали, почти касаясь земли, напоминая чем-то темный бархатный занавес. Серп луны украшал ночной небосклон, чуть освещая далекие вершины крымских гор.
Нужно было понять, что делать дальше. Я решил любым путем пробраться к матери, в Евпаторию.
– Сережа, я вижу только один путь: пройти через горы в долину, поближе к Бахчисараю. Там, помнишь, мы путешествовали с Павлом Александровичем? Мы неплохо знаем дороги, деревни; дальше от Бахчисарая повернем на Евпаторию. Как ты?
Сергей, подумав, ответил:
– Пожалуй, ты прав. Куда же еще нам идти… Ты знаешь, – он замялся, – винтовки нам теперь не нужны, только тяжесть таскать. А если на немцев с ними наскочим, точно нас пристрелят.
– Разумно, – почти согласился я, – если целая армия оказалась беспомощной, то мы с тобой, дружище, бой не выиграем. Но все-таки, понимаешь, как-то рука не поднимается, – давай дойдем поближе к Бахчисараю, а там видно будет.
На том и порешили. Вскоре мы вышли на горную дорогу, что шла по плоскогорью на запад. По ней мы и двинулись. К утру мы подошли к небольшой татарской деревне. Пройдя около одной из хат, мы увидели старую татарку, возившуюся во дворе. Сергей попросил хлеба. Старуха злобно оглянулась и пошла в дом. Тут же вышел татарин и, увидев нас, крикнул:
– Идите отсюда! Нет хлеба! Идите!
Сергей снял с плеча винтовку и выразительно приставил ее к ноге. Татарин намек понял и, помявшись, вымолвил:
– Подожди, посмотрю, может, чего найду…
Оглядываясь и пятясь, он пошел в хату. Вскоре татарин возвратился и, не глядя на нас, подал довольно большой кусок хлеба и кувшин с молоком. Не отходя от калитки, мы поели и, поблагодарив хозяина, спросили, как далеко до Бахчисарая и по какой дороге нам лучше идти. Следуя его совету мы, попрощавшись, пошли. Но как только отошли, увидели, как несколько мужчин из деревни с ружьями в руках двинулись за нами. Мы тут же свернули с дороги и поспешно углубились в густой лес. Пришлось продираться в почти непроходимых зарослях дикого орешника.
Близился конец дня. Выйдя на поляну, мы неожиданно натолкнулись на наших солдат. В первый момент нас охватила неописуемая радость, мы подумали, что это боевые части, которые занимают здесь оборону! Но солдаты оказались такими же, как и мы, вырвавшимися из окруженных и разбитых армий. Изнуренные, голодные, в полуразорванной военной форме, безоружные, они представляли собой толпу беспомощных людей, смирившихся с возможностью попасть в плен.
С наступлением ночи люди старались как-то устроиться на ночлег. В подобных условиях солдаты выбирают ствол дерева потолще, вокруг по кругу выстилают землю сухими листьями, потом покрывают шинелями, каждой хватает на двух-трех человек. На шинелях, головой к стволу, и укладываются солдаты, покрывая телами весь круг. Сверху с головой накрываются оставшимися шинелями и плащпалатками. Вместо подушек под голову идут сапоги. Через какое-то время все по команде переворачиваются на другой бок. Гениальное изобретение!
Мы с группой матросов провели бессонную ночь около чуть тлевшего костра. Моряки, обычно народ решительный и смелый, также пребывали в состоянии растерянности. Надежды пробиться в Севастополь не осталось. Крым, по всей видимости, уже весь находился в немецких руках.
Мы с Сергеем не изменили решение продолжать двигаться на запад, в сторону Бахчисарая. К полудню натолкнулись на маленькую речку – нам показалось, что это Кача или Альма. Стало ясно, что главная дорога недалеко. Вдоль реки шла узкая тропинка, по которой, пройдя километров пять, мы вышли к небольшому селению, расположенному в безлесой низине. На лугу паслось стадо коров; в речной заводи плавали утки и гуси. Остановившись около мостика, где росли камыши, мы решили помыться. Быстро раздевшись, с огромным удовольствием стали смывать с себя грязь; потом, расположившись на мягкой траве около реки, мы провалились в глубокий сон.
Проснулся я от сильных толчков в бок и сразу увидел двух немецких солдат, стоявших рядом. Сергей уже сидел и зашнуровывал ботинки. Немец жестом показывал, что я должен встать, при этом покрикивал:
– Лоуз! Лоуз! Менч!
Затем немцы повели нас к толпе военнопленных. Рядом на водопое стояло не меньше сотни лошадей. Переводчик, парень в советской офицерской форме, объявил:
– Внимание! Каждый должен вывести на дорогу две четверки лошадей. Проверьте, хорошо ли они связаны. Кормить немцы будут вас в Симферополе, в лагере. Ясно? – Немецкий офицер стал что-то ему говорить. Выслушав, переводчик добавил: – Тот, кто не будет выполнять приказы или бросит лошадей, будет немедленно расстрелян. Держитесь, боевые орлы! До Симферополя не так далеко.
Вот так мы оказались в плену!.. Построив всех в длинную колонну, немецкий кавалерийский конвой дал команду начать движение. Погода стала портиться, вскоре пошел дождь, поднялся ветер. Идти стало тяжело. Колонна пленных солдат и лошадей стала двигаться медленнее. С наступлением темноты дождь усилился.
Меня не покидала мысль о побеге. Я понимал, что иного времени у нас с Сергеем не будет. Однако верховой немец, как назло, ехал почти все время рядом со мной и лишь иногда обгонял колонну и присоединялся к впереди ехавшему конвоиру. Выбрав момент, когда он ускакал, я сказал Сергею, что нужно бежать, как только конвоир отъедет в голову колонны.
Через пелену дождя в темноте уже стали вырисовываться окраины Симферополя. Вскоре колонна вошла в хорошо знакомый мне город и двинулась по направлению к центру. Оказавшись в центре большого перекрестка, где справа стояло здание клуба, а перед ним – пустой газетный киоск, я решил, что момент настал. Я подал знак Сергею, и мы мгновенно, одним рывком, оказались за киоском. Теперь главное, чтобы наши лошади нас не подвели и продолжали двигаться, не нарушая общего строя. С замиранием сердца я следил за проходившим строем, моля Бога послать нам удачу. Вскоре колонна исчезла в потоке проливного дождя.
– А что теперь? – прошептал дрожащий Сергей.
– За мной! К Брискиным! Они тут недалеко!
Перебежав улицу, мы проскочили в узкий переулок. Стало сразу легче на душе. Слава Богу, ливень не прекращался. Темнота окутала все вокруг. Пробираясь по узким улочкам, мы не встретили ни одного человека. Ни одно окно не светилось. Город, казалось, вымер… Выбравшись на Малобазарную улицу, мы оказались у цели. Старые высокие кирпичные стены с навешанными деревянными воротами закрывали вход в хорошо знакомый мне двор Брискиных, где среди небольших хозяйственных строений возвышался двухэтажный дом. Там на втором этаже жили Брискины. Мы стояли в нише ворот, как вдруг из плотной пелены дождя выплыли две фигуры немцев. Они шли не спеша. Плотно прижавшись к стенке, мы замерли. Не заметив нас, немецкий патруль прошел мимо… Подождав, пока их силуэты растворились, помогая друг другу, мы перемахнули через забор и по лестнице вбежали на второй этаж. Я негромко постучал. Прошло какое-то время, я постучал опять. Послышался легкий скрип за дверью… Кто-то подошел к двери и замер.
– Не бойтесь, откройте, это я… Миша. Анна Абрамовна, это Миша…
Замок щелкнул и дверь открылась. За дверью стояли Анна Абрамовна, Анюта и Валя! Испуганно и радостно встретили нас наши друзья. Накормив, стали расспрашивать.
Нам сразу же предложили укрытие. От Брискиных мы узнали, с какой жестокостью немцы обращались с мирным населением. Публичные казни на улицах – как правило, через повешение – проводились постоянно. Казнили по ложным обвинениям в воровстве, за неподчинение оккупационным властям, за укрывательство военнопленных, евреев, коммунистов. Комендатура предупредила, что за гибель одного немецкого солдата будет расстреливать сто местных мужчин. Всем евреям приказано зарегистрироваться в комендатуре гестапо и носить желтые звезды. Судьбу караимов, со слов Анны Абрамовны, немцы еще не решили.
Сергей не спешил попасть в Евпаторию, но я ждать не мог. Я знал, что Сергей – мой верный, старый друг, но в это ужасное время мы оказались с ним в разном положении: у него, русского, был шанс выжить, у меня, еврея, – практически никакого. Меня все время преследовали мрачные предчувствия – как там мама?
Так что, отдохнув у Брискиных несколько дней, мы рано утром покинули их гостеприимный дом и двинулись в Евпаторию. Чем ближе мы подходили к Евпатории, тем тревожней делалось на душе.
– Знаешь, Сергей, – признался я другу, – я думаю о катакомбах. Я надеюсь, что мы там спрячем маму… Как ты считаешь?
– Конечно, спрячем. Не волнуйся.
Мысль о «катакомбе» меня как-то успокоила. Осеннее солнце освещало видневшиеся вдалеке контуры родной Евпатории. По дороге катились немецкие военные машины. Уже не в первый раз я наблюдал, как уверенно вели себя фашисты на нашей земле. Справа от шоссе тянулась сплошная линия телеграфных столбов, около которых суетились немцы. Солдаты снимали электропровода и, скатав их в бухты, грузили на машины. Увидев нас, один из них крикнул:
– Русский, ком! Ком! Лоуз!
Деваться некуда, мы подошли.
– Работа, работа! Понимай?
И, показав на катушки для намотки проволоки, жестом объяснил, что следует делать. Поработав час, немцы объявили перекур. Подошедший унтер-офицер приказал, чтобы мы тоже сделали перерыв. Немцы уселись и начали есть. Унтер-офицер протянул нам полбуханки хлеба с куском колбасы и, улыбнувшись, заговорил, показывая рукой в сторону моря:
– Севастополь?
– Да, Севастополь, – подтвердил Сергей.
Немец неслучайно спросил про Севастополь. Оттуда доносились звуки артиллерийской канонады. Немец стал выяснять, действительно ли Севастополь – мощная крепость. Я понял его вопрос, но сделал вид, что не знаю немецкого. Сергей со своим школьным немецким объяснил, что Севастополь действительно очень мощная крепость, окруженная высокими скалами. Немец, как видно, понял корявое объяснение, но, рассмеявшись, заявил, что скоро Севастополь «капут».
Вскоре, закончив работу, немцы сели в грузовик, а нас отпустили. Через час мы с Сергеем дошли до Евпатории. В городе немцев оказалось не очень много, поэтому мы легко пересекли центр города. Дойдя до базара, распрощались, договорившись встретиться, как только выясним, что с родными.
Подойдя к парадному дома, я остановился и, оглядевшись, с волнением позвонил. Никто не открыл… Второй вход вел в квартиру нашей соседки. Я позвонил. Дверь отворилась, и на пороге показалась Прасковья Ивановна! Увидев меня, она ахнула и втащила внутрь, поспешно захлопнув за собой дверь. Обняв меня и расцеловав, она расплакалась.
Прасковья Ивановна рассказала, что мама несколько дней тому назад решила уйти в гетто. В последний день перед уходом она пришла попрощаться.
– Мишенька, не плачь, все, что делает Бог, все к лучшему. Главное, деточка, молись. Молись! – всхлипывая, причитала Прасковья Ивановна.
– Где находится гетто?
– Там, где раньше казармы, ну, ты знаешь, на окраине, около вокзала. – Прасковья Ивановна старалась говорить спокойно. Она искала способ отвлечь меня: – Мишенька, идем, я тебя покормлю. Ты знаешь, коровку я сохранила. С кормом стало тяжело. Ну ничего, с Божьей помощью…
Нежность Прасковьи Ивановны окутала душу. Я вдруг ощутил присутствие святой силы, как будто пришло осознание до сих пор скрытой истины. Нечто сильнее творящегося зла.
– Мишенька, твоя Джильда у меня! Она живет на кухне. На улицу не выпускаю… Говорят, немцы собак стреляют. Я ее сейчас тебе приведу!
Через короткое время в комнату ворвалась моя любимица! Визжа от радости, Джильда бросилась мне на грудь.
Нашу квартиру после ухода мамы Прасковья Ивановна закрыла. Она предложила мне пойти туда. Я отказался. Нельзя терять время. Ведь я пришел в Евпаторию, чтобы защитить свою мать.
– Мишенька, будь осторожен! Молись, Бог спасет тебя! – И, вновь расплакавшись, она перекрестила меня, прошептав какую-то молитву.
К казарме я пробирался по узким улочкам – так как-то безопасней. В голове созревали разные варианты спасения мамы – и тут же исчезали… Я осознавал собственную беспомощность и, отодвигая решение, ждал чего-то необыкновенного. Надеялся на чудо. Возникла необоснованная, мистическая вера в судьбу, в то, что Кто-то выведет меня, укажет верный путь.
Маленькие частные домики жались к дороге, за которой темнела кирпичная махина старой казармы. Столбы с колючей проволокой непреодолимой стеной опоясывали гетто. Сторожевые вышки с пулеметчиками возвышались над столбами забора. Моросил мелкий осенний дождь. Вокруг ни одной живой души. Всматриваясь в темную громадину казармы, я мысленно старался проникнуть к маме.
Неожиданно показалась фигура женщины, двигавшейся по дороге в мою сторону. Когда она поравнялась со мною, я узнал Тосю! Тося – папина сотрудница, старшая медсестра в городской больнице и наш большой друг.
Из-за забора я окликнул ее. Она в испуге замерла.
– Тося, это я, Миша… Не бойтесь!
Она бросилась ко мне и, обняв меня, приглушенным голосом воскликнула:
– Мишенька, как ты сюда попал? Боже! Что же делать?!
– Тосенька, дорогая, я пришел к маме. Мне сказали, что она тут… Я не знаю, что делать.
– Мишенька! Беги отсюда! – молила Тося, пряча слезы.
– Вы видели маму?..
– Да, конечно! Она очень похудела. Я ей понемножку помогаю. Очень осторожно. Немцы запрещают всякие контакты с евреями. Какой ужас! Мишенька, что же они творят!
Чтобы как-то прокормиться, Тося работала уборщицей в администрации гетто.
– Тосенька, я вас умоляю, скажите маме, что я тут! Пожалуйста!
– Конечно, конечно… Но я смогу выйти опять только часа через три!
– Ничего, я буду ждать.
Тося быстро ушла, скрывшись на вахте. Впившись взглядом в смертельную пустоту казарменного двора, я стал ждать…
* * *
В гетто оказалось примерно две с половиной тысячи евпаторийских евреев. Периодически в спортивный зал бывшей казармы эс-эсовцы сгоняли всех обитателей, вытаскивали кого-то из толпы, сжавшейся от ужаса, и принимались их истязать. Били в кровь! Сапогами ломали челюсти и носы, выбивали зубы. Большинство онемевших от ужаса евреев стояли молча. Некоторые родители старались собой прикрыть детей. Часть толпы реагировала на экзекуцию рыданиями. Таких эсэсовцы с особой радостью вытаскивали для кровавых забав!
Когда Тося вошла в спортивный зал, к столу как раз подвели семью доктора Берлинобрауна. Фашисты стали их зверски избивать. Скоро пол около упавших стонущих людей покрылся кровью. Тогда звери заставили мать и бабушку снять верхнюю одежду и ею вытереть насухо пол; при этом немцы громко смеялись над ползающими на коленях избитыми женщинами.
В это время Тося протиснулась к маме. Она шепотом рассказала обо мне и тут же ушла. Сообщение Тоси пробудило в матери прежнюю решимость. Отчаяние двинуло ее вперед к столу палача! Выйдя вперед, мама обратилась к коменданту на чистом берлинском диалекте:
– Мне не верится, что все это делают немцы!
Неожиданное мамино заявление и ее немецкий, как ни странно, ошеломили эссесовца. Не скрывая удивления, он спросил:
– Откуда у вас такой немецкий? – спросил немец.
– Я долгое время жила в Берлине.
– И я – берлинец! – воскликнул эсэсовец и, обернувшись к остальным, сказал: – Отправьте всех по комнатам. Все свободны.
Комендант уже совсем любезно предложил маме:
– Возьмите стул и сядьте, пожалуйста.
Немец стал вспоминать довоенное время в Берлине. Мама довольно хорошо знала город. Выяснилось, что немец так же, как и мама, любил оперу, восхищался великими итальянскими певцами. Они вспоминали знаменитые рестораны, варьете; мама называла фамилии ее немецких друзей. Разговор принял почти светский характер. Эсэсовец даже посетовал на то, что сейчас война… Расслабив-шийся комендант поинтересовался:
– Вы тут с семьей?
– Нет, я одна. Мой единственный сын сейчас в Красной армии.
– О! Он – солдат! Наверное, он хороший солдат! Мы с уважением относимся к тем, кто служит в армии. Немцы хорошие солдаты и уважают противника.
Почувствовал благоприятный момент, мама отважилась:
– Господин комендант, у меня к вам небольшая просьба. Я не знала, что нас собирают надолго и не захватила с собой ни мыла, ни смены белья, оставила ценности. Могла бы я сходить за ними?
Эсэсовец, еще находясь в плену романтических воспоминаний о веселой берлинской жизни, радушно развел руками и на листке бумаги из блокнота написал разрешение выйти за ворота гетто.
– Вы можете сходить домой за вашими ценностями. Утром разыщите через охрану меня – я ваши ценности сохраню. Запомните, вы должны возвратиться до пяти часов утра.
В состоянии крайнего волнения мама вышла из здания во двор и не спеша двинулась к выходу. Всунув руку в карман плаща, она, к ужасу, не нашла записки-пропуска… Обшарив карманы, мама поняла, что в панике потеряла бумажку! Все кончено! Она не выйдет из гетто! В этот момент она услышала голоса позади себя. Обернув-шись, мама увидела идущего на выход коменданта в сопровождении нескольких немцев. Мгновенно сообразив, она замедлила шаг – так, чтобы подойти к охране одновременно с комендантом, и когда охранник преградил ей путь, мама повернулась к подходившему коменданту и громко сказала:
– Спросите у господина коменданта, он разрешил мне выйти.
– Да, да! Пропустите ее! – отдал команду ничего не заподозривший эсэсовец.
Вот так маме удалось единственной выйти из гетто.
Я подбежал к маме, когда она прошла первые домики, что стояли через дорогу от казармы. Боясь, что кто-нибудь может за нами наблюдать, мы быстро направились прочь от казармы. Теми же узкими улочками мы добрались к себе домой. Позвонили Прасковье Ивановне и втроем перешли в нашу квартиру. Войдя, мама почувствовала себя плохо. Я уложил ее на диван, Прасковья Ивановна побежала к себе за лекарствами. У мамы началась истерика. Сжимала меня в объятиях, рыдая, она кричала:
– Мой ненаглядный, сыночек, мы должны умереть!.. Покончить с собой! У нас один выход!
Я старался ее успокоить. Целовал, гладил родное страдальческое лицо.
– Нас ждет позорная смерть! Мишенька, мы поднимемся на чердак и повесимся!. – молила обезумевшая мама.
Я всеми силами старался успокоить маму и незаметно для себя сам стал верить в спасение… В моем сознании вырисовывались спасительные пути, мистические фантазии нашей неуязвимости. Судьба в моей душе стала живым, осязаемым союзником, защитником. Судьба обняла нас в ту страшную ночь. Я ее видел.
Прасковья Ивановна приготовила ужин, мы сели за стол. Мы стали думать, что делать. Идти к Сергею сейчас слишком опасно. Зная его взбалмошного отца, не разведав обстановки, – слишком большой риск. Судя по требованию коменданта гетто явиться к пяти часам утра, похоже, намечалась какая-то акция… Нам нужно бежать из Евпатории сегодня же ночью. Мама попросила Прасковью Ивановну перенести к себе наши вещи, одежду, хорошую посуду, столовое серебро. Мы оделись как можно попроще и в четыре утра вышли из дому – налегке, чтобы не вызывать подозрения. Утренний туман стелился по земле, скрывая уходящие дали улиц.
