Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 268, 2012
Валентина Синкевич
Алексис Раннит. Сухое сияние
В своем докладе на конференции, посвященной 70-летнему юбилею «Нового Журнала», Дмитрий Бобышев сказал: «Мы перешагнули значительные рубежи: порог века, порог тысячелетия и вступили в совершенно иную эпоху. Сама динамика времени затягивает, понуждает углубляться в новизну. Но должны ли мы ради этого быть безоглядными и беспамятными?»[1]
На это я твердо отвечу: нет! Нам посчастливилось дожить до времени, когда стало возможным достойно отметить юбилей эмигрантского журнала с участием многих известных литературоведов нынешней России. Мы просто не имеем право стать «безоглядными» и «беспамятными». Оглянуться и вспомнить – наша обязанность перед теми, кто только мечтал о подобном времени, но до него не дожил. О себе могу сказать, что я уже долгие годы стараюсь вспоминать и говорить о замечательных людях, оставивших след в литературной жизни нашего Зарубежья.
Сейчас мне хочется вспомнить еще об одном человеке, с которым я была лично знакома и несколько лет с ним переписывалась. Это тесно связанный с русской зарубежной литературой эстонский поэт Алексис Раннит. Нужно сказать, что его «чистое» эстонское происхождение не совсем ясно. Сам он настойчиво подчеркивал свою национальность – эстонец. Для него это было как-то особенно важно, чем-то даже необходимым. В замечательной статье Валерия Блинова «Внутренний свет поэзии Алексиса Раннита», опубликованной после его смерти (НЖ, 1985, № 159), автор приводит слова матери поэта, которые тот цитирует в своей автобиографической прозе: «Помни, что мы – эстонцы и принадлежим Западу». Да, Раннит был, конечно, западным европейцем. Но можно было найти у него некую «проблему дуализма», на которую указывает В. Блинов, приводя строку стихотворения Раннита, навеянного письмом Николая Рериха, где поэт говорит от первого лица: «Я – брат народов двух в их разной доле».
Помню, когда Алексис Константинович впервые приехал в Филадельфию ко мне в гости, он удивил меня неожиданным вопросом: «Наверное, Борис Филиппов вам уже говорил, что я наполовину русский?» Всезнающий Борис Андреевич мне об этом говорил, но я ответила гостю вопросом на вопрос: «А это правда?» – «Неправда, я – настоящий эстонец», – сказал Раннит. Так как его «настоящее эстонство» меня не очень интересовало, больше мы на эту тему никогда не говорили. Однако говорили об этом некоторые его знакомые. Их было много, но были ли у него близкие друзья – не знаю.
Сергей Голлербах, лично знавший Раннита, пишет в своей книге «Свет прямой и отраженный» (С.-Петербург, 2003): «Эстонская художница Эмма Александровна Узен-Сиирак говорила мне, что Алексис Раннит – эстонец только с материнской стороны, а отец его русский по фамилии Долгашев или Долгушев, но ребенок воспитывался в эстонской семье Раннит и всегда считал себя эстонцем». Мне не удалось найти сведения об отце Раннита. Вот краткая биография поэта.
Алексей Константинович Раннит (наст.фамилия Долгошев) родился 14 октября 1914 года в поселке Калластэ (Лифляндская губерния, ныне Эстония). Детство провел в Петрограде. Высшее образование получил в Эстонии (Тартуский университет). В 1938–40 годах работал корреспондентом рижской русской газеты «Сегодня». Первоначально писал стихи на русском языке, публикуя их в русской печати довоенной Эстонии. В 1940 году он женился на литовской оперной певице Гражине Матулайтите, переехал в Каунас, где до 1941 года работал переводчиком в Государственном театре драмы, а до 1944 года – библиотекарем Центральной государственной библиотеки Литвы. Раннит до конца своих дней сохранил любовь к литовской культуре, высоко ценил живопись Чюрлениса и поэзию Донелайтиса.
При наступлении советских войск в 1944 году он уехал в Германию, жил во Фрейбурге, а в 1953 эмигрировал в США. Здесь сначала работал в Нью-йоркской публичной библиотеке, затем был старшим научным сотрудником и куратором славянских и восточно-европейских коллекций Библиотеки Йельского университета. Умер Алексис Раннит 5 января 1985 года в Нью-Хейвене (Коннектикут).
