Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 272, 2013
Поэт о. Герман (Валерий
Перелешин)
Валерий
Францевич Перелешин1 как поэт сформировался в Харбине2, в известной
литературной студии «Чураевка». Хотя попал он туда только в конце 1932 года –
всего за два года до закрытия, – он еще успел напитаться творческой атмосферой,
которую поддерживал в этом молодежном объединении создатель и руководитель
«Чураевки» Алексей Ачаир3. Вокруг «Чураевки» собралась талантливая молодежь. Для
нее причастность к общему делу служения России, российской культуре стала
смыслом жизни. Именно так Ачаир определял главную цель деятельности чураевских
поэтов. Эта творческая основа, заложенная Ачаиром, скрепила участников
литературного союза на всю оставшуюся жизнь. И разъехавшись потом по свету,
чураевцы, осознавая свое культурное единство, не теряли связь, переписывались,
помогали друг другу.
Разбросанные по чужбинам,
Встречаемые здесь и там,
По всем краям и украинам,
По широтам и долготам,
Все звезды повидав чужие
И этих звезд не возлюбя, –
Мы обрели тебя, Россия,
Мы обрели самих себя!
– писал Перелешин в
1934 году в стихотворении «Мы»4.
В
«Чураевке» Перелешин смог получить признание товарищей по перу, а вскоре его
уже считали одним из лучших поэтов Харбина. Арсений Несмелов5 конкурировал
с ним за лучшее место на страницах харбинского «Рубежа»6. И за лучший
гонорар – Несмелов и Перелешин получали за стихи вдвое больше, чем остальные
харбинские поэты. Перелешин попал и в первую антологию русской эмигрантской
поэзии «Якорь» (1936), вышедшую в Париже, став самым молодым ее участником. Ему
было 22 года. Сам Георгий Адамович7 отобрал для этого издания его стихи. Одно из них –
типичная «парижская нота» (чураевцы следили за новыми литературными веяниями,
читали парижские «Числа»):
Под шляпы – от света,
В подушки – от шума,
От ветра и ночи –
Под воротники…
Уходим, как в Лету,
Уходим угрюмо,
Чудим и бормочем
И пишем стихи.
1 ноября 1934 (кн. «В пути»)
И
с местом жительства Перелешину повезло. Харбин, куда они эмигрировали с матерью
из Читы, когда Перелешину было семь лет, все еще оставался обычным русским
провинциальным городом. На дворе – 1920-е годы, а в городе не стреляют, ничего
не рушат, никого не сажают. Волны белых беженцев постепенно вживались в мирную
созидательную жизнь города, обогащая ее культурно и экономически. Профессора,
инженеры, врачи, журналисты, строители… Профессор Н. В. Устрялов8 писал о
Харбине в то время: «Харбин производит впечатление совсем патриархальное. Даже
не дореволюционный, а прямо довоенный стиль жизни. Что-то совсем старомодное –
словно ‘страна воспоминаний’ из ‘Синей птицы’. Повсюду благообразные, степенные
лица, непоспешные, солидные мысли, благонамеренные взгляды и <…>
по-старому пышное, обильное хлебосольство»9.
Перелешин
вырос в русской среде. Начал печатать стихи в лучшем харбинском журнале
«Рубеж». Поступил на Юридический факультет и даже успел окончить его и
планировал писать диссертацию. Но время внесло свои коррективы в его жизнь.
В
1931 году началась японо-китайская война. В 1932 году мирный, уютный Харбин был
оккупирован Японией. Первое время жителями города изменения в их жизни почти не
ощущались. Японские войска вошли в город как бы «для наведения порядка», в роли
защитников населения от орудовавших вокруг города банд хунхузов. В прессе даже
печатались якобы «обращения жителей» с просьбами о защите.
Однако
постепенно присутствие «дружественных войск» становилось все заметнее. Закрыли
«Чураевку», в учреждения для надзора были направлены японские советники,
полиция получила полные права на пресечение деятельности всех недружественных к
Японии лиц, начали пропадать люди (за них потом нередко требовали выкуп),
русскую молодежь мобилизовывали в военные отряды, в школах появился
обязательный японский язык, закрылись многие высшие учебные заведения. Русские
стали уезжать из Харбина. Советские граждане, служащие КВЖД (присланные
советским правительством для обслуживания железной дороги) возвращались в СССР,
где сразу попадали в лагеря. Особенно много людей уехало после продажи
Советским Союзом в 1935 году властям Японии прав на КВЖД. Белые русские
эмигранты уезжали, используя любую возможность, – в Шанхай, в Америку, в
Европу. Уехали и многие чураевцы.
В
1937 году закрылся Юридический факультет. Для продолжения учебы Перелешин
поступил на Богословский факультет института св. Владимира. А в 1938 году в
возрасте 25 лет постригся в монахи.
В
харбинской прессе появились сообщения о принятии Перелешиным монашеского сана.
Вот одно из них, из газеты «Заря» за 10 мая 1938 года:
ПОСТРИЖЕНИЕ В. Ф. САЛАТКО-ПЕТРИЩЕ
В Казанском мужском монастыре за всенощной в субботу
состоялось пострижение в монахи местного поэта и беллетриста В. Ф.
Салатко-Петрище (Валерия Перелешина).
Чин пострижения совершил настоятель монастыря архимандрит
Василий в сослужении с многочисленным духовенством. Новому иноку дано имя
Герман. После пострижения о. Василий обратился к о. Герману со словом
наставления.
По окончании богослужения состоялся чин отвода нового
монаха в келью при храме, где новопостриженный должен провести несколько дней в
посте и молитве.
Решение
о принятии монашеского пострига далось непросто. Перелешин опасался, что ему
придется отказаться от поэзии, пытался смириться с этим. Внутренняя борьба
отразилась в стихах того периода. В 1938 году в стихах «Смерть поэта», «Конец
странствия» (кн. «Добрый улей») поэт прощается с творчеством, посвящая себя
Богу:
Слава тебе, уходящему юным из мира! –
Колокола возвещают и славят исход.
Смуглой язычнице-музе с разлюбленной лирой
Еле отыщется место у самых ворот…
В монастыре его
поэтические опыты, конечно, не одобрялись. Он писал в воспоминаниях, что после
пострижения столкнулся со многими проблемами. «Но хуже был духовный контроль,
под который попала моя литературная деятельность. Когда я решил издать в 1937
году свою первую книгу стихотворений – «В пути» – я дал рукопись на просмотр и
отзыв архимандриту Филарету. <…> Филарет (<…> в 1975 году – глава
Зарубежной Церкви синодальной юрисдикции) никакого отзыва не дал, а когда я
спросил его прямо, вернул мне рукопись со словами: ‘Для чего издавать старые
стихи?’»10.
В 1937 году, под
впечатлением от этого разговора, Перелешин написал в стихотворении «Прощание с
музой» (кн. «Добрый улей»):
Итак, вздохнем о нерожденной книге
И распростимся у парнасских чащ,
Чтоб одному носить свои вериги,
Другой же – древний простодушный плащ…
Пребывание в
монастыре, в монастырской келье, в первые дни произвело на Перелешина сильное
впечатление. Панихиды, поминание умерших, молитвы за упокой души – для cвященнослужителя такое соприкосновение жизни и смерти
привычно, это обычная жизнь Церкви. Но поэтически настроенному молодому
человеку погружаться в это непросто.
Вскоре после
пострижения Перелешин пишет стихотворение:
НАД ГРОБОМ
У архангела смерти легки стопы,
Он – как бич, как ночь, как судьба,
И опять жужжанье чужой толпы
Вкруг обтянутых щек и лба.
И опять на новых похоронах
Извивается скользкий змей:
Несказанный страх, баснословный страх
Разъедает сердца людей.
И псалом течет, и растет испуг, –
Чернотой на каждом лице.
Столько юных тел, столько белых рук
Возвратится в землю в конце!
Столько быстрых ног, столько зорких глаз,
Нежных губ и высоких плеч…
Говорят, что тех, кто ушел от нас,
Принял благостный ангел встреч.
И утешил их милосердный Бог
В беспечальных Своих местах,
Где они пребывают как пар, как вздох, –
Уверяет старик-монах.
Оттого у монаха везде кресты
И скелет посреди жилья,
И под ним: «Не забудь, что я был, как ты,
И ты будешь таким, как я».
25 мая 1938 (кн. «Добрый улей»)
Вопреки
всему, и после принятия монашества Перелешин продолжал писать. И пока жил в
монастыре в Харбине (что навлекло на него немало неприятностей), и потом, в
Пекине, в Православной миссии, куда переехал через полтора года, и позже, в
Шанхае. Уйдя от мира, он сохранил свою творческую свободу, остался поэтом. Но
его постоянно мучил вопрос: имеет ли он на это право – перед Богом? Впрочем,
надолго замолчал Перелешин только в 1950-е годы, когда оказался уже в Бразилии.
До
пострижения у него вышел сборник стихов «В пути» (1937). За годы монашества
написаны еще три книги стихов: «Добрый улей» (1939), «Звезда над морем» (1941),
«Жертва» (1944). В Харбине все печатались в издательстве «Заря», где выходил и
журнал «Рубеж». Перелешин был постоянным автором журнала. На обложке книги
«Добрый улей» рядом с фамилией Перелешин в скобках указано: «Монах
Герман».
Со
временем стало ясно, что и за стенами монастыря не удастся укрыться от
усиливающегося идеологического давления военного времени. Появились у
Перелешина (теперь – о. Германа) и новые проблемы. О своей жизни в харбинском
монастыре он вспоминал с грустью: «Мои стихотворения, напечатавшиеся в
‘Рубеже’, часто вызывали нарекания духовных властей: они были не по прописям.
<…> Раздражало мое ‘светское’ образование и некоторых коллег по
Богословскому факультету – особенно ‘серячков’. Против меня использовалось
происхождение из католической семьи, да и сам я часто высказывался откровенно –
например, о своем преклонении перед святым Франциском Ассизским и святой
Терезой Малой. Короче говоря, жизнь в монастыре скоро оказалась невыносимой
особенно после того, как мой ‘авва’, архимандрит Василий (Павловский)11
был японцами выслан из Маньчжоу-ди-го»12.
Перелешин
стал искать возможности перевестись из монастыря, где его встретили так
недоброжелательно. И ему это в конце концов удалось. Помогла знакомая по «Чураевке»
поэтесса Лидия Хаиндрова13, которая знала главу Российской Духовной миссии в
Пекине архиепископа Виктора14. Осенью 1939
года Перелешин перевелся в Пекин и 24 сентября приехал в Российскую Духовную
миссию – Бэй-гуань.
