Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 264, 2011
Леонид Левинзон
Акакий Акакиевич
1
Есть что-то зловещее в маленьких городках, в изгибах их небольших улиц, в трехэтажках с удобствами во дворе, заборах с облупившейся краской, потрескавшемся асфальте, кончающемся за райисполкомом, вечернем возвращении коров с мелким позвякиванием колокольчиков (струя молока в эмалированное ведро); мелькая светлой рубашкой, мальчик проедет на большом вихляющем велосипеде, и ты утопаешь, утопаешь в этой медленной, тягучей жизни, из которой уже не выбраться. Но еще хуже областной город с бесконечным дымом из заводских труб, утренними сонными и вечерними, полными усталого переругивания, автобусами, терпеливыми очередями за вдруг появившейся колбасой, серыми безликими домами и широким центральным проспектом, переходящим в очень круглую или очень квадратную площадь, посреди которой как рожа скомороха торчит грандиозное, олицетворяя культурные притязания начальников и местную самобытность. А ты, обычный Акакий Акакиевич, свидетель – нет, не эпохи, а своей собственной жизни, в очках или с усами, еще молодой, торопливо идешь на службу, и единственное, что тебя беспокоит, – какие-то тик-так внутреннего состояния.
Ну, так с чего начнем? Одна моя знакомая, когда я пытаюсь рассказывать, всегда меня прерывает.
– Нет, – сердится и с возмущением встряхивает своими черными как ночь волосами, – не надо – сразу. Это неинтересно – сразу. Начни издалека!
Я начинаю издалека.
Некий молодой человек, назовем его Михаил, по причинам совершенно личным, захотел изменить свою жизнь и из мест очень северных приехал в южный город Чернилов, где в трехкомнатной квартире на четвертом этаже нового дома жили его мама с папой и рыжий кот Васька.
Случилось это незнаменательное событие летом, когда кролики на местном Красноармейском рынке дешевле, дожди беспокоят реже и солнышко ясное и довольное. Кстати, в отличие от неприглядных, обрисованных выше картин, город Чернилов был построен еще австрийцами и, блестя булыжными мостовыми, красовался театром, точной копией одесского, львами у подъездов высоченных домов с внутренними двориками, а на центральной площади стояла компактная группа бронзовых солдат с бронзовым же знаменем в честь освобождения в марте 1944 года молдаван от румын.
Так вот, ровно в двенадцать часов, в полдень, на роскошный вокзал, на крыше которого торчала веселая тросточка шпиля и который, по настоятельным утверждениям сторожилов, был похож на венский, прибыл зеленый поезд Львов–Чернилов. Из поезда появился черноусый Михаил с потрепанным чемоданом и не менее потрепанной, перевязанной веревкой раскладушкой и, перехватив вещи поудобнее, через вокзальную толчею пошел к выходу. Было ветрено, чуть душно и пыльно. Троллейбусная остановка находилась напротив вокзала, и троллейбусы, цепляясь лыжными палками за провода, с небольшими перерывами поднимались по круто забирающей вверх булыжной мостовой. Михаил втиснулся в очередной троллейбус, кто-то открыл окно, ветер ворвался и загулял по головам.
А вечером в честь сына состоялся праздничный ужин. Сквозь хрустальные многогранники люстры сиял свет; польский, чуть расшатанный гарнитур отдавал темной полиролью; плотные ковры из военторга под ногами и на стенах; на столе царила гордость офицерской семьи – сервиз “Мадонна”, и мощный запах запекающейся курицы властвовал повсюду.
– Ну, – сказал отец, коренастый, крепкий, загорелая лысина блестит. – Не выдержал все-таки, приехал?
Михаил пожал плечами.
– Жил, небось, там, как поросенок. Что я, не знаю… – смеясь, разлил водку отец.
– Это все, что ты можешь ему сказать? – воинственным, но счастливым голосом немедленно вступилась мать.
– Я не чужой! – гаркнул отец. – Кто к этому Куценко работу ходил Мишке спрашивать, не я? – И добавил удовлетворенно: – Он мою форму увидел, сразу перепугался.
