Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 273, 2013
ЦАПЛЯ, КОТОРАЯ УЛЫБАЛАСЬ
Евгению Александровичу Евтушенко
Мы вернулись с сыном во Флориду. Потягивая тоник на крошечном балкончике, я в который раз думал о нем: «Ты слишком хороший для этой жизни». Эта фраза вызывала во мне какие-то горькие чувства; вздыхая, я смотрел на залив, а видел сына – таким, каким он родился: крошечным, с длиной тоненькой шеей, как бутон на стебельке… Не могу позволить себе роскошь плакать.
Я смотрел на Мексиканский залив. Вдалеке рыжел пустынный йодистый пляж. Я предложил сыну вечером пойти туда.
Вечер наступил почти волшебный. Вода здесь была светло-коричневой – это морская трава, растущая на дне, выделяла йод. Водоросли были мягкими и ласковыми; когда ноги ступали на шевелящийся бархат, вверх неслись пузырьки. Серебряная пена каталась по волнам, взлетали вверх светящиеся рыбины, стояла безмерная тишина. Лишь в тишине доносились рыбьи всплески. Рядом со мной проплыла морская змея; она величаво поворачивала маленькую изящную голову.
А на берегу стояли цапли. Мне показалось, будто одна из них смотрит на нас и улыбается. Осторожно, со смешком, я сказал об этом сыну. Он поглядел и шепотом ответил: «Да, улыбается. Наверное, мы кажемся ей смешными…»
Луна светила грустной круглой головой. Я начал читать стихотворение моего друга: «Луна, как бледный лик Пьеро, / То улыбается, то плачет, / И ждет, когда моя судьба / Как жеребенок к ней прискачет».
Мальчик сказал: «Жеребенок – это хорошо…»
«Дай Бог, чтобы моя страна / меня не пнула сапожищем, / дай Бог, чтобы моя жена / меня любила даже нищим.»
Мальчик сказал: «Это же Женя Евтушенко. Самый лучший поэт на свете. У него любовь с жизнью…»
– Давай запомним этот день… Жизнь мы не можем запомнить, а день можем… На всю оставшуюся жизнь. Кто знает, может быть, умирая, я вспомню именно этот день… Во всяком случае, я постараюсь вспомнить его…
Похожие на каштаны глаза мальчика смотрели на меня с янтарным удивлением и одобрением. Мне захотелось заплакать и запеть. Или запеть, а потом заплакать. Или заплакать, как запеть. Одно я знал, что жизнь бесшумно выскользнула из рук и привела меня к краю прощания. Одно я знал, что никогда не смог и уже наверняка не смогу высказать всю ту вещь, которая зовется любовью. Которую я носил с собой, никогда не теряя ее, но часто забывая, что она со мной. Одно я знал, что наших слов так мало, что ими почти ничего нельзя передать. Одно я знал, что одиночество и старость – самое несчастное, что существует в жизни.
Он думал о чем-то своем. Мы вернулись на набережную и присели на лавочку в каком-то бедном деревянном ресторанчике. Мы разговаривали о богатстве, и я сказал: «Ну ладно, все это у тебя будет, когда ты станешь богатым…» А он посмотрел на меня своими янтарными глазами, – Господи, такими родными, как будто моя душа их родила, – и ответил: «Я никогда не буду богатым, и этих вещей у меня не будет…»
Мне захотелось горько заплакать; вместо этого я стал рассказывать мальчику про кукушек в России: сколько раз кукушка прокукует, столько мы жить будем… А он смотрел, смотрел… как будто видел не меня сегодняшнего, а маленьким, когда мне было лет семь… Я щебетал, щебетал, чтобы не заплакать… на неразлучников-попугайчиков перешел… Когда мальчик вдруг сказал: «Я тебя маленьким представлял, у тебя волосы хвостиком на лоб падали и на голове шишка была».
– Волосы на лоб хвостиком – это по-русски называлось «чубчик», а шишка – это Ленька-жирный мне отвесил портфелем по голове. Портфель был тяжелым.