Рядом с нами по булыжной мостовой загромыхала бричка. В вознице мама узнала нашего соседа по улице – Табулджи, в прошлом – папиного пациента. Табулджи предложил нам сесть в бричку и любезно спросил, куда надо. Нужно выехать на дорогу Евпатория – Симферополь.
– Что за вопрос, Минна Моисеевна, отвезу. Знаю, что творится… Хорошо, Григорий Соломонович не дожил до этого ужаса!
Объехав немецкий контрольный пост на выезде из Евпатории, мы поблагодарили доброго Тубулджи и двинулись в Симферополь.
В этот ранний час дорога была пуста. Поэтому идти решили по шоссе, соблюдая между нами дистанцию – я впереди, мама метров на десять сзади.
Подходя к поселку Саки, мы услышали пулеметные очереди. Через несколько минут впереди показались фигуры двух женщин, бегущих навстречу нам. Когда они поравнялись с нами, я спросил:
– Что за стрельба? Что происходит в Саках?
Задыхаясь, одна из женщин проговорила: «Немцы расстреливают евреев! Всех подряд! Детей! Всех!» Нам с мамой нужно было решить, где прятаться. Впереди виднелись небольшие постройки – сарай и жилой домик. Мама пошла к нему. А я решил спрятаться в сарае.
В сарае хранилось крестьянское барахло. Посередине возвышалась большая куча зерна, огороженная досками. Из полуоткрытых ворот мне хорошо был виден домик и дорога, по которой мы только что шли. Вдруг на дороге показались две машины. Одна из них понеслась в сторону Евпатории, другая остановилась возле дома. Из машины вышли два немца. Один вошел в домик, другой направился в мою сторону. Я схватил лопату и стал собирать зерно в кучу. Этим нехитрым способом я надеялся выдать себя за местного жителя. А стань ситуация опасной, лопата послужит мне оружием. Немец остановился в дверях и, вытащив пистолет, внимательно рассматривал меня. Повернувшись к нему, я рукавицей начал вытирать со лба пот и приветливо улыбнулся. Внутри все напряглось. Спрятав пистолет в кобуру, фашист направился к машине.
Наконец из дома вышел другой немец, оба сели в машину и понеслись в сторону Евпатории. Осторожно открыв дверь, я вошел в домик. В сенях я столкнулся с человеком средних лет; его русское лицо с короткой бородкой и усами выглядело радушно и приветливо. Я назвался – «Василий».
– Хорошее имя. Меня называй Кузьмич.
В большой комнате я увидел маму. Она сидела в конце стола. Подойдя к маме, представился:
– Меня зовут Вася. Как у вас тут хорошо, и войны нет.
Кузьмич рассмеялся.
– Нет, она – не жена. Моя жена в Москве.
Оказывается, Кузьмич был помощником пастуха. Его, инженера-химика, война застала в командировке на евпаторийском химзаводе. Так и застрял. Беседа делалась все более открытой. Я проклинал немцев. Кузьмич успокаивал меня и себя заодно.
– Увидишь, разорвет и разотрет в песок наша Красная армия этих проклятых фашистов, и это будет в самое ближайшее время! Клянусь!
Через некоторое время мы решили, что пора в путь. До Симферополя оставалось километров тридцать.
* * *
Уже начало темнеть, когда мы вошли в Симферополь. Город кишел немцами. Колонны военных грузовиков двигались на юг. Сновали взад и вперед мотоциклы, оглушая улицы резким выхлопом своих мощных моторов. Строем двигалась пехота. Полугусеничные огромные тягачи тащили крупнокалиберные пушки. Мирное население, нагруженное всяким барахлом, пробиралось по улицам, с опаской прижимаясь к домам. Повсюду висели плакаты, увенчанные фашистским орлом со свастикой. Подойдя к дому Брискиных, мы увидели леденящую картину. На телеграфных столбах, покачиваясь от ветра, висели повешенные со скрученными назад руками и с надписями на груди: «Партизан», «За воровство», «Комиссар». Совсем близко у ворот меня охватил страх: может, с ними что случилось за это время, или они откажутся нас принять?
Поднявшись по деревянной лестнице, мы остановились у дверей и, переглянувшись, замерли. Прислушались… Ни звука… Я постучал. Тишина… Отчаяние сковало сердце. Я постучал еще раз. Наконец из-за двери послышался тихий испуганный голос:
– Кто там?..
Я узнал голос Анны Абрамовны и, счастливый, прошептал:
– Это я, Миша…
Дверь тихо открылась, и Анна Абрамовна беззвучно, жестом пригласила нас войти. Увидев маму, она охнула:
– Минна, дорогая! Какой ужас! Что же это делается…
К нам подбежала Валечка, за ней – Анюта. Чуть отдохнув, стали обсуждать ситуацию. Если евреев немцы уже согнали в гетто, то судьба полукровок, как и караимов, не была еще решена. Караимы пытались доказать, что они не евреи, а тюрки, в далекие времена принявшие иудаизм, но сохранившие свой язык. Немецкие специалисты по расовым вопросам исследовали «вопрос». Решалась судьба целого народа! Подлежат ли они уничтожению или им даруют жизнь? Так же нерешенной осталась и проблема смешанных браков. Поэтому семья Брискиных жила под двойным страхом. Анна Абрамовна радовалась только тому, что Толя и Ира, слава Богу, остались в Москве, хотя очень хотели приехать на лето в Симферополь.
Мне с мамой Брискины без колебаний предложили укрытие. Трудно себе представить больше героизма в то кошмарное время! Решили, что маме лучше всего разместиться в углу за пианино; отгородили ее кушетку большим шкафом. Мне же лучше всего ночевать в подвале, где хранятся дрова, уголь и всякое барахло.
К Анне Абрамовне продолжали еще приходить некоторые из ее учеников по музыке. Платили они немного, кое-какими продуктами. Анюта ходила на базар-толчок, где выменивала вещи на еду.
– Минна, не беспокойтесь, как-нибудь проживем. Да, забыла, Мишенька, тебе сказать! Мика, наша Мика, твоя любовь, в комендатуре переводчица! Представляешь?! – воскликнула Анна Абрамовна.
Это известие в первый момент меня ошеломило. Оправившись от шока, я стал расспрашивать Анну Абрамовну.
– Как она попала в комендатуру?
– Я точно не знаю, но как я слышала, немцы искали переводчиков среди населения и на Мику, очевидно, кто-то указал… Мика с ее внешностью наверняка приглянулась коменданту, – добавила Анна Абрамовна.
Я подумал, что это похоже на правду. Зная Мику, я не мог себе представить, чтобы она могла оказаться предательницей… Я тут же решил встретиться с ней. Все дружно стали меня отговаривать, считая такой поступок бессмысленным и крайне опасным. Их доводы меня не убедили.
Прошло несколько дней, и я решил пойти к Мике.
Квартира ее находилась на втором этаже красивого старого особняка. Подойдя к дому, я на всякий случай прошел мимо. Убедившись, что ничего подозрительного нет, я решительно дернул тросик звонка. И вскоре услышал быстрые шаги – в дверях показалась Мика. Узнала она меня сразу, бросилась мне на шею, засыпая поцелуями!
– Мишка, как ты очутился здесь?! – Схватив за руку, она потащила меня по лестнице на второй этаж.
Мика повзрослела, ей уже исполнилось восемнадцать. Она стала еще красивее! Мы сидели, обнявшись, молча, бесконечно близкие. Мика рассказала, как оказалась в комендатуре.
Она заглядывала мне в глаза, стараясь найти в них понимание. Мика призналась, что офицер гестапо, в чьем подчинении она оказалась, за ней ухаживает. Отвергать его внимание слишком опасно. В какой-то момент нашей беседы взгляд Мики потух и, опустив голову, она прошептала:
– Мишенька, мой любимый, ты знаешь… Несколько дней тому назад немцы провели страшную операцию… – и она опять замолкла. – По всему Крыму они расстреляли всех евреев, даже детей! Многие мои друзья погибли в тот страшный день. – Мика встала и, закрыв лицо руками, заходила по комнате. Я подошел к ней, разжал плотно прижатые к лицу ладони. Она беззвучно плакала. – Что же нам делать? Мишенька, дорогой!?
Никакого реального решения в голову не приходило… Мика решила попробовать раздобыть какой-то документ для мамы… Что касается меня, то только тогда, когда мама будет в относительной безопасности, я смогу попытаться попасть к своим! Я сообщил Мике, что мама скрывается у Брискиных. Она призналась, что после того, как ее взяли на работу в комендатуру, она к Брискиным не заходила.
Все дни до следующей встречи с Микой, я отсиживался в подвале у Брискиных. Там я соорудил себе более-менее удобный угол. Анюта дала мне матрац, два одеяла и даже подушку. Запас питьевой воды я держал в большом стеклянном бутыле. Еду с собой не брал, так как погреб кишел голодными крысами. Ночами я поднимался наверх к маме. В ожидании меня она не отходила от входной двери и, услышав условный стук, тихо открывала мне дверь. Обняв и прижав к себе, мама беззвучно плакала…
В это страшное время от нас почти ничего не зависело… Очень многое рассказала мне мать в тревожные ночи наших свиданий. Особенно меня потрясла история, связанная с нашим близким другом доктором Айруни. Когда немцы стали сгонять евреев в гетто, мама в отчаянии пришла к Айруни, ища у него совета или хотя бы какого-то соучастия. Вместо этого она встретила жестокий холод. Не предложив ей даже сесть, он заявил:
– Минна Моисеевна! Я хочу вас предупредить – никогда больше ко мне не приходите! Забудьте мой адрес! Вы должны смириться со своей судьбой! – после чего он, не глядя в ее сторону, открыл дверь и жестом показал, что ей следует выйти.
Но все эти рассказы уже относились к прошлому. Ко всем тревогам сегодняшней действительности присоединилась еще одна. Я узнал, что один из соседей Брискиных, что живет в их дворе, законченный алкоголик и хулиган, постоянно является и требует у них выпивки. Анюта, выменивая на базаре вещи на еду, вынуждена для этого подлеца приобретать водку. Он шантажировал Брискиных тем, что «Валька — еврейка» и что он это хорошо знает и пока молчит, но… Беззащитные женщины платили дань этому мерзавцу.
Мысль об этом подлеце крепко засела у меня в голове… Всякий раз, когда я под утро уходил в подвал, мама целовала и гладила меня, подолгу смотрела мне в глаза с тревогой и бесконечной нежностью…
Перед тем как идти к Мике, я во время ночного свидания с мамой постарался привести себя в более или менее приличный вид. Вымыл лицо, руки и, как мог, почистил одежду. Предупредил маму, чтобы она не волновалась, если я задержусь у Мики. Это значит, что обстановка заставила меня так поступить.
Выходя из подвала, я предварительно просмотрел из-за сводчатого укрытия весь двор и, убедившись, что никого нет, двинулся к выходу. Выйдя на улицу, я как будто ощутил свободу. Светило солнце. Воздух после подвального казался свежим. Народ сновал по городу… Гуляющих людей на улице я не видел. Все шли чем-то нагруженные, что-то несли… Лица выглядели озабоченными. Время от времени проезжали немецкие военные машины. Встречались небольшие группы солдат. Часто проносились мотоциклы.
Проходя мимо одного из домов, я встретил несколько человек, читавших наклеенные на стенке объявления с фашистским орлом наверху. А чуть подальше, заворачивая за угол, я чуть ли не наткнулся на немецкий патруль. Так как по виду я не отличался от остальных, то внимания я к себе не привлек…
Подойдя к Микиному парадному, я, оглянувшись вокруг, без колебаний позвонил. Вскоре дверь открылась и появилась Мика! Увидев меня, она радостно воскликнула:
– Мишенька, я ждала тебя и очень волновалась! Быстро заходи!
Как только дверь за нами захлопнулась, Мика меня расцеловала! Взбежав на второй этаж, Мика торопливо мне сообщила, что ее только что вызвали в комендатуру, – как хорошо, что я успел ее застать. Она пообещала, что постарается как можно поскорей вернуться, и мы будем тогда вместе!
– Мишенька, как я рада, что ты пришел! Ты даже представить себе не можешь! – прыгала восторженная Мика. – Я оставлю тебе поесть, жди меня! Да, пройдем сюда! – и, взяв меня за руку, провела в смежную комнату. – Вот тут ты можешь поспать на диване, на полке книги… Ключ в двери. Если появится мама с учениками, ты заранее, когда услышишь шаги по лестнице, закройся и тихо сиди, пока я не приду.
– А что если мама поймет, что я заперся здесь? – с опаской спросил я.
– Не в маме дело. Главное, чтобы ученики не видели тебя! Время – сам знаешь какое…
– Хорошо, моя любимая, я все сделаю как надо! Не беспокойся!
– Ну, я побежала! – и, махнув рукой, Мика выскочила из комнаты. Оставшись один, я еще долго пребывал в плену охвативших меня эмоций. Велика сила любви! Даже в этой страшной обстановке она, молнией блеснув, делает человека счастливым!
Проведя почти весь день в мечтах и воспоминаниях, я с нетерпением ждал мою Мику. Вдруг, услышав шаги и голоса на лестнице, я понял – вернулась ее мать с учениками. Быстро закрыв дверь изнутри, я вытащил ключ на всякий случай, чтобы она не поняла, что в комнате кто-то есть. Через какое-то время урок начался. Звуки музыки скрасили мое одиночество, хоть это и были унылые ученические упражнения. Наконец урок кончился и все стихло. Прошли часы, а Мика не возвращалась… Лежа на диване, я чутко прислушивался к каждому звуку. Неожиданно меня насторожил шум, шедший с улицы… Я подошел к окну и осторожно выглянул… Одна за одной подъезжали военные машины. Стало ясно – фашисты проводят облаву. Кого-то уже гнали двое солдат, избивая на ходу прикладами. Из домов выгоняли насмерть перепуганных людей.
Солдаты начали барабанить в дверь Микиного дома. У меня внутри все сжалось… Сбежав вниз, Микина мать открыла бандитам дверь! По лестнице застучали сапоги… Ворвавшись в квартиру, судя по грохоту падающей мебели и каких-то предметов, они кого-то искали. Среди орущих немцев я услышал прерывающийся голос Микиной матери, говорившей по-немецки, что ее дочь работает в комендатуре и что она ей немедленно позвонит… В это же время солдаты стали ломиться в мою дверь. Дубовая дверь оказалась крепкой, проломить ее не удалось. И опять я услышал голос Микиной матери, которая просила немца взять телефонную трубку. Внезапно раздалась за дверью команда:
– Стоп! Прекратить обыск!
И сразу все затихло. Немец обещал кому-то по телефону восстановить в квартире все, что они при обыске натворили. Началась возня, раздавались уже спокойные голоса и слышался даже смех. Через несколько минут немцы покинули квартиру, быстро сбежав вниз по лестнице… Так Бог спас меня от верной смерти…
Я с волнением стал ждать. Вскоре я услышал голос Мики и низкий мужской, говоривший с ней по-немецки, я припал глазом к замочной скважине. Немец стоял спиной ко мне, лица его я рассмотреть не мог. Мика предложила ему сесть в кресло рядом с роялем, спросила, хочет ли он кофе. Мика вышла, как видно, за кофе, а немец стал рассматривать комнату. Потом вернулась Мика, села рядом за рояль. Опустив руки на клавиатуру, она начала играть. Я услышал мой любимый ноктюрн Шопена…
Когда она закончила играть, немец резко встал, подойдя к ней поцеловал руку и, не отпуская ее, произнес:
– Вы прекрасны!
Мика спросила, хочет ли он слушать еще музыку.
– Конечно! Сколько угодно! Сегодня у меня неожиданный праздник! Я отдыхаю от моих солдатских забот! Вы мой ангел!
– Может, сыграть что-либо Шуберта или Моцарта? Или я могу играть и дальше Шопена?.. Скажите, господин комендант, кого из композиторов вы больше всего любите? Тогда бы я…
Немец мягко перебил Мику:
– Шопена! Только его я хочу слышать в вашем исполнении! – И засмеялся: – Я романтик!
Весь вечер Мика музицировала. Я осторожно отошел от двери, сел на диван и, закрыв глаза, слушал чарующие звуки волшебной музыки. Мне и раньше в такие минуты начинало казаться, что я чувствую около себя присутствие некоего духа – ангела-хранителя. Я ощущал, что нечто потустороннее, непознаваемое и, вместе с тем, реальное, почти ощутимое присутствует рядом со мной.
– У меня есть для тебя хорошая новость! – сказала Мика, когда немец ушел. В ее голосе звучали победные ноты. – Мне удалось при проверке караимских семей достать паспорт убитой во время бомбардировки караимки. Она примерно того же возраста, что и Минна Моисеевна!
Мика открыла сумку, висевшую на спинке стула, и, вытащив оттуда паспорт, протянула мне. У меня от радости буквально перехватило дыхание. Я открыл паспорт и прочел: «Фамилия, имя, отчество – Нейман Анна Борисовна. Национальность — караимка. Год рождения – 1887». Такому счастью трудно поверить! В тот момент у меня не нашлось слов благодарности, адекватных тому, что Мика сделала для меня с мамой!
Напольные часы отбили одиннадцать часов вечера…
– Мика, милая! Я должен идти…
– Ты с ума сошел! В городе комендантский час! – воскликнула Мика. – Ты останешься у меня! – тоном, не терпевшим возражения, заявила Мика. В эту ночь мы говорили о многом… Мика, прижавшись ко мне, клялась в вечной любви. В ее словах и глазах светилось счастье! Неожиданно, приподнявшись и сев на постели, загадочным голосом Мика спросила:
– Ты понял, почему я играла Шопена? Я для тебя играла, я как бы с тобой разговаривала, я чувствовала тебя, мы были вместе с тобой!
Уходя утром от Мики, я долго стоял у двери, не в силах разжать объятья. И только на улице я пришел в себя. Опять те же унылые прохожие, занятые добыванием пищи, сытые рожи немецких солдат, праздно прохаживающихся по улицам оккупированного Симферополя, и я, очутившийся в этом судьбой исковерканном мире, – юный, ни в чем не виноватый, но живущий вне закона, приговоренный к смерти человек без права на помилование!..
Убедившись, что во дворе у Брискиных никого нет, я поднялся на деревянную галерею и, подойдя к двери, тихонько постучал. Дверь открыла Анюта:
– Куда же ты, парень, пропал?.. Мама сходит с ума, у нее сердечный приступа…
Я бросился к ней в ее потайной угол. Мама лежала, прикрыв глаза, как бы в забытье. Я осторожно погладил ее, и она, открыв глаза, воскликнула:
– Мишенька! Мой мальчик! Ты жив! Ты жив! О Боже!
Мой приход вселил в маму силы. Я ей подробно рассказал, что произошло за эти полтора дня со мной.
Общей радостью стал приобретенный паспорт. Немаловажной задачей стала замена в нем фотографии, так как внешность Нейман никак не соответствовала маминой. Я долго возился, пока не переклеил фотографию из маминого паспорта в паспорт Нейман. При наличии у мамы этого документа у меня на душе стало легче. Караимам удалось доказать нацистам, что они не евреи. «Справедливые» немцы решили не уничтожать их. Но на изменение моего положения не было надежд. К молодым мужчинам немцы относились с недоверием, видя в них или партизан, или беглых пленных. Приобрести какой-либо документ не было никакой возможности. Даже Мика не могла мне в этом помочь. Я видел надежду только в переходе через линию фронта.
Но пока ситуация не позволяла осуществить переход к своим. Севастополь остался последним кусочком Крыма, еще не занятым фашистами. Все подходы к нему плотно обложили немецкие и румынские дивизии. Выходы с полуострова также охранялись оккупантами. Находиться в Симферополе долгое время значило попасть наверняка в руки фашистов. Кроме того, если Брискины еще могли прокормить маму, то содержать меня в это голодное время было им не под силу.
* * *
Через несколько дней я узнал от матери о поразительном событии, произошедшем утром этого же дня. А произошло следующее. Услышав стук в дверь, Анна Абрамовна спросила: «Кто там?» Ответили по-немецки. Мама сразу же спряталась. Когда смертельно перепуганная Анна Абрамовна открыла дверь, она увидела двух молодых немецких солдат. Один из них спросил, говорит ли кто-либо в доме по-немецки. Анна Абрамовна ответила, что она и дочь говорят по-французски. Тогда один из них, улыбаясь, обратился к ней на хорошем французском.