Раздался дикий мяв, мать побежала, открыла дверь. На пороге стоял толстый рыжий кот с недовольной физиономией.
– Мишенька приехал, – сообщила мать коту.
Кот моргнул и, не теряя достоинства, проследовал к свежеразмороженной рыбной спинке.
Отец потребовал:
– Лена?
Мать с готовностью вернулась, села. Отец поднял рюмку и торжественно провозгласил:
– С возвращением!
Отдав должное родителям, Михаил зашел в выделенную ему комнату: на диване уже было постелено, из-под краешка откинутого одеяла белела простыня. Задумчиво прикрыл дверь: прошлая жизнь с ее неустроенностью, водкой, любовями, так или иначе, закончилась. Но вот надо ли было приезжать? Когда шел по вокзалу, где-то совсем рядом так дразняще засмеялась женщина, что у него все вспыхнуло, стал оглядываться, искать глазами…
В комнате тикали настенные часы, стояли искусственные цветы в хрустальной вазе, ладони занавесок отгораживали окно: не подходи! Забытый, ненужный уют. Жизнь на цыпочках среди ковров. Когда он уезжал, его черноволосая, умеющая так же дразняще смеяться, сказала:
– А что ты будешь делать, если я приеду и лягу в твою постель, выгонишь?
Тогда сказал и теперь мог бы сказать: не выгоню, но вряд ли тебе, милая, так уж здесь понравится: все не твое, и эти, столь похожие на настоящие, искусственные цветы ты бы выбросила.
Вошел кот, поволновал кончик хвоста, посмотрел серьезно: мол, я живу, и ты живи, ты ж сам решил приехать.
…Прошла неделя. Санэпидстанция, где Михаил намеревался служить, располагалась в центре города, сразу напротив церкви, купол которой был выкрашен в ядовито-зеленый цвет, а на дверях висел большой ржавый замок. Ажурный металлический заборчик изящно огораживал это реликтовое сооружение, со внешней его стороны стояли скамейки. Мишка зашел через арку в круглый двор массивного, заворачивающего за угол здания, и поднял голову: множество окон, на уровне второго этажа – узкий балкончик, новые водосточные трубы сбегают вниз, и голубенькое небо аккуратно протянулось от карниза к карнизу. Во дворе стоял потрепанный газик с открытым капотом, в капоте, как дантист, копался человек в синей робе. Сзади бибикнули: “Посторонись!”, – въезжали. В результате недолгих поисков начальник был найден за оббитой черным дерматином дверью, перед которой со внушающей уважение истовостью трудилась за машинкой секретарша с нежным молодым лицом. Уже не Мишка – Михаил Маркович, начиная новую жизнь, решительно распахнул дверь, шагнул. Куценко поднял недовольные глаза.
– Так, – сказал скрипуче, – у меня есть место эпидемиолога в Айкино. Согласны?
– Это в городе?
– Рядом с городом.
– Ну, в общем, да.
– Тогда зайдите к Полине Борисовне, – склонился обратно к бумагам.
Эпидотдел находился на том же этаже в лабиринте маленьких, переходящих один в другой, закутков. В самом далеком из них под большим портретом мужчины с прямым взором сладко спал старичок, сложив по школьному руки на столе с откатившимся, одиноко лежащем карандашом, показывал лысинку и аккуратную стрижку на висках и затылке. Услышав шаги, старичок встрепенулся.
– Скажите, а чей это портрет? – взявшись за ручку очередной двери, поинтересовался Михаил Маркович.
– Вы не знаете? Это наш главный дезинфектор, – и прищурился с неким злорадством.
Не зная, как реагировать, Михаил Маркович пожал плечами и открыл дверь. В неожиданно большой и правильной комнате, сидя спиной к окну, грузная женщина, с накинутым на плечи пуховым платком, считала на счетах. За окном под ветром колыхалась ветка, и от этого в помещении все время менялся свет.