– Наверное, я был бы тогда немного тобой… Но ты спокойный… А я бы Леньку убил… нет, простил бы… как и ты…
И янтарные глаза его улыбнулись, и я был здорово счастлив от этого – от того, что глаза улыбнулись…
Вдруг мне показалось, сейчас случится что-то плохое. Я отвернулся в сторону океана – словно воздух стал отравлен. Кружилось небо, защемило сердце.
Мы поднялись из-за стола этого дешевенького ресторанчика, он дал на чай замурзанному официанту в два раза больше, чем даю обычно я, и мы направились в тенистую уличку, что тянулась от залива.
Я рассказывал ему о Гольфстриме – есть такое теплое течение. А он камешек перед собой футболит: «Уже не такое оно теплое течение, уже холоднее стало, как все в этом мире…»
– Да, стало холоднее. И вот еще что выяснилось – что жизнь на этой земле всего одна…
– А люди все равно живут муравьиными заботами. Я знал, что все пройдет. И эта девочка пройдет, с крошечным вздернутым носом, с узкой косичкой, струящейся из волос. И ее пронзительные тонкие пальцы, перебирающие фрукты. И красивые серо-синие глаза – они ведь тоже исчезнут. Жаль, что ее не нарисовал художник… Все пройдет, и ты это знаешь… Я сочинил стихотворение: «И меня, и тебя здесь не будет, / Молча, тихо, земля всех забудет…»
Говорю: «Это плохое стихотворение… Я, если даже умру, не забуду тех, кого люблю…» – Он улыбнулся: «Для чего ты мне жизнь дал?.. Специально или случайно?»
Чуть помедлив, потому что не сразу сообразил, как ответить, я сказал: «Случайно. В венской гостинице, с мамой на любовь потянуло…»
– Поэтому и у меня все случайно в жизни выходит… Все случайно… Любви только нет, ни случайной, ни специальной… А может быть такое, что меня заколдовали?
– Когда ты был маленький, то кричал, что к тебе приходит зеленая тетка и пугает… Мы думали, что это от американских мультиков, где зеленые Бабки-ёшки… Но может быть, это правда, что она к тебе приходила….
– И она могла меня заколдовать…
– А почему тебе это кажется?
– Потому что я вижу жизнь глазами этой зеленой тетки…
– А я каким тебе кажусь?
– Ты – другое дело, тебя тетка не касается; она почему-то хорошо к тебе относится и не меняет тебя… А вот ваша собака мне часто кажется зеленой, а хвост у нее как из тумана… Однажды я сказал вашему коту, чтобы он ушел от вас, – и он ушел… А кого бы ты сегодня хотел увидеть?
– Тех, кого я хотел бы увидеть, уже нет…
Он посмотрел на меня, как когда-то – года три тому назад, когда я сказал, что любви всем не хватает.
И солнце вошло в его янтарные глаза.
– Если я буду жить, то женюсь на скоропослушнице…
– А кто это, сынок?
– Ну, это такие, в платочках, – милые, и быстро делают что-то для Бога… А об одной икона есть…
И тут он как-то так вздохнул и произнес:
– Сейчас из-за угла на нас вынырнет машина и прыгнет на нас…
Так оно и случилось. Из-за угла вылетела машина с хохочущими подростками – и прыгнула на нас. Но мальчик успел оттолкнуть меня.
А потом я стоял на коленях и как зверь вылизывал ранку на его виске. Но его уже почти не было. Он улетал. Я вспомнил, что душа еще некоторое время держится возле тела, и закричал: «Я тоже, я тоже, я тоже… Я не останусь здесь. Подожди меня…»
И сердце мое разорвалось, и я стал облачком подниматься, пока не остановился рядом с другим, светящимся, облачком. Это был он, мой мальчик. И мы вместе посмотрели на цаплю, что стояла в воде у берега. И она улыбалась сквозь слезы.
ЦИКАДЫ
Вспоминается, что пение таинственных певцов – цикад – описывали разные писатели. Нобелевский лауреат Иван Алексеевич Бунин прославлял этих крошечных певцов в стихах. У него есть такие нежные звенящие строки: «И всю ночь хрустальными ручьями / Звон цикад журчит среди камней…» Еще одно лестное для цикад высказывание принадлежит американскому поэту Уолту Уитмену: «Я всегда восхищался… щебетом птиц, но этих странных насекомых, оказывается, могу слушать с неменьшим наслаждением… Заурядный музыкант подумает: здесь вовсе нет никакой мелодии, но более тонкий слух уловит неповторимую гармонию… какой размах в этом медном гуле, наплывающем вновь и вновь, подобно ударам цимбал или вихревому движению медных метательных колец».