К
этому времени многие русские уже уехали из Харбина. Собирался в США и младший
брат Перелешина, Виктор, закончивший с отличием Политехнический факультет в
Харбине. (Когда он наконец смог уехать, Перелешин назвал это чудом, посланным
свыше.) Но мать Перелешина, известная в Харбине журналистка Евгения
Александровна Сентянина15, оставалась в городе до 1950 года. Перелешин писал ей из
Пекина регулярно, но, возможно из-за цензуры, – очень сдержанно, избегая опасных
тем. Помогал деньгами, с оказией передавал посылки – в какой-то момент она
потеряла работу и очень нуждалась. Он уговаривал мать переехать к нему в Пекин.
Но он и сам жил очень скромно. Переезд все откладывался.
Благодаря
сохранившимся письмам Перелешина к матери16 можно проследить предысторию
написания некоторых его стихотворений пекинского периода (он вкладывал в письма
свои стихи) и составить представление о его жизни в православной Миссии в
Пекине начала 1940-х годов, где вели свою миссионерскую деятельность тогда и
русские эмигранты, и православные китайцы.
На
следующий же день после приезда в Миссию, 25 сентября 1939 года, Перелешин
писал матери:
«Вчера
благополучно приехал в Пекин, но т. к. письмо мое к о. Варсанофию пришло с тем
же поездом, который привез меня, то, естественно, меня никто не встретил. Я
взял автомобиль (за 3.50 – от самого вокзала берут очень дорого) и приехал в
Бэй-гуань, куда попал к концу службы. После церкви пил чай у Владыки, а затем,
когда о. Варсанофий приехал из города, обедал у него и вечером ужинал и пил
чай.
Поместили
меня временно в пустой школе. <…> Уже сегодня я давал два урока в русской
школе («Русский Дом»17). Работа платная, за четыре урока в неделю буду иметь,
кажется, 20 рублей, что, за вычетом расходов на рикшу, даст мне возможность
существовать во все зимние месяцы (летом школа не работает). Кроме того, буду
еще работать в воскресной школе. Поэтому ничего мне не посылай, но из вещей
перешли одеяло, которое забыл, а также пошли тарелку или две. Сейчас беру обед
в судке, но не знаю, как быть с чаем, ибо чайника у меня тоже нет. <…>
Описывать
Бэй-гуань не буду. Это чисто китайский городок с черепичными крышами,
кирпичными заборами, множеством лестниц, закоулков, с большими парками.
Постройки все кирпичные, как и во всей стране здесь, поэтому вопиющей
маньчжурской нищеты не видно.
Город
[Пекин] очень пыльный и шумный, но своеобразный. Много курьезного видел за свои
две поездки к вокзалу. Например, вывески: ‘National tailor’…
Иностранцы
держатся настоящими снобами. На трамваях и повсюду антибританские лозунги: ‘Oppose the British’… и пр.
Очень
любопытная церковь в Бэй-гуане (есть еще несколько, но служат в этой): смесь
византийского с китайским. Суровые иконы – и потолки, расписанные золотыми
драконами. Крест над входом – и китайская крыша. Славянские молитвы – и хор,
исполняющий их с акцентом.
Здесь
еще стоит почти лето – только по утрам
холодно. Деревья не начинали еще желтеть, стоит сухая, чудесная погода. Цветут
олеандры, какие-то вьюнки в саду. В Бэй-гуане очень тихо. Люди симпатичные
(большинство). Впрочем, об иных сам Владыка предупредил, чтобы держаться
осторожнее».
Со
многими в монастыре у Перелешина сложились хорошие отношения. В примечании к
письму Перелешин пишет об о. Варсанофии, бывшем казначее харбинского мужского
монастыря, где он принял пострижение, что это человек редкой доброты, но
«губила его водка». Дальнейшая судьба о. Варсанофия печальна, рассказывает Перелешин:
«Впоследствии о. Варсанофий был назначен настоятелем церкви в Чанчуне, в те
времена столице Маньчжоу-ди-го. Когда к Чанчуню – Синьцзину – «Новой столице» –
подступали китайские коммунистические войска, о. Варсанофий и другие русские
«синьцзинцы» ушли пешком в Харбин. Дойдя, о. Варсанофий тотчас же заболел и
умер: от истощения».
О
Владыке – архиепископе Викторе (Святине), начальнике ХХ Российской миссии в
Китае, – Перелешин в письмах отзывается очень хорошо, отмечая, что он «человек
исключительно добрый, приветливый, терпимый».
За
несколько лет до этого, 17 декабря 1932 года, о епископе Викторе (тогда он еще
не был архиепископом) пишет в своем дневнике бывший министр Сибирского
правительства И. И. Серебренни-ков18: «Епископа Виктора я знаю с 1921 года, когда мы впервые
встретились с ним в стенах Русской Духовной миссии в Пекине. Тогда это был еще
совсем молодой человек, только что прибывший в Китай из Туркестана, бывший
офицер <…>. При мне состоялось пострижение его в монахи. На моих же
глазах затем развернулась его пастырская деятельность в Тяньцзине, где он
заслужил любовь прихожан благодаря своей доброте и отзывчивости. Теперь он
епископ. Это наш епископ, свой, – говорят местные русские люди. Он вышел из
нашей беженской среды, мы его любим.
К
сожалению, молодой епископ почти все свое епископское время провел на миру, ему
не пришлось посидеть в тиши монастырской кельи. Мне кажется, он вступает в свое
епископское служение без достаточного запаса богословских знаний. За свое
пребывание здесь он не усвоил так необходимых в Китае языков: английского и
китайского. Едва ли поэтому он сможет развить здесь когда-либо миссионерскую
деятельность. Он был и останется нашим беженским пастырем, любимым своею
паствою»19.
По
словам Серебренникова, Миссия в те годы оставалась чуть ли не единственным
местом, где еще сохранились старые русские учреждения и традиции.
О
Бэй-гуане, этом зеленом уголке старого Пекина, разместившемся на 15 десятинах
земли, Перелешин написал очерк, который был опубликован в «Шанхайской заре» 9
февраля 1941 года за подписью «Вл. Нежданов»:
ЖИЗНЬ РОССИЙСКОЙ ДУХОВНОЙ МИССИИ В ПЕКИНЕ
Уже два с половиной столетия как в сердце великого Китая
водворилась Российская Духовная Миссия, сыгравшая значительную и почетную роль
в истории как России, так и Китая. <…>
Возглавлявшие Миссию архимандриты имели в Пекине ранг мандаринов пятой степени
– ранг немалый. Раз в месяц император справлялся о здоровье русского великого
ламы. Некоторые начальники Миссии сумели заявить себя как чрезвычайно одаренные
дипломаты. <…>
Но с точки зрения самой Миссии, самое главное в ее работе
– апостольское дело благовествования. И
в этом отношении достигнуто очень много. Православные китайцы рассеялись теперь
по всем провинциям северного Китая. Каждый год проходит много новых обращений в
православие. Имеется много священников – китайцев, есть миссионеры и катехизаторы.
Революция в России нанесла Миссии ряд тяжелых ударов – прежде
всего Миссия лишилась материальной поддержки, поступавшей из России. Учебная
работа, дело проповеди и просвещения, хозяйственная деятельность не могли не
сократиться.
Появление эмиграции на Востоке частично отвлекло энергию
Миссии в другое русло. Возникли чисто русские приходы. <…> Хозяйство
Миссии многосторонне и сложно. Имеется типография. Молочная ферма, небольшая,
но хорошо поставленная, огороды, свечной завод, ферма кролиководства. Кролики
предназначены не на убой, а только для стрижки шерсти. Дело это только недавно
начато, но уже развивается. Намечена организация производства сыра – этим делом
будет руководить д-р Бердников, большой ученый, прежде сотрудничавший в
Пастеровском институте в Париже.
Издательская деятельность Миссии, в прежние годы
огромная, последнее время несколько ослабела. Сказывается дороговизна бумаги,
ограниченность рынка. Но все же журнал «Китайский Благовестник» выходит. Это
краткая летопись всей миссийской жизни, заботливо составляемая Д. П.
Пантелеевым, большим знатоком Китая, его истории и быта.
Миссия имеет бесплатную школу для китайских ребятишек.
Сейчас их там числится 90 человек. Во главе школы стоит протоиерей Михаил Мин,
албазинец. Родители его были убиты в боксерское восстание20, а о.
Михаил стал священником, сестра его – монахиней. О. Мин – деятельный миссионер
– школьники под его руководством легко соглашаются принять крещение.
Сотрудниками о. Михаила по школе являются иеродиакон Герман, монахиня Августа, Тит
(г. У Чжэнь) и г. Овчинников <…> Весной прошлого года было крещено сразу
24 человека, из них 17 школьников. <…>
Отдельными небольшими усадьбами живут протоиереи
албазинцы. Потомки «русской сотни» давно поглощены китайским морем. Уже в 20-х
годах прошлого столетия насчитывалось лишь 20 человек. Со времени боксерского
восстания, когда бунтовщики умертвили 222 православных китайца, от абазинцев
уцелело лишь несколько семейств. Потомки албазинских казаков давно носят
китайские фамилии и имена, усвоили чисто китайский патриархальный быт. Но они
помнят еще и русские фамилии своих далеких родственников. Так, семейства Дэ и
Жуи сказываются Дубиниными, а семейства Ло (или Мин) – Романовыми.
У албазинцев сохранилось еще несвойственное китайцам
крупное телосложение, низкий тембр голоса и растительность на лице у мужчин.
Часто встречаются красивые лица. Особенно поражают крупные, сильные, рослые
женщины и девушки, так отличающиеся от маленьких худеньких китаянок. Но с
каждым новым поколением, надо полагать, этих черт будет оставаться все меньше и
меньше.
Через каждые два поколения албазинцы меняют свои фамилии.
Рассказывают, что таково было повеление императоров, желавших, чтобы у
албазинцев было поменьше традиций, напоминавших им об их некитайском
происхождении. В силу этого обстоятельства очень трудно проследить генеалогию
албазинцев.
Русского белого духовенства в Пекине нет. Но укладом
своей жизни семьи китайских протоиереев очень напоминают старозаветный быт
наших батюшек. <…>
Под руководством иеродиакона Германа учится русскому
языку небольшая группа китайских юношей из числа певчих. Все собираются стать
монахами. Монах Николай обучил их очень неплохо читать по-славянски.
В большой тишине творит Духовная миссия в Пекине свой святой
труд.
Вл.
Нежданов
За
первый же месяц жизни в Бэй-гуане Перелешин написал несколько стихотворений. Он
отослал их в харбинский «Рубеж» Арсению Несмелову, который тогда замещал
уехавшего на какое-то время в Калифорнию главного редактора журнала Михаила
Рокотова21. Вот одно из этих стихотворений, вложенных в письмо
матери от 26 октября 1939 года.
НАДЕЖДА
Все говорили: нас
не свяжете,
Мы все равно уйдем
туда,
Где золотые Божьи
пажити
И чудотворная вода.
Все бредили чужими
странами
И проклинали север
свой,
И уходили
караванами,
Не приходящими
домой.
Всё громче пели,
всё победнее
Они о солнце юных
стран,
И вот остались мы,
последние,
Не принятые в
караван.