Раздалась резкая дробь: сзади, не замеченный ранее, трудился за пишущей машинкой еще один старичок, в отличие от предыдущего – с острым нервным лицом. Женщина поморщилась:
– Моисей, ну когда ты заткнешься? Дай поговорить.
Дома, узнав новости, мать схватилась за голову:
– Туда же час ехать!! Почему ты не сказал, что хочешь остаться в городе? Ты должен был настаивать!
– Нет ума, не купишь, – срезюмировал отец, в очках выглядящий очень важным, и перевернул очередную страницу любимой “Красной звезды”.
Дорога в Айкино пролегала среди буковых лесов. Тесный компактный “лазик”, до отказа заполненный тетками, дядьками и их мешками, пыхтел, то взбираясь на гору, то самоотверженно бросаясь вниз. Городок Айкино, как и предполагалось, был тихим, зеленым. В центре привычное здание райкома и райисполкома, родной Ильич с протянутой местному народу рукой, на руке два воробья, в окружности – школа, универмаг, трехэтажки без удобств, и у задней калитки парка построенный в виде сказочного теремка домик КГБ. А вот районная санэпидстанция подвела: длинный, с окнами и печным отоплением, барак, даже летом холодный и темный, – бывшая конюшня удравшего от советской власти доктора, чей основательный дом все еще стоял рядом. Управлял этим ответственным учреждением коренастый, с шапкой кудрявых черных волос и ироничным взглядом главный врач Петро Михайлович Чижик. Михаил Маркович протянул документы:
– Направлен к вам работать эпидемиологом.
На лице Петро Михайловича ничего не отразилось.
– Направлен эпидемиологом.
Чижик молчал.
Михаил Маркович растерялся.
– Я понимаю, это очень ответственная работа, но я все сделаю, чтобы справиться…
– Нам требуются такие люди, – веско произнес Петро Михайлович и, взяв газету со стола, закрылся.
Из-за газеты донеслось:
– Ваш отдел, как выйдите, вторая дверь направо.
Вторая дверь направо, открывшись, гулко стукнулась о печку в зеленых изразцах; около печки монументом восседала очень полная пожилая женщина в платочке, концы которого были смешно завязаны под подбородком. У противоположной стены – два стола, из-за которых во все глаза смотрели беспрестанно облизывающая полные губы Марыся и черненькая Филька. Над ними – пожелтевший график с размашистыми линиями. Михаил Маркович помялся и сел за свободный стол. Вошедшая рыжая дебелая девушка, улыбаясь и как-то пританцовывая, протянула Михаилу бланк с цифрами и выжидающе замерла. Михаил Маркович, не зная, что делать, повертел бланк, решительно подписал. Со стороны печки тоненький раздражительный голосок произнес:
– Доктор, я сейчас вам таких пенделей надаю, что вы подписали?
Его бросило в жар, но тут забежал маленький человек с изумительным лягушачьим ртом.
– Очередной эпидемиолог? – хихикнул он, растягивая невообразимым образом рот до ушей. И сплюнул в вытащенный из кармана платочек. – Я – Виталий, завсанотделом. А что, Петро опять газету читает?
Не зная, как ответить, Михаил Маркович кивнул. Человечек, совсем развеселившись, опять открыл лягушачий рот. Сплюнув, он пообещал:
– Позже поговорим, – выбежал.
Марыся протяжно нарушила молчание:
– Куда поедем?
– Может, в Красную Дубраву? – Предложила Филька.
– Я, девки, думаю, – к Васе в Каменку, – пропищала монументальная бабка, – давно мы у этого прохвоста не были. Доктор, вы с нами?
– Да. – Не задумываясь, ответил Михаил.
– Тогда смотрите, мы машину оставим чуть вдали, за деревьями, вы выйдете и спокойненько пройдете в фельдшерско-акушерский пункт, там представитесь, а мы – минут через десять.
– А вместе не лучше?
– Так убежит же, – хихикнула Филька, – вас он не знает, а нас, как видит, сигает через окно и деру.