Солдаты вежливо спросили, можно ли войти, что уже было поразительно. Оказалось, что немцы – профессиональные музыканты; узнав, что семья Брискиных также музыканты, они решили прийти с просьбой разрешить им иногда пользоваться их инструментом. Немцы добавили, что они хотят Брискиным платить за эту услугу. Анна Абрамовна, конечно, согласилась.
Одного из солдат звали Вилли, другого Макс; оба – берлинцы, из семей профессиональных музыкантов. В армию попали по мобилизации, войну ненавидели. И испытывают искреннее сострадание к населению России в связи со всеми бедами, что выпали на долю несчастного народа.
Что и говорить, поразительная ситуация! Между солдатами и Брискиными сложились теплые отношения. Солдаты постоянно приносили продукты, что стало ощутимой поддержкой для семьи.
Мама им на глаза не показывалась. Но как-то раз, когда она, не удержавшись, кашлянула, Вилли настороженно спросил Валю, кто находится за пианино в углу. Вале пришлось объяснить, что это их приятельница, которая пришла в гости, а сидит она там, потому что не хочет мешать им заниматься музыкой. Вилли запротестовал и предложил пригласить приятельницу не смущаться и присоединиться ко всем. Мама, слыша весь разговор, тут же вышла и заговорила с ними по-немецки. Услышав мамин немецкий, они пришли в восторг! А когда узнали, что она часто бывала в Германии и хорошо знает Берлин, отношения стали сразу, как между старыми знакомыми. Анна Абрамовна представила маму как Анну Борисовну – ее старую приятельницу, такую же, как она, караимку.
Общаясь с Вилли и Максом, мама осторожно переводила разговор на тему обстановки на фронте. Немцы с охотой рассказывали. От них мы узнали, что немецкие дивизии ведут тяжелые бои под Севасто-полем, что несут очень большие потери и что вообще, по их мнению, «вся эта ужасная война неизвестно еще, чем кончится»… Вилли и Макс опасались, что их могут отправить на фронт под Севастополь.
Тем временем осень уступала надвигающейся зиме. Начина-лось время морозов и сильных ветров. У меня и мамы не было зимней одежды. Это стало новой и серьезной проблемой. Особенно для меня, продолжающего жить в подвале. Я пришел к решению, что мне нужно попытаться пройти в Евпаторию и забрать нашу зимнюю одежду. Вначале мать не хотела и слышать об этом, но я настойчиво убеждал ее, что с моим опытом переходов дойду беспрепятственно.
Выйти из города я решил не слишком рано, когда улицы заполнятся народом. Оказавшись на дороге Симферополь – Евпатория, я слился с общим потоком. Одна за одной проносились военные машины. Огромные немецкие повозки с крытым верхом, запряженные откормленными лошадьми, двигались шагом, образуя целые колонны. Тащились и гражданские телеги, забитые всяким скарбом, много было пеших беженцев – кто с мешком, кто нагруженный корзинами, некоторые везли всякое барахло, впрягшись в тачки на больших колесах. Погода на глазах портилась. Ветер крепчал, и становилось все холоднее. Меня успокаивало только одно: больше половины пути я уже преодолел. Ближе к вечеру мороз усилился и дорога совершенно опустела.
Свирепый ледяной норд-ост нес в лицо колючий снег. В стороне от пустой дороги тянулась темная полоса моря с гривой вспенившихся волн. Ноги в разорванных кирзовых сапогах, обвязанных веревкой, вконец окоченели. Проклятый ветер врывался под прохудившуюся одежду, охватывая холодом все тело. Больше всего доставалось спине. Поэтому время от времени я разворачивался и шел спиной вперед.
До Евпатории было еще километров двадцать. Но я хорошо помнил, что где-то недалеко, на окраине небольшого поселка Саки стоял пастуший домик доброго Кузьмича, – того самого, что спас меня и маму. Если и сейчас домик на месте и Кузьмич уцелел, возможно, мне удастся передохнуть и согреться. Но о таком счастье я старался не думать, настраивал себя на худшее.
Домик стоял как ни в чем не бывало! Подойдя к двери, я услышал знакомый собачий лай. Потом дверь со скрипом приоткрылась, на пороге в клубах пара выросла знакомая фигура Кузьмича! Не-смотря на мой жуткий вид, он узнал меня сразу. Мы обнялись.
– Васька, жив! Ну и молодец! – Закрыв за мной дверь, он стал с улыбкой меня рассматривать. – Ну что, похудел, возмужал… Да это нормально! А бриться все же надо!
Меня сразу окружило облако доброты и уюта. На душе стало тепло.
– Кузьмич, дорогой, время такое – не до бритья! – проговорил я, отряхиваясь от смерзшихся комков снега.
– Не дело говоришь, Василий! Русские гренадеры брились даже перед боем, когда отступали от Наполеона. А уж перед этими фрицами марку держать – сам Бог велел!
В комнате было тепло. Пахло хлебом и еще чем-то вкусным. Раздевшись, я подвинул табуретку к открытой топке плиты. Ноги, отогреваясь, начали ныть. Танцующие языки пламени и потрескивание горящих поленьев мгновенно унесли меня в другой мир. Немцы, война, смертельная опасность, – все отступило куда-то, стало казаться сном, дурным сном. Надо просто проснуться, и все будет, как раньше, – красивая мама, море, солнце…
Голос Кузьмича возвратил меня на землю:
– Сними сапоги. Теплая вода на печке!
Пока я мылся, осторожно поливая водой стертые в кровь ступни, Кузьмич накрыл на стол. Еда была замечательная. Крестьянский хлеб, настоящее масло, горячее молоко, вареная картошка с пережаренным луком.
Хитро подмигнув, хозяин вытащил из-под скамейки бутылку самогона, заткнутую самодельной пробкой, наполнил стаканы. Чокнувшись и залпом выпив водку, я с жадностью набросился на еду, но после каждого глотка осторожно поглядывал на степенно закусывавшего Кузьмича. Он заметил мою нервозность и улыбнулся:
– Ешь, ешь, со жратвой у меня все в порядке. Карьеру делаю – старик заболел, я стал главным пастухом.
В Кузьмиче я не сомневался. Он ждал своих, мечтал о возмездии, а главное – был человеком честным и добрым. Каждый раз, как он называл меня Васей, я внутренне поеживался – нехорошо было ему врать. При первом знакомстве я не назвал настоящего имени из опасения выдать свое происхождение. Теперь можно было бы раскрыться, но осторожность брала верх. Да и какая, в конце концов, разница?
От теплой, вкусной и обильной еды меня стало клонить в сон. Кузьмич уложил меня на лежанку, заботливо укрыл солдатским одеялом, и я мгновенно заснул.
Рано утром хозяин тронул меня за плечо:
– Васек, я ухожу убирать конюшню. Зайдет полицай – Степаном его зовут, – скажешь, что буду к часу. Но ты особо с ним не распространяйся.
– А если он спросит, кто я такой?
– Скажешь, мы с тобой в одном полку служили. А теперь, скажешь, в Евпаторию идешь, работу искать. Да ты не беспокойся, вернусь – разберемся!
Полицейский явился только вечером, когда Кузьмич был уже дома и готовил ужин. На вид ему было лет пятьдесят. Тщедушный, припадающий на одну ногу, с маленькими глазами-пуговками на морщинистом лице и с безгубым ртом, который украшал частокол стальных зубов. Зато на голове красовалась каракулевая кубанка с алым дном, лихо надвинутая на левый глаз, а полушубок, явно с чужого плеча, был туго перетянут кавалерийской портупеей. И сразу же комната заполнилась густым запахом водочного перегара.
Кузьмич поспешил усадить полицая за стол и начал усердно вливать в него «первачок». На ужин было мясо. Степану достался самый большой кусок, и он тут же вцепился в него своими стальными челюстями. Незаметно подмигнув мне, Кузьмич поднял стакан:
– Будь здоров, Степан! Спасибо, что зашел, не побрезговал. Очень я тебя уважаю, ты же знаешь, и люди все тебя уважают. Что толковать! Весь порядок на тебе одном держится!
Я испугался, что Степан почувствует издевку. Но страх оказался напрасным.
– А у нас весь род такой, еще от дедов. Умные все, справедливые… – Он явно хотел сказать что-то еще, но нужное слово не шло на язык. – Ты, Кузьмич, человек с понятием. Знаешь, как трудно поначалу было. Новая власть, а тут жидов, коммуняк всяких полно. По углам, гады, прятались… Вот я, к примеру, работал санитаром у доктора, Исака Абрамовича. Гутман фамилия у него была. Точно, еврей! Весь поселок обслуживал. Зашел к нему как-то вечером, думал, посидим с ним, поговорим по душам, у меня и бутылек в кармане был припрятан. Так что ты думаешь, Кузьмич? Не захотел он со мной пить! Вот тогда я и начал про евреев догадываться!
– Ты что же, так и не выпил в тот раз? – сделал большие глаза Кузьмич.
– Да как не выпил! Я уже был на подогреве, а тут зашел в свою каптерку и засадил всю бутылку. Пирожным заел. Этого добра у меня всегда было полно – от больных, от их пайки отначивал! – полицай обвел нас победным взглядом.
– А может, доктор твой и правда был чокнутый? – спросил Кузьмич.
Степан расхохотался.
– Ну и чудак же ты! Чокнутый! Да он просто грехи свои хотел замазать. И братьев своих прикрыть. Жид есть жид! Когда немцы пришли, я все про них понял. Они же, сволочи, все один за одного – кровососы! Сидит он в своем чистеньком кабинете, сто раз на день ручки свои намывает. А я? – Полы помой, судна от лежачих вынеси. Это как, по-твоему?..
– А сейчас он где, доктор твой?
– Там же, где и все они. Постреляли их. Я сам его свел в гестапо – с женой, с детями обоими.
– А доктор что же, не сопротивлялся?
– О чем ты, Вася? Шел всю дорогу, как миленький. Только просил: отпусти, говорит, детей. Да куда их отпускать? Куда они одни пойдут? Все равно поймают.
– Одно плохо: доктора теперь в поселке нет, – заключил Кузьмич.
– Плохо. Но ничего, управляется. Гришка-ветеринар заступил. Да хрен с ним, с Исак Абрамычем! Другой у нас тоже был… Как его… Костыльзон. Завхозом в райсовете. Веришь – все мог достать. Хоть из-под земли! И такой хитрый еврей был! Все прибеднялся, небось, деньги копил. И для чего копил? Все равно расстреляли…
Язык у Степана стал заплетаться. Он пытался еще о чем-то рассказывать, но голова упала на стол. Мы с Кузьмичем отволокли его в угол и уложили на куче мешков. Среди ночи полицай проснулся и, пошатываясь, вышел вон. А я не мог заснуть до утра. Лежал, прислушивался к вою ветра. Сколько же их, ни в чем не повинных людей, принявших страшную смерть? И сколько еще будет?
У Кузьмича я прожил еще несколько дней. Надо было спешить, но я все откладывал уход. Зима стояла на редкость лютая, ветры не стихали. А тут еще и моя разбитая обувь окончательно пришла в негодность. Кузьмич пытался помочь, но ничего не мог найти подходящего на мою ногу.
Каждый день у дверей слышались неровные шаги, и в комнату вваливался Степан. Кузьмич продолжал усердно вливать в него самогон. Это обеспечивало относительную безопасность: все в округе знали, что уж если эта тварь кого невзлюбит, то человеку не жить. Как ни свирепствовали немцы, им все же не сравниться было в жестокости с полицейскими «из местных».
Как все ничтожные люди, хватив самогона, Степан вырастал в собственных глазах и начинал вспоминать разные эпизоды своего прошлого, в которых рисовался себе героем. Многие из этих историй касались местного уполномоченного НКВД товарища Зверобоева.
– Крепкий такой мужик, хороший. Меня уважал. Скажет, бывало: давай разработаем того или этого! Ему все равно было кого, он любого мог разработать. Расскажет все подробно, что писать, ну я и пишу. Если что не так, Зверобоев мне продиктует, как надо. Всему меня научил. Меня теперь сам начальник гестапо уважает!
– Да, повезло тебе, Степан, – подначивал его Кузьмич…
На следующий день Кузьмич принес мне сапоги, старые, но еще достаточно крепкие. А к вечеру, как водится, явился Степан. Уселся за стол без обычной суетливости, положил перед собой сцепленные руки с обломанными ногтями и с каким-то торжеством посмотрел на меня.
– Ты что, Василий, думаешь: я только водку пью? Нет, брат, шалишь. Ты как пришел – я все время к тебе присматривался. И сделал, понимаешь, разработку! Мне сейчас как раз в Евпаторию ехать, к начальству. Так заодно и ее отвезу. Да и тебя с собой прихвачу.
У меня все внутри похолодело, а Степан, блеснув стальными зубами, продолжал:
– Они тебя вызовут в управление, сами на тебя посмотрят, а там присягу примешь – и порядок! Ты парень наш, мне такие люди нужны!
Вот уж чего я никак не мог ожидать! Но нужно было немедленно реагировать, чтобы не вызвать подозрений. Человек, роль которого я играл в присутствии Степана, должен был отнестись к его предложению, как к должному, потому я и ответить постарался в таком же тоне – спокойном, уверенном и деловитом. Я сказал, что план меня устраивает, но только поездку в Евпаторию придется отложить. Есть женщина, она ждет меня во Фрайдорфе; мне надо съездить и привезти ее сюда, а то потом начнется служба и не вырвешься, а за бабами нужен глаз да глаз…
Оказалось, что я верно угадал, какие доводы лучше действуют на Степана. Отпустив пару сальных шуток, он ушел, велев мне на прощанье не задерживаться.
Уходить нужно было немедленно.
Наутро я встал с рассветом, надел под куртку подаренный Кузьмичем свитер, всунул ноги в сапоги. Мы уже начали было прощаться, как вдруг раздался артиллерийский залп. Вторя ему, застрекотали пулеметы. Ничего не понимая, мы выскочили на улицу. Да, это были звуки боя, и они раздавались со стороны Евпатории. Где-то высоко над облаками шли самолеты. Неужто десант? Нас охватила сумасшедшая радость; не помня себя, мы кинулись обниматься.
Но на шоссе уже появились первые немецкие грузовики, битком набитые солдатами. Еще немного – и вся дорога заполнилась военной техникой. Со свистом, на бреющем полете, пролетело несколько «мессершмитов». Бой разгорался, немцы спешно перебрасывали подкрепления.
– А если через степь? Сделаем круг – и на Евпаторию! – тормошил я Кузьмича. Но он безнадежно качал головой.
– Не получится. Наверняка, весь город обложен. Постреляют нас, как воробьев. Может, позже…
Весь день мы с трепетом прислушивались к незатихавшей канонаде. С наступлением темноты бой стал затихать, ночью слышались уже только отдельные пулеметные очереди. А ближе к утру все стихло. Только изредка, с долгими перерывами, до нас доносилась редкая дробь выстрелов, напоминая судорожные вздохи умирающего. Мы молча сидели друг перед другом, беззвучно оплакивали горе поражения и свои несбывшиеся надежды. Лишь много времени спустя, расспрашивая очевидцев, я смог по кусочкам восстановить картину трагедии, совершившейся так близко от нас.
Десантники, восемьсот человек, высадились на окраине города, в районе Пересыпи. Они должны были получить поддержку с моря и с воздуха, но операция провалилась, и, несмотря на отчаянное сопротивление, отряд был уничтожен. Лишь небольшой части бойцов удалось спастись.
Помочь им попытались местные жители. Они перевязывали раненых, прятали у себя в подвалах. Немцы этого не простили. Позд-нее они вывели за город полторы тысячи мужчин и подростков и расстреляли их в противотанковом рву.
Боясь, что хоть одному десантнику удастся выбраться живым, немцы перекрыли все дороги. Я оказался заперт, как в ловушке. Каждый вечер мы с тоской ожидали появления Степана: уж слишком тяжело было у нас на душе. Но он почему-то не приходил. А пару дней спустя из Евпатории в Саки вернулись знакомые Кузьмича. От них мы узнали, что Степан каким-то образом оказался поблизости от Пересыпи и был убит. Эти же люди сообщили, что оцепление уже снято. Попрощавшись со своим добрым другом, я направился в Евпаторию.
Я шел мимо мест, где недавно кипел бой. Передо мной был песчаный пляж, весь покрытый гребешками наметенного снега. Повсюду зияли темные пятна воронок, пробитых артиллерийскими снарядами, и полузасыпанных окопов. Холодные волны методично облизывали границу пустынного пляжа – немого свидетеля бессмысленного подвига отважных десантников, брошенных сюда на верную смерть.
Около въезда в город я еще издали увидел стоящий мотоцикл и рядом – немца. Ссутулившись и ковыляя, я попытался его обойти, но услышал окрик. Властным жестом немец приказывал мне подойти поближе.
Это был патруль. В коляске мотоцикла сидел солдат с пулеметом, установленном на капоте.
– Бист ду юде?
Страшный и неожиданный вопрос застал меня врасплох, но уже мгновение спустя я взял себя в руки. Улыбаясь по-дурацки, я дал немцу понять, что не понимаю вопроса. Продолжая рассматривать меня в упор, он повторил то же самое, но по-русски, с акцентом:
– Ти еврэй?
Я заулыбался еще шире и еще глупее, как бы радуясь тому, что эту забавную ошибку немецкого офицера так легко поправить.
– Мама! Матка там! Работа! Понимаешь, комрад? – и я стал показывать на один из стоящих поблизости домов.
Немец слегка улыбнулся и подмигнул мне. Тогда я решил использовать испытанный прием: показал знаками, что прошу у офицера закурить. Не говоря ни слова, он вытащил пачку и вытряхнул мне сигарету. Зажав ее в зубах, я продолжил свою пантомиму: теперь я выпрашивал огонька. Все так же молча немец достал зажигалку. Прикурив, я громко поблагодарил по-русски и с самым простецким видом начал пускать дым.
Внезапно лицо офицера сделалось очень серьезным. Махнув рукой в сторону «моего» домика, он громко скомандовал:
– Хаут ап!
Спокойно повернувшись и заставляя себя не спешить, я двинулся в указанном направлении. Шел не оборачиваясь, буквально физически чувствуя пулю в затылке. Но выстрела не было. Дойдя до дома, я обошел его и спрятался за невысоким забором. Все было тихо. Осторожно высунув голову, я увидел, что немец стоит на прежнем месте. Отпустив меня, он потерял ко мне всякий интерес.
Путь в город был открыт.
Я шел по улице Революции. Главная евпаторийская улица выглядела постаревшей, обветшавшей. Непривычно смотрелись кустарные вывески: «Сапожная мастерская братьев Ивановых. Чиним обувь за продукты», «Скупка поношенных вещей – спешите», «Аптека отца и сына Сучковых». А вот управление городской полиции и самая грозная табличка – «Немецкий комендант».
Совсем другим стал и народ, попадавшийся мне навстречу. Проходя мимо домов, где жили наши знакомые, врачи Сорокин и Коган, я услышал звуки веселой музыки. В освещенных окнах мелькали силуэты в офицерских мундирах, до меня доносился женский смех. Там танцевали… Позже я узнал, что немцы просто выбрасывали людей из хороших квартир и там селились немецкие офицеры. До нашего дома оставалось совсем немного, как вдруг из боковой улицы появилась странная процессия. Небольшую группу мужиков вели под конвоем. Один из них, как видно переводчик, крикнул мне:
– Эй ты, иди-ка сюда!
Деваться было некуда. Я подошел, и солдаты втолкнули меня в плотное кольцо. Так я оказался под арестом.
