(Публ. – Ксения Воеводская)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 267, 2012
Л. В. Сердаковский
Чему Господь свидетелем меня поставил
Лев Викторович Сердаковский (1904–1980) оставил заметный след в общественной истории русской эмиграции в США. Он принадлежал великой первой волне Русского исхода после 1917 года. Кадет Тифлисского кадетского корпуса, окончивший Крымский кадетский корпус с первым выпуском в Югославии и Николаевское кавалерийское училище (Белая Церковь), он состоял в 18-м драгунском Северском полку в Югославии. Поступив на гражданскую службу, параллельно закончил курсы офицеров Генерального штаба, созданные генералом В. И. Головиным. Во время Второй мировой войны Лев Викторович был сотрудником Управления по делам русской эмиграции в Сербии (Белград), пытался склонить высшие командные круги на антигитлеровские позиции (в частности, в 1942 году ему удается встретиться в Хельсинки с маршалом К.-Г. Маннергеймом). По окончании войны он становится секретарем Т. А. Шауфус, возглавлявшей Толстовский фонд в Европе, и активно помогает ди-пи получить въездные визы в США. Эмигрировав в США, Сердаковский преподает русский язык в военной школе в Монтерее (Калифорния), затем переезжает в Вашингтон, где работает консультантом при Госдепартаменте США. До конца дней своих активно занимается кадетскими организациям в США.
В эмиграции Лев Викторович написал удивительную книгу о своей жизни, протекавшей на фоне мировых катаклизмов ХХ века. Его воспоминания охватывают почти весь ХХ век, рисуя подлинные картины ушедшего столетия, те страшные испытания, что выпали на долю русских беженцев, то мужество и достоинство, с которыми они переживали удары истории. Книга Сердаковского до сих пор не издана. Предлагаем читателям НЖ несколько отрывков из нее, любезно предоставленных Ксенией Георгиевной Воеводской, вдовой Л. В. Сердаковского.
ГЛАВА 4. ФЕВРАЛЬСКИЕ ЦВЕТОЧКИ И ОКТЯБРЬСКИЕ ЯГОДЫ*
В Тифлисе** революция подкралась как-то незаметно. На улицах исчезли городовые, кое-где появились красные флаги. Неприятное впечатление производили войска, марширующие с этими флагами. Играли “Марсельезу” – до “Интернационала” докатились позже.
Никакого энтузиазма среди населения я не заметил, но, конечно, наблюдения 13-летнего мальчика были ограниченны. Новый Верховный Главнокомандующий Великий князь Николай Николаевич выехал из Тифлиса в Ставку, но Временное правительство не допустило его к должности и немедленно уволило. Это была одна из самых больших ошибок февральских умников: Николай Николаевич был популярен в армии, особенно среди солдатской массы (“не любит генералов”) и своим авторитетом мог бы остановить начавшийся развал. Мне особенно запомнился день, когда пришло известие об отречении Государя. Корпус с оркестром на правом фланге был построен в парадном зале. Директор Корпуса генерал-лейтенант С. С. Дурново кратко сказал об отречении и закончил так: “А теперь в последний раз за здравие Его Императорского Величества Государя Императора – ура!” Грянул гимн и такое “ура”, какого я никогда в жизни не слышал. Мы кричали до хрипоты, и офицеры-воспитатели не могли нас остановить. Почти у всех на глазах были слезы. В своих монархических чувствах тифлисские кадеты не были исключением. То же самое было и в других корпусах. В Одесском корпусе кадеты сожгли красный флаг и промаршировали по городу с обугленным древком, что привело к серьезным осложнениям. Показательный случай рассказывает генерал Позднышев: “Синий императорский поезд шел без задержек, держа направление на Оршу, Смоленск, Вязьму, Царское Село. Все было мирно и спокойно, как всегда… На больших станциях царский поезд встречали и провожали местные власти… Подходя к одной из маленьких станций, поезд сильно замедлил ход. Вдали на платформе стояло множество людей. Вдруг, как огневая искра, прорезая мглу, донеслись звуки “Боже, Царя храни”. Как будто теплая радостно-дрожащая волна заполнила души человеческие. Свита бросилась к окнам. Пехотный полк шел на фронт. Часть рот стояла в строю, другие бежали вдоль царского вагона и кричали исступленно-восторженно: ура, ура, ура!..”
Дома настроение было скептическим. Большинство родственников и знакомых считало, что устраивать революцию во время тяжелой войны с внешним врагом и буквально накануне победы – безумие. В Корпусе революция обрадовала лишь нашего ротного каптенармуса, недолюбливавшего “дворянчиков”. Было приказано снять с погон вензеля нашего шефа Великого князя Михаила Николаевича, бывшего наместника на Кавказе, где его любили и помнили. Характерна была реакция кадет: вензеля сняли, но, кто мог, доставал накладные офицерские “М” с короной и цеплял на погоны. Было отменено титулование “Ваше Превосходительство” и было приказано называть директора Корпуса “господин генерал”, а инспектора, старого и заслуженного действительного советника – “господин инспектор”. Хорошо еще, что не “товарищ”! Было также отменено становиться во фронт. Отдавая дань говорильному недержанию, было приказано выбрать двух представителей от класса. У нас выбрали недавно переведенного из России второгодника, невозмутимого Хака Михтулин-ского и меня. В чем именно состояли наши обязанности – не знали ни мы сами, ни начальство. За все время мы имели только один деловой разговор с кем-то из преподавателей, и это все. Выбирали ли своих представителей малыши третьей роты – не помню.
Октябрьский переворот был воспринят в Закавказье как узурпаторский акт, грозящий политическим и экономическим хаосом, и вызвал спешное образование Закавказского комиссариата, вскоре распавшегося на Грузинскую, Азербайджанскую и Армянскую республики. Ни о каком отделении от России не было речи; это была санитарная мера временного отрыва от центра анархии. Кавказский комиссариат и его наследницы-республики считали себя не самостоятельными государствами, а членами Российской Федерации. Ни одна из грузинских партий об отделении от России не заикалась. Их азербайджанские и армянские товарищи повторяли слова Гегечкори, что считают Закавказье только “частью России”. Сепаратистские и антирусские настроения обозначились позже, уже в эмиграции. Эти влияния имеют свою историю: сначала они поддерживались Австрией, потом Польшей, затем частично англичанами и, наконец, Германией. Позиция Соединенных Штатов в русском вопросе была ясной и твердой. Государственный секретарь Роберт Лансинг писал в 1918 году, что Америка “сделает все возможное, чтобы защитить интересы России… В начале войны ни одна армия по духу не могла сравниться с русской; только благодаря преданности армии был преодолен недостаток артиллерийского снабжения. Россия выполнила свой долг великой державы, положив начало победы над Германией. Русский народ заслужил право рассчитывать на помощь в его попытках самому распоряжаться своими собственными делами… Мы должны твердо стать против анархии, классовой тирании и большевистского террора…”
Из разговоров старших мне особенно запомнился спор между Николаем Думбадзе – одним из четырех братьев-генералов, о которых шутя говорили, что на них держится Российская империя, – с видным грузином большевиком Цхакая. Неискушенный в политике генерал говорил мало, но толково, а Цхакая сыпал цитатами, именами и цифрами и доказывал неизбежность конечной победы коммунизма. Это был мой первый урок политграмоты.
Порча русско-грузинских отношений затронула и мою семью. К нам приехала из Царицына сестра моей матери княгиня Елена Нижарадзе с двумя сыновьями и дочерью. Ее муж поехал дальше в Баку, где ему было предложено штаб-офицерское место в новой азербайджанской армии. Там не хватало своих офицеров, и военный министр, царский генерал Мехмандаров, набирал офицеров-грузин. Пережив в Царицыне ужасы красного террора и экономическую анархию, Нижарадзе попали в свободную Грузию, у младших Нижарадзе, не знавших ни слова по-грузински, [проявился] грузинский шовинизм, которого они не чувствовали, живя в мирное время в России. Я же как кадет и кавказец отталкивался от растущего в Грузии местного шовинизма и тянулся к общероссийскому единству, декларированному в лозунге Добровольческой Армии “За единую и неделимую Россию”. Много желчи и чернил было пролито противниками “единой”. А вот совершенно такая же формула принята в присяге флагу Соединенных Штатов. <…>
В Тифлисе появились германские войска. Это было гораздо лучше турок, но все-таки немцы были врагами. В других частях России они приносили с собой освобождение от большевистского террора и порядок, и поэтому это забывалось. В Грузии порядок был и без них. Грузинское правительство, лавируя в сложной международной обстановке, старалось задобрить немцев. Немцев сменили англичане, и шотландские юбки стали объектом шуток тифлисских кинто. С англичанами, как с союзниками России, кадеты пытались объединиться, но мешало незнание языка.