В коридоре Михаил Маркович столкнулся с крупным, в серой добротной тройке, человеком с массивными золотыми перстнями, в галстуке и с золотой цепочкой, в тоненьких, позолоченных очках на полном лице с выпяченными губами и поблескивающим золотым зубом.
– Новый эпидемиолог? – спросил тот, пришептывая. – А я доктор Бутунару. Вот, приходится с этим дураком работать, с Виталием. Редкий идиот.
Со двора раздался истошный крик:
– Павел! Павел!
Бабка Семеновна беспомощно стояла перед машиной-дезкамерой, незатейливо прозванной в украинско-молдавском народе “туба”. В тесный простенок между кабиной и камерой залезал персонал. Наконец машина завелась, дернулась, персонал налетел друг на друга. Марыся облизнула губы, Филька покраснела и прикрыла коленки платьем.
Село Каменка, где обитал фельдшер Вася, было огромным и каким-то лохматым от бесконечной зелени. По дороге к амбулатории строем вытянулись сосны, и от этого особая тишина окружала покосившийся домик с уютным крылечком. Михаил, идя между соснами, наклонился, сорвал одуванчик, дунул, и рассыпавшиеся маленькие парашютики поплыли прочь. Чуть позже смешно подстриженный под бокс, с черненьким чубчиком, Вася вытащил кипу бумаг и понес к по-хозяйски расположившейся за столом Семеновне. Потом внимательно посмотрел на Михаила Марковича и спросил:
– Доктор, а как вы считаете, Байкало-Амурская магистраль правильно построена?..
– Васька! – бесцеремонно перебила его Семеновна. – Ты что наделал, остолоп? А ну, иди сюда!
С автовокзала Михаил возвращался пешком. Автовокзал стоял недалеко от его улицы новых пятиэтажек, стройно спускавшихся к небольшому озеру, около которого торчали на шестах проржавевшие напрасные таблички “Купаться запрещено”. Несмотря на поздний час, у озера еще сидели люди, раздавался смех.
– Ну ладно, – успокаивал Михаил себя, – этот новый город, где после демобилизации отца поселились родители, совсем неплох, даже красив. Не Питер, конечно, но красив. Будет тебе все, жизнь только начинается.
2
Итак, Михаил Маркович, трясясь в переполненных автобусах, стал ездить на работу в Айкино. Жить в Чернилово, а работать во Львове – еще лучше, но и Айкино оказалось неплохим решением: день быстро заканчивался и освобождал от необходимости думать, куда пойти в оставшееся время. Скоро до мелочей запомнились подъемы, спуски, дорожные остановки, в пейзаже менялся только бесконечный забор, строящийся по обеим сторонам дороги. Села Лесное и Полянка, незаметно переходящие в не отличающееся от них маленькое Айкино, создавали административную путаницу, и местные власти, решив навести порядок, приказали отделить райцентр забором. Строители скоро наткнулись на дорогу и необъяснимо пошли по ней вверх.
Диким визгом завизжал поросенок в мешке, Михаил очнулся: лазик подъезжал. Когда открыл знакомую дверь, в коридоре уже сидели, собравшись на политинформацию; блеклый желтый свет, разгоняя темноту, освещал лица. Кто-то скрипнул стулом, в этот момент строем вошли Чижик, рыжая секретарша, бухгалтер и Чижикин шофер, до странности похожий на шефа. Троица устроилась в первом ряду, а Чижик, сев отдельно за стол, потянулся к графину с водой и остолбенел – стакан исчез с привычного места. Секретарша резко обернулась и остановила негодующий взор на безмятежном Виталии.
К столу вышел доктор Бутунару:
– Я тут подготовился тематически. Тэ Бурмистрова, О Дмитриев – “Кто клевещет на Советский Союз”. Западноевропейская буржуазия следит за жизнью советских республик. Враги социализма забрасывают на территорию Советского Союза провокационные листовки, призывающие советских рабочих и служащих к забастовкам, то есть к тем формам борьбы за материальные интересы, которые необходимы только в капиталистическом обществе…
– А что в мире делается? – крикнул сзади Виталий.