Нас довели до набережной тем же путем, каким я часто бегал на пляж, потом мы немного прошли вдоль моря и очутились возле красивого здания центральной детской поликлиники. Оно тоже было мне хорошо знакомо, одно время здесь работал мой отец. Подгоняемые конвоирами, мы поднялись по мраморной лестнице и попали в бывшую приемную. Одна из стен зала, полукруглая, со множеством окон, была обращена в сторону моря. На подоконнике блестели стволы пулеметов. Нас затолкнули в тесную комнату, примыкавшую к большому кабинету. По иронии судьбы, это был тот самый кабинет, куда я часто прибегал мальчишкой, чтобы дождаться отца и идти с ним домой… Последний раз я был тут лет пять назад, незадолго до болезни отца…
Вскоре появился переводчик. Засунув руки в карманы и широко расставив ноги, он обвел нас презрительным взглядом:
– Ну что, довоевались?
Мужики явно колхозного вида загалдели, пытаясь оправдаться: и в армии-то они не были, и стрелять-то не умеют.
– Мы люди простые, товарищ начальник, никакой вины на нас нет. Прикажите, чтобы нас отпустили! – молил один из мужиков, что выглядел постарше и полохматее.
– Видал, как запели? Партизанская сволочь! Вы хоть понимаете, где находитесь? В гестапо! С такими, как вы, разговор короткий!
Но мужики не унимались, только вместо «товарищ начальник» стали брать повыше – «господин комендант». Молчали только я и еще один парень в полуморской форме, поверх которой было надето гражданское пальто. Мы ничего не знали друг о друге, но старались держаться рядом.
Вдруг дверь кабинета приоткрылась. Переводчик с подчеркнутым вниманием выслушал какие-то распоряжения, а потом скомандовал морячку:
– Заходи!
Я оказался следующим. Дверь за мной захлопнулась.
В папином кабинете мало что изменилось. Исчезли только шкаф с инструментами и узенькая больничная кушетка, зато появился большой диван с двумя кожаными креслами. А стол был тот же, что и прежде. За ним возвышался немецкий офицер, довольно молодой, с красивым, холодным аристократическим лицом. В глубоком кресле сидела женщина. Гладко причесанные черные волосы, узкое жесткое лицо, ярко накрашенный рот. Напряженной позой она напоминала змею.
С первого взгляда я узнал ее, хоть и не подал вида. Она была русской немкой, что работала с отцом в больнице, кажется, фельдшером. Ее дочь училась со мной в одной школе.
– Фамилия! – раздался резкий окрик.
– Ростоцкий! – выпалил я первое, что пришло мне в голову. Это была фамилия моего школьного приятеля. Его отец был начальником Соляной пристани.
– Ты что, родственник начальника Соляной? – недоверчиво спросила Жукова.
– Да! Это мой дядя.
Я даже постарался улыбнуться, рассказывая, что сам я москвич, приехал в гости к дяде и из-за войны застрял. Но то ли мой голос прозвучал неуверенно, то ли фельдшерица была знакома с этой семьей.
– Врет. Наверняка из десанта! – по-немецки сказала она офицеру.
Дальше все было просто. Солдат вывел меня во двор к длинному досчатому сараю. Я напрягся. Если это расстрел, то надо действовать! Но меня подтолкнули к дверям, охраняемым двумя автоматчиками, и втолкнули внутрь.
Из полумрака ко мне шагнул моряк. Мы познакомились. Он назвался Петром, а я по-прежнему – Васей. Я успел сродниться с этим именем.
Петр был среднего роста, коренастый, широкоплечий. Скуластое курносое лицо показалось мне симпатичным. На вид он был чуть старше меня – лет двадцати.
В углу громоздились пустые ящики. Мы присели на них. Неподалеку, прижавшись к стене сгорбленной спиной, сидел какой-то человек. Он что-то бормотал себе под нос и при этом все время покачивался.
– Как бы понять, что они собираются с нами делать? Как ты думаешь, Петя? По-моему, они…
Но меня перебил тихий голос.
– Молодые люди! Вы не знаете, что немцы собираются делать? Расстреливать они собираются, вот что! Чего еще можно от них ждать?
Мы с Петром подвинулись поближе к говорившему. Это был старый еврей, низенький, с печальными глазами. Как он попал в этот сарай? Тоже очень просто. Жил в Евпатории, работал в маленькой портновской мастерской. В первые же дни оккупации вместе с женой и взрослой дочерью попал в гетто. Жену и дочь расстреляли, а его забрали в гестапо: по слухам, у него было много золота и бриллиантов и кто-то донес об этом немцам. Теперь его терзают, добиваясь, чтобы он выдал тайник, но не убивают, иногда даже подкармливают. Один раз вывезли на массовый расстрел, чтобы запугать зрелищем казни, но оставили в живых.
Мы с Петром переглянулись.
– А когда они увозят на расстрел?
– Через день. Приходят рано утром, надевают наручники и везут за город, на Красную Горку. И там всех подряд, из пулеметов… Я не могу больше терпеть! Помогите мне, сыночки! Убейте меня! Задушите! А хотите – голову пробейте! Сделайте доброе дело!
И он снова затрясся в рыданиях.
Дверь сарая открыли – солдаты втолкнули молодую еврейку с двумя детьми. Испугавшись темноты, дети начали громко плакать. Все они были легко одеты, а в сарае было ничуть не теплее, чем на улице.
Вот еще трое обреченных, думал я, и бешеная ярость, какой я никогда еще в жизни не испытывал, закипала в душе. Хотелось кричать, рвать зубами стены, взывать к Всевышнему. Как допускает он, чтобы в мире происходило такое? Так вот к чему пришла цивилизация! Будь она проклята!
Я отвел Петра в дальний угол сарая:
– Слушай меня и не перебивай. Я вырос в Евпатории, знаю город вдоль и поперек. Все дворы, подвалы, чердаки. У меня есть друг, Сергей, мы вместе выбирались из окружения. Он живет на окраине, у него во дворе старый колодец, там вход в подземелье, в катакомбы. Теперь главное – как добраться до Сергея. Отсюда, если хорошо бежать, – до него полчаса, не больше.
Петр слушал меня напряженно и внимательно. Я чувствовал, что он уже принял мой безумный план и теперь думает только о деталях. Ближе к вечеру фантастическая идея приобрела достаточно реальные очертания. Через двери уйти нельзя, об этом и думать нечего. Но ведь в сарае есть окна! Несколько небольших окошек под самым потолком, через разбитые стекла которых со свистом врывался ледяной ветер вместе со снегом. Осмотрев их, мы увидели, что в одном окне нет рамы, его крест-накрест закрывала колючая проволока, приколоченная небольшими гвоздями.
Наметив путь к побегу, мы переключились на охранников. Им тоже холодно, и они, как мы определили по звуку голосов и запаху сигарет, проникавшему сквозь щели, большую часть времени жались к заветренной стене сарая и только изредка обходили его вокруг. Это было огромной удачей, потому что намеченное нами окно находилось на противоположной стене. Я долго не отходил от дверей, внимательно прислушиваясь ко всему, что происходит снаружи. Снова пригодилось знание немецкого – я смог разгадать, по какой системе охранники несут дежурство. Они довольно часто менялись, тоже, очевидно, из-за плохой погоды, при этом один уходил, а его напарник оставался на посту. Эта их пересменка продолжалась минут десять, именно в это время солдат, оставшийся в одиночестве, отправлялся в обход сарая.
Пару пересменок мы пропустили, чтобы удостовериться в правильности наших расчетов, а когда на улице совсем стемнело, решили, что пора. В последний раз Петр подошел к окну, проверил, крепко ли стоит придвинутый к нему ящик, несколько раз дотянулся руками до оконного проема. Ему трудно было стоять на месте, он как бы весь сгруппировался, готовясь к прыжку. А я замер у дверей, ловя каждый шорох и вслушиваясь в ленивую болтовню охранников. Мне трудно описать свое состояние в тот момент. Не страх и не прилив отваги, совсем другое: какой-то отрыв от реальности, странное притупление чувств.
Наконец по одной из реплик охранника я понял, что он уходит за сменой. Время! Мы бросились к окну, встали на ящик. Петр обхватил меня и приподнял. Колючую проволоку я распутал довольно легко. Когда окно освободилось, выглянул. Показалось, что в кромешной темноте ничего нельзя рассмотреть. И почти сразу в отдалении замаячила темная фигура солдата. Подпрыгивая от холода, он медленно продвигался в мою сторону.
Наступил решающий момент. Когда часовой поравнялся с окном, я, оттолкнувшись резким движеним, камнем свалился прямо на него. Все произошло в считанные секунды, сознание не поспевало за действиями, ими управляла какая-то непостижимая подсознательная логика. Мы оба упали. Мгновение – и шея фашиста оказалась в моих руках как в смертельных клещах. Его тело с хрипом выгибалось, я уже едва мог его удерживать, но тут рядом оказался Петр. Сорвав с немца железный «шмайссер», он со свей силы обрушил приклад ему на голову. От удара череп раскололся. Охранник был мертв.
Прихватив автомат, мы бросились бежать. Маршрут я наметил заранее: мимо больших улиц, переулками, используя огороженные высокими заборами сады и знакомые с детства дворы, чтобы срезать углы и сократить путь хотя бы на несколько метров.
Один раз нам все же пришлось остановиться. Неподалеку, на перекрестке резко притормозила военная машина, и сразу же к ней подъехала другая. Мы замерли. Наверняка наш побег уже раскрыт, нас ищут! Но постояв недолго, машины разъехались в разные стороны.
– Уже близко! – подбодрил я Петра, и снова мы помчались, не чувствуя под собой земли.
Сережа жил почти на краю города, где тесно жались друг к другу небольшие частные домики. Через пятнадцать минут мы уже стояли у ворот Сережиного дома. Я дернул за проволоку самодельного звонка. Сквозь щели в калитке был виден двор.
– Гляди, Петя, вон там сарай, а рядом колодец. Тот самый! Вход в катакомбы. Там тепло – круглый год одна температура!
На веранде зажегся свет, кто-то вышел. Я узнал Сергея. Медлен-но, настороженно пересек он двор и остановился у самой калитки.
– Сережа, не бойся, это свои! Это я, Мишка! Открывай!
Повисла пауза. Сергей не шевелился. Я стал упрашивать его скорее впустить нас в катакомбы. В ответ – молчание. Не узнает он меня, что ли? И вдруг я понял: он просто боится. В отчаянье смотрел я на друга, в котором был уверен, как в самом себе. Так и не сказав ни слова, он отвернулся и исчез в темноте двора… Свет на веранде погас.
Никогда еще я не чувствовал такой растерянности. Все, что мы делали до сих пор, служило одной цели – добраться до Сергея. Это была единственная надежная точка в нашем фантастическом предприятии. И вот все рухнуло. В голове было пусто. Пронзительный ветер и мороз, которых мы не замечали, борясь за спасение, начинал стискивать разгоряченное бегом тело ледяным панцирем. Я не понимал, что делать дальше.
Но желание жить и биться за жизнь быстро вывело меня из оцепенения. Мы решили бежать из города, не теряя ни минуты.
Сразу за последними домами начинался противотанковый ров. По замыслу советских стратегов он должен был стать непреодолимым препятствием для вражеских дивизий, преградой, о которую немцы наверняка поломают свои акульи зубы. Но благородные немецкие рыцари только посмеялись над этими наивными расчетами. Зато они нашли способ использовать оборонительные укрепления по-своему, по-немецки! Именно здесь, на дне, лежали тела полутора тысяч жителей Пересыпи.
Когда мы с Петром пробирались мимо рва, нам в спину вдруг засветили мощные фары. Не сговариваясь, мы спрыгнули вниз, прямо на мертвые тела, и пристроились среди них, кое-как присыпав себя снегом.
Машины приблизились, остановились. Послышались голоса, и вскоре на краю рва показались несколько немцев. Мы лежали не шевелясь, вжимаясь в свою страшную подстилку… Пронесло! Немцы не заметили нас, и вскоре машины ушли. Как ни хотелось поскорее выбраться из братской могилы, мы для верности заставили себя подождать еще немного и только потом поднялись наверх.
Перед нами простиралась бесконечная крымская степь… Мы двинулись в сторону от большой дороги, и постепенно Евпатория растворилась в ночной снежной мгле.
* * *
Бегство из Евпатории стало началом новых тяжелых испытаний. Мы с Петром решили уйти как можно дальше от города, боясь, что немцы организуют погоню. Зима 1942 года была очень суровой. Прятаться в поле, в стогах сена, брошенных овечьих кошарах или пустых полуразрушенных домах мешал мороз и пронзительный ветер. Приходилось искать более пригодные места для спасения. Безусловно, идеальным местом могло стать человеческое жилье. Но все деревни, что располагались вдоль дорог, часто посещались передвигавшимися немецкими частями, а в некоторых располагались их тыловые части. Поэтому жители деревень опасались укрывать незнакомых людей. Да и мы предпочитали удаленные места северо-западного Крыма. Малозаселенная степь, бедные, небольшие деревни, в основном – низкие глинобитные хижинки, беднота. Если в хозяйстве присутствовала корова, то это значило, что хозяин – человек богатый. Но часто именно бедные люди бывают добрыми и гостеприимными. Немцы тут почти не показывались.
Обычно деревни стояли далеко друг от друга. Основное население – русские. Мужчин почти что не осталось, мобилизовали всех. Обычно призывников отправляли служить в другие республики СССР, подальше от родных мест. Объяснялось это просто: советская власть боялась восстаний. А локальные военные части всегда могли поддержать земляков, если те вздумают выступить против.
Из-за мужского дефицита нас принимали с радостью, ведь всегда нужны мужские рабочие руки. А работы хватало. Работая, я чувствовал определенную независимость. В деревне нужно уметь делать все. Платили нам колхозники, как могли, из своих жалких запасов. Кормили, поили, даже приодели в старую одежду и обувь. Заветной моей мечтой оставался переход линии фронта. Кроме этого, меня мучило беспокойство о моей бедной матери. Постоянно грызла мысль о вине – я помнил, как она меня молила эвакуироваться и как я упорно не хотел ее послушать!
Уже близился март. Я решил добираться до Симферополя. Петр же считал, что двигаться не имеет смысла. Он хорошо помнил, как безжалостно и бездарно военное командование предало своих бойцов в евпаторийском десанте, и рисковать просто не хотел.
Пробираясь из западного Крыма в Симферополь к матери, я старался не задерживаться в деревнях, встречавшихся по пути. Но так или иначе, а остановки делать все же приходилось. Заходить просто в хаты и просить поесть было трудно. Крестьяне обнищали, поэтому отдавать продукты им делалось все тяжелее. А вот мастеровые, физически здоровые мужики всегда могли найти работу. Я ремонтировал прохудившиеся крыши, восстанавливал стены деревенских халуп, чинил телеги, стойла, косил траву, скирдовал сено… Поэтому хлеб насущный я больше не выпрашивал, а зарабатывал своим трудом. Инструмент, который я таскал с собой, не только помогал мне в работе, но и служил своеобразным прикрытием при встрече с немцами и полицаями. Во мне видели русского честного работягу. А манера поведения и достаточно примитивная речь, оттренированная за время странствий, дополняли созданный мною образ простого деревенского парня.
Скитаясь, я заметил, что из-за недостатка солдат немцы занимали деревни только вдоль главных дорог. А в глубинке их в глаза не видели. Там безраздельно хозяйничали полицаи. Фашисты появлялись только по сигналу полиции.
Однако в одной из деревень я нарвался на румынский патруль. Гонимый страхом, я бежал все дальше и дальше, меняя направления, стараясь держаться безлюдной степи. Силы уже покидали меня, когда сквозь снежное марево неожиданно возникли силуэты огромных скирд сена. Каким счастьем это было! Я уже представил, как сейчас зароюсь в самую глубину скирды, устрою себе теплое логово и, согревшись, усну. Там меня никто никогда не найдет! Я попытался зарыться в огромном стоге сена, стараясь расчистить себе проход в глубину… Но это оказалось просто невозможным: плотно сжатые пласты сухого сена не поддавались! Что делать? Меня охватило отчаяние… Тем временем мне показалось, что по степи движутся какие-то силуэты! Присмотревшись, я понял, что это колонна грузовиков, скорей всего немецких, следует по дороге, правда, не в мою сторону.
Рядом со стогом стояла огромная повозка-платформа на четырех больших автомобильных колесах, груженная сеном. Мне пришла мысль спрятаться в этой брошенной повозке, на которой сено наверняка не спрессовалось. Расчистив толстый слой снега, я довольно быстро зарылся в самую середину огромной кучи сена. Чувствуя себя в безопасности, я мгновенно уснул.
Проснувшись, я почувствовал неприятный озноб. Поворочав-шись с боку на бок, я опять забылся сном. Но через короткое время понял, что меня знобит. Начался кашель… Я с ужасом представил себе всю безвыходность моего положения. Время шло. Видно, из-за высокой температуры сознание время от времени отключалось. В бреду я вдруг услышал звук автомобильного двигателя. Он то усиливался, то замирал. Вслед за этим последовали какие-то толчки и опять глухой, как бы далекий звук работающего мотора. Стало ясно, что фура движется!
Движение убаюкало, и я вновь забылся. Придя в себя, я понял, что если я не вылезу, то тут в сене и умру. В те минуты мне было все равно, что будет со мной. Я с огромным трудом вылез и, оказавшись на свежем морозном воздухе, чуть не потерял сознание. Оглядевшись вокруг, в первый момент я не сообразил, где нахожусь. Но важно то, что вокруг никого не было. Постепенно я понял, что это Евпатория, рядом – знакомый Катык-базар с небольшой мечетью. Собрав тающие силы и остатки воли, я решил, что мой последний шанс – добраться до дома…
Я двинулся, с трудом передвигая ноги, по узким улицам родного города. День уже клонился к вечеру, когда я постучал в дверь к Прасковье Ивановне. Последнее, что помню, это ее лицо. Дальше – провал.
Пришел я в себя лишь на третий день. Вызвать врача Прасковья Ивановна побоялась, лечила меня эта святая женщина сама, чем могла. По всей видимости, это было тяжелое воспаление легких. Прасковья Ивановна успокаивала меня, обещая вылечить. Но я понимал, что находиться в ее квартире опасно.
Я стал просчитывать всякие варианты и пришел к следующему выводу: в нашем доме на чердаке стоял огромный металлический бак квадратной формы – когда-то, еще до революции, этот дом принадлежал богатому греку, который вырыл артезианский колодец, провел водопроводную систему, подключил помпу и установил бак для воды на чердаке. Грек с приходом революции продал за бесценок дом родителям Анны Абрамовны, а сам уехал в Грецию. Водопроводная система пришла в негодность, а бак, как и весь чердак, стал местом сбора барахла. Размер бака вполне позволял в нем разместиться. Вначале Прасковья Ивановна запротестовала, посчитав, что там мне будет плохо, но потом согласилась.
Прежде чем переселить меня в бак, мы «благоустроили» его. Пришлось частично раздвинуть сложенные с одной стороны доски и куски старой жести, освободив проход к проржавевшей лесенке, приклепанной к баку. Потом мы очистили бак от мусора и пыли. После чего Прасковья Ивановна принесла все, что считала необходимым: матрац, подушку, одеяла, простыни. Благодаря ее заботам бак превратился в «уютное» и удобное место для жизни! Ход на чердак осуществлялся по деревянной, слегка скрипучей лестнице, начинавшейся в большой кухне, принадлежавшей Прасковье Ивановне. Там же жила моя любимица Джильда. Все дни, которые я провел, тяжело болея и лежа в спальне, Джильда от меня не отходила. Прасковья Ивановна использовала народную медицину, горчичники, горячие ванны для ног, растирала скипидаром спину и грудь, заставляла полоскать горло столетником, давала чеснок, смешанный со свиным смальцем. И без устали повторяла:
– Молись, Мишенька! Молись! Бог тебе поможет!
Ее слова действовали на меня успокаивающе. Страх отступал. В полузабытье мне слышался мамин голос и начинало казаться, что я в счастливом детстве! И все время, все время что-то рядом присутствовало – неконкретное, сильное, не поддающееся описанию.
По моей просьбе, вечером Прасковья Ивановна приводила Джильду. Для меня кончалось одиночество! Собака укладывалась рядом и по-человечески прижималась ко мне… Я разговаривал с ней – и уверен, что она меня понимала.