Первая годовщина независимости Грузии была отмечена торжественным парадом. В длинной процессии шли красивейшие девушки и юноши всех частей Грузии. Особо выделялись пшаты и хевсуры в рыцарских доспехах времен крестоносцев. Эти два маленьких племени были потомками западных рыцарей 4-го крестового похода, не дошедших до Святой Земли и вместо Иерусалима взявших в 1204 году Константинополь. Контратака Алексея Комнена отрезала часть крестоносцев от выхода в Мраморное море. Рыцари осели на черноморском побережье Кавказа, смешались с местным населением, и их правнуки сохранили доспехи XIII века. В первой колеснице ехала красавица Нина Утнелова, изображавшая Грузию. Странная вещь человеческая память: сколько фамилий забыто, а эта случайная осталась, запомнилась, как и фамилия прима-балерины тифлисской оперы Бауерзакс и балетмейстера Вакарец, которых я видел только на сцене казенного театра, и то редко. Во второй колеснице во всем красном восседала Революция. К моему возмущению, она оказалась моей кузиной Муней, не посмевшей сказать об этом дома. Изображай она что-либо другое, никто бы ее не попрекнул, но княжна Нижарадзе в роли Революции – неприлично!
Вскоре Нижарадзе переехали в Баку, и весной 1919 года я поехал их проведать. Политически между Тифлисом и Баку была большая разница. В Грузии чувствовался порядок и некоторая, явно временная, но все же устойчивость. В Азербайджане, имевшем гораздо меньше своей интеллигенции и офицерства, было неспокойно. Ощущалась близость турок, заинтересованных как в бакинской нефти, так и в своих мусульманских соседях. Большую тревогу вызывало другое, еще более опасное соседство: русские большевики, всячески подстрекавшие бакинский пролетариат и обострявшие национальные противоречия. Азербайджан жил под знаком политических событий: религиозные чувства уступали место политическим страстям. Одним из моих ярких детских впечатлений была мусульманская процессия в Баку, куда мы приехали в гости. Шла громадная полуголая толпа мусульман-шиитов. Под клики “шах-сэй-вахсэй” люди били себя цепями и кололи кинжалами, кровь текла на тротуар. Не было ни полиции, ни зрителей: европейцам рекомендовалось сидеть дома с запертыми дверями. Это была настоящая Азия. В Грузии было тоже нелегко, но надо отдать справедливость грузинской социал-демократии, правившей страной в короткий период ее самостоятельности. За исключением ошибочной политики по отношению к Добровольческой Армии и чрезмерного доверия к обещаниям их европейских товарищей по Второму Интернационалу, грузинские меньшевики проявили государственную зрелость и распорядительность в исключительно тяжелых условиях. Когда начался распад Кавказского фронта, и солдатские массы, потерявшие всякий воинский вид, потекли на север, домой, грузинское правительство направляло до отказа набитые эшелоны на Баладжары в обход Тифлиса. Этот маневр сохранил столицу Грузии. Председатель грузинского правительства Ной Жордания имел полное основание заявить, что “наша политика спасла нас от разгрома самовольно снявшихся с фронта полков”, что “мы избежали гражданской войны, уберегли себя от внешних авантюр, удержали все завоевания революции…” Сакраментальное упоминание о “завоеваниях революции” было обязательным ритуалом всех смутных времен.
Деникинские войска очистили от большевиков Северный Кавказ, и бело-сине-красный флаг сменил серп и молот на северных границах Грузии. Надо было налаживать отношения с новыми соседями, официальным представителем которых приехал в Тифлис генерал Баратов. Это был удачный выбор. Баратов был осетин; прекрасный офицер Генерального штаба, знавший и любивший свой родной Кавказ, где его считали своим. Он отбывал ценз Генерального штаба в Северском драгунском полку, приняв на год первый эскадрон от моего отца. В Первую мировую войну Баратов командовал экспедиционным корпусом в Персии, в который входила Кавказская кавалерийская дивизия. Получив приказ связаться с английскими войсками в Месопотамии, на которых сильно наседали турки, Баратов отправил туда казачий отряд сотника Гамалея. Казаки проделали труднейший переход через безводную пустыню, и связь с англичанами была установлена. Это было сенсацией, прославившей Баратова.
Советское правительство сразу учло опасность его пребывания как представителя Добровольческой Армии в грузинской столице и приняло соответствующие меры. Местные большевики бросили в экипаж Баратова бомбу на Верийском спуске. Генерал остался жив, но ему пришлось спешно ампутировать ногу. По желанию отца я навестил генерала в военной больнице и был поражен его бодростью. Но своей миссии – примирения Грузии с Белым командованием – он физически выполнить не мог. Его заменил нижегородский драгун полковник Ден. Ден хорошо знал Тифлис и грузин, но не имел такого авторитета и связей, как Баратов.
В эмиграции Баратов создал Союз русских военных инвалидов и развил кипучую деятельность по сбору пожертвований. Маленького хромого генерала в черкеске с орденом Св. Георгия знала вся Зарубежная Русь и ее иностранные друзья. Баратов умел находить и поддерживать нужные связи с “сильными мира сего”. Кажется, в 1924 г. я пришел к Баратовым на 1-й день Пасхи. Генерал куда-то торопился. Он внимательно осмотрел меня с головы до ног – я был еще в военной форме – и сказал: “Сырную пасху попробуешь потом, а сейчас поедешь со мной к Патриарху Димитрию. Мне сообщили, что там будет Король Александр”. Тут опытный стратег сделал тактическую ошибку: вместо того, чтобы нанять такси, мы поехали на трамвае. И когда, наконец, доплелись до резиденции Патриарха, было поздно: Король уже уехал.
Баратов умер в тридцатых годах в Париже, но созданный им Союз русских военных инвалидов за границей продолжает существовать и до сих пор.
После отъезда Баратова из Тифлиса отношения между генералом Деникиным и грузинским правительством стали ухудшаться. Вместо серьезного совместного обсуждения тревожного положения обе стороны соперничали в упрямстве в спорах о мелких пограничных вопросах. Английские военные представители на юге России пытались примирить белых и Грузию, но это только вызвало обвинения со стороны Грузии в том, что англичане пристрастны к Деникину. Грузинское правительство начало по-настоящему беспокоиться и приобретать оружие только тогда, когда исчез прикрывавший их с севера белогвардейский заслон и части Красной армии вошли в Терскую область. Мобилизация была объявлена в Грузии в апреле 1920 года после падения Азербайджана, что решило и судьбу Грузии. На фоне этих грозных событий восторг грузинских социал-демократов по поводу юридического признания Грузии 27 января 1921 года Верховным Советом союзников представляется верхом наивности, и это было не событием “величайшей важности”, а очередным самообманом Великих Демократий и введением в заблуждение демократий не великих.
Армения была уже в руках большевиков, а Грузия окружена со всех сторон советскими войсками. В начале февраля 1921 года местные большевики создали “грузинский совнарком” в маленьком местечке Шулаверы и обратились с призывом о помощи к командующему 11-й советской армией Геккеру. 11-я армия перешла границы Грузии в нескольких местах. 27 февраля грузинская армия оставила Тифлис, и на третий день Шулаверский совнарком въехал в столицу Грузии. Независимая Грузия, официально признанная советским правительством, 7 мая 1920 года перестала существовать. Все старания грузинского социал-демократического правительства сохранить страну, строго придерживаясь нейтралитета, и расчеты на помощь западных демократий оказались тщетными. Не помогли ни визиты знатных гостей – делегации Второго Интернационала с бельгийцем Вандервельде и французом Альбертом Тома, ни старания не раздражать своих недавних товарищей по революционной работе. Надо было не ждать, пассивно своей очереди восхождения на советский эшафот, а действовать активно: заключить военно-оборонительный союз с Азербайджаном, Арменией, горцами Северного Кавказа и прежде всего с Добровольческой Армией, которая признала независимую Грузию почти на два года раньше правительства Ленина (25 сентября 1918 г.). <…>
Уход белых поставил закавказские республики лицом к лицу с беспощадным и коварным врагом. Конечно, критиковать через 60 лет много легче, чем принять правильное решение на месте, в условиях революционного угара и военной беспомощности. Подтвердилась пословица, что чужим опытом никто не богатеет. Трагедия закавказских республик ничему не научила ни прибалтийские страны, ни великие демократии Запада.