В японских преданиях говорится, что цикады когда-то были людьми. Сократ в разговоре с Федром упомянул об их перевоплощении в людей. А у Гомера цикады удостоились быть описанными в бессмертной «Илиаде». Вот уровень интереса к тайным крохотулям, размером в несколько сантиметров.
Но на нашей улице Фернандо, в тропическом флоридском городке, поют совсем уже необыкновенные цикады. Может быть, они, как люди, стараются сгруппироваться по интересам, по интеллекту, по способностям? На одной из лужаек, прилегающих к улице Фернандо, поселились цикады с особыми музыкальными интересами. Наверное, и у цикад есть разные певцы: одни, как в шоу-бизнесе, с невысоким уровнем исполнения, но есть и серьезные певцы и музыканты, которыми руководят выдающиеся дирижеры. Впервые я услышал такой концерт ночью, прогуливаясь по улице. Эти цикады пели только по ночам.
Итак, я дошел до лужайки, окруженной пальмами, и вдруг услышал небесные аккорды. Началось с журчания, высвистывания, гудения и трещания, с каждым мгновением набиравших силу и темп. Затем в какой-то момент наступила пауза, после которой всей своей мощностью грянул оркестр. И все вокруг, побежденное этим великим всплеском жизни, затихло.
Звучали какие-то фантастические голоса, кувыркались в темноте ноты незнакомых инструментов, теплый ночной воздух наэлектризовывался огромным количеством крошечных зарядов энергии. Из травы взлетали невидимые жужжащие самолетики, разрезали темноту резкие безапелляционные петарды синих звуков, а вместе с ними звучало сладкое, успокаивающее шмелиное сопение. И сухой звон крошечных труб. И трещотки… трещотки, желающие затмить, победить все другие звуки. Какие-то редкие гортанные вскрики, вроде стонов отчаявшихся горлиц. Вдруг включились валторны, вливаясь в ливень симфоний и арий. После по-церковному зазвенели колокольчики, раздуваясь и звеня на весь мир. Мне казалось, что это гномы играли вместе с цикадами на трубочках, вырезанных из фигового дерева, смоковницы. А если существуют гномы-шотландцы, то это они в клетчатых юбчонках выдували из своих крошечных волынок протяжные пастушьи мелодии. Неожиданно включились звуки губных гармоник, они были резковаты, вроде как эльфы-морячки, стараясь, раздували гармоники. Представились их крошечные раскрасневшиеся лица.
И возникла в душе тропинка у крошечного ручья, в котором играли рыбы, и я подумал, что у этой симфонии есть название, примерно такое: «На тропе, ведущей к ручью жизни», или что-то похожее.
А концерт продолжался. Теперь все звуки слились в унисон, только один прорывался сквозь общий хор, – то был рыкающий не то голос, не то звук, – призыв к чему-то… Если есть гномы-львы, то это рычали они. Но нет, опять я не то говорю, это же все вытворяли цикады. И тут меня озарило: они играют великую пародию на жизнь! Все играли, пели, кричали, рычали, пытаясь слиться в одном вселенском звучании. Они сообщали миру о том, что надо жить, надо петь и играть сквозь слезы и улыбаться в ответ на усмешки. Цикадная музыка раскачивала землю, она передавала радость притихшей ночи, она высветляла застывшее небо. Это была симфония жизни. И я подумал: а есть ли у них дирижер, и кто он?
…Я уже возвращался, как вдруг заметил в кустах большую лягушку. Она была поглощена грандиозным концертом, ее рот беззвучно квакал, и мне даже показалось, что по ее сморщенной зеленой щеке текла слеза. И снова вспомнились строчки Уолта Уитмена:
Когда кончается ослепительность
дня,
Только темная, темная ночь показывает глазам моим звезды;
А когда отыгрывает величавый орган, или хор,
или прекрасный оркестр,
В молчании, навстречу душе моей, движется симфония истинная.
Майами