Ну, что ж! Кто до
конца останется
У древних ледовитых
вод,
Тому застенчивая
странница,
Как пери, радость
принесет.
21
октября 1939 (кн. «Звезда над морем»)
Перелешин
на новом месте вполне счастлив. Он рассказывает матери, как проходит его день:
«Встаю в половине седьмого, в семь иду или в церковь, или на уроки (тогда
возвращаюсь к 12-ти), в 9.30 иду в библиотеку, с 12-ти до 2-х ч. – обеденный
перерыв, с 3-х до 5-ти – снова в библиотеке. В 6-ть (до 7-ми ) – в церковь.
Затем – ужин, и 2-3 часа на свои дела – чтение, письма и прочее, что нужно. На
заседания Культ[урно]-Восп[итательной] Комиссии решил ездить реже, только когда
дела касаются школы».
Мать
не очень поддерживала его желание стать монахом. Но Перелешин был тверд в своем
решении:
«Сделать
меня расстригой тебе не удастся, поэтому оставь эти бесцельные и обидные
выходки. Миссией я вполне доволен, хотя жизнь в ней совсем не комфортабельна.
Но зато никто ни в чем не стесняет, и свободного времени достаточно. Последние
дни стало холодно, а печки еще не ставят. Придется самому заняться этим. Даже
если бы здесь было плохо, я все равно твердо решил остаться здесь до того
времени, пока горизонт не расширится. Весною или летом (к началу осени) я
приеду в Харбин сдать зачеты и сочинения: уверен, что успею сделать кое-что. По
истории философии прошел почти четверть курса, о фарисеях нашел материалы, и
даже довольно ценные: первоисточники». (Из письма от 26 октября 1939.)
О
преимуществах свободной жизни в Миссии Перелешин писал почти в это же время, 12
ноября 1939 года, Лидии Хаиндровой. Ей он подробнее рассказывает о том, что
значит «некомфортабельная жизнь» (мать этим расстраивать не стал – Перелешин
был очень хорошим сыном и трогательно заботился о ней всю жизнь). Оказывается,
несмотря на похолодание, он все еще живет без печки, и вообще, жители Миссии
«предоставлены самим себе: их кормят – так, что только-только достаточно, – и
дают кров, а обо всем остальном, еже приложится, всякий должен позаботиться
сам. Помимо плохих, это имеет и хорошие стороны, т. к. свобода никем не
оспаривается». Но нужно искать дополнительные заработки. Что непросто, в
результате «старожилы Бэй-гуаня ходят оборванными, запускают всякие недуги»22. Перелешин
все же смог найти частные уроки, да еще продал несколько книг из своих вышедших
сборников «В пути» и «Добрый улей».
Живя
в Миссии, Перелешин продолжал заочно учиться в Харбине на Богословском
факультете. В ноябре 1941 он сдал последний экзамен, а в апреле 1943 года
защитил диссертацию на тему «Философия страдания», став кандидатом богословия
по истории философии. В Миссии Перелешин выполнял обязанности библиотекаря.
Была у Перелешина и общественная нагрузка: по инициативе архиепископа Виктора
он стал членом Культурно-воспитательной комиссии Пекинского антикоммунистического
комитета.
Такие
комитеты создавались в китайских городах, оккупированных Японией, для помощи
эмигрантам и для связи эмигрантских сообществ с японскими властями. Главный
Комитет находился в Тяньцзине. Комитеты должны были выдавать эмигрантам
паспорта и выполнять другие функции. Например, экономическим отделом Комитета
создавались кредитные общества, куда эмигранты должны были сдавать деньги.
Женским отделом устраивались благотворительные балы и вечера.
Культурно-воспитательный отдел устраивал вечера культуры, наблюдал за работой
школ и пр.
О
Комитете в Тяньцзине и его деятельности вспоминает Зинаида Жемчужная. Они с
мужем были направлены в Харбин как советские служащие для работы на КВЖД и
очень боялись, что в Комитете им не удастся получить паспорт, хотя они и
отказались возвращаться в СССР и стали, таким образом, эмигрантами, то есть как
раз подопечными Комитета. Жемчужная даже проводит параллель между «Русским
домом» и ГПУ в интенсивности идеологической борьбы – только здесь борьба
ведется не с антисоветчиками, а с коммунистами.
В
приказе «Русского дома»от 12 ноября 1937 года говорилось: «Новый путь
российской эмиграции должен быть абсолютно честен и лоялен власти Северного
Китая (т. е. Японии), и на своем идейном пути эмигранты обязаны отрешиться от личных
интересов и хорошей или дурной чувствительности в отношениях друг друга, ставя
в основу факты и лица – без какого-либо забрала. Комитет приступает к очистке
эмигрантских рядов от скрытых коммунистов, им сочувствующих и им помогающих,
также как и от элементов, принадлежащих к уголовной категории, выполняя эти
задачи строго, но справедливо»23.
В
Пекинском комитете, куда входил Перелешин, порядки, по его словам, были мягче,
чем в Тяньцзине. Перелешин пишет матери (1 декабря 1939 года), которая
беспокоится о его расходах:
«В
Антикомм[унистический] К[омите]т я ничего не плачу, но со всякого жалования,
выплачиваемого этим К[омите]том (а школа, где я преподаю, принадлежит ему),
отчисляется 5 % в качестве сбережения, возвращаемого при оставлении службы. А
от прямого налога я, как монах, освобожден. Однако пришлось отдать $ 3.00 за
паспорт, истратить $ 1.00 на фотографии (которых ушла целая дюжина), требуют
еще купить антикоммунистический значок (!), за что уплатить $ 1.00, и за
регистрационную книжку $ 0.50. Но пока согласились отложить эти поборы до
приезда Владыки».
Кроме
значка Комитета Перелешин как иностранец по указанию японских властей должен
был носить повязку на рукаве – зеленого цвета с номером. Зеленые повязки носили
«невраждебные» иностранцы, например, служители Миссии. А тем, кто был признан
враждебно настроенным по отношению к Японии, полагалось носить красные повязки
со словом «ди» – враг. Об этом и своем вынужденном сотрудничестве в пекинском
Комитете Перелешин написал позже в «Поэме без предмета» (США, 1989).
Почти
через два месяца после приезда в Миссию Перелешину удалось посмотреть пекинские
древности, и 17 ноября 1939 года он пишет матери:
«Нынешний
день провел совсем особенно: Д. П. Пантелеев, редактор «Кит[айского]
Благовестника», предложил мне поехать с ним в Бэй-хай – «Северное Море» –
зимний императорский дворец. Место оказалось очень красивым – множество
мрамора, храмов, мостов, чудесное тихое озеро, холмы, белые кедры (будто
выкрашены известью высокие стволы). Стена Девяти Драконов (где действительно
есть драконы – хорошие горельефы разных цветов, и их действительно девять с
каждой стороны), ворота, храм 10000 будд (их столько, но туристы отломили
головы половине, уцелели только те, которых нельзя достать, расположенные
высоко, очень приличные миниатюры полустатуи), прелестная набережная,
обрамленная множеством нарядных павильонов. А надо всем – печаль запустения:
мраморных зверей, отгоняющих злых духов, но бессильных против людей,
разворовали, многие портики стали сараями, выцвели, потолки разобрали на
топливо. Рядом, в одной ограде, – китайский университет. Студенты устроили
подле Стены Девяти Драконов уборную. Теперь Стена отремонтирована и – оцеплена
проволокой, но спасет ли проволока? Видел мраморного крокодила – половина
туловища с головой отбита и унесена, в другом месте похищены перила мраморного
мостика через овражек, поросший саженной травой, уже высохшей. Трава вся
шевелится и шуршит, но не от ветра: оказывается, это перелетают там какие-то
мелкие птички, их целые стаи.
Что
удивляет, так это чистота: все выметено, ни окурков, ни бумажек. Ведь это
все-таки удел царей (здесь есть холм Мэй-шань, где стоит дерево, на котором
повесился последний император Минской династии24). В дереве,
вероятно, было что-то порочное, раз император избрал именно его, поэтому оно
долго было заковано в кандалы, и только революция25 его освободила).
<…>
С
грустью покинули Бэй-хай. Вернусь сюда с фотоаппаратом и поснимаю все эти
чудесные места. А Летний Дворец за городом, говорят, еще красивее. И кроме
Бэй-хая есть еще Чжун-хай и Нань-хай – Среднее и Южное Моря, т. е. озера.
Потом
дошли до Нань-ши-чанá (Южный Базар) –
куда больше и интереснее дайренского. Зашли в большой ресторан: три
этажа, и всё столики, но свободных нет. Вверху – русский дьякон из Харбина с
дамой, другим мужчиной и мальчиком лет пяти сидит за столиком, ужинает и пьет –
конечно, водку. В другом ресторане нашли свободный стол, и Дмитрий Петрович
угостил меня китайским супом. <…> Ели палочками, суп – пили, а не хлебали
ложками.
Писал
уже, что теперь у меня есть печка. Три дня она соглашалась гореть, на
четвертый, хотя я протанцевал вокруг нее целый день, так и не согласилась, чем
натолкнула меня на хорошую мысль –
нанять для переговоров с ней китайца. Пахомия-хромого. Он взялся за это
(за $1,5 в месяц)».
В
примечании к письму Перелешин пишет о Дмитрии Петровиче Пантелееве, китаеведе,
бывшем харбинце, что он «был начитаннейший, на редкость культурный, <…>
был он настоящим джентльменом и, главное, моим другом». Позже Перелешин еще не
раз бывал в императорских дворцах, любовался постройками, чудесными пейзажами,
озерами. Под этим впечатлением написано одно из лучших его стихотворений:
КИТАЙ
Это небо – как
синий киворий,
Осенявший утерянный
рай,
Это милое желтое
море –
Золотой и голодный
Китай.
Я люблю
разноцветные стены
И за ними пруды и
цветы.
Ах, не всем же, не
всем же измены:
Сердце, верным
останься хоть ты!
Сердце мудрое, где
ни случится,
Как святыню, ты
станешь беречь
Этих девушек
кроткие лица,
Этих юношей мирную
речь.
И родные озера,
озера!
Словно на
материнскую грудь,
К ним я, данник
беды и позора,
Приходил тишины
зачерпнуть.
Словно дом после
долгих блужданий,
В этом странном и шумном
раю
Через несколько
существований,
Мой Китай, я тебя
узнаю!
11 декабря 1942 (кн. «Жертва»)
Иногда
Перелешин уезжал из Бэй-гуаня по делам Миссии или к матери в Харбин сдавать
очередные экзамены. И привозил новые, написанные в поездке стихи. Так, 24
сентября 1940 года он пишет из Мукдена, где был проездом, возвращаясь в Пекин:
«Дорогая
мама, это письмо пошлет тебе милый Игорь Завьялов, о котором я уже упоминал.
Прекрасный юноша этот честно и даже самоотверженно развлекал меня – мы вместе
осмотрели город, побывали в Дун-лине (восточное кладбище маньчжурских ханов).