В русской литературе, особенно зарубежной, имя Раннита занимает достойное место. Его кандидатура выдвигалась на Нобелевскую премию. Он печатал не только стихи, но и статьи на тему литературы и искусства во многих периодических изданиях на эстонском, русском и английском языках. В присланных мне биобиблиографических данных для альманаха «Встречи» Раннит назвал много знаменитых русских поэтов, посвящавших ему свои стихи. Вот некоторые: Вячеслав Иванов (его кумир), Ахматова, Бальмонт, Северянин, Одоевцева, Иваск, Нарциссов… И переводили стихи Раннита с эстонского и немного с английского на русский тоже известные поэты: Северянин, Адамович, Алексеева, Нарциссов, Иваск, Бетаки, Радашкевич, Горбаневская и др.
С Алексисом Константиновичем я с 70-х годов встречалась в Нью-Йорке на русских литературных вечерах. А в Филадельфии дважды он останавливался у меня по дороге в Вашингтон и как-то, во время одной из славистских конференций, проходивших в Филадельфии, группа выступавших там поэтов зашла ко мне «на огонек». Помню, Раннит спорил с Елагиным на политические темы (особенно остро он реагировал на оккупацию Эстонии Советским Союзом), а Чиннов цитировал наизусть много строк русских (не советских!) и зарубежных поэтов.
Алексис Раннит, когда я с ним познакомилась, был уже немолодым человеком, но производил внушительное впечатление: стройный, высокого роста, лицо с густыми бровями над живыми, выразительными глазами, высокий лоб. Притом он обладал безупречными манерами. Как-то Раннит подарил мне фотографию с надписью: «Мне стукнет 100 лет в 2014 году; пока что посылаю фотографию, сделанную 15 лет тому назад». На ней изображен красавец, на которого обратила бы внимание любая киностудия. Говорил он спокойно, тихим, слегка глуховатым голосом, покуда не вдохновлялся строками своего любимого русского поэта Вячеслава Иванова или когда вспоминал о своей родной Эстонии. Тогда голос его приобретал немного иные, более звучные и низкие тона.
Раннит очень любил сонеты. В. Иванова он считал непревзойденным русским сонетистом, а В. Перелешина хотя и вторым после Иванова, но все-таки тоже считал великолепным сонетистом. В июле 1979 года он полетел в Бразилию, чтобы лично познакомиться с Валерием Перелешиным. Оттуда прислал мне открытку с морским пейзажем и кратким текстом, который сумел уместить в небольшой почтовой карточке. В письмах он называл меня то «Сестрой в Слове», то «Сестрой в Мраморе», «Сестрой в Поэзии», а то и просто – «Сестрой». Вот текст его открытки:
«Дорогая Сестра Валентина Алексеевна,
как Вы видите: пейзаж великолепен, как поэзия В. Иванова, но архитектура (за очень редкими исключениями) никак не может сравниться с величием ивановского стиха. Вышли ли уже новые Перекрестки и будут ли там Ваши новые стихи? Жду их и целую Вашу руку. В. Перелешин – бедный почти слепой человек, и им правит его энергичная мама.»
По приезде, он жаловался мне, что общение с Валерием Францеви-чем было довольно трудным, так как его «энергичная мама» отвечала за сына почти на все вопросы гостя. Чтобы хоть немного серьезно поговорить с Перелешиным, он попросил его показать дорогу к почтовому ящику. Только тогда удалось побеседовать с самим сонетистом, а не с его мамой. Но ящик, увы, находился слишком близко от дома и беседа получилась короткой.