Как-то раз Прасковья Ивановна пришла радостная и сказала, что от церкви должна пойти в Симферополь грузовая машина. Поедет священник и еще какие-то люди с ним. И назад они возвратятся в тот же день. Прасковью Ивановну, как церковную активистку, батюшка согласился взять с собой. Она решила поехать с единственной целью: зайти к Брискиным и сообщить маме обо мне. Она спросила у меня разрешение взять с собой для мамы кое-что из столового серебра, что легко можно поменять на продукты. Кроме того, она решила взять некоторую мамину одежду и обувь. Уезжая в Симферополь, Прасковья Ивановна оставила мне необходимую еду и всякие полоскания.
Весь день я провел в ожидании ее. Приехала она домой не очень поздно и сразу пришла ко мне. Прасковья Ивановна подробно рассказала о маме. Мама по-прежнему жила у Брискиных. Она просила передать мне, что по слухам наша армия готовит решающее наступление и, возможно, удастся скоро освободить Крым. Прасковья Ивановна рассказала мне, что она, не сгущая красок, описала мое здоровье и заверила маму, что я выздоровлю.
И действительно, я стал поправляться. Ночью я начал вылезать из своей берлоги, разминался, делал упражнения и осторожно ходил по толстому деревянному настилу, но только в той части, где снизу располагалась квартира Прасковьи Ивановны. Малейший шум на чердаке мог стать для меня роковым.
Однажды днем, когда я лежал в баке, я услышал голоса и скрип лестницы… Какие-то люди поднимались на чердак! Я быстро задвинул крышку люка и замер… Дверь открылась, голоса зазвучали рядом. Разговор шел о досках, из которых состоял чердачный настил. Оказывается, в наш дом собирался переселиться немецкий офицер, а в сарае, что во дворе, он хотел выстроить конюшню для лошадей.
Все вскорости ушли. Немного позже ко мне пришла Прасковья Ивановна. Стало ясно, что если начнут снимать настил, то мне нужно уходить, они наверняка меня обнаружат. Прасковья Ивановна плакала, приговаривая, что она верит, что Бог мне все равно поможет.
Шли дни, и никто на чердак не являлся. Уже кончался второй месяц моей чердачной жизни. Я почти выздоровел и достаточно окреп. У Прасковьи Ивановны я подобрал необходимый плотницкий инструмент, нужный для случайных работ, а также для маскировки. Из одежды, что удалось Прасковье Ивановне приберечь, я приоделся. В большой рюкзак, что так хорошо мне служил в школьных походах, я сложил оставшееся столовое серебро, дорогие безделушки, папины золотые часы, мамин браслет и, собственно, приготовился уходить.
Неожиданно днем раздался звук скрипящих ступеней. По лестнице кто-то шел. Я услышал голос Прасковьи Ивановны:
– Минуточку, я сейчас вам открою дверь!
Через минуту лязгнул замок, и вошли какие-то люди. Немец спрашивал кого-то, хватит ли досок на конюшню, при этом мне показалось, что люди подходят совсем близко к моему баку. И вдруг неожиданно раздался злобный и мощный лай Джильды… Совсем рядом! Она на кого-то бросилась. Грянул выстрел. За ним последовал захлебывающийся лай, визг; раздался второй выстрел! Больше Джильда не лаяла… Слышалась ругань по-немецки, кто-то извинялся на ломаном немецком. Шаги и голоса стихли, я выбрался из бака и увидел бездыханное тело моего дорогого друга… Она, как видно, решила, что это мои враги, которые хотят сделать мне плохо, и встала на мою защиту, как и следует вести себя верному другу.
* * *
Мой опыт подсказывал, что двигаться лучше всего там, где дороги загружены немецкими войсками, так как трудно себе представить, чтобы еврей выбирал те места, где немцев много! По этой самой чисто психологической причине на меня никто не обращал внимания.
На этот раз я выбрал путь на Симферополь через небольшой город Сарабуз. Добравшись до него, я заночевал в хате, где жила пожилая супружеская пара. Они меня приютили, поставив условие, что я им помогу отремонтировать русскую печь. Собственно, ремонт оказался небольшой. Развалилась кирпичная труба, та часть ее, что торчала над крышей. Для меня это не представляло большого труда. С печными работами я столкнулся еще в пустынных деревнях северо-западного Крыма, где скрывался вместе с Петром.
Пробыл я у стариков три дня. Все это время через городок на Симферополь шли немецкие войска. Старик, бывший железнодорожник, ходил на станцию и чем-то там подрабатывал. Вечером он приходил домой и за ужином сообщал свежие новости. Главной новостью стал слух, что на Севастопольском фронте наши армии ведут наступательные операции. Разгораются тяжелые бои. Поэтому фашисты начали туда переброску подкрепления. Вместе с немцами шли на фронт и румынские войска.
Старик не скрывал своей лютой ненависти к оккупантам. И рассуждая о сложившейся военной обстановке, он делался похож на командующего фронтом. Налив в стопки самогон, чокнувшись со мной и выпив залпом, он тоном, не терпящим возражения, заявлял:
– Главное: немцев нужно заманить! – посмотрев на меня, он хитро прищуривался и как бы по секрету шептал: – Ты понял военную хитрость?!
Я не старался вникнуть в тактику «замана», но для успокоения стратега просто соглашался.
– Так вот! Когда фрицев наши заманят, вот тогда немца ударят с двух сторон!.. Главное, чтобы немец не выскочил из мышеловки! Усек? Чего молчишь?! А с румынами мы разберемся отдельно! Ворье проклятое! Спроси у моей старухи – было в нашем хозяйстве три курицы, одна калека, под машину попала, охромела, и ту, последнюю, румыны сожрали!
Старик мне нравился. Я не хуже его размечтался в надежде на скорую победу! Опять поверил в непобедимость Красной армии, и будущее засверкало счастьем и свободой!
До Симферополя я дошел без особых сложностей. У Брискиных никаких изменений не произошло. Мама по-прежнему пряталась в своем углу. Мои приходы были для нее неописуемым счастьем. Но в то же время, со всей неотвратимостью мы чувствовали трагичность нашего положения. Вновь и вновь мы обсуждали варианты спасения…
Бои под Севастополем приобретали все более ожесточенный характер. Ведь должен же наступить перелом?.. Мама со слов Вилли рассказала, что обстановка под Севастополем складывается для немцев все хуже и хуже. Армия несет огромные потери, у наших – подавляющее численное превосходство. Кроме того, союзники-румыны никакой серьезной помощи не оказывают и под ударами советских дивизий бегут с поля боя. Тяжелая обстановка и неутихающие бои продолжаются также и на Керченском полуострове.
На фронт отправили друга Вилли – Франца. С ненавистью Вилли говорил о войне и особенно о Гитлере. Он за эти месяцы подтвердил свою порядочность. Как-то раз, беседуя с Вилли, Валя не удержалась и рассказала ему, что ее покойный отец был евреем. Это повергло славного парня в горе! Он стал проклинать фашизм; говорил, что Германия, с ее великой историей, опозорена, ему стыдно, что он немец.
С мамой он особенно подружился, так как оба любили не только музыку, но и шахматы. Между тем вопрос о «полукровках» от смешанных браков все еще не был решен. Поэтому кроме Анюты никто на улицу не выходил. Главной задачей было скрыть в доме Валечку. Анюта, энергичная русская женщина, преданная семье, фактически вела все скромное хозяйство Брискиных.
Весь апрель и май советские войска вели ожесточенные бои под Севастополем. Брискины и мы с мамой жили надеждой на приход нашей армии. Я несколько раз уходил из Симферополя, стараясь приблизиться к району боевых действий, но дальше поселка Залесье пройти не удавалось. Все населенные пункты в южном направлении практически стали прифронтовой полосой. Население бежало, и любой, тем более – молодой, мужчина немедленно вызывал подозрение у немцев, что было вполне достаточно для расстрела.
* * *
Как-то придя к Брискиным, я застал их в глубоком отчаянии. Гестапо приступило к ликвидации евреев-полукровок. Над Валечкой нависла неминуемая смерть… Положение осложнялось мерзостью соседа-алкоголика. Дрожа от возмущения, рассказывала мне Анюта, он не только требовал выпивки, но стал бесцеремонно врываться в квартиру и забирать все, что попадалось под руку и уносить с собой. Как-то раз, совершая свой бесцеремонный грабеж, он обнаружил маму. Тут же он заявил, что в доме скрываются две жидовки. Анюта стала защищать маму, уверяя негодяя, что мама – караимка. На что пьянчужка заявил: в гестапо работают умные люди, и они разберутся, кто есть кто.
Мама очень изменилась. Похудела, постарела. Черные густые волосы поседели. Глубокие темные тени легли вокруг печальных глаз. Обнимая меня, она, не переставая, тихо плакала. Страх истощил ее. Исчезло желание бороться… Я старался как-то ее успокоить, внушить, что скоро, с победой над фашистами, мы начнем новую, полную счастья жизнь! «Мой дорогой мальчик, ты должен жить. Твой оптимизм тебя должен спасти… Я же в нашей ситуации только тебе мешаю. Мишенька, мне лучше уйти из жизни!» – шептала мама. Мне самому с трудом удавалось сдерживать слезы. Чувство чудовищной несправедливости охватывало душу при одной мысли, что мы, не совершив ничего плохого, стали людьми вне закона и должны встретить безжалостную насильственную смерть только по причине, что родились евреями!
Как и раньше, днем я отсиживался в подвале, а поздно вечером поднимался наверх к маме и уже где-то часа в три, а иногда в четыре возвращался назад. Мысль о Мике меня не покидала. Я очень скучал по ней. Но для себя я решил к ней больше не приходить. Волею судьбы мы оказались по разные стороны «баррикад». Наши отношения не имели будущего. К тому же, помочь мне Мика не могла, я же мог ее просто погубить.
Как-то раз, глубокой ночью, лежа в темном углу подвала в компании снующих, пищащих крыс, я предался воспоминаниям. Как вдруг в дверь раздался стук и взволнованный голос Анюты:
– Миша! Открой дверь!
Я понял, произошло что-то ужасное… Открыв дверь, я увидел Анюту, прижимавшую к лицу окровавленный платок!
– Что произошло?
– У нас дома… Ворвался этот негодяй!.. Он нас всех погубит! Мишенька, что делать?!
Анюта вся дрожала и всхлипывала, утирая платком кровоточащее лицо. В эту секунду все у меня внутри вскипело!
Когда я вбежал вместе с Анютой в квартиру, я застал следующую картину. Стол с разбитой посудой был перевернут, занавеска оторвана… Негодяй держал одной рукой маму за воротник кофты, в другой блестел столовый нож, направленный прямо маме в глаз! Последние слова, которые я успел услышать, подскочив к нему, были:
– Я вас, жидов, выведу на чистую воду!
Одним ударом я его свалил на пол, вырвал нож. В ярости я хотел его прикончить! Но в этот момент ко мне бросилась мама с криком:
– Мишенька! Только не убивай его! Мы все погибнем!
Я еле сдерживался от кипевшей во мне ненависти. Но толком я не знал, что с этим мерзавцем делать. Тем более, что все это происходило в квартире Брискиных. Так что я решил вывести его на веранду и припугнуть. Он же, решив, что опасность миновала, заявил мне:
– Я вижу, что ты русак, раз драться умеешь… Хочу тебе сказать… Ты не лезь в их жидовские дела! Тут ходят немецкие патрули – я прямо сейчас и скажу им, где жиды скрываются! – и он уверенно двинулся к лестнице. На стене висел пожарный щит с лопатой и киркой, топором и ломом, – неотъемлемыми приспособлениями на случай пожара во всех советских домах. Сорвав топор, висевший на щите, он бросился ко мне. Но тут же получил удар в челюсть. Удар оказался настолько сильным, что перебросил его через перила вниз. Свалившись, он упал на камни, которыми был вымощен двор. Голова от удара о камень раскололась.
* * *
Бои в Севастополе и на Керченском полуострове по-прежнему вселяли надежду, что в ближайшее время наступит долгожданный перелом. Я подбадривал маму и Брискиных, внушая им, что скоро наши победят. Труп негодяя убрали соседи по двору. Никакого расследования по поводу его смерти не возникло, так как немцев не волновала смерть алкоголика, свалившегося с лестницы. Наличие какого-никакого паспорта у мамы несколько успокаивало нас. Я же не мог позволить себе оставаться долго на одном месте и решил вернуться в Залесье. Первое, что бросилось мне в глаза, когда я возвратился в Залесье, это необычное скопление немецких войск.
Я разыскал одного из моих старых знакомых по прежним скитаниях, Арсения. Я застал его в сапожной мастерской; встретил он меня с радостью и признался, что скучал по мне.
– Ты мне как сын, Аркадий! (Так я представился ему еще при нашем знакомстве.) Как сходил? Как поживает твоя девушка? – живо интересовался старик.
У Арсения я чувствовал себя спокойно. Вся сапожня оказалась завалена конской сбруей, требовавшей немедленного ремонта. Контролировал выполнение заказа лично комендант, «добрый офицер», которому Арсений скроил сапоги. Немец беспокоился, что с такой спешной работой Арсению одному не справиться. Так что я сгодился на роль помощника.
Спешка объяснялась немедленной отправкой на фронт военного обоза. Сведения такого рода сапожник получал от немецких солдат, приносивших ему для ремонта сбрую. Арсений, хитро прищуриваясь, рассказал мне эпизод, которому он придал особое значение. Один из немцев шепотом ему сказал, что скоро придут сюда русские, и уточнил – «твои товарищи». И, озираясь по сторонам, немец произнес совсем тихо: «Тогда ты мне – и он провел рукой прямо по горлу – капут!» Арсений сделал вывод, что наши действительно скоро будут тут!
– Сам понимаешь, Аркадий, я ничем не подал вида, что мне слово «капут» очень нравится.
– Я надеюсь, что такой глупости ты не сделаешь… острием по шее? – спросил я хитроумного Арсения.
– О чем ты говоришь?.. Пусть они, фашисты, режут себе сами горло… Ну, а немец, видно, все-таки хороший! Я не желаю ему зла. Как и коменданту… Видно, бывают все-таки добрые немцы. Но раз этот солдат беспокоится и думает, что я его прирежу, значит, наши уже на подходе!
Но все оказалось не так просто и вовсе не так благополучно. К концу мая, после всех наших мечтаний и надежд, Красная армия сдала Керчь… Для меня это стало истинным горем. Как говорили возвратившиеся в Залесье немецкие обозники, в плен немцы взяли 170 тысяч советских солдат! Великое горе!.. Оставался только Севастополь. Уж тут, как я считал, фашисты поломают себе зубы! Севастопольские склады, мощные укрепления из бетона и стали, военные корабли Черноморского флота сделают севастопольскую крепость неприступной. Это им не зажатая на горной узкой дороге несчастная 51-я армия! Пора, пора, думалось мне, показать фашис-там, с кем они имеют дело!
Наступило жаркое крымское лето. Бои на Севастопольском фронте усиливались. Что там происходило, мы толком не знали, но ждали, надеялись, мечтали…
Как-то днем я сидел на ящике в ожидании Арсения, когда к мастерской верхом подъехал комендант. Соскочив с лошади и увидев меня, он спросил, где сапожник. Я жестами ему объяснил, что сапожника нет на месте. Тогда немец подозвал меня. Когда я подошел к нему, он показал мне на уздечку, где один из ремешков разорвался, и заявил, что он спешит и ждать не может, поэтому приказал заняться ремонтом мне, тем более, что я профессиональный сапожник, а ремонт пустяковый. Слегка улыбнувшись, он закончил, что обо мне как о мастере слышал от старого сапожника. «Сделай хорошо и быстро!» – эти слова он произнес жестко, при этом многозначительно поднял вверх указательный палец.
Я растерялся… Для начала я стал снимать с головы лошади узду, где в сложном сплетении блестели трензеля. Лошадь, чувствуя, что с ней возится неумелый человек, фыркала и вертела головой. Офицер, увидев мою неловкость, одним движением снял узду, при этом чертыхаясь и сыпя оскорбления не только мне, но и всем «русским свиньям» заодно. Положив это конское приспособление на стол, я понял, что именно сейчас может решиться моя судьба. Отремонтировать ремешок я не только не умел, но и при первой попытке вскрылось бы вранье Арсения, что я хороший сапожник и что с ним раньше работал на обувной фабрике… Тогда – кто же я?.. Летели секунды, как вдруг в мастерской появился Арсений! Выжимая из себя искусственную улыбку, я мгновенно ему сообщил:
– Этот тип всунул починить повод… – я говорил быстро, стараясь использовать незнакомые немцу слова.
Арсений тут же усек ситуацию. Он подошел ко мне, похлопал отечески по плечу и, отобрав уздечку, подошел с ней к немцу. Арсений превзошел сам себя! Он стал отдельными исковерканными немецкими словами и выразительными жестами объяснять, что обслуживать «господина офицера» должен только он и что никому другому не позволит это делать. Желая отвлечь от меня внимание офицера, старик стал объяснять ему, что он сам бывший кавалерист. Но видя, что немец его не понял, набросил на голову узду и стал изображать лошадь, подпрыгивая на месте. Трудно сказать, разобрался ли комендант в кавалерийском прошлом Арсения, но при виде прыгающего в узде сапожника стал хохотать и понимающе заключил:
– Конкуренция! Это хорошо!
Быстро приведя в порядок кожаный повод, Арсений отдал его явно довольному коменданту. Вот так старик спас меня от нависшей опасности.
* * *
Все дни до конца июня я жил одной мыслью, одной надеждой на победу наших в боях на Севастопольском фронте. Я даже не допускал возможности, что фашисты ворвутся в Севастополь… Вопреки очевидному, я продолжал верить в мощь Красной армии. Но трагедия свершилась… Севастополь пал… Десятки тысяч пленных, убитых, раненых. Крушение всех надежд! Крым полностью оказался в руках немецкой армии. О трагических подробностях боев за Севастополь нам рассказал тот самый немец-обозник, который до этого со страхом говорил о возможной победе русских. При этом он достаточно выразительно изображал перерезанную шею! Теперь он выглядел и ростом повыше, и шепотом больше не говорил. Рассказывая о боях на подступах к Севастополю, он без конца повторял:
– Сталин – капут! Капут!
Из его рассказа нам все же стало ясно, что немцам победа досталась очень дорогой ценой. Он с нескрываемой радостью описывал потери наших войск. Я молча выслушивал печальные вести, по-прежнему делая вид, что ничего по-немецки не понимаю. Арсений исполнял роль переводчика, ловко оперируя ограниченным запасом слов, зато с удивительной выразительностью жестикулировал.
Больше надежд на переход к своим у меня не оставалось. Нужно вырываться из этого мешка любым путем! И не только мне, но и маме… Нельзя и дальше полагаться на судьбу. Надо бороться!
Весь июль немцы отводили свои войска из Крыма. Дорогу на Симферополь и далее на Перекоп заполняли колонны немецких машин, бесконечных обозов, тяжелой техники. Унылой рекой текли, уступая им дорогу, нескончаемые массы военнопленных. Несмотря на то, что до Симферополя было совсем недалеко, обстановка не благоприятствовала моему уходу из Залесья. Пришлось ждать. Наконец обстановка более или менее нормализовалась, и мне удалось доехать до Симферополя, сопровождая партию кирпича с местного завода.
Я застал Брискиных в состоянии крайнего отчаяния. Вопрос полукровок фашисты решили однозначно – уничтожение! Валечку ждала ужасная смерть! Маму я с трудом узнал. Ко всем проблемам добавилась еще одна: местная полиция по указанию немцев начала проверять не только документы на предмет выявления скрывающихся евреев, но и прописку. С этой целью тщательно изучались домовые книги. К несчастью, в мамином документе на имя Нейман стояла евпаторийская прописка!
Побег из Крыма дальше откладывать было нельзя. Я настойчиво убеждал маму идти со мной. Наконец мы решили искать спасения на Украине, где нас никто не знает, где идут широкомасштабные бои, дающие большую надежду на освобождение. Блуждая по Крыму, скрываясь в деревнях, я приобрел большой опыт в общении с людьми и прекрасно ориентировался. Поэтому я верил, что мы сумеем вырваться на Украину, а там будем действовать по обстоятельствам.