Последние дни он навещал меня в церковном доме, и мы провели многие часы за
беседой. <…> Мукден – узловая станция, и отсюда множество отъезжающих во
все стороны. Поэтому достать билет было делом трудным, но знакомства и мое
литературное имя, как всегда, спасли положение и в данном случае. Представь,
здесь я оказался столь же ‘своим’, как в Пекине. <…> Дни эти в Мукдене
провел в полной тишине и очень счастливо. Вот я и получил заслуженный отдых.
Прилагаю стихотворение в доказательство сказанного. Оно написано сегодня в
кладбищенском саду. Да хранит тебя Господь. Твой сын Иеродиакон Герман».
СЧАСТЬЕ
Взамен побед и
бурь, и сладострастья,
И мужественной
битвы до конца
Ты, Боже, дал мне
маленькое счастье,
Какому не завидуют
сердца.
Дар памяти! Ни
громоносной славы,
Ни жгучих
сновидений не влача,
Я только ветры,
вечера и травы,
Пускаясь в путь,
подъемлю на плеча…
24 сентября 1940 (кн. «Звезда над морем»)
Отъезд
из Мукдена был не таким удачным. Через три дня (в письме от 27 сентября 1940
года) Перелешин пишет:
«25-го,
как писал тебе, выехал из Мукдена. Весь день шел сильный дождь, особенно
свирепый ливень пошел как раз ко времени моего выхода из дому. Поэтому все
рикши попрятались, и только один согласился везти вещи, а мне пришлось шагать
пешком от кладбища до самого вокзала. Промок до нитки. На вокзале пришлось
стоять еще два часа, т. к. поезд запаздывал. Дул ветер, и я был уверен, что
заболею. Однако пока цел. Из-за дождя никто не отважился проводить меня – даже
Игорь. В Пекин приехал с опозданием на полтора часа, т. к. обмен денег в
Шаньхайгуане теперь длится бесконечно. Таможня ничего не возражала против
гречневой крупы и съестного; смотрели только книги и рукописи – мои конспекты.
Из Мукдена посылочек еще прибавилось: варенье и вино для Владыки, сушеная рыба
для братии. Жена отца Приходько сама увязала все очень хорошо. Мне подарила 5
фунтов сахарного песку – теперь я обеспечен сахаром надолго, тем более что 1
октября сахар будет выдан (2,5 ф. на месяц). Получила ли два письма <…>
Стихотворение передай Рокотову. <…> Софья Михайловна – верный друг.
Встретила меня бурной радостью. Сегодня моя промокшая ряса и подрясник из
рогожки уже выглажены, грязный белый отдан в стирку. Она же обещает перешить
одежду покойного о. Мефодия – говорит, что умеет, что шьет отлично»[*].
О
Софье Михайловне Вахромовой (урожд. Суровой) Перелешин писал, что она –
«духовная дочь» архимандрита Нафанаила26, и они с ней говорили исключительно о ее духовном отце.
Но в Бэй-гуане начались пересуды о подозрительно частых встречах Перелешина с
Софьей Михайловной, и ему рекомендовали воздерживаться от общения с ней. Позже,
в 1947 году, уезжая с сыном в СССР, Софья Михайловна звала Перелешина с собой.
Порой
Перелешин ездил служить молебны на разные охранные посты, расположенные вдоль
линии железной дороги.
По
воспоминаниям Н. А. Байкова, вся железнодорожная линия была поделена на
участки. За каждый участок отвечал определенный пост охраны. «Около каждого
такого поста была устроена вышка для наблюдения и ‘веха’ – высокий столб,
обмотанный просмоленной соломой, который поджигался во время общей тревоги и
при нападении. Кроме того, на постах были ракеты для той же цели. Охрана линии
заключалась в непрерывном патрулировании от поста до поста посменно»27. Штабы
располагались на больших станциях. Так, штаб 1-й бригады, отвечающей за охрану
Западной линии – от станции «Маньчжурия»
до Харбина, – располагался на станции «Бухеду». (Перелешин побывал и там.)
Подчинявшиеся штабу роты и конные сотни должны были не только охранять
железнодорожные станции, но и вести разведку на 75 верст во все стороны.
Иногда
охранный пост состоял всего из нескольких человек, но священник порой бывал
нужен и там. Об одной из таких поездок Перелешин упоминает в письме от 16
октября 1942 года:
«Третьего
дня был праздник Покров, который прошел в необычайной суете: после службы в
своей церкви – литургии и молебна – был вызван к одной больной, которой
предстояла операция в тот самый день; прямо из госпиталя помчался на вокзал и
выехал на станцию Шуан-цяо, где при радиостанции имеется несколько русских
охранников. У них опять служил молебен, потом панихиду. Потом долго обедали и
беседовали. От того и другого устал дико. Поезда пришлось ждать до 7.30 вечера.
По возвращении понадобилось еще отвозить священные предметы в церковь, так что
вернулся я совсем поздно. Сейчас идет моя седмица (завтра последний день), и я
очень устаю, особенно от казначейства.
Сегодня
с утра я слегка хвораю: сильная простуда и боль в самом верху спины <…>
мучит насморк, трудно служить. <…> Получила ли посылку? <…> Там
прекрасные чулки, чай, мыло и шпулька черных ниток. В конце месяца (сразу после
25/Х) переведу тебе сколько-нибудь денег на отопление. Невозможно, чтобы ты
мерзла.»
В
письмо вложено стихотворение «Слезы»:
Станем плакать,
любимая! Те, кто больны,
Кто по-детски
беспомощны, слабы и слепы
И зачем-то в
недобрую жизнь влюблены,
Снизойдем в
покаянье, как в черные склепы.
Слез не надо
страшиться, они как потоп.
Как бурлящее море,
как волны седые,
Унесут, чтоб спасти
и возвысить – и чтоб
Над могилами
мертвых росли молодые. <…>
16 октября 1942 (кн. «Жертва»)
О
ком этот плач? О больной из госпиталя? Об умершем где-то на китайской станции
русском охраннике? Или плач о нашем мире? «Я плачу – так мне мира жаль» – это
из стихотворения «Пропасть», помеченного тоже 16 октября 1942 года.
О
некоторых поездках Перелешина даже сообщалось в харбинской прессе. Конечно, он
– местная знаменитость! Так, в «Заре» от 17 апреля 9 года Кан-Дэ (1942 г.)28 появилась
заметка о том, что иеромонах Герман побывал в одном из казачьих поселков около
станции Бухеду, как раз той, где располагался штаб, отвечающей за охрану
железной дороги от станции «Маньчжурия» до Харбина.
Он
тогда заехал и в Харбин к матери.
ВЕРНУЛСЯ ИЕРОМОНАХ
ГЕРМАН
В Харбин вернулся иеромонах Герман, ездивший по поручению
епархиальных властей для совершения богослужений Страстной и Пасхальной недели
на концессии Чол и около ст. Бухеду.
Богослужения совершались там в молитвенном доме и прошли
с большой торжественностью и религиозным подъемом. От. Герман служил все службы
Страстной недели с чтения 12 Евангелий и затем пасхальную заутреню и литургии
на второй день Пасхи и в праздники Благовещения. На Пасху на Чол съехались
жители соседних поселков: Алексеевки и «Старой конторы».
На Пасху от. Герман посетил жителей всех поселков с
крестом. Пробыл он там до Радоницы, совершив в этот день заупокойную литургию,
панихиду и панихиды на могилах. Посещение поселков священником в дни Св. Пасхи
и Страстной недели доставило большую духовную радость жителям.
21 апреля от. Герман предполагает выехать в Пекин к месту
своего постоянного служения.
Позже
Перелешин рассказал об этом событии более подробно (в примечании к письму
матери от 19 октября 1942 года):
«В
казачьих поселках в Трехречьи (на Бухединском Чоле) я провел последние дни
Страстной седмицы и всю Пасхальную неделю, отбыв домой в Харбин после Радоницы.
В оба конца ездил на паровозе через Хинган. Эту ‘гастроль’ предложил мне очень
ко мне расположенный о. протопресвитер Михаил Филологов. Раньше на Чоле был
штатный священник, но с прихожанами не ужился, укоряя их за то, что они
пребывали в незаконном сожительстве с ‘чужими бабами’. Свои-то погибли или
растерялись во время гражданской войны и при бегстве за границу. В наказанье
‘добрый пастырь’ решил не давать виновным причастия. А они отплатили тем, что
не стали давать ему хлеба.
Этой
моей командировке предшествовало чествование в Харбине по случаю моей победы на
конкурсе поэтов и писателей. Об этом было написано в газетах, и везде был
помещен мой портрет. Поэтому в Чоле, куда газеты пришли накануне моего приезда,
я был встречен истошным девическим воплем: ‘Это он!’»
Второй
Восточно-азиатский конкурс российских поэтов и беллетристов, о котором говорит
Перелешин, проходил в Харбине в конце марта 1942 года. На конкурс было
представлено 128 стихотворений от 69 авторов. Первую премию среди лирических
стихотворений получило стихотворение Валерия Перелешина:
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Покинув нерадушные
края,
К вам прихожу,
тишайшие озера,
Как блудный сын
изверившийся я.
Для утешенья, а не
для укора.
Недолго были мы
разлучены,
Но, скоро
захмелевший от свободы
И разлюбивший
ветреные сны,
Я месяцы
почувствовал за годы.
Здесь, как у
кроткого духовника,
Прощения прошу и
крыльев новых,
Чтоб стала вновь
уверенной рука
И сердце не
страшилось бурь суровых.
Ущедрите пустое
сердце мне,
Возьмите в плен мой
ум неукротимый,
И я клянусь, что
возвращу вдвойне
Ваш дар – как
любящий и как любимый!
А груз, который так
давно кляну –
Земную ношу боли и
позора –
Во всепрощающую
глубину
Повергну я,
тишайшие озера!
9 декабря 1941 (кн. «Жертва»)
О
какой земной ноше «боли и позора» говорит Перелешин в последней строфе? Ответ
мы можем найти в майских и июньских событиях 1941 года, т. е. за полгода до
появления этого стихотворения.
Так?
в письме от 2 июня 1941 года он писал матери:
«В
праздник Вознесения я пошел со своим учеником и другом Павлушей в Центральный
парк, где раньше не бывал. Мой гид очень добросовестно показал мне все закоулки
парка. После этого я зашел мимоходом к М. П., которая предложила мне рано утром
на другой день поехать с ними <…> в Западные Горы, где мне не случалось
бывать. Всю пятницу мы провели в Сянь-шане (или Охотничьем Парке), довольно
далеко от Пекина, забирались на очень высокие горы, дышали самым чистым
воздухом. Там повсюду удивительно красивые виды…»
В
этом письме Перелешин пишет о людях, сыгравших очень значительную роль в его
жизни: «Павлуша» – Павел Бай Цзи-чжан, певчий архиерейского хора, – до сих пор Перелешин не писал о нем матери, и
«М. П.» – поэтесса Мария Павлова Коростовец29 – мать очень радовалась их
дружбе.