Часто говорят, что политика, мол, грязное дело. Это не совсем так. Хирургическая операция тоже грязное дело – кровь, гной, опасность заражения. Но руки и намерения хирурга должны быть чисты. То же самое относится и к политике. Подлинный государственный деятель – не тот великий комбинатор, который в интересах своей страны, или класса, или идеологии, не говоря уже о личном честолюбии, прибегает к обману, идет на компромисс с совестью и не щадит человеческие жизни, а тот, кто помнит уроки истории, разбирается в сложностях мировой обстановки и сознает свою ответственность перед нынешним и будущим поколениями. По существу, вопрос идет сейчас не столь о “демократизации” тоталитарных режимов, сколь о христианизации или хотя бы моральном упорядочении политического мышления и поведения “сильных мира сего”.
ГЛАВА 5. С БЕРЕГОВ КУРЫ К ТЕРЕКУ И ОБРАТНО
Успехи Белых армий в 1918–19 гг. вызывали у русских в Тифлисе радость и надежду, особенно среди нас, кадет. Нам было обещано, что мы будем приняты во вновь открытый Владикавказский корпус, куда уже стекались кадеты из всех концов Центральной и Южной России. В Тифлисе составилась группа в 30-40 кадет с двумя офицерами. Горечь расставания с болеющим отцом, матерью и бабушкой, всегда жившей с нами, смягчалась сознанием, что это временная разлука. Мы были уверены, что раз мы опять надеваем кадетские погоны, значит, белые побеждают, и мы все вернемся к нормальной жизни, прерванной революцией. Сборы были недолгие, и в начале ноября мы тронулись на двух фургонах по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ.
Красота этой дороги действительно стоит многочисленных восторженных описаний. Строгое величие Кавказского хребта, столь отличное от уютной романтики Альп, и спокойная прелесть долин Грузии с поросшими мхом старинными церквами и башнями были особенно дороги нам, мальчишкам, родившимся и выросшим на Кавказе, где, по словам Бальмонта, “скалы учат силе, а цветы учат нежности”. Бальмонт перевел на русский язык поэму средневекового грузинского барда Шота Руставели “Витязь в барсовой шкуре”, воспевающую царицу Тамару (1148–1213). Царица Тамара и грузинской, и русской Церко-вью почитается святой. Ее правление было самой блестящей страницей грузинской истории. Лермонтовский образ властительницы Дарьяльского ущелья, сбрасывавшей своих любовников в бурлящий Терек, не имеет ничего общего с исторической царицей Грузии. Св. Тамара была одно время неудачно замужем за князем Юрием, сыном Андрея Боголюбского, потом за осетинским князем Давидом из рода Багратионов. Перевод Бальмонта по праву считается одним из лучших.
Ноябрь – неподходящий месяц для горных путешествий. Начались холода и снежные бури. У туннеля “Майорша” произошел обвал, и нам пришлось дальше идти пешком. К Крестовому перевалу мы добрели замерзшие и усталые. В маленьком духане, полном дыма, грузин и горцев, я первый раз в жизни выпил рюмку коньяка. С непривычки сараджевский коньяк показался мне огнем, но действие его было замечательным. Я сразу ожил, слегка закружилась голова, отяжелели ноги, и жизнь не представлялась уже такой мрачной, как казалась в дороге. Немало рюмок коньяку я осушил потом, но ни одна из них не была столь приятной.
Незабываемое впечатление производит рассвет в горах. В темноте сначала озаряются первыми солнечными лучами вершины самых высоких гор. Постепенно темнота спускается вниз, и горы появляются во всей их ослепительной снежной красоте. А Казбек! Вершина, ниже монастырь и селение. Туч не было, и мы могли им вдоволь налюбоваться. На грузинско-русской границе (что для нас звучало дико) нас приветливо встретили бравые кубанцы-пластуны, в английских шинелях. По их бодрому настроению никак нельзя было предположить, что на фронте, далеко на севере, под Курском, начались неудачи. Мы ничего не знали о латышской и эстонской дивизиях, переброшенных красным командованием с затихшего польского фронта на Деникина. Усталые, но довольные, мы, наконец, добрались до Владикавказа.
Первое, что мы увидели, было желтое здание Корпуса, памятное мне с раннего детства. Столпившись в вестибюле, мы услышали равномерный грохот: первая, строевая, рота шла в столовую. В противоположность вольцам и тифлисцам, владикавказцы шли сдвоенными рядами. Разнообразие погон: на основном желтом фоне мелькали алые, синие, белые, черные; – здесь были кадеты почти всех российских кадетских корпусов. Изредка виднелись георгиевские кресты и медали и нашивки, указывающие ранения. Это были не дети, учащиеся, а боевая молодежь, понюхавшая пороху. Приехавший до нас один из старших тифлисцев, князь Химишиев, предупредил, что во Владикавказском корпусе строгая строевая дисциплина, и надо быть все время начеку. Вечером в ожидании сигнала строиться на ужин мы болтались поближе к залу первой роты и по первому звуку помчались туда. Поздно: рота была уже выстроена. “Тифлисцы! – крикнул вице-фельдфебель, терский казак Карпушкин – Это вам не ▒Головинский проспект’, потрудитесь не опаздывать!”
Однажды рота была собрана вечером в одном из классов. Посредине сидела группа старших кадет разных корпусов. старший из них сказал краткую речь, что вот, мол, мы съехались со всех концов России в гостеприимный Владикавказский корпус и рады, что нам дается возможность восстановить старые традиции. И посему вводится кавалерийский цук: старший по поступлению в корпус кадет объявляется “генералом выпуска”, следующий “полковником” и т. д. Этот вид традиции был заимствован некоторыми корпусами из кавалерийских училищ. Цука не было ни в Вольском, ни в Тифлисском корпусе. Когда мы расходились, владикавказцы шли хмурые и перешептывались. На другой день было передано по классам, что владикавказцы никакого цука и “генерала выпуска” не признают, и в корпусной жизни все остается по-старому. Старшим кадетом является, как полагается по уставу, вице-фельдфебель. “Кавалеристам” как гостям и меньшинству ничего не оставалось, как подчиниться решению хозяев.
Я чувствовал себя больным, но все-таки пошел в отпуск к другу моего отца, персидскому консулу Давуд-хану. У него были гости, и я наслушался разговоров. Оказывается, Белая армия под давлением значительно превосходящих сил красных катится на юг и вряд ли сможет задержаться на подступах к Кавказскому хребту. Особенно пессимистично был настроен сам хозяин. Давуд-хан вырос на Кавказе и хорошо знал обстановку. Он громил разбухший и разложившийся тыл белых и не надеялся ни на какую помощь западных союзников. Я в мрачном настроении вернулся в корпус, а через два дня попал в переполненный лазарет с сыпным тифом и воспалением легких. В 1919–20 г. свирепствовала “испанка”, особенно зловредный грипп, от которого умирали сотни тысяч людей. Когда я пришел в себя, то узнал, что во Владикавказе находится и Петровско-Полтавский корпус, эвакуированный из Полтавы. Их корпусной врач, милейший др. Дер-бек, обходя своих полтавцев, всегда осматривал и меня. В лазарете начались хлопоты и волнения: запахло эвакуацией. Ко мне зашел старший врач др. Передельский и сказал, что я так слаб, что брать меня с корпусом по Военно-Грузинской дороге он не рискует, и поэтому я буду оставлен в городе. К счастью, Давуд-хан взял меня к себе в консульство. На меня надели персидскую шапку и дали мне легкую работу в конторе.