– Да, действительно… – Чижик откинулся назад.
Бутунару вздохнул:
– Товарищ Рейган развивает программу звездных войн…
– Это какой тебе Рейган товарищ? – коротко хохотнул главный врач.
– Не Рейган, а Чаушеску нам товарищ, – по-прежнему улыбаясь, объяснил Виталий.
– Маргарит Тетчэр победил на выборах, – сообщил доктор по коммунальной гигиене и, подумав, добавил, – а министр иностранных дел Громыка встретился с английским послом и вручил ему… – Бутунару запнулся, – что-то вручил.
– Интересно, он говорит по-английски или через переводчика? – задал вопрос Виталий.
– Все руководители партии и правительства знают английский, – Чижик ответил вместо Бутунару, – они учились. Зачем им переводчик? – Посмотрел на часы: – Товарищи, приступаем к работе. Доктор Кац, зайдите ко мне.
Михаил Маркович зашел. Чижик зацепил со стола открытку и, брезгливо держа ее двумя пальцами, вкрадчиво направился к нему.
– Это вам-с…
Михаил Маркович скосил и удивленно поднял глаза: открытка адресовалась “Главному врачу Михаилу Кацу”.
– Понимаете, получатель не я, – кривя губы, объяснил Чижик, – а какой-то другой главврач.
– Можете выбросить, – резко отреагировал Михаил Маркович и, вылетев из кабинета, натолкнулся в коридоре на внимательного человека.
– Все нормально? – жадно спросил человек, растягивая лягушачий рот.
Михаил Маркович, не отвечая, прошел мимо. Его окликнула Семеновна:
– Доктор, в Шумовском детсадике дизентерия.
…Опаздывая из Шумово, Михаил Маркович стоит на темной безлюдной автостанции: кассы закрыты, скамейки пусты, три автобуса согласно уперлись мордами в изгородь; в душе одиноко до боли. У него так и не осталось фотографии той черноволосой, ветреной девочки, и он носил с собой календарь с как бы чуть похожей на нее голой иноземной красавицей; красавицу было легко в любой момент достать из кармана и увидеть ее смех: нашел работу – горшки проверять. Налетел ветер, Мишку пробрал озноб, медленно показавшаяся из-за облаков луна затопила вокзал одиноким холодным сиянием, и ночные сторожа-деревья неодобрительно зашумели кронами.
Когда добрался домой, через ноги наружу прыгнул Васька, матери не видно, из кухни что-то веселое насвистывает отец.
– Па, где мама?
– Уехала.
Бабушке и дедушке, родителям мамы, под девяносто, они живут в другом городе. Почти каждую неделю раздается звонок, и дедушка после неловкого молчания просит:
– Дочка, может, ты приедешь?
Мать срывается и едет.
На кухонном столе – пустые банки. Важное колдовство идет над варевом на плите.
– Что это?
– Забыл? Акулий суп!
Мишка улыбается: в детстве он верил, что его папа ловит острозубых акул и варит из них обжигающий, очень острый, единственный в своем роде суп.
Сели, охотник на акул в спортивных штанах с лампасами и в майке, из-под которой сверху выбиваются седые колечки, прищурился:
– Лысеешь, парень!
– Наследственность.
– Дурак, – немедленно обижается и начинает объяснять: – ведь я, когда водил танк, все время носил шлем, вот волосы и испортились. Ну, какова юшка?
А на следующее утро опять автобус, долгий пробег в Айкино и День врача в актовом зале районной больницы. На трибуне под привычным профилем Ильича человек с гладким розовым лицом. На отвороте его белого халата что-то блестит. Мишка вгляделся.
– Орден Дружбы народов, – сказал рядом врач и, прикрываясь, тихо рассмеялся, – в прошлом месяце получил и, чтобы видели, носит сверху. – Протянул руку: – Чернодятлов. В одном автобусе ездим.