С
М. П. Коростовец Перелешин познакомился вскоре по приезде в Пекин. При первой
же встрече она сказала, что знает его стихи и что они ей очень нравятся. Вскоре
у них сложились дружеские отношения, они часто виделись. В результате в Миссии
начали косо поглядывать на Перелешина. И начальство Миссии, боясь сплетен,
запретило Марии Павловне показываться в парках Бэй-гуаня вдвоем с Перелешиным.
Но, как писал Перелешин, она только смеялась над этими запретами и поступала
все равно по-своему.
Перелешин
бывал в гостях у Марии Павловны и ее мужа, Ф. И. Коростовца (сын бывшего
российского посла в Китае). Там он познакомился со многими интересными людьми.
М. П. находила ему уроки для заработка. Даже помогала его матери – отдавала ей свои гонорары за публикации
стихов и рассказов в Харбине (она их подписывала «Мария К.»). Перелешин нередко
выступал в роли ее «домашнего критика», что приветствовалось. М. П.
интересовалась астрологией, Перелешин прислушивался к ее советам и
предсказаниям и тоже на время увлекся этой наукой. И конечно, М. П. чисто
по-женски трогательно заботилась о Перелешине, а он испытывал к ней чувство
глубокой благодарности:
«Милая
М. П. все так же, даже больше кажется, опекает меня, ремонтирует мое белье и
одежду. <…> Часто дарит книги. Уверяет, что в Пекин я приведен был больше
всего ради нее, так как она горячо молилась о том, чтобы Бог послал ей брата,
который поддерживал бы ее (а я-то всегда думал, что это она меня
поддерживает!). Оказывается, что в черные дни, которые у нее бывают, она
утешает себя тем, что существует о. Г., значит – ‘все хорошо’. М. П. – мистик,
и мистик подлинный. Для нее есть язык символов, чудес, тайн». (Из письма от 5
мая 1941).
Позже,
оказавшись в Шанхае, Перелешин опять встретил там М. П. Коростовец, и дружба их
возобновилась. Но Перелешин всегда относился к ней только как к сестре. Так что
в Миссии напрасно подозревали, что у Перелешина «роман с М. П.». 11 июня 1941
года он пишет матери: «Архимандрит подозревает у меня роман с М. П.; другие
предполагали роман с С. М.; обе отвлекают внимание от более опасных
обстоятельств».
Под
«опасными обстоятельствами» Перелешин имеет в виду свою внезапно вспыхнувшую
любовь (а «у монаха этого не должно быть»!) к его ученику и другу Павлуше –
Павлу Бай Цзи-чжану. И это чувство он сохранил на долгие годы:
«Счастье
моей жизни, которое пришло так внезапно и радует меня безмерно, и страшит, и
всегда заставляет бояться за него. Конечно, причина его – человеческая, а у
монаха этого не должно быть. Радости позволены только отвлеченные – от книг и
благочестивых настроений. Так как последние мне все же свойственны, то на моей
радости всегда лежит «печальная тень». Но так и должно быть – надо узнать и
принять то, что бездумного счастья на свете не бывает.» (Из письма от 11 июня
1941)
Драматизм
этих «запретных отношений» – противоречие желаемого и возможного, которое Перелешин
не может разрешить, – выплеснется в стихотворении, написанном полтора года
спустя:
ЭЛЕГИЯ
Я полюбил тебя
весною ранней,
Я наблюдал твой
радостный расцвет.
Мне с каждым годом
был твой рот желанней
И с каждым днем
мучительней запрет.
Поверь, что большей
не бывало боли:
В твоих глазах
угадывать вопрос,
Но сковывать себя
цепями воли, –
И слов признаний я
не произнес.
Я стал твоей книгой
открытой
И, жертвенной
любовью возлюбя,
Всей нежностью,
всей мыслью плодовитой
Я создавал и
взращивал тебя.
И вот теперь, когда
богато древо
Цветами
несравненной красоты,
Я отхожу без слова
и без гнева,
Чтоб для других
цвели твои цветы.
И снова жизнь
пустынна и безбурна,
И дни светлы, и
ночи хороши.
Но тело без души –
пустая урна.
Вот так теперь – я
тело без души.
11
декабря 1942 (кн. «Жертва»)
Смерть,
любовь, смирение перед Божьей волей – вот главные темы непрерываемого монолога
поэта, с которым он обращается к Богу. Перелешину нужно понять, почему он
наделен именно такой судьбой? Должен ли он, подобно птице, гордиться своей
судьбой, или его удел – это тяжкое испытание, и он, как «печальное растение»,
должен бороться, чтобы прорваться к свету из «могильного мрака греха»?
Перелешин ждет какого-то знака свыше, который указал бы верный путь, как звезда
указывает путь моряку.
Об
этом – его стихотворение «Утро». Стихотворение вложено в письмо матери от 4
ноября 1942 года (в день Казанской иконы Божьей Матери):
«Дорогая
мама, как всегда перед праздниками великими, и перед сегодняшним престольным
праздником моей церкви было много бесовских наваждений, особенно вчера. Поэтому
я и не отправил тебе уже готового письма, а решил задержать его на два дня и
отправить, когда все уляжется. Сегодня, в общем, стало значительно тише, и, я
думаю, скоро все войдет в обычную колею. Надеюсь, что завтра примусь за статью
о ‘Рубеже’. Не лежит у меня сердце к нынешнему редактору30, но в память
прежних лет мирной и славной работы хочется написать что-нибудь не очень
поверхностное. <…> О тебе я постоянно помню и думаю. Есть у меня
кое-какие надежды не на Миссию, а на свою церковь, <…> можно будет при
ней поселиться вместе с тобой. <…>
Всего
доброго. Да благословит тебя Господь. Твой сын † И. Г.
P.S.
Только что, совсем вечером, написал стихотворение.»
УТРО
Славно имя Твое
раздается,
По вселенной
победно звенит:
Ты воздвиг на путях
мореходца
Столько звезд, и
луну, и зенит.
Отчего ж я Тобою
заброшен,
Как изгнанник
блаженной страны,
На одну из малейших
горошин,
В эти странные,
темные сны?
Вот я выйду в
привольное поле
В час, когда
просыпаешься Ты,
И спрошу о
назначенной доле
Утешенья, любви,
красоты.
Чем, замыслив еще
до Денницы,
Чем верстал Твоего
Ты раба?
Не моя ли
торжественной птицей
Поднимается в небо
судьба?
Или нет –
наделенный смиреньем,
Не бойцом, не
царем, не орлом,
Был я создан
печальным растеньем
Через камни расти
напролом;
Паутиной, унылой и
черной,
Или бархатной
зеленью мха,
Что тянулась бы к свету
упорно
Из могильного мрака
греха…
Я рассвет предваряю
гаданьем,
Я ответа и знаменья
жду.
О, пошли мне Своим
указаньем
Птицу, бабочку или
звезду!
4 ноября 1942 (кн. «Жертва»)
Письмо
это не было отправлено еще несколько дней. И кроме стихотворения, в письмо
вложена заметка для харбинской газеты «Заря» о событии, к которому готовились
задолго и в связи с которым в Миссии ожидали гостей из других городов. Под
заметкой стоит подпись «Иеромонах Герман»:
ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ОСТАНКОВ
Е. В. КНЯЗЯ ИГОРЯ КОНСТАНТИНОВИЧА В НОВЫЙ ГРОБ
XXV годовщина октябрьской революции и прихода к власти
большевиков в нынешнем году знаменательно совпала с Дмитриевской субботой,
посвящаемой ежегодно поминовению усопших, особенно же воинов, павших смертью
храбрых на поле брани.
Ввиду этого у начальника Российской Духовной Миссии в
Китае, архиепископа Виктора и гражданских властей возникла мысль отметить этот
день торжественным всенародным молением об упокоении душ умерших членов
Российского Императорского дома и всех убиенных с ними русских людей.
К этому прибавилось еще одно соображение. Как известно,
священные для всей России останки убитых в Алапаевске на 5 июля 1918 года
великой княгини Елизаветы Феодоровны (сестры императрицы), великого князя
Сергея Михайловича, князей Гавриила, Игоря и Иоанна Константиновичей (сыновей
поэта К. Р.), Ф. С. Ремез и инокини Варвары были впоследствии, во время белого
движения, обретены в Алапаевске и перевезены в Пекин. Там они первоначально
были помещены в склепе кладбищенской церкви, но затем останки вел. кн.
Елизаветы Феодоровны и инокини Варвары были отправлены, по желанию покойной
великой княгини, в Иерусалим для погребения, а прочие гроба перенесены в храм
Св. Мучеников в самой Русской Духовной Миссии в Пекине.
Несколько лет назад останки алапаевских страдальцев были
переложены в новые цинковые гроба, – все, кроме останков князя Игоря
Константиновича и Ф. С. Ремез. Вот эти-то два последних горба, пришедшие к
настоящему времени в ветхость, и решено было заменить новыми, давно уже приготовленными.
Для этого архиепископом Виктором, при содействии эмигрантских властей, был
выработан особый церемониал, присутствовать и участвовать в котором привелось и
автору настоящих строк.
Храм Мучеников, в котором почивают останки князей,
представляет собою двуярусный храм, очень изящной и благородной архитектуры.
Верхний ярус занят церковью в честь св. Николая Чудотворца, а нижний разделен
на три чрезвычайно тесных храма. Центральный неф воздвигнут над мощами 222
православных мучеников-китайцев, жертв боксерского восстания, которые находятся
в склепе, закрытом огромными каменными плитами. Правый неф посвящен св. Симону
Зилоту, там в склепе почивают тела митрополита Иннокентия и архиепископа
Симона. Левый неф пока еще не закончен отделкой и не освящен.
Помещение храма Мучеников настолько тесно, что произвести
перекладку останков князя Игоря Константиновича и Ф. С. Ремез там не
представлялось возможным. Поэтому после вечерней службы 5 ноября в 6 ч. 30 м.
вечера из архиерейской церкви св. Иннокентия отправился крестный ход во главе с
архимандритом Нафанаилом и иеромонахом Германом. У входа в храм Мучеников
траурное шествие встретил архиепископ Виктор.
Темные фигуры, двигавшиеся в низком и узком сводчатом
храме без окон, факелы и печальное пение создавали впечатление
древне-христианской службы в катакомбах. После литии гроба были осторожно
вынесены из храма Мучеников.