Я уговаривал Анну Абрамовну бежать из Симферополя вместе с Валей. Тем более, что другого выхода у них и не было. Но чувство обреченности лишило этих чудесных, интеллигентных людей воли и желания бороться. Верная Анюта также призывала Брискиных немедленно бежать из Симферополя. В Анюте удивительным образом проявился дух борца, чего не оказалось у Анны Абрамовны и Валечки.
Наконец мы распрощались с Брискиными и пустились с мамой в неизвестность. Уходя из Симферополя, я выбрал знакомый мне путь. Он шел на северо-запад Крыма по проселочным дорогам степной части полуострова и, далее, на север, в направлении Перекопского перешейка. Идти мы старались, соблюдая некоторую дистанцию между нами, до тех пор, пока не вышли в те районы Крыма, где немцев практически не было.
Как-то раз, когда мы расположились в садике на окраине деревни, мама сказала, расцеловав меня:
– Ты не поверишь, мой дорогой мальчик, я чувствую себя счастливой сейчас!
Я, признаться, не понял, что она имеет в виду, и осторожно спросил:
– А почему именно сейчас?
– Все эти месяцы я жила только тем, что ждала тебя в страхе и надежде… А теперь мы все время вместе! Вот поэтому, Мишенька, я счастлива!
Хотя непривычная физическая нагрузка изматывала маму, но меня радовало появившееся у нее желание жить. Останавливались мы на ночлег, а иногда на несколько дней, всегда в разных хатах, а часто и в разных селах. В одной бедной деревушке Западного Крыма маму пустила к себе одинокая, больная и почти слепая старушка. Жила она только за счет скромной помощи соседки, также одинокой пожилой женщины. Слепая женщина с радостью не только приняла маму, но просила ее остаться у нее. Она готова была делить с мамой последний кусок хлеба. Мы решили сделать паузу в нашем бегстве.
В соседней деревне я очень легко нашел работу – ремонтировать овечью кошару. Платили мне хлебом, давали овечью брынзу, иногда перепадало немного сырой баранины. Кроме того, соседка попросила поправить крышу, – словом, обычная работа в деревне. Рассчи-тывалась хозяйка яйцами и молоком, которые я приносил маме. Для бедной старушки наступили счастливые времена.
Я приходил к маме, только когда наступала темнота. Голая степь, глинобитные хатки, окруженные полуразрушенными заборами, осенний ветер, с воем проносящийся над заброшенной пустошью, безлюдье и мрак помогали мне подходить к дому старушки никем не замеченным. Иногда я оставался на ночь.
В один из таких длинных вечеров мама рассказала страшные подробности евпаторийского гетто; она вспоминала, как по-разному себя вели люди в обрушившейся на них трагедии. Одна из историй, связанная с нашими знакомыми, меня поразила. Семья Колдунов – мать Роза, отец Ефим и сын Боря – были преуспевающими московскими парикмахерами. Они по обыкновению приехали на лето в Евпаторию, где их и застала война. Все мамины разговоры о зверствах фашистов Ефим Семенович Колдун воспринимал в штыки. Он уверял маму, что это все советская пропаганда, при цивилизованных немцах он откроет в Евпатории парикмахерскую и преуспеет! «Вот так, уважаемая Минна Моисеевна! Дело ваше! Хотите ехать? Езжайте!» Маму эти разговоры возмущали. В конце концов все дороги из Крыма оказались перерезаны. Семья Колдунов покорно встала вместе с другими евпаторийскими евреями на край смертного рва.
Несмотря на то, что в этой Богом заброшенной деревушке мы чувствовали себя в относительной безопасности, мы все же решили уходить отсюда. Так или иначе, нужно двигаться ближе к Перекопу и там искать путей пройти через заставу на перешейке.
Добравшись до Армянска, мы решили там задержаться. Город кишел беженцами. Немецкие войска двигались на Украину, не задерживаясь в Армянске. На окраине города, среди низеньких домиков до оккупации находился «Дом колхозника» – с большим двором, сараями для телег, коновязями и всякими другими необходимыми приспособлениями. Было здесь оборудовано и примитивное общежитие. Рядом с постройками в длинном двухэтажном здании находилась ветеринарная станция. Попав в большой двор бывшего «Дома колхозника», кишевший людьми, я решил, что именно такое место нам больше всего и подходит. И не ошибся.
Тут шла своя жизнь. Люди что-то продавали, меняли, о чем-то договаривались, обменивались всевозможными новостями. Тут же чинили обувь или перешивали обноски. Но основным стимулом этой пестрой толпы была идея выживания. Мы разговорились с группой украинцев, которые так же, как и мы, хотели пробраться на Украину. Они уже не первую неделю сидели в «Доме колхозника», но решить этот вопрос им не удавалось. Вся сложность состояла в том, что на Перекопском перешейке стояла немецкая застава и пропускала гражданских лиц только по пропуску, выданному оккупационными властями. Эти документы в основном выдавались обозникам, курсирующим между Крымом и Украиной. Таких обозов немного; везут они разные товары на обмен. Часть товаров отдают немецкой администрации, а небольшую часть оставляют себе. У обозников всегда есть старший, который имеет список людей и несет ответственность за груз. В условиях тяжелейшей обстановки на оккупированных территориях возможность заниматься такого рода деятельностью считалась большим счастьем! Поэтому старший колонны жестко соблюдал указанные немцами правила. По этой причине использовать обозы для прохода заставы никому пока не удавалось. А других возможностей не было.
Последний наш переход к Армянску оказался особенно тяжелым для мамы – она буквально в кровь растерла ноги. Один из беседовавших с нами мужиков посоветовал ей попробовать зайти в ветеринарную лечебницу, тем более, та находилась совсем рядом. Пока мама ходила, я отправился к обозникам.
В обозе насчитывалось не менее 40 телег, которые пока стояли распряженными. Около них возились извозчики. Некоторые ремонтировали повозки, другие возились с колесами или же чинили сбрую. Для начала я решил пройти вдоль телег, чтобы сориентироваться и выбрать, к кому лучше подойти. Около одной телеги возился небольшого роста мужик лет сорока пяти, на вид довольно тщедушный. Держа оставшимися двумя пальцами топор, он подгонял толстую доску к краю повозки. Из-за искалеченной руки работа ему не очень удавалась. Я сразу оценил обстановку и решил предложить помощь. Человек оказался разговорчивый, с хитрым, но приветливым лицом. Выяснилось, что помощь ему нужна, но предупредил, что дорого он платить не может. Я его сразу успокоил, сказав, что любая оплата меня устроит. Представился он мне как Иван Сергеевич. Я на этот раз назвался своим именем.
За работу я взялся сразу, необходимый инструмент я всегда таскал с собой. Иван Сергеевич сразу оценил меня, и работа закипела. По лицу вернувшейся мамы я понял, что у нее какие-то хорошие новости. Оказалось, что сейчас в бывшей лечебнице для скота приютилась самодельная больница. Организовали ее бывшая военный врач-хирург со своей помощницей, медицинской сестрой, попавшие сюда случайно вместе с отступающими от Перекопа частями Красной армии. Женщины создали некое подобие медицинского пункта. Врач оказала маме помощь и, как иногда бывает, сразу прониклась к ней симпатией. Она предложила остаться в больнице, подлечиться, отдохнуть, а уже после решать свои проблемы. Мама расчувствовалась, рассказала врачихе, что ее покойный муж был врачом и она много лет ему ассистировала. Поэтому она действительно могла бы оказывать клинике посильную помощь. Врачиха это предложение приняла. Такой неожиданный поворот в мамином положении стал для нас огромной радостью.
У меня, в свою очередь, установились очень хорошие отношения с Иваном Сергеевичем. Мне удалось отремонтировать и укрепить кузов телеги. Увидев мою работу, другие ездовые стали также просить им помочь. Таким образом я обрел «популярность» и стал им нужен. Мой новый друг родом оказался из Днепропетровска. Пальцы на руке потерял в лагере, где отбывал срок за мошенничество, – работал на электропиле, и рука попала под зубья. Поэтому в армию его не взяли. Человек он был находчивый, общительный, со старшим обоза подружился еще в Днепропетровске.
В ближайшие дни предполагался отъезд. Путь намечался в направлении Сарабуза, далее на Карасу-базар и Старый Крым, где нужно было кое-что продать, кое-что обменять и опять возвратиться в Армянск, а оттуда уже и на Украину, проехав через Перекоп. Обо всем этом мне сообщил Иван Сергеевич, попутно подав идею, что хорошо бы и мне поехать вместе с ними. Мне понравилось это предложение. Я согласился. Но тут же задал ему самый важный вопрос. Как же я могу, не будучи в списке, путешествовать с обозом? И особенно, когда мы окажемся на перекопской заставе? Иван Сергеевич заверил меня, что этот вопрос он утрясет с «капитаном» – главным обоза. Но предупредил меня, что обязанности «дежурного» мастера по обозу мне необходимо выполнять и в будущем. Такой ход событий вселил в меня новые надежды. Оставалось главное: как на обратном пути захватить маму? И как провести ее через заставу?.. Однако я верил в нашу судьбу и надеялся, что и в этот раз она нас не обманет.
Мама решила не раскрывать нашу тайну врачу. И правильно сделала. Не стоило обременять эту замечательную женщину дополнительными заботами. Да и не было нужды.
Я признался маме, что точного решения, как на обратном пути захватить ее с обозом, у меня еще нет, но я обязательно его найду. На Украину я без нее не уйду. На всякий случай я напомнил маме, чтобы она ни на минуту не расставалась с драгоценностями, которые я ей принес из Евпатории. Они могут очень пригодиться. Особенно папины золотые часы и ее кольца.
Ремонт телег подходил к концу, и Иван Сергеевич повел меня знакомить с главным по обозу.
– Ну вот, Володя, я тебе привел нашего мастера! Хлопец наш! Я тебе о нем уже говорил, – при этом он дружески похлопал меня по спине.
– Мы же с тобой, Ваня, этот вопрос уже вроде согласовали. Раз нужен, значит берем парня! – Уже обращаясь ко мне и протянув руку, главный сказал: – Давай знакомиться, меня зовут Владимир Ивано-вич, а проще Володей. А как тебя?..
– Миша.
– Скажи на всякий случай фамилию, – улыбаясь, попросил Владимир Иванович. – Это для списка.
– Михайлов, – эту фамилию я для себя на всякий случай заготовил и поэтому выпалил ее сразу и уверенно.
– Мы сегодня с тобой сходим на скобяной склад к барыгам и прикупим кое-что из инструментов и материалов. Так что, Миша, подойдешь ко мне примерно через часок. Хорошо? – пожав мне руку, он быстро удалился.
«Капитан» произвел на меня хорошее впечатление. В нем чувствовалась честность и прямота. Его дружелюбие создало у меня ощущение легкости и уверенности, что я среди своих людей. Иван Сергеевич так же, как и я, остался очень доволен моим знакомством с главным.
Как мы и условились, чуть попозже я подошел к месту встречи, и мы направились за товаром на склад. Встретил нас жуликоватого вида мужик и сразу же, подозрительно рассматривая, спросил, что нужно. «Капитан» оказался опытным человеком. Мы подобрали необходимый инструмент. Особо мне понравился ручной коловорот или сверло, взяли двуручную пилу, пару плотницких топоров и ножовку; болты с гайками, гвозди и всякие накладки, петли да разную мелочь. При виде алюминиевых уголков у меня мгновенно родилась идея соорудить над повозкой тент-балаган. Такая конструкция, покрытая брезентом, спасет от непогоды ездового, тем более, что приближается зима. Владимиру Ивановичу эта мысль очень понравилась, и мы решили уголки приобрести.
В связи с тем, что мы решили изготовить и установить тенты на бричках, мы задержали отъезд на несколько дней. Я с огромным удовольствием принялся изготавливать необходимую конструкцию. Заготовок хватило на четыре повозки. Капитан решил, что если получится хорошо, то на обратном пути все, кто захотят, смогут с моей помощью так же оборудовать свои повозки. Наконец, все работы окончились. Я попрощался с мамой, и рано утром мы двинулись в путь.
* * *
Испортившаяся погода подтвердила, что тент над повозкой не был пустой затеей. Мы с Иваном Сергеевичем это оценили еще в самом начале пути. Приученные к длинным походам кони шли спокойно, соблюдая общий строй растянувшегося обоза. На первой же остановке, когда «капитан» дал команду поить лошадей, к нашей повозке стали подходить обозники и с похвалой оценивать тент. И тут же начинали договариваться со мной об изготовлении для них такого же. Естественно, заказы я принимал, но объяснял, что это можно сделать только в Армянске, на обратном пути. Особенно уютно я себя чувствовал, когда начинался дождь. Внутри фургона было сухо и безветренно. За все время моих скитаний только это путешествие стало для меня отдыхом.
По пути обоз часто останавливался в селах для торговли. Меня эта сторона дела особо не интересовала. Возчики сами грузили тюки овечьей шерсти и тащили с повозок какие-то мешки и разновеликие ящики. Единственное, что я понял: мой друг Иван Сергеевич специализировался на торговле табаком, копченостями, каракулем и дублеными бараньими шкурами.
Иногда наша колонна останавливалась на пару-тройку дней в удобном месте, где можно было помыться, приготовить горячую еду, подремонтировать телеги и дать передохнуть лошадям. Обычно Вла-димир Иванович выбирал те места, где можно под крышей разместить людей и укрыть от непогоды лошадей. Лучше всего для этой цели подходили бывшие «Дома колхозника», брошенные школы и общежития или колхозные клубы.
Владимир Иванович, как выяснилось, закончил военное училище и был офицером-артиллеристом, прослужив в армии несколько лет еще перед войной. Во время отступления в районе Киева попал в окружение. Вместе с оставшимися в живых вырвался из кольца окружения, но сразу попал на оккупированную территорию. Ему удалось избежать плена и пробраться в свой родной Днепропетровск. Будучи человеком молодым и предприимчивым, чтобы выжить, он занялся торговлей, что и привело к созданию обоза, курсировавшего между Украиной и Крымом. Немцев это устраивало, так как от каждого рейса комендатура Днепропетровска «отстегивала» добрую часть товара. Оккупационные власти выдавали «капитану» «охранную грамоту» на торговлю и передвижение через Перекоп.
Владимир Иванович с нескрываемой ненавистью говорил о немцах. Бывший офицер, он с болью вспоминал о бездарном руководстве Красной армии. Отступать ему пришлось от самой западной границы СССР. Весь путь беспорядочного отхода стал бегством неорганизованной толпы, а не регулярной армии; в стратегии ведения войны такое отступление просто не предусмотрено. В его понимании профессионального военного не укладывалось, как могла огромная советская страна, с самой многочисленной армией в мире, бежать перед наступающими дивизиями относительно небольшой Германии? Как могло случиться, что военная техника, которую готовили для войны более двадцати лет, оказалась значительно хуже фашистской, выпущенной за шесть-семь лет? Как русского патриота, его глубоко оскорбляло надменное высокомерие немцев к русским, как к низшей расе, а статус побежденной, оккупированной страны унижал. Мало того! Он на собственной шкуре знал, что значит быть брошенным на произвол судьбы. И после всего они, советские правители, истинные виновники катастрофы, смеют считать его изменником родины – лишь оттого, что он не пустил себе пулю в лоб? Трагичность его положения состояла в том, что он, человек, мечтающий о победе русского народа, хорошо понимал, что советский закон осудит его как предателя родины, когда столь ожидаемая им победа придет!..
Я, в свою очередь, рассказал о своем пути с отступающей армией. Схожая судьба сблизила нас всех, и Иван Сергеевич, и «капитан» стали относиться ко мне, как к равному.
В течение всего пути я обдумывал план ухода мамы со мной на Украину. План сводился к следующему. По прибытии в Армянск я пойду с какой-нибудь жалобой к доктору. Там я, якобы, встречу мою бывшую учительницу из Херсона, которая попала в Армянск вместе с беженцами и застряла; она очень хочет попасть к себе домой, но у нее нет нужных документов. Однако, что немаловажно, у нее есть чем заплатить, есть золотые часы покойного мужа и кольца. И я хочу помочь ей попасть в Херсон.
Весь путь прошел без особых событий. Двигались не спеша. Тяжелые, вконец разбитые дороги, размытые дождями, приводили к постоянным поломкам. Поэтому работы у меня хватало. Как принято говорить в России, ел хлеб не даром. Порой я даже забывал, что я – человек вне закона…
Как-то раз Владимир Иванович сказал, что если я хочу, то могу остаться в Днепропетровске. У него там хорошая квартира, жена и красивая дочь. При упоминании о дочери он достаточно выразительно посмотрел на меня. Намек я понял и решил рассказать о моих планах:
– Я бы с удовольствием остался у вас в Днепропетровске и забрал бы из Херсона туда мать, – этим еще четче подтвердил мою легенду о матери, – но пока идет война, главное для меня перейти фронт и попасть к своим!..
– Понимаю тебя, Михаил… Хорошо понимаю. Сам бы тоже вместе с тобой! Но никто там меня не ждет! Как говорится, рад бы в рай, но грехи не пускают! – грустно закончил «капитан».
Как я уже сказал, особых проблем на нашем пути не возникало. Единственный раз произошло неприятное событие. Обоз остановился в большом селе, чтобы подковать лошадей: в этой деревне, со слов местного полицая, жил очень хороший кузнец. Настолько хороший, что невдалеке расквартировавшаяся немецкая часть приводит к нему военных лошадей. Немножко ему, конечно, нужно заплатить. Этот же полицай повел нас троих к кузнецу. Кузнец, как и все кузнецы, оказался мужиком здоровым, плечистым, с бородой. Он сказал, что подкует лошадей завтра, так как у его дочери свадьба. И, будучи хлебосольным русским человеком, пригласил нас в гости.
Свадьбу устраивали в помещении сельского клуба. Народу собралось довольно много. В основном, как и везде, – женщины, подростки и старики. Правда, среди гостей мелькала пара мужиков средних лет. Мы присели в углу, несмотря на то, что хозяин пригласил за общий стол. Как на всякой свадьбе на Руси, пили много, стаканами, крепкий самогон. Закусывали картошкой, кислой капустой, солеными огурцами, крутыми яйцами, хлебом собственной выпечки и небольшим количеством дефицитного в военное время сала, аккуратно разложенного на маленькие тарелочки.
Как всегда, подвыпив, начали произносить тосты. Уже знакомый нам полицай взял на себя роль тамады.
– Так вот, товарищи! Я хочу выпить этот стакан за молодых! Мы же сюда и пришли только за них! Так вот, Никита, друг мой милый. Отхватил ты жену – будь здоров! Красавица! Береги ее, а то уведут! Сейчас заживешь по новой. Не то что раньше, – в хибаре! – На этих словах полицай повернулся к отцу невесты, кузнецу: – Ты у нас молодец! Все бы такие!
– Да ладно, Савелий, чего меня хвалить… Живу, как все. Работаю, детей воспитую… А как иначе? – несколько смущенно заговорил кузнец, поглаживая бороду.
– Да ты не смущайся. Я знаю, какой ты человек! Все к тебе с уважением. Да ты возьми хоть немцев!.. Они народ строгий, но тебя уважают! Видал! Коней подковывать к тебе идут. А теперь это – большое дело! Именно из-за таких, как ты, Василий, немцы нас стали уважать! За тебя давай выпьем! – с этими словами все незамедлительно налили себе по новому стакану и тут же выпили.
После встал какой-то мужик и, вытерев рукавом пот с ленинской лысины, заявил:
– За Никитку мы выпили! Черт с ним! А я вам имею желание, например, выпить за нашу красавицу! – и все налили по новому стакану.
После чего лысый зацепил огурец огромного размера и, подняв руку с огурцом, призвал всех к тишине.
– Хочу честно сказать, врать не хочу, здоровья вам! Сейчас у нас жизнь наладилась. Пьем, закусываем. Как говорят, от пуза!
Кто-то поддержал оратора неожиданной репликой:
– Правильно сказал! От пуза! Не в бровь, а в глаз!
– Да не мешай! Дай мысль свою договорю!.. – И, как видно, вспомнив последние слова перебившего его тост мужика, неуверенно продолжил: – …насчет пуза толковал… Короче, хочу Никиту предупредить – я же твой родной дядька: живи хорошо, дружно, жинке не изменяй! Брось свои кобелиные привычки! Понял? А если допустишь – сам лично «женилку» оторву.