Первыми вошли во Владикавказ скрывавшиеся в горах красные партизаны, под командой тов. Гикало. Среди них было много китайцев из отряда Пау Ти-сана. Китайский отряд был сформирован Кировым. Это были настоящие бандиты. Регулярные части Красной армии показались мне похожими на их царских предшественников: те же круглые русские лица, та же походная форма, только без погон, кокард, иногда без поясов. Командный состав был, наоборот, совсем не похож на царских офицеров. По городу часто расхаживал какой-то старший командир с маленькой щеголеватой бородкой, воинственного, но никак не воинского вида: коричневый френч и галифе, желтые сапоги со шпорами, тросточка и неизменный револьвер. Вероятно, так же выглядел и известный авантюрист Котовский, из которого советская пропаганда сделала героя. Вскоре этот опереточный персонаж исчез: ходили слухи, что он был арестован Чекой.
Для налаживания дипломатических связей Давуд-хан пригласил в консульство на обед командира дивизии, взявшей Владикавказ, и его помощника. Не знаю, был ли это начальник штаба или политрук. Мне было приказано сидеть в своей персидской шапке на левом фланге и безмолствовать. Советские гости были в неопределенной походной форме и показались мне похожими на дореволюционных писарей, сменивших свой дешевый шик на боевую подтянутость. В разговоре кто-то на правом фланге вместо “Антанта” сказал “Анкета”, но все сделали вид, что ничего не заметили. Гости как будто не обращали на меня внимания, но я несколько раз ловил быстрый любопытный взгляд начштаба. Вероятно, несмотря на свою высокую персидскую шапку, я мало походил на перса.
В городе начались аресты буржуазии, “изъятие ценностей”, ночная стрельба. Заработала Чека. В числе ее сотрудников оказался один из нашей компании молодежи, интеллигентный еврей, сын местного аптекаря. Он знал, что я кадет, скрывающийся в персидском консульстве, но меня не выдал. Тогда еще иногда действовали дореволюционные нормы человечности. В консульство вселилась и перепуганная горско-бельгийская семья Бамат-Аджиевых. Отец – б. офицер царского конвоя – хорошо знал моего отца. Сопровождая императора, он проезжал Брюссель, влюбился в красивую блондинку-немку и умудрился вывезти ее на Кавказ. Она приняла магометанство, стала Султан-ханум, выучила русский и горский языки своего мужа и родила ему двух дочерей. Нина и Эмма совмещали в себе прирожденную западноевропейскую культурность с горячей природой горской женщины. Слушая рассказы обо всем творящемся кругом и красных расправах, Султан-ханум охала и вспоминала свой далекий и спокойный Брюссель.
А молодежь оставалась молодежью. Мы гуляли в “Трэке” и, о глупость, о которой стыдно вспоминать, я щеголял в гимнастерке с перемычками от снятых погон, вот, мол, посмотрите, кто я, – белогвардеец. Давуд-хан решил, что мне пора возвращаться в Тифлис, к матери. Это было своевременно: вскоре после моего отъезда он, несмотря на всю свою дипломатическую неприкосновенность, был арестован и отправлен в Москву, где ему было предъявлено обвинение в укрывательстве “группы деникинских офицеров”. Давуд-хан пристроил меня к своему предшественнику, уезжавшему по болезни. Давуд-хан выправил мне документы на девичью фамилию моей матери, так как допускал, что местные старожилы-революционеры помнят моего отца – “золотопогонника”. Мы тронулись по Военно-Грузинской дороге в Тифлис. И опять безрассудство: я взял с собой якобы хорошо спрятанные открытки-портреты белых вождей – Алексеева, Корнилова, Деникина, Врангеля и Шкуро. Для чего было так глупо рисковать – сейчас уму непостижимо! Большевики не щадили кадет, и найди они у меня этот контрреволюционный материал, я был бы кончен. Действительно, Бог хранит детей и пьяных.
Путешествие по Военно-Грузинской дороге летом было гораздо приятнее нашего ноябрьского следования. Я забыл об открытках и любовался природой. К счастью, на советской стороне осмотр прошел благополучно, и мы оказались в безопасности на грузинской. Командир грузинского пограничного поста, посмотрев мои бумаги, спросил: “Месхиев? Я кончил Тифлисский корпус с Ираклием Месхиевым. Как он вам приходится?” – “Родной дядя.” – “А, вот как. Чей же вы сын? Нины Месхиевой? Знал и ее. Но погодите, если вы сын Нины Месхиевой, ваша фамилия не может быть Месхиев! Тут что-то не то…” Мне пришлось все объяснить. Капитан посмеялся и сказал: “И отца вашего помню. Ну хорошо, что вы напоролись на меня, а не на какого-нибудь формалиста. Вернул бы он вас на советскую сторону, а там – сами понимаете…” Я горячо поблагодарил доброго грузина и тронулся дальше. Недалеко от советской границы к нашему фургону подошел горец, оказавшийся ротмистром Эльдаровым. Вместе с Кавказской армией генерала Эрдели он перешел в марте грузинскую границу, но остался поблизости, надеясь организовать в горах партизанское движение против красных. Большевикам удалось сделать то, чего не могли ни царская администрация, ни горские старейшины, – примирить осетин и ингушей, всегда враждовавших между собой. Два месяца большевистского гнета оказалось достаточно, чтобы они забыли эту вражду и почувствовали себя братьями, имевшими общего врага.
Свои последние гроши я потратил на билеты на автобус до Мцхета и с трудом добрался оттуда до Тифлиса, плотно закрытого для всех бегущих из оккупированных большевиками областей. Мать и бабушка были несказанно рады увидеть меня дома. В передней сиротливо висела отцовская шинель с красными генеральскими отворотами. Непростительно эгоистична и бездумна бывает молодость. За два месяца жизни в Тифлисе я много раз собирался и ни разу не собрался посетить могилу отца. Более того, последние вечера в Тифлисе я проводил не с матерью, ожидавшей до поздней ночи своего единственного сына, а с малознакомыми девицами в Летнем саду бывшего грузинского Дворянского собрания. Там же я познакомился с молодым дипломатом из польского посольства. Он оказался бывшим кадетом, что нас сразу сблизило. Когда я, раздираемый запоздалым раскаянием, написал матери из-за границы с просьбой простить мое невнимание, она ответила, что не помнит, чем я перед ней провинился, и прощать ей нечего.
В Тифлисе осталось мало кадет. Кто мог, пробирался в Добровольческую армию, где многие кончили свою молодую жизнь в борьбе с беспощадным врагом. Ходили слухи о большевистских зверствах, называли фамилии замученных. Красные вырезывали на плечах захваченных кадет погоны и не останавливались перед другими, более мучительными и циничными жестокостями. Кадеты-грузины – одни поступали в училище и собирались служить в грузинской армии, другие уезжали в Крым. Было приятно слышать лестные отзывы о грузинах в армии Врангеля – генерале Ангуладзе, командовавшем одной из немногочисленных пехотных дивизий, полковнике Думбадзе, лихом дроздовском артиллеристе, его брате Ревазе, адъютанте легендарного Кутепова, и других. Одиночки готовились в университет и заранее нацепили сине-голубые студенческие фуражки, ставшие мишенью меткого кадетского зубоскальства. Собралась небольшая группа кадет, решившая ехать в Крым к Врангелю. Заправилой был некто Борис, недавно приехавший с территории Добровольческой Армии и много нам рассказывавший, как идет там освобождение от большевиков. Для пущей важности он выступал иногда под именем “Илья” и не скупился на уговаривания. Но особенно и уговаривать не надо было: мы все стремились в Крым. К большому огорчению моей матери, я тоже решил ехать. Мать понимала мои побуждения и поэтому меня не отговаривала, но ей было очень тяжело расставаться. Накануне нашего отъезда зачинщик Борис-Илья вдруг передумал и горячо убеждал нас отказаться от поездки к Врангелю. Что его заставило так круто переменить свое решение – осталось загадкой. Но мы твердо решили ехать, и никто из нашей группы его не послушался. Были выправлены нужные документы, и через несколько дней мы выехали в Батум. Официально конечной целью нашего путешествия был не Крым, а Константинополь. Грузинские власти боялись навлечь на себя гнев новых северных соседей – Советской России, и поэтому о Крыме никто не заикался. Сидя в вагоне батумского поезда, было трудно предположить, что через несколько недель мы действительно окажемся в турецкой столице. Вероятно, среди пассажиров в поезде были и советские агенты. Какой-то прилично одетый господин в штатском, с бородкой и бегающими глазами, все время заговаривал с кадетами, намекая, что и он едет не в Константинополь, а в Крым к Врангелю. Его настойчивое любопытство было подозрительно, и мы не удивились, когда белая контрразведка в Севастополе пригласила его к себе на разговор.