Тем временем стоящий на трибуне неожиданно со всей силой крикнул:
– Кто позволил?! – и угрожающе оглядел зал. – Я спрашиваю, кто позволил?! Почему не выполняется! Почему не выполняется план, как его, донорский! Смотрите, – тыкнул в сторону, – вот она, сидит тут, из Вашковец, завиться успела, румяна на всю… лицо, можно сказать, а как кровь, план сдать, так нет?! Не допущу разгильдяйства! А детская смертность? Опять растут, как их там… – промили… Это куда годится? Кто за этим смотрит? Почему? Шуточки шутить? Лично буду следить, лично… – главный врач потянулся за стаканом с водой. И добавил обиженно: – И товарищ Пупович спрашивает: кто позволил?
Возвращаясь, Михаил Маркович с Чернодятловым устраиваются в автобусе на одном сиденье, Чернодятлов говорит, а Мишка искоса поглядывает на его бледногубый маленький рот и цепкие глаза.
– Я человек здесь известный, но, понимаешь, прокололся, меня и из партии турнули. Хочешь, с бабой познакомлю? – спросил неожиданно. – Она, правда, сейчас в больнице – ногу сломала. Но скоро опять забегает. А ты человек в городе новый, хоть не один будешь.
Шофер выключил свет, их привычно тряхнуло на ухабе, замелькали деревья и, точь-в-точь как на детских картинках, потянулись светящиеся огоньки деревенских домов.
Мать вернулась. Лицо бледное, отекшее, сидит, руки бессильно опустила.
– Устала я, – вздыхает, – не знаю, что и делать, они слабеют с каждым днем.
– А ты улыбайся! – советует отец.
– Что-что?
– Улыбайся.
Мать встает и уходит в другую комнату.
Каждый раз Михаил удивлялся, насколько благодатна земля в этих местах: сколько зелени, воды, какое яркое солнце. Вдоль дорог – руку протяни – растут яблони и груши, даже в городе, около их дома, с другой стороны озера, расположилась ореховая рощица. От местного люда только и слышишь, куда съездили на шабашку, где достать полиэтилен для теплицы и какой урожай. Даже женщины во время отпусков отправляются в Латвию на лен или в Армению собирать фрукты. Зато вон сколько в разрастающихся селах особняков за непроницаемыми, пахнущими свежей краской заборами. И интеллигенция не отстает: не имея возможности уезжать на заработки, посвящает время огородам и свинарникам. Конечно, что-то при этом теряется, но это не так уж и важно.
Михаил Маркович потихоньку втянулся, узнал, как выглядит сельский фельдшерско-акушерский пункт с его вечной даже летом промозглостью, скрипучими полами, плакатами на стенах, весами, стерильным столиком, кипячеными шприцами; у фельдшера из рукавов халата – сильные мужицкие руки, за окном огород, и он угощает только что сорванными, налитыми помидорами; стук в дверь: молодая мамочка в цветастом платье принесла ребенка на прививку против полиомиелита, а выходишь: солнце, теплынь, травы высокие… – черт, прямо в лепешку шагнул!
– Семеновна, ну где вы, сколько можно!
И опять районная больница, Чижик выступает, он любит оперировать понятиями всеобъемлющими. Шумит:
– Где ваша партийная совесть?! Как можно не сдать донорский план? Вы позорите нашу страну! Вы же обещали, подписывали! Подписывали!!
Михаил Маркович вместе с другими терпеливо сидит, смотрит на часы: когда кончится? Его отношения с докторами больницы, а особенно с их главврачом, – сложные. Началось это в первые месяцы, когда он решил проверить инфекционное отделение. Его встретила молодая черноволосая женщина и по-мужски протянула теплую ладошку:
– Любовь Ивановна – зав. отделением. А мы уже наслышаны, все говорят: такой молодой, такой знающий.
Михаил Маркович взглянул на осыпающуюся штукатурку.
– Давно ремонта не было, – поспешила Любовь Ивановна, – но зато ведра, швабры, – на ее щечках заиграли приятные ямочки, – все подписано как надо.