Вспоминая Алексиса Раннита, нельзя не упомянуть еще один его талант: он был великолепным каллиграфом. Наверное его почерк можно даже отнести к своего рода произведению искусства. Он сам ценил это умение, даже приуменьшая главное свое призвание: поэзию. В постскриптуме к письму, датированному 23 мая 1979 годом, Раннит писал мне: «Вы обладаете совершенным ‘туше’ слова (говоря языком пианистов), это, конечно, от Бога (я им обладаю только в моей индивидуальной каллиграфии)». Почерк у него был действительно необыкновенно красивый. Как-то с легким нажимом, округленно спускались у него концы букв Д и У. Вот оригинал третьей страницы четырехстраничного письма, где Раннит говорит о своих любимых поэтах[2]:
«Да, мрамор, – из него сделаны Данте, и Милтон, и Расин. И пусть их никто не читает (кроме студентов) – они = значительны, бессмертны. Немалая часть Пушкина сделана тоже из мрамора, вероятно, пентеликонского. Ведь Пушкин единственный грек (и француз) русской поэзии, ученик французского Парнаса, т. е. мраморных парнасцев. Люблю я и искрометных поэтов – Игоря Северянина и Корвин-Пиотровского, мало, почти не замеченного русской критикой.[3] Кстати, не написали бы Вы для НРС статью о Пиотровском? Если да, – я попрошу сына поэта прислать Вам в дар 2 тома К.-П-ского (Поздний гость его). Я писал о нем в одной коллективной рецензии (в SlavicandEast Еиrореап Journal).»
Алексис Раннит никогда не говорил со мной о своей личной жизни. Жил он, по наблюдению со стороны, искусством. Безгранично любил литературу, живопись, скульптуру, музыку, зодчество, природу. В этом искал и находил красоту. Он любил путешествовать, исколесил множество европейских стран, был в Азии, в Израиле, побывал в целом ряде стран Южной Америки. В одной из поездок, писал он, «меня укусила большая ядовитая змея (она была настолько прекрасна, что я не мог от нее удрать…)».
Однажды, по дороге из Вашингтона, Алексис Константинович заехал ко мне со странным проектом. У него появилась идея создать в 14-ти экземплярах сборник из 14-ти моих стихотворений. Я поняла, что число 14 было для него символическим. Символика шла, мне казалось, не от религии («14 стояний»), такая символика была бы слишком трагичной, здесь же, наверное, была связь с сонетом и, может быть, с днем и годом рождения самого Раннита. К сожалению, я тогда его об этом не спросила. Он же достал из портфеля бутылочку с тушью и какое-то диковинное перо и очень быстро, без единой помарки, скопировал три моих стихотворения своим прекрасным почерком с регулярно повторяющимися нажимами на каких-то определенных буквах. Остальные стихотворения решил написать дома. Сей проект так и остановился на трех стихотворениях.
Поэт вскоре умер. Смерть его тоже была красивой. Вторая его жена, Татьяна Олеговна (урожд.Войтишкова), сказала мне, что нашла мужа «уснувшим» за своим письменным столом.
От этого замечательного человека, трудно вписывающегося в нашу технологическую цивилизацию, осталось его творчество. Главное – его поэзия. О ней он не уставал говорить, утверждая свой эстетический вкус и свое понимание чистого искусства, которое должно создаваться только ради самого себя. Тогда оно становится «мраморным», т. е. бессмертным. Любил он также повторять свое четкое определение поэзии: «Ритмическая речь, насыщенная чувством и мыслью». В его творчестве явно преобладало аполлоническое, а не дионисийское начало.
Конечно, Алексис Раннит был эстетом, как говорится, с головы до ног. Эстетика, а не этика, форма, а не содержание, вдохновляли его творчество. Только чистое, высокое, красивое, гармоничное произведение искусства достойно бессмертия. Для него идеалом было искусство, воспевающее творческое совершенство, красоту, в которой заключается магическая сила, воздействующая на человека, вдохновляющая его создавать произведения идеальной красоты. Красоту и величие искал он и в природе, мысли и чувства об этом выражая в своих медитативно-созерцательных стихах. Эстонец Виктор Террас, литературовед и профессор-славист, писал, что «творчество Алексиса Раннита классически возвышенно и содержит глубины философски осмысленной красоты в тщательно выработанной словесной форме».[4]
Раннит – автор около десяти поэтических сборников. Два («В оконном переплете», 1938, и «ViaDolorosa», 1940) переведены с эстонского на русский Игорем Северяниным, жившим в Эстонии и знавшим эстонский язык. К сожалению, стихи Раннита мы можем читать только в переводах. Жаль, потому что этот язык, по мнению многих его слышавших, необыкновенно музыкален. Проживший в Эстонии два года, наш «певучий поэт» Бальмонт пишет Ранниту о книге Hanno Кompus «DasmalerischeEstland» («Художественная Эстония»), что книга «очень ценная как художественное воссоздание Вашей прелестной, волшебной, певучей (курсив мой. – В. С.) родины, которую, узнав однажды, уже не забудешь никогда» (НЖ, 1996, №№ 198-199). А «русский эстонец» Юрий Иваск назвал эстонский язык «ангельским, богатым гласными и плавными дифтонгами».