Я неоднократно наблюдал, что в русских деревнях любая сходка сопровождалась хоровым пением. И в зависимости от характера событий пели песни то веселые, то грустные. Но всегда с пронзительным завыванием. По причине свадьбы все завели песнь громкую, украшенную частыми пронзительными криками женских голосов.
Не знаю, то ли на громкое пение, то ли по другой причине внезапно вошло несколько немцев. Жестами и отдельными русскими словами стали всех поднимать из-за стола и выталкивать на улицу. Самым большим знатоком немецкого оказался полицай. Он тут же примкнул к немцам и, разобравшись, что, собственно, они хотят, заорал, чтобы все вышли на дорогу, где застряли в глубокой грязи немецкие грузовики. Лысый пытался возразить и, встав перед немецким унтер-офицером, стал ему что-то втолковывать, показывая на невесту, но не расставаясь с огурцом, который по случаю непредвиденных обстоятельств так и не успел съесть. Реакция фашиста была мгновенной. Лысый получил удар, и со словами «вонючая русская свинья» унтер вытолкал защитника на улицу. Невзирая на пол и возраст, всех загнали в топкую глину, раздали имевшиеся в запасе у немцев лопаты и заставили вытаскивать застрявшие грузовики.
Проработали гости и хозяева свадьбы всю ночь, раздетые, мокрые, под окрики немцев. Слава Богу, что мы оказались в дальнем углу помещения и сумели незаметно отвалить. Обо всех подробностях этой эпопеи мы узнали от кузнеца, к которому пришли на следующий день. Он попросил отсрочки на один день, так как после бессонной и тяжелой ночи должен вначале как следует отдохнуть. Вот так крестьяне «подружились» с немцами!
Добравшись до Карасу-базара и загрузившись там сушеными фруктами, обоз, по решению «капитана», повернул и двинулся в обратный путь. Так как основная деятельность закончилась и останавливались только для отдыха людей и лошадей, то обратный путь можно было бы преодолеть и за более короткий срок. Однако наступившая снежная зима сделала заезженные дороги просто непроходимыми. Сплошь и рядом приходилось общими усилиями вытаскивать поочередно повозки из липкой густой глины. За день обоз проходил километров двадцать пять, так что добрались мы до Армянска в конце декабря. Расположились там же, где и раньше, но народу оказалось значительно меньше, – наверное, в связи с тем, что наступила зима.
С волнением, соблюдая все осторожности, я пошел «на разведку» в санчасть. Каково же было мое счастье, когда я увидел через приоткрытую дверь сидящую за столом и что-то пишущую маму! Она не видела меня. Я побоялся дать ей знак, что я рядом, и решил выйти на улицу и уже через окно заглянуть в комнату. Убедившись, что мама в комнате одна, я быстро приоткрыл дверь и окликнул ее. От неожиданности она застыла, но через мгновение бросилась ко мне.
После свидания с мамой я решил поговорить с Иваном Сергеевичем и только потом, с «капитаном». Иван Сергеевич воспринял мой рассказ вполне нормально. А когда я коснулся желания моей «учительницы» заплатить за помощь, мой приятель встрепенулся и стал с большим участием обсуждать идею помочь учительнице.
– Видать, твоя учительница – нормальный человек. Как говорится, сухая ложка в рот не лезет. Ну что же, – в раздумье, придавая каждому слову особую весомость и при этом поглаживая пальцами небритый подбородок, Иван Сергеевич протянул, – хорошим людям я всегда подмогну…
Почувствовав, что затронул нужную струну души, я постарался его убедить, что моя учительница – высокопорядочный человек, иначе мама с нею бы не дружила.
– Ну раз мама дружит, значит… Ты, Миша, не обижайся, – по всей видимости, разговор о вознаграждении настолько разволновал моего благодетеля, что он никак не мог выразить свою мысль точно. – Я с Володей поговорю. Уладим вопрос. Ты скажи, что я и Володя поможем, поможем, раз такое дело… – После этих слов он замолк, продолжая пощипывать подбородок, и, заглянув мне в глаза, заявил:
– Она хоть и твоя учительница, но в таком хитром деле не только нас, но и тебя должна отблагодарить! Ты не стесняйся! Сразу объяви…
Я понял, что встревоженный Иван Сергеевич искал подтверждения, что моя «учительница» его не обойдет, если и я окажусь материально вовлечен в эту операцию. На что я деловито ему ответил:
– Не беспокойся, я своего не упущу. Она понимает, что без меня она бы на вас не вышла.
Иван Сергеевич незамедля пошел к «капитану» на переговоры. Вернувшись, он доложил, что обо всем договорился. И только после этого я решил сам поговорить с Владимиром Ивановичем. «Капитан» лишь уточнил, что, проехав перекопскую заставу, учительнице придется уйти из обоза. Ему не хочется, чтобы люди узнали, что он разрешил взять в обоз чужую женщину. Поэтому учительница сядет к Ивану Сергеевичу в крытую повозку и постарается другим на глаза не попадаться. Кроме того, до отъезда он хотел бы с ней познакомиться.
С помощью хозяев повозок я приступил к устройству тентов на остальные повозки. Брезента могло хватить не больше, чем на пять-шесть, так что за неделю работу можно кончить. Владимир Иванович уже наметил день отъезда, как вдруг началось интенсивное движение немецких войск через Перекоп на Украину. Все дороги оказались забиты. На железнодорожную станцию немцы сгоняли жителей Армянска для погрузки составов. Немцам активно помогала полиция. Нам бы не миновать оказаться среди грузчиков, однако благодаря ловкости и, как я думаю, знакомству с местными полицаями, и, безусловно, за взятки Владимир Иванович избавил обозников от такой работы. Попав в распоряжение немцев, всегда была опасность, что тебя угонят на работы, причем насовсем.
В передвижении немецких войск чувствовалась поспешность. Как видно, у фашистов возникли серьезные проблемы. Поползли слухи, правда, не подтвержденные, что под Сталинградом их крепко прижала Красная Армия. Не зная толком, что происходит на фронтах, я в душе предавался фантазиям, мне уже мерещилась победа, и это состояние праздника я старался не растерять.
Мы задержались в Армянске почти до конца февраля. Все это время я регулярно встречался с мамой, конечно, соблюдая максимальную осторожность. Мама и ее благодетельница также прислушивались к малейшим новостям, просачивавшимся к ним. Обе, подогретые надеждой на перелом в войне, пребывали в приподнятом настроении.
Наконец поток немецких частей схлынул, и мы решили двинуться в путь. Мама, как и условились с Владимиром Ивановичем, села к нам в повозку. Я вел себя сдержанно, с уважением, как с бывшей учительницей, называя ее на «вы». Обоз двигался не спеша. Время от времени проносились военные грузовики и тут же скрывались во мгле. Телеги поскрипывали под тяжестью груза, да на заснеженной дороге.
Приближалась перекопская застава… Кто знает, удастся ли маму провезти через нее?.. А что, если нет?.. Я гнал тревожные мысли, успокаивая себя надеждой, что Судьба будет к нам и в этот раз милостива.
Неожиданно обоз остановился. Вскоре появился «капитан». Он предупредил, что мы уже у заставы, и если при проверке потребуют открыть мешок или показать поклажу, делать это без лишних слов. Подойдя к нам, он сказал, чтобы мама легла в глубину повозки, по-лучше укрывшись всяким барахлом. А если вдруг ее заметят, пусть притворится больной, в бреду… Ивану Сергеевичу он велел, чтобы тот пропустил повозку и занял место где-либо поближе к концу обоза.
Наша повозка была третьей с конца обоза. Владимир Иванович вместе с немцем и каким-то русским шли вдоль строя телег и, похоже, только считали количество повозок. Около нас они прошли не останавливаясь. Не дойдя до последней телеги в колонне, они остановились… Немец решительно махнул рукой, и все, торопясь, пошли назад. А еще минут через десять наш караван двинулся вперед! Какое счастье! Прощай, мой любимый и опасный Крым! Сознание того, что мы выбрались на Украину, окрылило меня. Я даже до конца не мог осознать, с чем это связано… Как будто на Украине не было немцев…
К концу дня мы добрались до Тарасовки, где и заночевали. Разговорившись с хозяином хаты, я выяснил, что в этих местах, так как они близко расположены к морю, почти везде немцы. А севернее, начиная с Рубановки, их почти нет.
Весь следующий день обоз шел без остановок, и только в большом селе Рубановка «капитан» дал команду заночевать. Именно тут я решил расстаться с обозниками. Владимир Иванович уже намекнул маме, что ей в Рубановке лучше всего сойти и самой пробираться в Херсон.
Так как по моей версии у меня в Херсоне жила мать, я решил вместе с «учительницей» отправиться домой. Но вначале я должен убедиться, что мама нашла ночлег. Мы решили, что мама, следуя установленным правилам, обратится за разрешением на ночлег к старосте села. Местный житель указал на дом, где живет Николай Харенко, староста.
Мама, постучавшись, вошла в дом, а я остался на улице, зайдя за угол сарая, и стал ждать. Прошло довольно долгое время, когда дверь дома старосты открылась. Я увидел маму и рядом с ней мужчину. Выйдя, они направились от деревни по узкой дороге к темневшим в стороне небольшим постройкам, а потом скрылись за ними. Я напряженно стал ждать… Вскоре показалась фигура мужчины, он не спеша возвращался к себе. Как только он скрылся за дверью, я быстро пошел к маме. Она стояла на дворе одной из небольших построек и ждала меня. Это был большой теплый курятник.
Староста принял ее радушно. Выслушал мамину легенду и сказал, что постарается ей помочь. Предложить ей он может только физическую работу и готов поместить на птицеферму. Ей нужно будет кормить, убирать за птицей и делать всю работу, связанную с такого рода хозяйством. Мама с радостью согласилась. Когда она начала Харенко благодарить, тот перебил ее, сказав, что в это тяжелое время нужно всем друг другу помогать. И вообще не имеет никакого значения, кто есть кто. Мама чувствовала, что он догадался, кто она. С восхищением рассказывала мне мама о разговоре с этим человеком.
Я ушел от мамы счастливый и успокоенный. Мой природный оптимизм нашел подтверждение! В мире много настоящих людей, и это одно из самых прекрасных украшений нашей земной жизни! Придя в хату, где решили заночевать «капитан» и Иван Сергеевич, я провел вместе с ними последний вечер. Во время ужина я им сообщил, что завтра отправляюсь к матери в Херсон. Оба не скрывали сожаления. «Капитан» сказал, что если я захочу, то место в обозе для меня свободно. После, уже хитро улыбаясь, добавил, что дочке он обо мне все равно расскажет.
С грустью я провожал ставший мне дорогим обоз. Это время стало для меня особенно дорогим еще и потому, что дало возможность временно забыть, что я вне закона. Кроме того, я чувствовал, что в коллективе простых возчиков я стал нужным и уважаемым парнем. Я полюбил и привязался к нашим трудолюбивым лошадкам, так верно нам служившим в длинном и тяжелом пути. При расставании с «капитаном» и Иваном Сергеевичем, ставшими мне по-настоящему близкими людьми, у меня сжималось сердце – я понимал, что никогда их больше не увижу.
Условия на Украине для меня в принципе мало чем отличались от крымских. Правда, села были больше, богаче и чище. Как и в Крыму, немцы занимали города и села, расположенные вдоль главных дорог. Чуть в сторону – и фрицы заезжали нечасто.
Поэтому я следовал уже проверенной тактике. Имея при себе необходимый плотницкий инструмент, я бродил между селами в поисках работы, ночлега и еды. Мужчин, как и в крымских деревнях, тут было мало. Поэтому работу я находил довольно легко. Несмотря на то, что газет не печатали, а радиоприемники конфисковала еще советская власть в самом начале войны, новости все же просачивались. Народ знал о блестящей победе наших под Сталинградом. Знали и о наступлении Красной армии по всему фронту. Чувство-вался перелом… Украинцы по-разному реагировали на изменение ситуации на фронте.
Многие жители ждали немцев, думая, что они освободят их от ненавистных колхозов. Но оккупанты повели себя крайне жестоко. Поэтому немцев стали ненавидеть. Однако часть населения испытывала двойственное чувство: с одной стороны, деспотизм коммунистической власти, с колхозами, голодомором, тирания НКВД, – с другой стороны, оккупация фашистской Германией, с казнями, концлагерями для военнопленных; безжалостный грабеж украинских сел, угон скота, надругательство и господское отношение заносчивых немцев, видевших в украинцах расу рабов. А третьего было не дано.
Была и небольшая категория людей, которые, кроме фашизма, не видели никакой альтернативы. Такие шли в полицаи, старосты, и, конечно, в Добровольческую армию. Они занимались охраной конц— лагерей и из них немцы собирали особые карательные отряды. Большинство массовых расстрелов евреев – дело рук таких спецкоманд. Эти ребята были плотно связаны с гестапо и шутить с ними не рекомендовалось.
По всем этим причинам мне требовалась особая осторожность в моих скитаниях по селам и хуторам Украины. Ведь я скрывал не только свои истинные настроения и отношение к немцам; главной тайной оставалось то, что я еврей. Поэтому я не мог допустить ни одной мало-мальской ошибки. Как сапер, который ошибается один раз в жизни!
От Рубановки я старался далеко не уходить. За последний месяц я успел познакомиться со многими деревенскими. В некоторые села возвращался по два-три раза, заранее зная, что там меня ждет работа. Прошло уже больше месяца, как я в последний раз видел мать. Несмотря на то, что она по тем меркам была «хорошо устроена», беспокойство о ней заставило меня возвратиться в Рубановку.
К птицеферме я решил подойти со стороны деревни, так как только таким путем я мог установить, есть ли в Рубановке немцы, да и вообще, такой путь казался мне менее подозрительным, нежели со стороны открытого поля. Проходя через село, я не обнаружил немцев. Встречавшиеся крестьяне не обращали на меня внимания. Каждый был занят своим делом.
На подходе к птицеферме я остановился, спрятался за сараем и стал наблюдать. В глубине двора находился самый большой птичник, в котором содержалось основное куриное поголовье. Там в последний раз я видел маму. Я решил ждать до тех пор, пока она не выйдет, и тогда только я покажусь. Так все и произошло. Она бросилась ко мне.
Как и раньше, жила мама в том же помещении, где содержались куры. Это место хорошо отапливалось и поэтому здесь было удобно. Мы сели с ней у окна – так, чтобы можно было видеть дорогу, ведущую к селу. Это на тот случай, если кто-либо решит зайти на птичник.
Мама расспрашивала меня до малейших подробностей о том, как и где я все это время скитался. Рассказывала мне очень много и с любовью о Николае Харенко, о его милой и очень больной жене. Та заботливо снабжала маму хлебом, молоком, картошкой. Сами жили они очень скромно. Для жителей Рубановки Николай делал все, чтобы как-то помочь выжить в условиях жестокой оккупации. Поэтому он старался ладить с немцами, которые от него постоянно требовали продуктовых поставок. Мама, понимая ситуацию, старалась содержать куриное хозяйство в порядке. Работать приходилось очень много. И если бы не постоянный страх, связанный со мной, то грех было жаловаться.
Харенко довольно часто ее навещал. Приносил продукты, отбирал яйца, предназначенные для немцев, а также готовил часть для раздачи, хоть понемногу, для детей и стариков, особо обнищавших. С мамой он подолгу беседовал, рассказывал ей о новостях, связанных с положением на фронте.
В войне явно наступил перелом! Как-то Харенко ей сообщил, что наши подошли к Днепропетровску и Запорожью! Со слов беженцев, немцы, чувствуя надвигающуюся опасность, в ожесточении, отходя, уничтожают буквально все. Гонят людей, скот, сжигают села и взрывают города. Это стало в тот вечер основной темой нашего разговора. Многое я и сам знал, но так как я старался не вступать с чужими людьми в лишние разговоры, то мамина информация меня волновала. Возможность перехода линии фронта делалась все более реальной! Но для этого нужно выбрать правильное время. Пока же мы с мамой решили, что нам необходимо оборудовать как следует место, где бы я мог спрятаться. Случайно выбранное место за мешками с птичьим кормом оказалось самым подходящим.
Из нескольких досчатых щитов и всякой рухляди я соорудил небольшую стенку, отстоящую примерно на метр от капитальной стены. Таким образом получилось достаточное пространство, где можно было свободно разместиться. В дополнение, я аккуратно уложил в «тайнике» сено, что превратило мое убежище в удобное и надежное укрытие. Перед ложной стенкой я поместил мешки с кормом, что обеспечивало максимальную маскировку. Опыт, который я приобрел, прячась в баке на чердаке нашего дома, пошел на пользу. В дневное время мы внимательно следили за подходами к птицеферме, чтобы нас никто не застал врасплох. На ночь мама закрывала все двери в курятник, поэтому, если кто незаметно и подойдет, то я успею спрятаться в моем укрытии.
Обычно кроме старосты или его жены сюда никто не заглядывал. Раз в десять-двенадцать дней Харенко приезжал на телеге за очередной партией яиц. Вместе с мамой он укладывал их в ящики, предварительно проложив соломой. Помимо работы, связанной с ухаживанием за курами, мама должна была поддерживать необходимую и постоянную температуру в курятнике. Особенно в той части, где содержались цыплята. Для этого она вставала раза два в течение ночи, чтоб проверить градусник и подбросить в печь топливо. Два следующих вечера мы провели спокойно. Много говорили на разные темы, часто вспоминали прошлое. И, конечно, предавались мечтам!..
К третьему дню мама стала ждать прихода старосты. Он действительно вскоре появился на дороге, ведущей к птицеферме. Я тут же ретировался, спрятавшись в укрытии. Через щели я мог очень хорошо рассмотреть вошедшего Харенко. Он показался мне очень симпатичным.
Староста сел на скамейку около большого деревянного стола, мама расположилась на другой стороне, напротив него.
– Как дела, Анна? Как самочувствие?
– Спасибо большое, Николай. Все относительно хорошо. Вас что-то не видно. Хотела к вечеру к вам заглянуть. Повидать.
– Закрутился… К нам беженцы навалились… Не знаю, как их разместить. Голодные, с детьми.. – При этом Харенко внимательно посмотрел на маму. Поджав нижнюю губу, он на время замолк.
– А что случилось, откуда они? – с волнением нарушила паузу мама.
– Народ из Мелитополя, из района… Бои разворачиваются по всему Днепру… Немцы отступают, гонят народ, все жгут!.. – говорил Николай не спеша, покачивая при этом головой.
– Николай, мне хорошо знакомы их страдания, но есть в этом, если можно так выразиться, и хороший признак! Значит, немцы отступают! Теперь мы можем надеяться на нашу победу!
– Согласен! Но они так просто от нас не уйдут… Всех потащат с собой в могилу!
– Давайте не отчаиваться! Я понимаю, как вам сейчас трудно…
– Кстати, к вам немцы из комендатуры за яйцами приходили? Помните, вы мне говорили?
– Один раз. Вели себя вежливо. Я им показала вашу бумагу с подписью немецкого коменданта.
– Ну и как они на это реагировали?
– Сказали, что им нужно не более дюжины яиц.
– Ну, а вы как на это?
Мама виновато ответила Николаю:
– Я им дала десяток…
– Правильно сделали. Злить их не надо. Никогда не знаешь, что они учудят.
– Когда вы приедете за яйцами? – уже деловито спросила мама.
– Завтра. Да, чуть не забыл.., – Харенко положил на стол кулек, обвязанный куском материи. – Тут кое-что жена вам прислала. Завтра, когда приеду, захвачу хлеба и молока. – С этими словами он встал и, вздохнув, попрощался, протянув руку.
После ухода Харенко мы с мамой, в свете полученных новостей с «фронта», подробно обсудили сложившуюся обстановку. Ясно, что немцы терпят поражение. Хотя трудно предположить, сколько времени еще потребуется, чтобы одержать над фашистами победу. Я знал, что чем ближе я окажусь к линии боев, тем вероятнее сумею перейти линию фронта. Маму, конечно, мое решение смертельно напугало. Она попыталась меня убедить, что делать этого сейчас не надо. Она считала, что лучше тут, в Рубановке, дождаться прихода нашей армии. Я же стремился убедить ее, что хоть, конечно, риск есть, но зато есть шанс гораздо раньше попасть к своим! В результате мы решили, что я какое-то время побуду с мамой, постараюсь повстречаться с беженцами, узнать поподробнее, что происходит, и тогда решить, как мне себя вести и в каком направлении лучше двигаться.