Под погребальный звон старинных колоколов Бэй-гуаня
процессия выступила в Успенский собор. Впереди несли кресты, далее шел хор,
непрерывно певший «Святый Боже», потом факельщики, иеродиакон Николай с кадилом
и свечей, архимандрит Нафанаил и иеромонах Герман в мантиях и с горящими
свечами, за ними следовали гроба князя Игоря Константиновича и Ф. С. Ремез и,
наконец, толпа провожающих, русских и китайцев. <…>
Около 9 часов утра начинается перекладка тел, которую
совершают доктора Свиридов, Бердников и Брилль. Присутствуют архиепископ
Виктор, архимандрит Нафанаил, иеромонах Герман, председатель Пекинского
Антикоммунистического Комитета полк. Манжетный, председатель Харбинского
Главного Бюро эмигрантов г. Шмейссер, секретарь Калганского
Антикоммунистического Комитета Г. Григорьев, секретарь Русской Духовной Миссии
г. Успенский, г. фон-Кепинг, журналист г. Спургот и фотографы гг. Ко-нев и
Варгасов. <…>
В 12 часов дня перекладка закончена. Фотографы производят
съемку вида незакрытых гробов. Рабочие приступают к запайке гробов и к уборке
храма. Предстоит украсить гроба цветами и флагами и приготовить собор к
торжественной заупокойной службе…»31.
Судя
по всему, ноябрь 1942 года был нелегким для Перелешина. Начался он с «бесовских
наваждений», как он писал. Потом было тяжелое в моральном плане мероприятие по
перезахоронению останков членов Царской семьи. И в конце месяца, 24 ноября 1942
года, Перелешин признается матери, что «с самого первого дня этот месяц у меня
грустный. Было много неприятностей, часто нездоровилось, болели – и болят –
зубы, пришлось переехать в другую комнату (где довольно тесно, но зато очень
тепло). Надеюсь, что будет лучше, хотя из всей этой ерунды вяжется жизнь».
А
в стихотворении под названием «25 ноября 1942 года» (кн. «Жертва»), которое
вложено в письмо, он добавляет:
За этот месяц я не
стал слабей –
В пылу сражений
возрастает воин.
Так в дни скорбей,
неслыханных скорбей
Я так же духом ясен
и спокоен…
О
неприятностях и «неслыханных скорбях» Перелешина можно судить по стихотворению
«Ученику», датированному тоже 25 ноября 1942 года. Речь идет о Павле Бай
Цзи-чжане, 32 – одно из самых известных стихотворений Перелешина.
УЧЕНИКУ
Пусть мать твоя
осиротеет
И друга пусть
лишится друг:
Все руки, что тебя
лелеют
(А их немало, этих рук),
Пусть испытают боль
разлуки –
Оставшиеся без тебя
Все человеческие
руки,
К тебе простертые,
любя.
А ты смеясь пойдешь
за мною
Во мрак и в бурю
напролом
И явишься перед
толпою
Возлюбленным
учеником.
И, может быть,
союзом нашим
Быль древняя
воскрешена,
И оба мы приступим
к чашам,
Чтоб горечь их
испить до дна.
Но та же будет ли
отплата
Мне за любовь и
благодать?
Скажи, учителя и
брата
Врагам ты сможешь
ли предать?
25 ноября 1942 (кн. «Жертва»)
Через
год, в октябре 1943 года, Перелешин вынужден был уехать из Пекина в Шанхай и
расстаться со своим другом. Но забыть его не смог. Перелешин писал матери 29
апреля 1945 года, что он все время возвращается к «благодарному воспоминанию» о
Павле Бай Цзи-чжане: «За это чувство, даже за тень его, я буду цепляться. Все
мои расчеты на будущее строятся так, что П. непременно входит в них. Между П. и
отъездом моим из Пекина нет никакой связи. <…> Другие люди, а не П.
повредили мне». Но в будущем восстановить отношения с Павлом Бай Цзи-чжаном не
удалось. Они встретились еще только раз, в 1948 году, когда Перелешин ненадолго
прилетал в Пекин.
Памятью
об этой пережитой поэтом душевной драме остались полные глубокого лиризма и
красоты стихи.
О
предстоящем отъезде в Шанхай Перелешин пишет матери уже 2 сентября 1943 года, и
сообщает, что со знакомым передал ей письмо с рассказом о происходящих
событиях:
«Сегодня
уезжает в Харбин наш китайский священник о. Даниил Хэ, и, ввиду особо важных
новостей, я хочу воспользоваться этой возможностью сообщить тебе о больших
переменах, которые меня ожидают в самом близком будущем. Дело в том, что я
должен пока (может быть, временно) переехать в Шанхай – не по воле Владыки и не
ради интересов Миссии, а в силу посторонних обстоятельств, которые являются
совершенно непреодолимыми в данное время».
Речь
идет о доносе на Перелешина в Антикоммунистический комитет. Подробно об этом
Перелешин, видимо, написал, в письме, отправленном с о. Даниилом Хэ. (Оно не
сохранилось.) Вообще, в сохранившихся письмах Перелешин совершенно не касается
политических тем. Он опасался цензуры. Письма, содержащие «опасные сведения»,
передавались через близких людей и после прочтения часто уничтожались. Японские
власти, наводя порядок на оккупированной территории, сумели внушить и русскому
и китайскому населению настоящий ужас.
В
письмо вложено стихотворение, где возникает тема России с ее холодным,
обжигающим ветром, который веселит душу сибиряка, даже если черный демон
обожжет, пробегая.
ВЕТЕР
Посланник памятного
края,
Холодный ветер, ты
спешишь,
Как черный демон,
пробегая
По склонам
черепичных крыш.
Но мне твои ожоги
любы
И дух мой весел на
ветру:
Родные северные
губы
Ласкал ты нынче
поутру!
26 августа 1943 (кн. «Жертва»)
Мы
не знаем, что было в доносе, – обвиняется ли Перелешин в том, что оказался в
рядах «скрытых коммунистов, им сочувствующих и им помогающих», или он как-то
еще провинился перед японскими властями, но задор, который слышится в
стихотворении, свидетельствует – поэт совсем не раскаивается в содеянном.
Вообще,
в августе и начале сентября, несмотря на предстоящий и совсем не желанный
переезд в Шанхай, Перелешин, судя по письмам, полон оптимизма. И даже
подготовка властей города к военным маневрам, о которых он пишет 2 сентября
1943 года, кажется ему феерическим украшением: «По распоряжению властей в
Пекине проводится деятельная подготовка к маневрам воздушной обороны. Все
стекла домов, выходящих на улицы и в переулки, оклеены бумажными полосами во
избежание порезов и ранений прохожих. Благодаря этому город принял необычайно
веселый и феерический вид».
И
повод для веселья у Перелешина есть. Близится конец войны. Летом 1943 года
японские войска терпят поражение за поражением в Тихом океане; в августе
американская армия вернула Алеутские острова. А в американской армии служит
брат Перелешина. Уехав в Америку, он еще в июне 1941 года пошел в армию
добровольцем.
В
следующем письме, от 5 сентября 1943 года, Перелешин пишет матери: «Как бы ни
складывались отношения у меня с Владыкой и с его окружением, с разными
группировками и учреждениями, реально обойтись без меня Владыка и Миссия не
могут. Значит, мое место здесь, и я имею всякое право отстаивать это место и
оставлять его за собою». Кроме прочих обязанностей, Перелешин выполнял в Миссии
роль переводчика с китайского, французского, немецкого и английского.
Но,
несмотря на положительный настрой Перелешина, его отношения с архиепископом все
ухудшались. Отъезд из Пекина, ставшего родным, расставание с друзьями –
неизбежны. И в конце сентября уже совсем другие, грустные, прощальные
настроения, звучат в его стихотворении – одном из самых щемящих,
ностальгических во всей эмигрантской поэзии:
НОСТАЛЬГИЯ
Я сердца на дольки,
на ломтики не разделю,
Россия, Россия,
отчизна моя золотая!
Все страны вселенной
я сердцем широким люблю.
Но только, Россия,
одну тебя больше Китая.
У мачехи ласковой –
в желтой я вырос стране,
И желтые кроткие
люди мне братьями стали:
Здесь неповторимые
сказки мерещились мне
И летние звезды в
ночи для меня расцветали.
Лишь осенью
поздней, в начальные дни октября,
Как северный ветер
заплачет – родной и щемящий –
Когда на закате
костром полыхает заря,
На север смотрю я –
все дольше и чаще, и чаще.
Оттуда – из этой
родной и забытой страны –
Забытой, как сон,
но во веки веков незабвенной, –
Ни звука, ни слова
– лишь медленные журавли
На крыльях усталых
приносят привет драгоценный.
И вдруг опадают,
как сложенные веера,
Улыбки и сосны, и
арки… Россия, Россия!
В прохладные эти,
задумчивые вечера
Печальной звездою
восходит моя ностальгия.
19 сентября 1943 (кн. «Жертва»)
Из
письма от 24 сентября 1943 года:
«Утром
сегодня отправил тебе письмо с ‘Ностальгией’ <…> Из того письма, что тебе
вручено, ты могла догадаться, почему я до сих пор не получил обещанной награды
(и едва ли получу, ибо Владыка боится). Отношения у нас, действительно, стали
прохладные и более отдаленные. <…> Обзавелся я предметом роскоши: большой
стенной картой России. Повесил ее над постелью и часто разглядываю. ‘Россия,
Россия, отчизна моя золотая…’»
Перелешин,
конечно, следил за военными действиями в СССР, насколько это было возможно при
крайней скудности поступавшей информации, хотя в его письмах эта война, как и
другие политические события, – возможно из-за цензуры, – даже не упоминается.
По воспоминаниям Перелешина, позже, уже в Шанхае, где легче было узнавать
сводки военных новостей, он видел, что у многих русских были карты, на которых
они отмечали победы Красной армии, перешедшей в 1943 году к решительному
наступлению.
31
октября 1943 года Перелешин все же уехал в Шанхай. Ему пришлось принять
предложенное место учителя Закона Божьего в шанхайском училище.
Годы,
проведенные в Пекине, для Перелешина оказались очень плодотворными. Он много
написал – получилось два поэтических сборника. И среди написанного – немало
ярких, запоминающихся стихов, без которых теперь уже невозможно представить
творческий портрет Перелешина. И уже оказавшись в Шанхае, в письме от 9 декабря
1943 года, Перелешин смог объяснить матери, с какими «группировками и
учреждениями» он не поладил в Пекине:
«Почему,
в конце концов, я здесь оказался? Я сообщал тебе уже, кажется, историю доноса
на меня в Центральный антикоммунистический комитет (в Тяньцзине), причем
‘жертвой’ был выставлен мелко самолюбивый председатель этого Комитета, некто
Пастухин33. В деле тяньцзинской церкви, которая находится в
принадлежащем советскому правительству доме, начальник Миссии оказался в
зависимости от этого Комитета и его председателя (хотя они ему все равно не
помогут). И он должен был исполнить их требование.
Кроме
того, со смерти о. Нафанаила34, главным объектом интриги, которую вела против него
известная своей провокационной деятельностью самозванка, именующая себя
княгиней Горчаковой35, сделался я. И против меня был устроен настоящий поход
со стороны всех темных сил, имеющихся в наличии в Миссии. И когда, наконец,
пришла просьба о. Рогожина о присылке в Шанхай законоучителя, начальник Миссии
ухватился за этот шанс разрядить напряжение, а я, идя навстречу его трусости,
уступил его желанию. Меня лично никто тронуть не мог, но поскольку архиепископ
просил меня помочь ему, я, хотя и не разделяю его страхов и надежд,
согласился».