Раннит очень ценил переводы своих стихов Лидией Алексеевой. Мне не известно, знала ли она эстонский или переводила по подстрочнику. Можно предположить, что в работе над переводами участвовал и сам Раннит. Некогда Алексис Константинович существенно помог поэтессе, устроив ее на работу в Нью-Йоркскую публичную библиотеку. До этого она работала на перчаточной фабрике.
Вот два стихотворения Алексиса Раннита в переводе с эстонского Лидии Алексеевой:
Вячеслав Иванов
Темное пили вино мы с тобой авентинскою ночью,
где Sant‘Alessio храм темною башней уснул.
Но раздробил темноту, осияв ее строгой строфою,
чистый и полный огонь Энтелехеи твоей:
«Влагу не дай мне пролить через край преисполненный, Муза!
Полнит обильная мысль формы размеренной грань.
С мерой дружна красота, но мысль преследует вечность:
Ты же вместить мне велишь вечность в предел красоты».
Лесбос
В свете поникшем стою я на Лесбоса мысе песчаном.
Все еще кружится вихрь. Буря стихает свистя.
Острые падают тени от дюн и кустов опаленных.
Наискось, в мутный закат, водная катится зыбь.
А из колеблемой дали плывет, нарастает и бьется
старая эта тоска, дерзость смиряя мою.
Где мои Сафо и Сампо? О них про себя напеваю.
Верит мне только Борей, посох лишь внемлет один.
НЖ, 1983, № 153
А вот стихотворение Раннита «Полигимния» в переводе Бориса Нарциссова, прекрасно знавшего эстонский язык:
Медленным шагом вступаю я в храм твой, высокая Муза,
Темен, упрям – неофит, – скромен, как странник-аскет,
Встал пред тобою, смущенный, и крылья мои потемнели.
Слушаю, как ты во мне ритмом пространство зажгла.
Дории звуки немые! Раздел и суровый и гордый,
В трезво-могучих чертах он пространство пьянит
Контуром хладным рисунка. Фронтоны, рельефы и фризы
Вместе с рядами колонн – истина их в чистоте,
Тихо я снова вступаю под сени их ясности строгой,
Робко встаю пред тобой, Дева, творящая Гимн, –
Муза, моя чаровница! Свое заклинанье, как пламя,
Произнеси и заставь стих неумелый запеть.
НЖ, 1972, № 109
И в заключение – прекрасное стихотворение «Алийки (Элегический дистих)» в переводе с эстонского Александра Радашкевича:
Снова, Алийки, я жажду тех ласк непритворно безумных;
Сонные видя уста, косу в ладони держа,
Замер, лелея надежду, что снова цветком развернется
Сникшая в пламени грудь, хладный, как шелк, поцелуй.
Взвесь, Аполлон, невесомость любви, что невинней всех бывших.
Беглое время уйми, слей нас еще раз в одно:
Розы ненастные Тира, свинцовые в небе озера,
Пепел вечерней волны, отсвет медузы-зари.
«Встречи», 1983
И двухстрофное стихотворение Валерия Перелешина, навеянное поэтической книгой Раннита «Кaljud»(«Утесы») (1969):
Темнеющие краски пятен –
добро, обобранное злом,
и лишь поэту мир понятен
под острым видимым углом.
Его влекут не перевалы
с извилинами цепких троп,
а вересковый бор – и скалы.
Подъем. И пенье. И озноб.
«Встречи», 1983
Незадолго до своей кончины Раннит заказал Сергею Голлербаху обложку для книги своих стихов. Она должна была называться «Сухое сияние». В этом названии есть нечто очень верное для характеристики творчества Алексиса Раннита. Он, я думаю, понимал, что его сияние возникло где-то в других веках, в других странах. Смерть помешала выходу этой книги.
Филадельфия, 2012