Стихи
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 272, 2013
Сказка
И было у царя две жены,
И обе были ему нужны.
Одна ждала его после охоты или войны,
По утрам, когда глаза от недосыпа еще красны,
Улыбалась, шептала о скором приходе весны,
А ночами смотрела его невеселые сны.
Он был импозантен, молод, по-царски силен, красив,
Неразговорчив и несговорчив, непредсказуем и горделив,
Как все они, люди престола, то беспощаден, то справедлив,
Но с нею, с нею был ровен, – был бы повод, был бы ревнив.
Она поднималась засветло – та царица еще была! –
Пряла пряжу, месила тесто, гобелены ткала,
Не прихорашивалась у зеркал, – знала, врут зеркала,
И не видела дальше царя и пределов его двора.
Они почти никогда не оставались вдвоем:
Царство то затопляли реки, то засуха жгла огнем,
Приемы, пиры, советники, свет свечи в проем…
Жили вместе и порознь – час за часом, и день за днем.
Но было у царя две жены,
И обе были ему нужны.
И всё б ничего с одною женой, но у царя было две.
Мысль о второй вспыхивала, как блик свечи на его челе, –
Ветреной, неуловимой амазонке в лихом седле,
Легкомысленной и свободной, без царя в голове.
Она просыпалась поздно и поднималась не с той ноги,
Волосы были гладки, слова безвесы, шаги легки,
Ненавидела стены, не прельщалась зерном с руки,
А что царь называл «своей ласточкой», врут придворные языки.
И было у царя две жены,
И обе были ему нужны.
Но когда приходила осень, и ливень хлестал в окно,
Первая погружалась в работу, вращала веретено,
А вторая ломала крылья, клювом рвала сукно,
Ибо там, под царской рубашкой, было ей, как в аду, темно.
И первая задвигала засов, долго терла след от кольца,
Мыла руки, обмывала раны, вытирала слезы с лица.
И жили они, как в сказке без морали и без конца:
В некотором государстве, в некотором тридевятом ца…
И было кому утешить, и было кого любить:
Одна помогала выжить, другая заставляла жить.
Молитва
Господи, сколько труда Ты вложил в этого человечка!
Вот он стоит, улыбаясь, касается варежкой носа,
Смахивает с губ облака, выдыхает колечки
И замирает в ожидании снежного проса.
Господи, сколько труда еще предстоит мне,
Чтобы из всех решений найти простейшее,
Чтобы во взрослой и неотвратимой битве
Зла против зла выиграло бы наименьшее.
Господи, помоги укротить мой никчемный опыт,
Направить его в единственно верное русло,
Чтоб сохранить, оберечь и не испортить
То, что Ты сотворил – так кропотливо и так искусно.
Попутчица
Эта девочка с видом эксперта говорит о смерти.
Девятнадцати лет от роду – знает всё.
Рядом с ней несвободно, как треске, угодившей в сети,
Как облаку, втиснутому в клочок полотна Басё.
Ногти под черным лаком и стрелки «под Нефертити»,
Шнурок на шее, ботинки, шинель с чужого плеча.
Любит сырое мясо и острый перец, как петухи Гаити.
Ни читателя, говорит, не нужно, ни советчика, ни врача.
Говорит, что пишет вот так, на ходу, в электричке,
Но ритм – почти песенный, ни стука, ни сбоя в пути.
Говорит, что смерть (или жизнь) – дело привычки:
Если подсядешь – намертво, вовек потом не сойти.
На нее сердобольные дамы смотрят не сердобольно,
Стороной обходят дети из хороших семей.
Она невозмутима, но краем глаза вижу, довольна, –
Закладка в книжке об индийском укротителе змей.
Она обожает смертоносную, неживую экзотику –
От петушиных боев до тяжелого рока и карт Таро,
Фото африканских рахитов – мухи по лицу, по животику –
Без малого Кафка (или Сорокин). Впрочем, ей всё – равно.
Обожает, громко сказано, холодным своим обожанием.
Но кто-то, должно быть, целует и этот в синей помаде рот,
И белую грудь, под которой двигатель внутреннего сгорания
Обращает тепло в механику – без сбоя – двадцатый год.
Кто-то спешно расстегивает глянцевитые пуговицы,
На кодовом языке любви (или смерти) что-то шепча,
И когда готика во плоти, опуская стрелки, целуется,
Из-под шинели вылетают голуби, словно у мага из-под
плаща.
Я молчу, я слушаю. Ей без меня всё хорошо известно –
Над ноутбуком колдует татуированная рука, –
Что червь хочет жить, стервятник – птица, a смерть интересна,
Доколе конечная, как Африка, далека.
Люксембург