Говоря
о деле тяньцзинской церкви, Перелешин, видимо, имеет в виду давние попытки о.
Сергия Чана36, настоятеля тяньцзинской церкви Китайского
православного миссионерского братства во имя Св. Иннокентия, стать главой
Миссии в Пекине. Этот маньчжурский священник выделился еще и тем, что ввел
новшество – стал вести службу в своей церкви на китайском языке.
В
эмигрантских кругах опасались, что русская Миссия окажется в руках китайских
священников. В свое время, в дневнике от 15 мая 1932 года, И. И. Серебренников
писал, что, по слухам, о. Сергий договорился с китайским правительством о
назначении на пост начальника Миссии. А когда эта протекция не сработала, о.
Сергий попытался подойти к делу с другой стороны. Позже, 8 апреля 1934 года,
Сереб-ренников пишет, что о. Сергий «откололся от эмигрантской церкви и признал
советскую. Говорят, что он считает себя, или уже готов считать себя,
начальником Русской Духовной Миссии в Китае»37. Но и эта поддержка
не помогла ему добиться желаемого. Архиепископ Виктор оставался главой Миссии38.
Из
Шанхая, на второй день по приезде, 4 ноября 1943 года, Перелешин пишет матери:
«По желанию епископа Иоанна39 пока водворен я в архиерейский дом,
получил хорошую комнату, но почти без мебели. <…> Здесь очень длинные
службы, и посещать их все обязательно. Епископа лучше не раздражать, во всяком
случае. Вчера же я уже служил всенощную с архиереем, а сегодня раннюю литургию
один. Епископ присутствовал».
И
через несколько дней, 16 ноября 1943 года:
«Дорогая
мама, все еще не знаю, для чего и почему нужно было, чтобы я оказался в этом
сером и неинтересном городе <…> и в очень неясном материальном положении.
Ни одно из обещаний архиепископа не выполнено: вместо коммерческого училища я
водворен в архиерейский дом, вместо независимого положения связан по рукам и по
ногам правилами и просто причудами, вместо досуга для занятий – не успеваю дышать, и, наконец, вместо
хорошего заработка не имею и половины того, что необходимо, чтобы прожить
здесь. <…> Ну а так, еще чувствую себя бодрым и веселым, да и любопытно
все же первое время в новых местах. На каждом шагу встречаются знакомые. Я нарасхват,
ежедневно бываю у кого-нибудь. Есть и новые друзья, много книг и хорошая
музыка. Думаю, что постепенно все утрясется и даже лучше еще будет, чем в
Пекине было. Слишком много там было злобы, да и сам я много себе повредил.
Очень уж горячий у меня характер, и гордый, и странный.
Со
вчерашнего дня преподаю закон Божий в реальном училище (страшно далеко), а с
завтрашнего начну уроки еще и в коммерческом.»
В
Шанхае Перелешин встретил бывших чураевцев. Они организовали новый литературный
кружок «Пятница» и выпустили в 1946 году поэтический сборник «Остров». Туда
вошли и стихи Перелешина. Но нового сборника стихов за шанхайский период жизни
не сложилось.
В
1945 году, после того как бóльшая часть Православной Церкви Китая
признала главенство Москвы, Перелешин снял с себя монашеский сан. Какое-то
время он работал переводчиком в ТАССе – переводил с китайского газетные статьи.
Сотрудничал в эмигрантской прессе.
В
1953 году Перелешин с матерью по приглашению брата Виктора уехали в Бразилию.
Оказавшись в стране, где все «только поют и пляшут», и лишенный русского
окружения, Перелешин как поэт надолго замолчал.
Следующий
его сборник стихов «Южный дом» увидел
свет только в 1968 году. Лишь тогда Валерий Перелешин снова вернулся в
литературу.
За
свою жизнь Валерий Перелешин выпустил в эмиграции тринадцать сборников стихов,
в США вышла его «Поэма без предмета». Он много занимался переводами. Сделал
антологию китайской классической поэзии и антологию бразильской поэзии.
Португальский язык Перелешин выучил уже в Бразилии – и настолько хорошо, что
даже переводил с русского на португальский. Живя в Китае, а потом в Бразилии,
он печатался в русских эмигрантских газетах и журналах – писал очерки, статьи,
заметки. И, конечно, неоценим его вклад как мемуариста в историю русской дальневосточной
литературы начала ХХ века. Он опубликовал несколько статей о русском Харбине, о
харбинских литераторах и насыщенные фактурой мемуары «Два полустанка».
Умер
В. Ф. Перелешин в доме для престарелых артистов в Рио-де-Жанейро. Ему было 79
лет.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Перелешин В. Ф.
(Салатко-Петрище, 1913–1992) – поэт. Родился в Иркутске в дворянской семье. В
эмиграции жил в Харбине, Пекине, Шанхае, затем в Бразилии. После смерти его
архив был передан в Москву, в Отдел рукописей Института мировой литературы им.
А. М. Горького РАН, где он сейчас и хранится в «Кабинете архивных фондов
эмигрантской литературы им. И. В. Чиннова». Фонд № 608.
2. В 1896 году
Россия и Китай заключили договор о строительстве между Читой и Владивостоком
через территорию Китая Китайской восточной железной дороги (КВЖД). Вдоль дороги
была отведена территория отчуждения. Там действовали российские законы. В
районе деревни Харбин Россией был куплен небольшой участок земли, где вскоре
был построен типичный русский город, в котором и после революции сохранился
дореволюционный уклад жизни. Там нашли пристанище многие белые эмигранты из
России. В 1924 году было подписано соглашение между Китаем и СССР, лишающее
эмигрантов прежних прав. В частности, работать на КВЖД разрешалось только советским
и китайским гражданам. В 1932 году Харбин и другие территории Маньчжурии
оккупировала Японская армия. Было создано марионеточное государство Маньчжоу-го
(позже – Маньчжоу-ди-го). В 1935 году СССР продал этому государству свою долю
КВЖД. И тысячи русских, имевших или принявших после 1924 года, российское
гражданство, уехали в СССР. Но Русский Харбин все еще существовал. Выходили
русские газеты, журналы, книги. Этот островок российской культуры исчез в
августе 1945-го, когда в Харбин вошли советские войска, и российские культурные
учреждения, работавшие на оккупированной Японией территории, были закрыты.
3. Ачаир А. А .(Грызов, 1896–1960) – поэт, автор нескольких книг. С конца
1921 или начала 1922 года жил в Харбине. В 1926 году создал молодежное объединение
при ХСМЛ «Чураевка», которое просуществовало до 1934 года. В 1945 году был
депортирован в СССР и приговорен к десяти годам лагерей. После освобождения жил
в Новосибирске, работал учителем пения.
4. Стихотворение
«Мы» вошло в книгу «Добрый улей». – Харбин, 1939.
5. Несмелов А. И.
(Митропольский, 1889–1945) – поэт, прозаик, автор нескольких книг, печатался во
многих эмигрантских изданиях, в том числе и в журнале «Рубеж». С 1924 года жил
в Харбине. Умер в советской пересыльной тюрьме.
6. Журнал «Рубеж»
выходил в Харбине с 1927 по 1945 год и был одним из лучших харбинских изданий.
7. Адамович Г. В.
(1894–1972) – поэт, самый известный критик русского Парижа. Глава литературного
направления, получившего название «Парижская нота». В выходившем в Париже известном
журнале «Числа» печатались поэты этого направления.
8. Устрялов Н. В.
(1890–1937) – юрист, философ, политический деятель, идеолог «сменовеховства». В
1926–1935 годах работал советником на КВЖД. Читал лекции на Юридическом
факультете в Харбине, где учился Валерий Перелешин. Елена Якобсон, жившая тогда
в Харбине, писала: «Я помню лекции блестящего петербургского юриста, профессора
Н. В. Устрялова, который, несомненно, занимал бы какой-нибудь высокий
министерский пост в царской России, если бы она продолжала существовать.
<…> Этот красноречивый, обладающий даром убеждения оратор возглавлял
политическое движение ‘сменовеховцев’, пересматривавшее октябрьский переворот в
новом свете и призывавшее к объединению ‘старой’ и ‘новой’ России. Не многие
разделяли политические теории Устрялова, но его полемические статьи,
исступленно пророчествующие о том, что великая русская революция ‘выметет и
очистит мир’, часто публиковались в русской эмигрантской печати». (Якобсон Е. Пересекая границы. – М.: «Русский путь», 2004. С. 74-75.) В 1935 году, после продажи КВЖД Японии, Н.
В.Устрялов вернулся в СССР. В 1937 году он был арестован и расстрелян.
9. Устрялов Н. В.
Иркутск – Харбин. Цит. по: Русский Харбин. – М.: Изд-во МГУ «Наука», 2005. С.
25-26.
10. Перелешин В.
Два полустанка. Русская поэзия и литературная жизнь в Харбине и Шанхае.
1930–1950. – Амстердам, 1987. С. 89-90.
11. Архимандрит
Василий (Павловский) был настоятелем Казанско-Богородицкого монастыря в
Харбине. После отъезда из Харбина в 1939 году он стал епископом Потсдамским по
титулу, а по существу, как писал В. Перелешин, – настоятелем кладбищенской
церкви. «Авва» – отец, высший по чину священнослужитель.
12. Перелешин В.
Два полустанка.
13. Хаиндрова Л. И.
(Хаиндрава, 1910–1986) – поэтесса, автор нескольких книг стихов. Жила в
Харбине, Шанхае, Дайрене. Принимала участие в кружке «Чураевка». В 1947 году
уехала в СССР и поселилась в Краснодаре.
14. Архиепископ
Виктор (в миру Л. В. Святин,
1893–1966) был главой Российской Духовной миссии в Пекине с весны 1933 года.
Перед этим он какое-то время был настоятелем Покровской церкви в Тяньцзине,
затем рукоположен в епископа Шанхайского, а в 1937 году стал архиепископом.
15. Сентянина Е. А. (урожд. Буракова, псевд. Александрова,
1897–1980) – мать В. Перелешина.
Сотрудничала во многих харбинских изданиях. Печатала рассказы, рецензии,
переводы, вела женскую страничку в газете «Гун-Бао».
16. Ниже цитируются
некоторые письма Валерия Перелешина к матери. Они хранятся в архиве В. Ф.
Перелешина: ОР ИМЛИ РАН. Ф. 608. Оп. 2.1. Ед. хр. 4.
17. «Русский дом» –
название Пекинского Антикоммунистического комитета. Ему принадлежала школа в
Бэй-гуане.