– А вода в кранах есть? – подделался он под тон.
– Проблемы у нас с водой, иногда приходится просить санитарочек принести из колодца.
Михаил Маркович опешил:
– Как же это может быть, везде вода есть, у вас нет?
– Больница не в том месте. Так и обходимся. – Любовь Ивановна хихикнула. – Вон, Игорь Анатольевич терапию аж в четыре этажа отстроил, даже музыка играла, когда принимали, так там вода только по праздникам.
– Музыка – это хорошо, – согласился Михаил Маркович, – пойдемте к ведрам.
Проверил, сунулся в чертежи и оторопел окончательно: канализация из отделения шла через кухню, отдельно стоящий приветливый домик на пригорке. Как раз во время проверки подвал в домике затопило, и повара бегали, зажимая носы.
– Любовь Ивановна, – вернулся, – ну так все-таки нельзя! Я вас вынужден закрыть.
– Ого! – Длинные ресницы Любовь Ивановны радостно затрепетали. – Спасибо, доктор, я давно хотела пойти в отпуск.
Но орденоносный Игорь Анатольевич Пуцик Любовь Ивановну в отпуск не пустил.
– Не позволю! – грозно сказал заведующим отделениями. – Какой-то дурак приезжает в мой район и пишет под носом бумажки. Открывает, закрывает… Думает, актик состряпал, так все? Приказываю: в больницу не пускать. Увижу, что пустили, – уволю. А ты, – обратился к заведующей инфекцией (он ко всем младше себя по должности обращался “на ты”), – а ты иди работай, а бумажки его рви. Я ему сам так напишу, чтоб просветлело…
И повелел оформить выговор.
Михаил Маркович направился к Чижику. Кудрявый начальник отбивался от явно нездешней рыженькой дамы в шляпке:
– Скажите, мы можем отправить факс?
– Какой такой факс?
– Как, вы не знаете?
– Это какой такой факс? – повторил Чижик. – Вы его видели, этот самый факс? Секретарша у меня есть. А факса, дорогуша, нет!
Выслушал он Михаила Марковича с непроницаемым лицом. Потом буркнул:
– Сами начали, сами и выпутывайтесь. Кто вас вообще просил?
Михаил Маркович обомлел, но быстро опомнился и положил перед начальником бумагу:
– Значит так, Петро Михайлович, вот докладная, что если отделение не закроют, будет эпидемия. А копию на всякий случай я заказным письмом отправлю в область.
Через два дня его вызвали. В огромной комнате эпидотдела одинокий дедушка Моисей Давыдович, как всегда, старательно печатал.
Михаил Маркович, несмотря на стук, устроился рядом с ним.
– Моисей Давыдович, я слышал, вы сидели в одной камере с Чаушеску?
– Сидел.
– Ну, и какой он?
Моисей посмотрел подозрительно:
– Великий человек.
– А где это было?
– В Бухаресте.
– Моисей Давыдович, а за что вы попали в тюрьму?
Моисей неожиданно покраснел:
– Я, молодой человек, попал в тюрьму за убеждения, но это не причина мешать мне работать.
Тут с шумом открылась дверь, вошла Полина, на полных плечах – вечная шаль.
– А, возмутитель спокойствия, ну, рассказывай, что ты там с Пуциком и Чижиком сотворил…
Михаил Маркович вытащил акт, копию выговора положил на стол. Полина села, надела большие очки с выпуклыми стеклами и стала читать. Набрала телефон:
– Чижик? Привет, голубчик, тут у меня Миша, ты историю знаешь. Знаешь… Кто смотрел план строительства? Бутунару? Понятно. А кто подписал прием, ты? Ну-ну… Теперь смотри: отделение закрываем своей властью, я договорилась с Пуповичем, чтобы больных перекинули в другой район на время ремонта… Когда успела? – Да сегодня утром, как только получила от Александры Николаевны подтверждение о состоянии дел, она, кстати, сейчас Пуцика остужает… Кухню есть куда перевести? – Хорошо, проверю. Пока.