В Батуме я пошел навестить семью “одесского” генерала Думбадзе. Я долго стучал, пока меня впустили в дом. В Батуме свирепствовала холера, и город казался вымершим. Богатая полутропическая растительность, плещущееся море и уютные дома с садами не могли рассеять гнетущего настроения. Думбадзе засыпали меня вопросами о Крыме, когда Врангель начнет наступление и освободит Юг России. Они рвались в свою Одессу и были уверены в успехе Вранягеля.
КРЫМ
После сравнительно спокойного перехода через Черное море – мое первое морское путешествие – мы, наконец, в Севастополе. Всюду развеваются бело-сине-красные и андреевские флаги, приведшие нас в восторг, – как будто не было ни большевистского кошмара во Владикавказе, ни внешне спокойного сидения на готовом к извержению вулкане в Грузии. Севастополь, с его знаменитой панорамой Севастопольской обороны, казенными зданиями, Графской пристанью и множеством военных судов, напоминал своим военным профилем Владикавказ. Но там царили горы и армия, а здесь – флот. Город кишел военными в различных формах и чинах, – больше всего было молодых офицеров знаменитых “цветных дивизий” – Корниловской, Марковской, Алексеевской – и малиновой Дроздовской. Мы сразу превратили наши полуштатские костюмы в форму и с гордостью нацепили свои кадетские погоны. Нас облюбовал вербовщик капитан-марковец и стал убеждать ехать с ним в артиллерию Марковской дивизии, где уже было много кадет. Я робко возразил, что хотел бы попасть в Сводный полк моей родной Кавказской кавалерийской дивизии. Марковец окинул критическим взглядом мою худющую фигуру и сказал: “Ну куда вам в кавалерию – рубиться со здоровеннейшими буденновцами! Они вам быстро голову снимут”.
Судьба в лице генерала Врангеля сама сделала выбор: последовал приказ Главнокомандующего об отправке всех не кончивших корпус кадет в сводный Полтавско-Владикавказский корпус в Ялте. На севастопольских улицах нельзя было зевать: я дважды получил замечание за неотчетливое отдание чести. Военные были одеты скромно, некоторые даже бедно, но радовала глаз их бодрость и подтянутость. Последствия тяжелого отступления от Курска к Черному морю были преодолены и психологически, и организационно. Чувствовалась убежденность в правоте и успехе своего дела и вера в своего Главнокомандующего. Это были не толпы беженцев в форме, как рассказывали про Новороссийск, а боевой и патриотический отбор. Недавно части Белой армии, переименованной генералом Врангелем из “Добровольческой” в “Русскую”, наголову разбили знаменитый конный корпус Жлобы, угрожавший Крыму. Большую роль сыграла белая авиация под командой генерала Ткачева, громившая красных с воздуха. Газеты восторженно приветствовали эту победу. Выход белых войск в Северную Таврию, как мы знаем теперь из советских же источников, вызвал переполох у красных. Новый командующий южным фронтом Фрунзе в панике доносил Ленину, что “операция, предпринятая Врангелем, имела очень широкий размах и при удаче грозила нам уничтожением всех сил фронта… 13-я армия, несмотря на значительные подкрепления, ударов врага не выдерживает… Дух войск сломлен, среди масс идут разговоры об измене; свежих сил, резервов нет… В самом Харькове у меня нет сейчас ни одной надежной части… Чувствую себя со штабом окруженным враждебной стихией…” Этот советский документ показывает, как возможна и близка была победа белых даже в таких, казалось бы, безнадежных условиях, как крымское сидение.
Советская историография и литература о Гражданской войне так цинично лжива и тенденциозна, что массовому читателю трудно добраться до истины – что же действительно происходило в один из самых трагических и жертвенных периодов тысячелетней русской истории. Но, слава Богу, органическая жажда к чтению и мужество отдельных советских редакторов и писателей в России помогают правде пробиться через эти завалы лжи. Постепенно отмирают выдуманные мифы о каких-то “14 походах” Антанты, о вооруженной интервенции капиталистических стран, о гениальной стратегии Ленина, Троцкого и Сталина, о классовой сущности Гражданской войны и т. д. В 1964 году известный советский публицист Юрий Смолич, возражая против официального упрощения истории войны, писал: “Но – только ли аристократы и отпрыски буржуазии пополняли ряды армий Колчака, Деникина, Врангеля и Петлюры? (Петлюра прибавлен здесь ни к селу ни к городу, очевидно, чтобы разжижить белогвардейский бульон)… Разве мало молодых людей из неимущих классов поглотило Белое движение? Разве мало погибло их на полях Гражданской войны за ▒единую, неделимую’? Я вспоминаю мой класс в гимназии, которую я окончил. То была демократическая по тем временам гимназия в рабочем городке, и учились в ней дети чиновников, мелких служащих, квалифицированных рабочих, крестьян-середняков. В нашем классе не было детей потомственных аристократов; только сын захудалого помещика и сын чиновника, дослужившегося до статского советника… Эти мои сверстники – гимназисты, студенты, прапорщики военного времени – стали под знамена белых отнюдь не для того, чтобы отстаивать для помещиков землю, для банкиров – их капиталы. Они верили… в необходимость торжества справедливости и порядка. Только они не ведали, что творили, не знали, ни что такое справедливость, ни каков должен быть этот порядок…” А знали – за какую справедливость и порядок боролись будущие маршалы Тухачевский, Блюхер и Егоров, политруки Уншлихт, Гамарник, Булин, Осепян и Амелик и комкоры и командивы Корк, Убо-ревич, Эйдеман, Якир, Ковтюх, Дыбенко, Федько и тысячи репрессированных в 30-х годах командиров Красной армии, получивших в награду за свои подвиги в войне против белых пулю в затылок от своих же чекистов? В этом массовом пожирании революцией своих собственных детей есть историческая справедливость и последовательность. Если бы цвет красной армии и видных чекистов расстреливали белые, это было бы естественно, в этом была бы логика борьбы по ленинскому “кто кого”. Но гибнуть по приговору своей же “любимой и всезнающей” компартии, от пуль своих же товарищей-чекистов – это страшный моральный удар, крушение смысла всей их жизни. Поэтому в стране не может не идти переоценка политических ценностей. Я лично в этом убедился.
В 1972 году мы с женой, проходя по узкой улочке старого Иерусалима, столкнулись с группой израильских фотографов и журналистов, сопровождавших какую-то молодую пару. Острые глаза жены сразу определили, кто это: известный танцор Валерий Панов и его жена Галина, только что вырвавшиеся в Израиль. Когда мы познакомились, я в шутливом тоне предупредил Панова, что я “белогвардеец”. Я всегда говорю это при встрече с эмигрантами-евреями, чтобы они знали, с кем имеют дело. Реакция Панова была неожиданной и очень для меня приятной. “Белогвардеец? Да это герои, честные люди! Они первые взялись за оружие против коммунистов. Это трагедия, что они не победили. Галина, могла ли ты мечтать, сидя в Советском Союзе, что скоро увидишь настоящего белогвардейского офицера?” Панов, которого я считал представителем той социально-этнической группы, в которой меньше всего можно было ожидать симпатий к белым, и я обнялись. <…>
Громадная заслуга Врангеля была не только в том, что он преобразовал, воскресил Белую Армию и с честью вывез ее и многие тысячи гражданских лиц из Крыма, а и в том, что он правильно подошел к важнейшему вопросу о земле. Председателем Совета министров во врангелевском правительстве был старый и опытный государственный деятель имперского размаха А. В. Кривошеин, сотрудник Столыпина и последний министр земледелия императорского правительства. Подготовленная и проведенная им земельная реформа в Крыму сразу дала положительные результаты: крестьянство успокоилось, партизанское движение пошло на убыль. К сожалению, это было слишком поздно и географически слишком ограничено. Крым – только маленький кусочек громадной территории России. Вторым удачным выбором Врангеля был его министр иностранных дел академик П. Б. Струве. Экономист, историк и социолог с громадной и всесторонней эрудицией, фанатически убежденный антикоммунист, знающий и Россию, и Европу, Струве был ценным сотрудником Врангеля. Его не любили крайне правые за то, что он в молодости увлекался марксизмом, в 1899 г. участвовал в составлении “Минского манифеста” и недолго был близок с Лениным, с которым вскоре быстро и резко разошелся. О Струве еще будет речь впереди. Но вернемся к Севастополю.