18. Серебренников
И. И. (1882–1953) – в прошлом министр Сибирского правительства и правительства
Колчака. После эмиграции он оказался в Харбине, потом перебрался в Пекин. А в
1929 году поселился в Тяньцзине, где занимался активной просветительской и
архивной деятельностью – выступал с
лекциями и писал статьи по краеведению, экономике и истории Сибири, воспоминания
о годах революции, собирал материалы по русской эмиграции и пересылал их в
западные архивы. В. Перелешин, приезжая в Тяньцзин, заходил ним в гости.
Хозяйка дома, А. Н. Серебренникова, писала стихи и
даже была, как и Перелешин, в числе лауреатов одного из поэтических конкурсов.
19. Китай и русская
эмиграция в дневниках И. И. и А. Н. Серебренниковых. В 5 т. Том I. – М.:
Российская политическая энциклопедия, 2006. С. 269-270.
20. Боксерское
восстание в Китае, или восстание ихэтуаней, – религиозное антихристианское
движение, направленное против иностранцев. Китайские чиновники, подозреваемые в
связях с иностранцами, тоже были казнены. Своего пика движение достигло в 1900
году. Тогда пострадала и Российская Духовная миссия в Пекине. Ихэтуани замучили
222 православных китайцев, которые стали первыми китайскими святыми-мучениками.
Миссия была сожжена, погибла библиотека, архив. Указом от 22 апреля 1902 г.
Святейший Синод постановил увековечить память православных китайцев,
мученически пострадавших за веру во время боксерского восстания, устройством в
Пекине храма в честь Всех Святых Мучеников
Православной Церкви, со склепом для погребения в нем костей убитых православных
китайцев.
21. Рокотов М. С.
(Бибинов, 1895–1985) был главным редактором журнала «Рубеж». В 1941 году
Рокотов оставил пост редактора и переехал жить в Калифорнию, город Берлингейм
под Сан-Франциско. В. Перелешин писал: «Отъезд М. С. Рокотова – событие очень
неприятное. Мы все-таки успели уже примениться к нему и, в общем, жили в добром
согласии. Но будем надеяться, что поладим и с новым редактором». (Из письма к матери от 10 мая 1941. ОР ИМЛИ РАН. Ф. 608. Оп.
2.1. Ед. хр. 4.)
22. ОР ИМЛИ РАН. Ф.
608. Оп. 2.1. Ед. хр. 5.
23. Жемчужная З. Пути изгнания. Воспоминания. – США: «Эрмитаж»,
1987. С. 251.
24. Одно из самых
мощных народных восстаний в Китае 1628–1644 годов привело к завоеванию Китая
маньчжурами и воцарению маньчжурской императорской династии. Шестнадцатый, и
последний, император китайской династии Мин – Чжу Юцзянь (1611–1644) – в
отчаянии повесился.
25. Синьхайская
буржуазная революция 1911–1913 годов в Китае привела к свержению маньчжурской
династии Цин и провозглашению Китайской республики.
26. Архимандрит
Нафанаил (Поршнев Н., 1899–1942) – наместник Успенского монастыря в Миссии. В
1940 году он вернулся из Югославии (с 1939 года он был в отъезде в Европе). В.
Перелешин писал о нем с большой симпатией, как об умном, тонком и сердечном
человеке.
27. Байков Н. А.
Мой приезд в Маньчжурию. 1902 год. Цит. по: Русский Харбин. – М.: Изд-во МГУ «Наука»,
2005. С. 11.
28. После оккупации
Маньчжурии японскими (ниппонскими) войсками в марте 1932 года было создано
государство Маньчжоу-го. 1 марта 1934 года Маньчжоу-го было провозглашено
империей, а Пу И – императором. В связи с этим
государство получило название Маньчжоу-ди-го. И было объявлено о начале новой
эры – эры императора Пу И, названной эрой Кан Дэ.
Согласно японской традиции, с этого года началось новое летоисчисление. Через десять с небольшим лет, с приходом Красной армии в 1945 году,
государство прекратило свое существование.
29. Коростовец М. П. (псевд. Мария К.,
13.04.1899 (?) – 18 июня 1975) – поэтесса, дочь известного китаеведа, русского
консула в Монголии П. С. Попова. Ее муж – Флавий Иванович Коростовец,
сын бывшего посла России в Китае. Она с мужем, сыном и сестрами жила в Пекине,
потом в Шанхае. Участвовала в поэтическом кружке «Пятница». В 1950-е годы М.
Коростовец уехала в Австралию. В 1973 году прошел слух, что она умерла, но,
хотя ее и парализовало, она прожила еще два года.
30. Писатель К. С.
Сабуров (1889–1946) очень недолго был редактором «Рубежа» после отъезда в 1941
году М. Рокотова. В письме от 18 ноября 1942 года матери Перелешин замечает:
«Писать статью о ‘Рубеже’ было приятнее, когда узнал, что ‘Жуть’ оттуда
вылетел. Неудачный и дорого обошедшийся опыт». И добавляет в примечаниях: «Одно
время редактором ‘Рубежа’ был писатель Константин Сабуров. Из чужих очерков он
многое вычеркивал, но также и вставлял свое, причем в этих случаях за
добавления и переделки проводил построчные себе. В один из маминых очерков он
вписал слово ‘Жуть!’ с восклицательным знаком, а потом я видел его подчеркнутым
в платежной ведомости. За это мы и присвоили ему прозвище ‘Жуть!’».
31. В 1945 году
храм Святых Мучеников перешел в юрисдикцию Русской Православной Церкви, в 1954
году, после перевода земель Духовной миссии в распоряжение советского
посольства, храм был закрыт, а в 1957 году, по распоряжению посла СССР в Китае
П. Юдина, храм снесли. В 2005 году на территории посольства были проведены
работы по поиску фундамента храма Всех Святых
Мучеников. По мнению Б. Александрова, сына К. Кепинг, период разрушения храма –
начало 1957 года: «Наличие человеческих костей в склепе храма заставляет
усомниться в цивилизованном перезахоронении останков и указывает, скорее, на их
спешное уничтожение. Таким образом, по поводу останков алапаевских мучеников
остаются две версии: 1. По согласованию с МИДом СССР или по его прямому
указанию останки членов Императорской семьи были уничтожены на месте. 2.
Останки были перенесены в склеп храма Серафима Саровского на русском кладбище.
В настоящее время на этом месте находится площадка для игры в гольф». (Ксения Кепинг. Храм Всех Святых
Мучеников в Бэй-гуане. См.: Фонд императорского возрождения.
– www.fondiv.ru/articles)
32. В примечаниях к
письму матери от 2 июня 1941 года Перелешин пишет о Павле: «Этот подросток
полюбил меня бескорыстно. К нему относится мое стихотворение ‘Ученику’».
33. Пастухин Е. Н.
(1894–1945 в Харбине) – есаул Амурского казачьего войска, служил в частях атамана
Семенова. Эмигрировал в Китай. Участвовал в формировании диверсионных отрядов,
отправляемых на территорию СССР. Был председателем Пекинского отделения
Центрального Антикоммунистического комитета Северного Китая, редактором газеты
«Возрождение Азии» в Тяньцзине. Застрелился 20 марта 1945 в Харбине. О
содержании «доноса» В. Перелешин не пишет.
34. Архимандрит
Нафанаил умер у себя в комнате ночью на 21 декабря 1942 года. В письме матери
от 21 декабря 1942 года Перелешин писал, что «по заключению врачебных и
полицейских властей, смерть последовала от разрыва сердца, вызванного
отравлением угарным газом». За два дня до смерти о. Нафанаил ездил в Тяньцзин и
был в подавленном состоянии, просил Перелешина молиться о нем, т. к. ему очень
тяжело. И в примечаниях к письму В. Перелешин добавляет: «В смерти о. Нафанаила
было много таинственного. Подавленность вызывалась какими-то осложнениями с
‘Русским домом’ в Тяньцзине, а больше того – беспощадной травлей против о. Нафанаила,
проводившейся Л. Н. Горчаковой и другой гарпией – Меклецовой». За полтора года
до этого, в письме от 16 марта 1940 года, когда о. Нафанаил только приехал в
Миссию, В. Перелешин отмечал, что «первое впечатление от него прекрасное; у
него вдохновенное, умное лицо, красивые пальцы. Он образован, увлекается
музыкой и фотографией. В его лице обретаем вновь большую культурную силу». И
чуть позже, в письме от 25 марта 1940 года: «Хорошие отношения складываются с
архм. Нафанаилом. Он музыкант, чувствует прекрасное.
Мои стихи знает давно и уже слышал обо мне, как об отличном чтеце их (кто-то из
шанхайцев наболтал). По манерам – очень деликатный,
вежливый. Словом – ‘свой’». Так что для Перелешина эта смерть было большой
утратой: «Всю литургию служил сквозь рыдания».
35. Л. Н. Горчакову В. Перелешин не раз упоминает в письмах, пишет он о
ней и в «Поэме без предмета» (США, 1989. С. 228):
«Японской миссией военной / В бейгуаньский мир
возведена / Звалась княгиней Горчаковой». Перелешин считал, что она –
самозваная княгиня.
36. О. Сергий Чан
(Чан Си Цзи, Чан Фу, 1872–1936) конфликтовал и с членами правления своей
церкви. И. И. Серебренников писал 17 июля 1932 года: «…конфликт вырос на почве
китайской алчности к деньгам. О. Сергий пожелал более самостоятельно
распоряжаться доходами братства, чем это позволялось ему ранее членами
правления. <…> Он нередко говорил: ‘Русские – люди хорошие, добрые, но дураки’». Очевидно,
это нужно было понимать так, что русские не умеют пользоваться общественными
деньгами в свою пользу». (Китай и русская эмиграция в дневниках
И. И. и А. Н. Серебренниковых. Т. I. С. 202.)
37. Китай и русская
эмиграция в дневниках И. И. и А. Н. Серебренниковых. Т. I. С. 187, 381.
38. В 1945 году
архиепископ Виктор перешел в Московский Патриархат. В 1946 году он был
арестован китайскими властями. Но после вмешательства советского консульства
через пять дней освобожден. В результате архиепископ
перенес микроинсульт. Позже здоровье его восстановилось. В 1955 году он
переехал из Китая в СССР, где стал архиепископом Краснодарским и Кубанским, а в
1961 году – митрополитом.
39. Архиепископ
Иоанн (в миру М. Б. Максимо́вич, 1896–1966) – с
1934 года епископ Шанхайский. В 1946 году – единственный из
архиереев в Китае – не перешел в Московский Патриархат, а остался в юрисдикции
РПЦЗ. Стал архиепископом Западно-Американским и Сан-Францисским.
В 1994 году РПЦЗ причислила его к лику святых.
[*] «И Маньчжурия, и
Северный Китай одинаково были оккупированы японцами. Тем не менее, денежная
единица в каждой области была другая. В пограничном Шаньхайгуане деньги
подлежали обмену, но это не было просто: вывезти из Маньчжоу-го можно было не
больше тридцати долларов ‘го-би’». (Прим.
В. Перелешина)