После разговора с беженцами, приблизительно оценив обстановку, я решил двинуться в сторону Мелитополя. Двигался я не спеша, в основном по главным дорогам, по которым шло интенсивное движение немецких войск, а также беженцы. На танках, броне-транспортерах, артиллерии, везде, где только можно, сохранялась маскировка из веток, сеток, искусственной травы; солдаты выглядели усталыми. Куда исчезла их былая лихость?! Невольно вспоминалось победное шествие немецких дивизий по дорогам Крыма в 1941-м! Сверкающая техника, беспечные физиономии, отутюженные легкие куртки с закатанными рукавами. А над колоннами войск особый, нам не известный, запах одеколона, ароматных сигарет и странный, чужой звук, исходящий от немецких автомобилей. Армада несокрушимой чужепланетной силы!..
Нет, все же есть высшая правда! Не может звероящер Гитлер безнаказанно расправиться с миром! По всему уже просматривался конец преступной империи. Эти мысли воодушевляли меня, давали силы и даже легкомысленно окрашивали опасную действительность в розовый цвет. А ведь впереди по-прежнему маячила неизвестность!..
Ближе к Мелитополю уже почти в каждой деревне располагались немецкие подразделения. Двигаться стало опасней. Недалеко от реки Молочной, остановившись в одной из деревень, я узнал, что гитлеровцы начинают тут строить оборону, роют несколько линий окопов, огневые позиции для орудий. Немцы начали сгонять местных жителей на работы. Это меня напугало, и я стал подумывать, не нужно ли изменить мой первоначальный план. Я решил повернуть назад, на север, в сторону Днепропетровска. Из разговора с одним железнодорожником, я узнал, что Красная Армия ведет наступление по всему фронту – от Запорожья, Днепропетровска и до самого Харькова. Интуиция подсказывала, что там возможностей перейти фронт окажется у меня больше. Повернув на север в районе Каховки, я изменил маршрут.
Добравшись до Калиновки, остановился – порвались сапоги, моя постоянная проблема. Найти в тех условиях обувь такого размера было нереально.
Во дворе одной из хат возилась пожилая женщина. Я ее спросил, могу ли остановиться на денек. Конечно, отработаю. Она ко мне отнеслась достаточно дружелюбно, но сказала, что у них в селе староста строгий, и она меня пустит только с разрешения. Я отправился к старосте. На вид тот оказался настоящим Тарасом Бульбой: бритая голова, висячие длинные усы, толстое пузо. Да еще ко всему во рту дымилась огромная трубка. Увидев меня, он прищурился и сразу заявил:
– Стой! Где же я тебя видел?!
Это неожиданное заявление меня здорово напугало. Но, взяв себя в руки, я ответил:
– Хорошо, если бы так… Мне бы легче вас просить…
Но он не дал закончить и, перебив меня, спросил:
– Ты откуда будешь? И куда идешь?!
Я, не задумываясь, ответил:
– Я из Харькова и иду туда. Домой иду.
– Часто бывал я в Харькове. В войну его порядочно разбили. Все время идут бои. Советы сильно прут. Один раз им немцы здорово рога обломали… – произнося эти слова, он откинулся к спинке стула и испытующе посмотрел на меня.
– Жалко город. Красивый до войны был.. – мечтательно пробормотал я.
– А где ты там жил? – с ноткой участия продолжал «Тарас Бульба».
Я знал, что в каждом городе СССР обязательно должна быть улица Ленина и, как правило, улица Карла Маркса. Поэтому я смело ответил, что жил на улице Ленина. Староста перестал испытывающе смотреть на меня и стал усиленно раскуривать полузатухшую трубку, и раскурив ее, обратился ко мне:
– Ну, так что ты хочешь у меня спросить? Выкладывай, землячок!
Я коротко изложил просьбу, не забыв про дырявые сапоги. Староста оживился и тут же мне ответил:
– Как говорится, на ловца и зверь бежит! Таких, как ты, хлопцев я уже подсобрал. Работают, живут неплохо. Девок у нас в достатке. Тебе там с ними самое место. Работа сейчас у меня сезонная. Сенокос. Косить умеешь?
– Могу. Я почти все крестьянские работы знаю, – уверенно подтвердил я, смотря на вопросительное лицо старосты.
– Значит, так! Иди прямо через дорогу. Увидишь рядом, возле меня, клуб. Заходи туда смело. Там живет весь мой рабочий народ. Они уже пришли с сенокоса. Скажи, что я тебя к ним послал. Понял, землячок?!
– Понял. – И незамедля задал хозяину вопрос: – А как мне быть с сапогами? Боюсь, до сенокоса развалятся. Нет ли в деревне сапожника? Может, подскажите?
– Все будет нормально. Завтра не ходи на работу. Зайди ко мне с утра, я тебя отведу к Селивану. Он тебе все сделает. Давай, топай!
В клубе я встретил человек двадцать работяг. Народ собрался там различный. В основном – мужики из сгоревших сел. Народ, который за кусок хлеба и похлебку готов выполнять любую работу. Я быстро нашел общий язык с моими новыми соседями. Условия общежития оказались нормальные. Кормил людей староста хорошо. Спали все на полу на мягкой подстилке из свежего сена, покрытого кусками брезента. Была кухня, можно было даже помыться. Работы много – сенокос. Село должно обеспечить немцев сеном, требования у оккупантов большие, поэтому староста жмет на работяг, как только может.
Особую симпатию у меня вызвал молодой мужик по имени Костя. Мы с Костей очень быстро подружились. Внешне он выглядел молодцевато: среднего роста, в движениях быстр и хваток, с хорошо подвешенным языком, с юмором и громким заразительным смехом. И, как позже выяснилось, большой любитель женщин. Таких обычно называют «ходок».
После того как по распоряжению старосты местный сапожник отремонтировал мои видавшие виды сапоги, я отправился на сенокос. Косить я научился, блуждая по крымским деревням. Умел я не только косить, но и «отбивать» косу. Это первый этап перед заточкой. И только после этого, работая оселком, можно довести косу до нужной остроты. Работать приходилось много, но обстановка вокруг делала труд приятным.
Стояли чудесные летние дни. Пахло травами и полевыми цветами. В небе медленно проплывали редкие облака. Во время коротких «перекуров», лежа на кучах свешескошенной травы, мы с Костей обычно вели вполголоса беседы. Он оказался в прошлом летчиком, летал на истребителях И-16. В первый же вылет его сбил «мессершмит-109». Ему удалось катапультироваться, но приземлился он на оккупированной территории. Сломал ногу ниже колена. Подобрали его колхозники и приютили у себя. Пролежал он у них с перевязанной ногой пару месяцев. Когда стал нормально ходить, решил податься к своим. Таким образом, мы стали не только друзьями, но и единомышленниками.Тщательно скрываясь, мы стали обдумывать план действий. Среди работяг-косцов проявлялись разные настроения. Поэтому нам нужно было быть начеку и соблюдать полную конспирацию. Первым делом, как мы считали, надо отделиться от компании и найти другую работу.
Как-то раз, идя на сенокос, мы проходили около полуразрушенной машино-тракторной станции, рядом с которой виднелись бывшие склады для хранения овощей. Все выглядело заброшенным, заросло бурьяном. У Кости родилась идея – убедить старосту восстановить заржавевшую технику. Эту миссию на себя взял Костя – как человек, в прошлом связанный с двигателями. Это удалось довольно легко. Староста вместе с нами пришел на объект.
– Вы только посмотрите, какое добро пропадает! – При этом Костя подвел старосту к старому, допотопному трактору с зубьями на проржавевших колесах, вросших глубоко в землю. – Поработать над этим железным «конем», конечно, придется. Но я уже вижу, какой он будет красавец! Покрасим мы его в красный цвет. – И, обращаясь к ошарашенному «Тарасе Бульбе», продолжал: – Если хотите, можем покрасить в другой цвет?
Староста оказался полным профаном в технике, я это понял, когда он спросил у Кости:
– Все хорошо, а вот кто будет управлять этой техникой? Народу у меня нету для этого дела… Вот в чем вопрос!
– Не беспокойтесь, на грузовик я лично сам сяду! Все дела! Буду вашим личным шофером!
– А как быть с трактором? – робко спросил староста.
– Тоже мне вопрос! – И, показывая на меня, заявил: – А он зачем тут? Я его обучу за пару дней!
– Скажи, а ты уверен, что все сможешь отремонтировать?
– Не обижайте! Я серьезный человек и за свои слова отвечаю!
– Ты знаешь, что я подумал?.. Не нужно красить трактор. Немцы увидят и подумают, что техника в хорошем состоянии, и сразу заберут! Война есть война!
После этого мы обошли весь двор, останавливаясь у каждого предмета и выслушивая оценку «главного механика по ремонту сельхозтехники», красноречивого Костю. Когда мы зашли в мастерскую и увидели тиски, коловороты, подвесную лебедку и другой старый хлам, то восторгам не было конца! Идя вдоль полуразрушенного бревенчатого забора, староста обратил внимание на заброшенные овощехранилища.
– А вот это, я думаю, нужно в первую очередь отремонтировать! А после… возьметесь за технику. Плотничать умеете?
Тут я забрал бразды правления, заявив, что у меня в строительных делах очень большой опыт. На том и порешили. С того времени мы с Костей стали ходить на работы не со всеми, а отдельно. Мы приступили к ремонту овощехранилища. Часто там же оставались ночевать. Для этой цели оборудовали себе под навесом спальные места.
Через несколько дней к нам приехал староста с «инспекторской» проверкой. От него несло алкогольным перегаром. Костя любезно поинтересовался здравием.
Староста осмотрел нашу работу по ремонту овощехранилища. Остался очень доволен. И перед тем как уехать, сказал, чтобы мы сегодня ночевали со всеми, так как завтра должны приехать в деревню немцы, они хотят увидеть лично всю рабочую бригаду. Это сообщение крайне взволновало меня. Сдерживая волнение, я спросил:
– А чего немцы хотят?
Староста сам не знал, чем вызван этот визит, но по его предположению могут быть две причины. Или немцы хотят собрать всех мужчин для строительства новой линии обороны, или, как уже имело место в других районах, они собирают для отправки в Германию все работоспособное население. Хотя могут быть и другие причины, которые даже он не может предположить. После отъезда хозяина мы долго обсуждали сложившуюся ситуацию и пришли к выводу, что нам следует подчиниться распоряжению. А дальше действовать решительно согласно обстоятельствам.
На следующее утро к нашему общежитию подъехала немецкая штабная машина. Из нее вышли три немца и с ними русский переводчик. Тут же подошел староста с местным полицаем. Нас построили в шеренгу по одному, и немцы во главе с щеголеватым офицером стали медленно двигаться вдоль строя. Офицер довольно внимательно рассматривал каждого, как будто бы хотел кого-то опознать. Сверкающая военная форма с низко надвинутой на глаза фуражкой, сапоги со звенящими шпорами – все работало на образ непобедимого, ни с кем не сравнимого прусского офицера. Он был хозяином положения, готовым на любую жестокость во имя пресловутого Третьего рейха. Ничто не поколебало его фанатичную веру в немецкое превосходство. Как и его убежденность в полной победе над «второсортным» народом.
Закончив осмотр нашей группы, немцы о чем-то посовещались, после чего переводчик перевел слова офицера: всем велено никуда не уходить из деревни и продолжать работать до следующего распоряжения немецкого командования. Те, кто нарушит этот приказ, будут немедленно расстреляны. После оглашения этого приказа немцы уехали. В подавленном настроении мы возвратились в общежитие. Вечером мы с Костей решили бежать.
На следующее утро все, как обычно, ушли косить траву, а мы отправились на овощехранилище. Весь день мы потратили на приготовления к побегу. И только когда стемнело и мы были уверены, что староста к нам уже не приедет, двинулись в путь.
Так как в близлежащих деревнях немцев не было, мы придерживались направления на север, по прямому пути. Шли быстро, почти не отдыхая. Делали остановки, только чтобы переобуться. О ночлеге мы не беспокоились: нам, привычным скитальцам, в теплую погоду каждый куст – родной. Углубившись в попавшийся лесок и найдя подходящее место, мы легли отдохнуть. Рядом протекал ключик с чистой прохладной водой. Это оказалось очень кстати. Мы помылись, подержали ноги в проточной воде, после чего предались сладкому сну. Следующую ночь мы тоже провели в пути, пока не решили, что ушли уже довольно далеко и вряд ли за нами пошлют погоню на такое расстояние. Логика беглеца убедительна: у него одна дорога, а у погони их очень много! На третьи сутки мы стали двигаться по главным дорогам, чтобы не вызывать подозрения. Останавливались в деревнях, предлагая свои услуги, тем более, что мой плотницкий инструмент был со мной. Иногда пускали просто так. Костя, как правило, находил одиноких солдаток и быстро их очаровывал. В этих случаях ночлег на несколько дней нам был обеспечен.
Продвигаясь на север, мы все ближе и ближе приближались к месту самых ожесточенных боев – к Харькову. Немецкие соединения интенсивно двигались в разных направлениях. Рыли в тылу новые траншеи. По всему чувствовалось, что их дела плохи. Так же, как и в районе Мелитополя, на дорогах мы встречали много беженцев. Тех, кто помоложе, вывозят в Германию на работы.
В одной из деревень, уже пройдя Днепропетровск, мы стали свидетелями немецкой жестокости. Неожиданно появились две немецкие машины. Деревню оцепили. Выяснилось, что немцы ищут военнопленного, бежавшего из ближайшего лагеря. Как видно, кто-то донес, и лагерная охрана знала, что беглец скрывается здесь. Немцы проверяли каждый дом, каждый сарай. Они вошли и на скотный двор, где мы ремонтировали ясли, отрабатывая ночлег и еду. Поиск не увенчался успехом, и немцы не спеша стали собираться около своих машин. Неожиданно появился мальчишка лет десяти-двенадцати и, подбежав к немцам, стал кричать, что знает, где прячется этот человек. При этом он активно жестикулировал, показывая, куда нужно идти. Тут же трое во главе с подростком бросились куда-то за скотный двор. И через несколько минут они уже гнали несчастного, избивая его на ходу. Пленный был одет в рваную военную форму. Изможденное лицо выражало ужас. Изверги поставили его на колени около кювета для сточной воды. Он безропотно замер в ожидании смерти. К нему вплотную подошел унтер-офицер и спокойно пристрелил выстрелом в голову. Худое тело легло в жижу сточной канавы, отмучившись и насегда расставшись с нашим жестоким миром.
Подойдя к Харькову, мы оказались в районе ожесточенных боев. Город неоднократно переходил из рук в руки. Все близлежащие села были практически разрушены. По звуку артиллерийской канонады нам стало ясно, что фронт уже где-то недалеко. Двигаться дальше делалось все опаснее. Как и где проходил немецкий передний край, у нас четкого представления не было. Так как на нашем пути попадались только дотла сожженные деревни, то спросить местных жителей невозможно; нас окружала зловещая, безмолвная пустыня без единой живой души.
Натолкнувшись на неглубокий овраг, по дну которого извивалась маленькая речушка, мы двинулись вдоль него. Двигались не спеша, к концу дня добрались до места, где овраг расширялся. На его склонах раскинулось село, – точнее, то, что осталось от него, – уныло торчащие печные трубы, напоминавшие, что тут когда-то жили люди… Не видно было и немцев. Зато недалеко от речушки стояло несколько маленьких крестьянских бань. Костя даже посмеялся, что неплохо бы их растопить и, как в хорошие былые времена, попариться.
Посовещавшись, мы решили дальше не идти, дождаться темноты, чтобы по артиллерийским всполохам и осветительным ракетам постараться понять, где проходит фронт. До наступления темноты мы выбрали один из банных срубов, уютно расположились около густой и широкой заросли высокого камыша и решили подкрепиться нашими скромными продовольственными запасами. В этом уединенном месте, около журчащей прозрачной воды, защищенные стеной зеленого камыша от жуткого пейзажа сожженной деревни, мы погрузились в мир покоя и беззаботности. Звездное небо и теплая ночь будили фантазию и возвращали зыбкую надежду… Нам хотелось говорить о будущем. Размечтались о человеческом счастье, о жизни. За все время наших совместных скитаний я видел Костю обычно решительным и грубоватым, а теперь – как бы с другой стороны: он с нежностью вспоминал о матери, о жене, по которой очень соскучился. Мечтал, если останется жив, то постарается устроиться работать на корабле – он хороший механик. Ему хотелось повидать мир. Еще он мечтал научиться играть на аккордеоне. А главное, иметь много друзей, которых он будет угощать, – особо Костя хвастался умением готовить борщ и рыбу.
Неожиданно наша беседа прервалась звуками шагов!.. Кто-то шел совсем рядом, по берегу, переступая по скользкой гальке. Я осторожно выглянул из-за угла и увидел фигуру мальчишки, идущего мимо нас. Я поманил Костю. Увидев пацана, Костя его окликнул. Мальчик, испугавшись, замер на месте.
– Не бойся, пацан! Свои! – спокойно заговорил Костя и, встав, вышел к нему.
– Дядя! Кто вы? – в голосе пацана звучало недоверие.
– Чудак-человек! Я же тебе сказал – свои! Не бойся, давай познакомимся!
С этими словами Костя протянул пацану руку. Тот подошел. Костя по-отечески похлопал его по плечу и, улыбаясь, продолжал:
– Ты тут один?
– Да, один, – уже совсем спокойно ответил мальчик.
– Давай поговорим с тобой, – и, подведя ко мне, познакомил нас.
Мальчишка на вид показался лет двенадцати-тринадцати. Небольшого роста, худенький, в обносившейся одежде, с небольшим вещмешком на плече. Усевшись на скамейке перед баней, он коротко рассказал, что возвращается из своей деревни, которую сожгли фашисты, к матери, в другую деревню, – туда они убежали после пожара. Мать болеет, вернее, у нее обгорели руки и лицо. Это случилось, когда она хотела схватить кое-что из вещей в подожженной хате. В родную деревню он ходит, чтобы под руинами в подвале раскопать остатки несгоревших продуктов и таким образом как-то прожить. Когда мы стали его расспрашивать о немцах, он сказал, что сейчас их тут нет, а дальше, если пойти по оврагу, то можем встретить их. Он также сообщил, что недавно по этому оврагу прошли советские разведчики, и как раз тогда, когда он копался в своем погребе. Они хотели его взять с собой, но когда он им сказал, что его ждет мать, похвалили и попросили передать матери, чтобы она не беспокоилась, так как Красная армия скоро отсюда выгонит фашистов.
Таким образом, мы узнали все, что нам так было нужно. Мы расспросили, как пройти в его бывшую деревню и как далеко от нас передовая. Мальчик объяснил, что идти нужно только по оврагу и километров через пять мы дойдем, а еще через километра три-четыре – уже наши. Мы обняли славного мальчишку и, поблагодарив, распрощались.
Нью-Йорк
От редакции: На этом одиссея Михаила Фишгойта не кончается. Пересекая линию фронта, друзья подрываются на мине. Товарищ погибает, а Михаила подбирают бойцы Красной армии. Подлечившись и пройдя через СМЕРШ, он попадает в разведку; с боями доходит до Берлина. В Берлине его, уже командира разведвзвода, кавалера орденов Славы 3-ей и 2-ой степеней, ордена Красного Знамени и других боевых наград, арестовывают по доносу. По приговору Военного трибунала М. Фишгойта отправляют в ГУЛаг на десять лет. Полностью отсидев срок, Михаил пробует начать новую жизнь. Он поступает в Школу-студию МХАТ, по окончании которой его принимают на киностудию им. Горького. Как художник-постановщик Михаил Григорьевич Фишгойт работал на двадцати картинах, среди которых – фильмы, признанные классикой советского кино, такие как «Юнга Северного флота», «Усатый нянь», «Верьте мне, люди», «Красная палатка», «Офицеры» и др. Сегодня Михаил Григорьевич живет в Нью-Йорке.