В толпе мелькает с детства знакомая форма: малиновая фуражка, малиновые полулампасы, серебряный прибор – Северский драгун. Я подхожу к полковнику, беру под козырек и называю себя. Он всплескивает руками и обнимает меня. Через 11 лет, приехав в Париж на Всемирную колониальную выставку, я разыскал “маневра” Туганова в дешевой гостинице. Вместо блестящего штаб-офицера Кавказской кавалерийской дивизии передо мной сидел старенький, худой кавказец в более чем скромном штатском костюме. О нем, о Северском полковом объединении и вообще о военной эмиграции будет сказано позже.
ЯЛТА
Я пошел в штаб, чтобы повидать помощника дежурного генерала – генерал-майора Эрна, последнего командира Северского полка. Всюду порядок, чистота и приветливая деловитость. Генерала я не застал, но познакомился с нижегородским драгуном ротмистром Червиновым, братом нашего Северца. В казарме, где мы остановились, жили кадеты, кончившие сводный Киево-Одесский корпус в столице Боснии Сараево и только что приехавшие в Крым для поступления в армию. Сараевцев направили в Сергиевское артиллерийское училище, а нас, небольшую группу тифлисцев, – в Ялту. Там в бывшем царском имении Ореанда, рядом с Ливадией, был размещен сводный Полтавско-Владикавказский корпус с новым директором генерал-лейтенантом Римским-Корсаковым.
Переход из Севастополя в Ялту на маленьком пароходе был малоприятным развлечением. Сильно качало, особенно, когда мы огибали южную оконечность Крыма, так что нам свет был не мил. Много позже я пересекал неспокойной осенью Атлантический океан, плыл из Хайфы в Венецию по Средиземному, Ионическому и Адриатическому морям, и вот это было удовольствие. Первенство в сильных морских ощущениях крепко осталось за Черным морем. Чудная ялтинская природа, летнее солнце, горы, казавшиеся кадетам из России чем-то вроде Гималаев, а нам, кавказцам, – чем-то вроде холмов, привычная, несмотря на полуголодное питание одной камсой, корпусная обстановка, и, главное, 16-летний возраст способствовали быстрому выздоровлению. В лазарете много играл в шахматы с Пушей Зеленским, которого через 58 лет похоронил в Вашингтоне, собирал кизил с Толей Жуковским, ставшим в Белграде балетмейстером Королевской оперы, и ходил в отпуск в город.
В Ялте жили мои грузинские родственники, семья Кокоши Думбадзе, офицера-летчика, сына знаменитого ялтинского градоначальника и свитского генерала. Про генерала ходило множество еврейских анекдотов. Не анекдот, а факт имел место незадолго до войны на одном из модных немецких курортов, куда он приехал лечиться. Не зная ни одного иностранного языка и не имея знакомых, генерал в непривычном для него штатском костюме присоединился к компании богатых русских евреев, любимой темой разговоров которых была его персона. Он внимательно слушал всякие истории о себе, интересовался подробностями и от души смеялся. Анекдоты были не очень остроумны, но все рассказывали и переживали их с удовольствием. Вот несколько примеров. Один еврей восхищается тем, что Император Николай Второй, желая проверить пригодность нового пехотного обмундирования, с полным походным снаряжением исходил всю Ливадию. “Это ерунда, – говорит другой еврей. – Вот если бы он надел наш лапсердак и прошел мимо думбадзевского дома – это был бы геройский поступок!” Недалеко от берега тонет еврей и, увидя проходящего по набережной генерала Думбадзе с городовым, взывает о помощи. “Не трогать его!” – говорит генерал. Тогда догадливый еврей кричит: “Долой самодержавие!”, на что немедленно следует генеральское: “Взять его!” Уезжая, Думбадзе послал развлекавшей его компании бутылку шампанского и визитную карточку с благодарностью за прекрасно проведенное время и за интересные подробности о его жизни, о которых он не имел ни малейшего понятия. Генерал умер за год до революции. Вопреки всем этим анекдотам, ялтинские евреи отнеслись к его семье очень сердечно и помогали, чем могли, в трудные дни.
Посещал я также и нашего дальнего родственника князя Черкезова, исполнявшего в Ялте обязанности грузинского консула. Когда красные взяли Перекоп и падение Крыма стало вопросом дней, Черкезов и его милая русская жена убеждали меня оставаться с ними и не эвакуироваться с корпусом куда-то в полную неизвестность. У них, мол, дипломатическая неприкосновенность, надо будет только переждать первое время, а потом они переправят меня домой, в Грузию. Но я уже пережил прелести советского владычества во Владикавказе и понимал, что в Ялте будет еще хуже. Разговоры о том, что большевики в 1920 году уже не такие свирепые, как были в 1918, меня не убедили.
Ходил я в отпуск и к однополчанину и старому другу моего отца, генералу, князю Бекович-Черкасскому, последнему командиру кирасир Его Величества. Обычно гвардейскими полками командовали гвардейцы, но для Бековича было сделано исключение. Во время Японской войны он уехал на фронт, получил орден Св. Георгия и вернулся в Северский полк. В Гражданскую войну он был правителем Кабарды и пользовался громадным авторитетом не только среди своих кабардинцев, но и вообще среди горцев Кавказа. Он умер в Париже. <…>
Жена Бековича, тоже кабардинка из княжеского рода Каплановых, была моложе его на 25 лет, что ей не мешало обожать своего мужа. Я особенно ценил в ней “всероссийскость”. Она много читала, копалась в исторических источниках и воевала с парижанами сепаратистами, особенно с грузинами. Им было трудно возражать княгине Надживат, так как она действительно знала Кавказ и его историю и не имела ни капли русской крови. Была она настоящей барыней, подходившей под английское определение “леди”, женщина, в присутствии которой мужчины чувствуют себя джентльменами.
Наш корпус был переведен в более просторные казармы в Массандру. Там произошел случай, показывающий, как кадеты относились к произволу над населением. В корпус пришли две женщины с жалобой, что они купили на толкучке у какого-то молодого человека одеяла, а через несколько минут подошли два кадета и “реквизировали” купленное как казенное добро. Старшие кадеты – сплошь фронтовики – решили взять это дело в свои руки, чтобы примерно наказать виновных. “Продавец” и “представители власти” были опознаны, а одеяла возвращены пострадавшим. Ночью первая рота была поднята и было прочитано постановление старших кадет, что за мародерство с виновников снимаются погоны, и они будут выпороты шомполами. Это было очень неприятное зрелище, особенно, когда один из них стал визжать как поросенок. На следующее утро все трое исчезли из корпуса. Начальство не знало или делало вид, что не знает о случившемся.
В первой роте расцвело увлечение спиритизмом, захватившее даже командира роты, полковника Редина. Он лично не принимал участия в спиритических сеансах, но не препятствовал им. У Редина на фронте пропал без вести сын, и он часто приходил посмотреть, как идут сеансы и нельзя ли узнать что-нибудь о судьбе сына. Вопросы задавались на животрепещущие темы, вроде: “Чем кончится Гражданская война?” – “Победой белых.” – “Когда?” – “Очень нескоро.” – “Что будет с нами?” – “Уедете за границу.” – “Куда?” – “В …” Тут следовало непонятное сочетание букв, которое ярые адепты спиритизма позже, сидя в лагере в Югославии, задним числом подводили под его название: “Стрнище”. Спрашивали еще: “Все ли вернемся в Россию?” – “Нет, только 300 человек.” На конкретные вопросы иногда следовали более или менее удачные ответы.
Население Крыма и сам генерал Врангель не знал о тайных и усиленных переговорах между Пилсудским и Лениным в октябре 1920 г. Достигнутое ими соглашение о перемирии, а затем о мире, было стратегическим предательством Польшей Врангеля. Это было вторым предательством Пилсудского: первое имело место осенью 1919 года. Большевики действовали тогда через Мархлевского, друга Розы Люксембург, старого приятеля и Ленина, и Пилсудского. Теперь из польских первоисточников мы знаем, чем руководствовался Пилсудский и его преемники. Пилсудский, как старый революционер, сочувствовал больше большевикам, чем белым генералам. Белые боролись за “единую и неделимую” Россию (что, между прочим, не распространялось ни на Польшу, ни на Финляндию), поэтому поляки на верхах считали, что помощь белым идет против польских национальных интересов. Сознательное бездействие польской армии осенью 1919 года позволило большевикам снять лучшие войска с польского фронта и перебросить их на юг против генерала Деникина. С другой стороны, как замечает бывший начальник польского Генерального штаба генерал Галлер, “слишком быстрое поражение Деникина также было не в интересах Польши. Мы предпочитали, чтобы его сопротивление продолжалось, чтобы советские войска были прикованы к фронту на более продолжительное время. Само собой разумеется, что вопрос был не в оказании эффективной помощи Деникину, а в продлении его агонии”. Начальник польской Академии Генерального штаба генерал Кутржеба идет дальше: “Когда обнаружилось, что Деникин не соглашался признавать независимость Польши (что было ложью, т. к. признание Деникиным независимости Польши было ▒безоговорочным и полным’), Пилсудский решил не помогать Деникину, а помочь Советам справиться с ним. В итоге польская армия неделями бездействовала, соблюдая якобы негласное перемирие, пока Советы вели операции против Деникина. Таким образом Пилсудский дал им возможность разбить Деникина”. (“Польска Зброина”, 7 мая 1937.) <…>
Пилсудскому приписывается фраза, что он “сел в один поезд с Лениным, но вышел раньше, на станции, называемой ▒Польша’”. Ленин же поехал дальше к мировой коммунистической революции. 19-летнее пребывание наследников Пилсудского на этой “станции” кончилось 17 сентября 1939 г., когда Красная армия нанесла полякам предательский удар в спину под предлогом освобождения от “фашистского ига” белоруссов и западных украинцев.
Советопольские переговоры о мире “велись в строжайшей тайне” от польского народа и от западных союзников. Третья русская армия генерала Бредова, ожидавшая в Польше перевоза к Врангелю, вместо Крыма попала за колючую проволоку. Это было предательством, не спасшим в конечном итоге Польшу и погубившим последний антибольшевистский бастион в Европейской России. Прекращение военных действий на польском фронте сразу сказалось в Крыму. Ударный лозунг “Все на Врангеля!” стал решительно проводиться в жизнь. Численное и огневое преимущество красных возросло в несколько раз, спешно подвозились резервы и военная техника. Сама природа ополчилась на белых: зимние холода начались гораздо раньше, и замерзли обычно не замерзавшие Сиваши. Это значительно облегчило атаки на Перекоп. 15-я пехотная дивизия обошла Сиваши, сибиряки 30-й дивизии наступали на Чонгарские переправы, 51-я дивизия Блюхера атаковала Перекопский вал, буденновцы 10-й и 2-й конной армии вели наступательные бои с упорно сопротивлявшейся конницей белых. Тут же и бригада красных курсантов из Петрограда, и корабли Днепровской флотилии, и сербские и китайские части, и другие бойцы-интернационалисты. Махно также решил помочь наступающим красным и повернул свои банды на тачанках против белых. “Это был последний грозный момент, – пишет в приказе по фронту Фрунзе, – решение тяжбы труда с капиталом. Вся Россия (бедная Россия!) смотрит на нас!”
ИСХОД
Приказ об эвакуации пришел внезапно. Как я слышал потом, корпусное начальство растерялось и только с помощью старших кадет смогло провести эвакуацию в порядке. Жизнь в Ялте догорала, но никаких волнений не было. Подходили части конного корпуса генерала Барбовича, прикрывавшие отступление войск генерала Кутепова. Глядя на усталых, но бодрых и подтянутых кавалеристов с белыми гвардейскими поясами, трудно было поверить, что они только что проделали тяжелый арьергардный переход от Северной Таврии до Ялты. Никаких демонстраций против белых я не заметил. Крым один раз уже пережил советскую оккупацию и знал, что это такое. Жители смотрели на нас с симпатией, одни женщины нас крестили, другие всхлипывали. Мое активное участие в эвакуации выразилось в том, что один раз я был назначен в городской патруль по пустеющим ялтинским улицам и раз поссорился с кадетами, бравшими на молу шинели из английских тюков, не успевших доехать до фронта. Генерал Врангель приказал оставить это обмундирование нетронутым, чтобы оно помогло русским людям, вольно или невольно оказавшимся под красными знаменами, перенести необычно суровую зиму 1920–1921 г.
1 ноября сводный Полтавско-Владикавказский корпус погрузился на плоскодонную шхуну “Хриси”, совершавшую лишь местные рейсы. Когда мы отплывали, был безветренный и ясный вечер. На “Хриси” яблоку было негде упасть – все было заполнено кадетами, персоналом и корпусными семьями. Первая рота расположилась на палубе, всматриваясь в постепенно исчезающие огоньки “нашего” Крыма, нашей России. По-моему, лучшее описание прощания c родной землей дал в своих воспоминаниях творец “чуда в Крыму” сам генерал Врангель: “Спустилась ночь. В темном небе ярко блистали звезды, искрилось море. Тускнели и умирали огни родного берега… Вот потух последний… Прощай, Родина!..” Разлука с Россией больно сжимала сердце, но не было ощущения, что это навсегда. Была даже не надежда, а уверенность, что исход из Крыма не окончание, а только перерыв в вооруженной борьбе против большевистского зла, завладевшего нашей Родиной. На корме стройно зазвучали голоса: кадеты всех корпусов любили и умели петь. Под темнеющим, уже не русским, небом неслись старые народные, военные и казачьи песни, сменявшиеся новыми добровольческими о том, как “смело мы в бой пойдем за Русь святую и как один прольем кровь молодую”; “Вспоили вы нас и вскормили России родные поля, и мы беззаветно любили тебя, Святой Руси земля”. Эта грусть и жертвенная готовность умереть, “сложить головы”, “пролить кровь молодую” была типична для Движения, что интуитивно почувствовала большая поэтесса Марина Цветаева. <…>
После образцово проведенной Врангелем эвакуации Ленин не нашел ничего лучшего, как поручить чистку Крыма от белогвардейских и буржуазных элементов венгерскому палачу Бела Куну. Этот выбор еще раз показал презрение Ленина к своему народу и доверие к интернационалистам. Бела Кун рьяно взялся за приятное его коммунистическому сердцу поручение партии. Под его умелым руководством красный террор в Крыму разбушевался вовсю. Незадачливый венгерский диктатор вымещал на страдальческой русской интеллигенции и мирных крымских татарах злость после своего поражения в Венгрии в 1919 г., когда венгерские патриоты под командой адмирала Хорти положили конец его четырехмесячной диктатуре. Бела Кун сбежал в Москву, где верной службой он усердно зарабатывал свой партийный кусок хлеба с маслом, угождая Ленину и Сталину. Венгерские и советские коммунисты не забыли провала венгерского эксперимента. После окончания Второй мировой войны они тщетно добивались от американцев выдачи им на суд и расправу адмирала Хорти.
Погубленные Бела Куном в Крыму многие тысячи невинных русских жизней не помогли ему. Историческая Немезида сказала свое слово. Палач Крыма был расстрелян всероссийским палачом Сталиным как “безродный космополит”, каковым Бела Кун и был.
ИЗ ГЛАВЫ “ДОВОЕННЫЙ БЕЛГРАД”. ВВН КУРСЫ***
<…> Побывал на наших курсах один профессор совсем другого типа. Появился он с пугливо-застенчивой женой, и сразу очаровал сухого и замкнутого ген. Шуберского. Представился профессором одного из прибалтийских университетов, работающим в настоящее время над вопросом культурного влияния русской эмиграции на местное население, много слышал о головинских курсах и вот воспользовался командировкой на Балканы, чтобы посмотреть их в Белграде. Говорил на прекрасном “старорежимном” русском языке, был всесторонне образован и со своей аккуратно подстриженной бородкой и хорошим, но каким-то допотопным штатским костюмом производил впечатление русского интеллигента из академической среды.
Побывал на нескольких лекциях, с интересом слушал прения и все время удивлялся, как могли русские эмигранты создать такую образцовую “академию генерального штаба” за границей. Когда я поинтересовался у нашего “административного дядьки” полк. Гаврилова, откуда этот господин явился и какие рекомендации предъявил, добродушный Гаврилов ответил, что он ничего не знает, но, видимо, рекомендации были основательные, т. к. ген. Шуберский распорядился ничего от гостя не скрывать. Через несколько месяцев в одном из советских журналов появился довольно подробный издевательский репортаж, как “беляки” “играют в солдатики” в Белграде. Это была не первая советская вылазка в Югославию. Небезызвестный Кольцов как-то проник в Белград, надирался в русских ресторанах и местных кабаках, побывал в Русском доме имени Имп. Николая II и Короля Александра и в Русском офицерском собрании, стены которого были увешены портретами русских царей и белых вождей, и, нагруженный балканскими впечатлениями, вернулся в Москву. Написал хамский отчет о том, что он видел у “белых”, а через некоторое время… был расстрелян с другими “космополитами”.
Вскоре мы были обрадованы тем, что Союз русских академических организаций в Праге, возглавляемый проф. Б. С. Ильиным, признал Курсы имеющими права высшего учебного заведения, а тех, кто их окончил, лицами с высшим образованием. Это было компетентное заключение, т. к. пражский центр являлся общепризнанным высшим органом за границей по научным вопросам и вынес свое постановление после подробного ознакомления с методами и программой, принятыми на Курсах.
Я был в своем выпуске самым молодым по возрасту и самым младшим по чинам. Кадетской выправки и юнкерской отчетливости было недостаточно, нужно было много работать…
ИЗ ГЛАВЫ “ДОВОЕННЫЙ БЕЛГРАД”. ГЕН. ГУРКО И “НИКОЛАЕВ”
В эти же годы приезжал в Белград старший из всех генералов в эмиграции по должности во время Мировой войны ген. Гурко****. Когда в декабре 1916 ген. Алексеев заболел,
Гурко заменял его на посту начальника штаба Верховного Главнокомандующего. Его отец***** генерал-фельдмаршал, герой Русско-турецкой войны 1877–78 гг. – перешел Балканы и разбил армию Сулейман-паши под Филипполем. Гурко пошел по стопам отца и делал блестящую военную карьеру.
Говорили, что его очень любил Государь, игравший с ним в детстве.
Приезд ген. Гурко был событием для русского военного Белграда. На обеде в его честь в Русском офицерском собрании зал был переполнен. После приветствий ген. Гурко сказал короткую речь. Для своих лет он выглядел хорошо и говорил толково. Пробыл он недолго и скоро вернулся во Францию. В Париже подготовлялась Всемирная колониальная выставка. Такие международные собрания были для нас, беспаспортных, так называемых нансенистов, находившихся под платоническим покровительством известного норвежского мореплавателя Фритьофа Нансена, при Лиге Наций, были возможностью получить заграничную визу. За несколько дней до отъезда я встретил на улице председателя объединения б. кадет Тифлисского корпуса полк. Прокопова. Я ему сказал, что еду в Париж; Прокопов взволновался и пригласил зайти к нему по очень важному делу. Когда я пришел, Прокопов услал жену и сказал, что он откроет мне тайну громадной государственной важности:
– Государь и Наследник живы. Я усумнился. “Ты можешь не верить мне, – сказал Прокопов, – но ген. Гурко ты поверишь?” – “Без доказательств не поверю”. – “Ну так слушай. Вскоре после обеда с Гурко, он собрал небольшую группу старших офицеров, отобранную по монархическому признаку. Гурко поразил всех своим сообщением, что Государь и Наследник живы, находятся в Западной Европе и готовятся к активной борьбе против большевиков, которую возглавит Наследник. Гурко просил направлять наиболее проверенных и энергичных молодых офицеров по парижскому адресу, где они должны будут сослаться на пославших их старших в Белграде. Список этих старших будет составлен и послан во Францию.” Я очень заинтересовался, но полностью поверить не мог, казалось уже слишком фантастическим. С другой стороны, авторитет ген. Гурко представлялся незыблемым. Я взял парижский адрес и дал слово Прокопову хранить все в полной тайне.
На следующий же день по приезде в Париж я направился на булевар Вожирар, где проживало много русских, нашел квартиру и постучал в дверь. Открыл среднего роста кряжистый, крепко сбитый мужчина с бородой, как у Государя. В передней висел громадный портрет Николая II в парадной лейб-гусарской форме. Когда я сказал, что меня направил полк. Прокопов из Белграда, хозяин дома сделался приветливее и провел меня в свой кабинет. Кабинет был увешен портретами Государя и Царской семьи. Задав мне несколько вопросов, г. Николаев – вероятно, не настоящая фамилия, а символический псевдоним, сказал мне с довольным видом: “Ну хорошо, нам такие молодые, как вы, нужны, Николай будет доволен”. Этот “Николай” меня поразил, и я сразу же понял, с кем я имею дело. Никто из эмигрантов, разве за исключением немногочиленных фанатических врагов царского режима, никогда не назвал бы Государя “Николай”. Обычно говорили “Государь”, или “Государь-император”, реже “Царь”, иногда “Николай Второй”. Я до сих пор удивляюсь, что режиссеры этой провокации допустили такую грубую ошибку. “Николай” сразу же должен был насторожить мало-мальски наблюдательного человека. Николаев продолжал меня расспрашивать, буря меня своими пронзительными глазами. Он остался особенно доволен тем, что я нахожусь на головинских курсах, в общежитии, именуемые курсами “генерального штаба”, и подробно расспрашивал, много ли там слушателей, как вообще настроена белградская эмиграция, особенно молодежь, есть ли желающие проявить больше политическую активность и т. д. Я давал неопределенные ответы и только думал о том, как бы поскорее убраться из этого чекистского логовища. Ушел встревоженным и немедленно стал наводить справки о “спасенных Государе и Наследнике”. Никто из парижан, моих товарищей по корпусу, училищу и полковому объединению, ничего об этом не знал.
Генерал Гурко стал жертвой советской провокации. Вероятно, чекистские мистификаторы “г-на Николаева” ему не показали, Гурко сразу бы разобрался в этом кустарном обмане. Когда я через несколько лет рассказал об этом случае ген. Туркулу, он не удивился. Когда он жил в Париже, какие-то “посредники” сообщили ему, что Государь и Наследник живы и находятся в Англии. Они подробно осведомлены о доблестной боевой службе генерала в Добровольческой Армии и о его попытках оживить РОВС. Подходит момент возобновления борьбы за освобождение России, с Наследником во главе, и они хотели бы предварительно обсудить все подробности с Туркулом, которому предназначается в этой борьбе руководящая роль. Они просят генерала прибыть к ним со своими ближайшими военными и политическими сотрудниками. В один из портов Франции будет выслана за ними яхта с абсолютно верной командой. Туркул сразу заподозрил советскую провокацию, имеющую целью похитить его и его друзей. Были наведены по разным каналам справки, не подтвердившие факта спасения Государя и Наследника и их пребывания в Англии.
Публикация Ксении Воеводской,
Вашингтон
*
Главы 4, 5, “Крым”, “Ялта”, “Исход” были напечатаны в ж. “Кадетская перекличка” (№26-28, 1981)**
В Тифлисе семья Сердаковских оказалась по месту службы отца. Этому периоду автор посвятил несколько глав.