Положила трубку, посмотрела, прищурила глаз:
– Смотри, парень, сильно не заедайся, во всем должна быть мера. Если б не я, тебя б уже сожрали. Помни. – И неожиданно во весь рот, зевнув, крикнула. – Бабоньки, время обеда, что там у нас на сегодня?
Вечером Мишка у Чернодятлова. Покрасневший от выпитого, коротко подстриженный, с пробивающейся на висках сединой, Чернодятлов говорит ожесточенно:
– В жизни надо быть бойцом. Удар – ответил. Удар – ответил. Сам нанес. Не подставляться. Вот, ты думаешь, так просто кончилось? Нет, тебя уже заметили и сделали ставку.
Встал:
– Поехали в больницу.
– А не поздно?
В кухню заглянула женщина с красивым бледным лицом, которое портила брезгливая гримаса:
– Ты куда?
– Скоро вернусь.
Пожала плечами. Они вышли.
– Сколько звезд… Я отвык на Севере.
Чернодятлов усмехнулся:
– Мечтатель.
Света оказалась молодой, скуластой, с рассыпающимися прямыми черными волосами и чуть хрипловатым голосом. Ее нога в гипсе была беспомощно вытянута на растяжке. Дружелюбно протянула руку:
– Вот, черт, угораздило! – Показала. – Пьяные были все, а когда перевернулись, помяло только меня.
– Благодари Бога, что еще так вышло, – сказал Чернодятлов.
– Бога нет, – Света рассмеялась, – а человечки есть разные. Тут за мной один парень ухаживает, армянин, кстати, а они, говорят, горячие. Так что скоро брошу я тебя, Чернодятлов.
3
Ну что за свинство! Езда, работа уже в горле сидят, по вечерам один. Остается только землю перекапывать на недавно полученном родителями участке. Растет на нем довольная собой и окружающими большущая груша, полная маленьких сладких плодов, да заросли боевого, оттопыривавшегося колючками шиповника. Около груши – низко вкопанные скамеечка и столик засыпаны палыми листьями, чуть дальше – небольшой пруд, где купаются гуси, а слева и справа за забором – частные домики. Домика нет только у них, и отец, со свойственной ему быстротой, находит выход. В одну из пятниц, взвывая мотором, у дачи появляется самосвал с бетонным блоком от панельного дома и, приподняв кузов, тяжело его сбрасывает.
– Ну и зачем?
– Дурак, – радуется отец, – это же готовый домик, теперь только краном поднять да дверь приделать.
Насвистывая, подходит к блоку, приставляет гвоздь и со всей силы бьет молотком. Гвоздь, согнувшись, отскакивает. Отец задумчиво чешет лоб.
Осень. Листья падают, падают… За окном говор:
– Василь, ну и как там москали?
– Та пьють, тот Иван бездельник, не хозяин, даже плетень сам не починит, ждет, пока упадет.
– Зато сюда лезут.
– Пока лезут.
Напротив сидит Филька и жмурится, Марысин жизнерадостный смех доносится из санотдела, а бабка Семеновна спит, сладко похрапывая, сложив руки на необъятном животе. Ее муж, Александр Иваныч, служил когда-то в КГБ. Потом его уволили, и он с женой, не высовываясь, прожил всю жизнь в небольшом поселке у румынской границы. За долгие годы Семеновна потолстела на сто килограмов и, набравшись от мужа методов дознания противника, с успехом применяла их к фельдшерам. Обо всем имела свое особое мнение, коллег называла “девки” и командовала ими железной рукой.
Новый эпидемиолог склонил голову и что-то пишет.
“…В ответ на ваш запрос о профилактике внутрибольничных инфекций в акушерских стационарах, – старается Михаил Маркович, – …Айкинская санэпидстанция сообщает: в районе проводится определенная работа. В данное время родильное отделение закрыто на ремонт. Ремонт осуществляется во всех палатах, санузлах… В помещениях убирают с применением дезинфицирующих средств. Обработку начинают с… заканчивают в… Стирка проводится некачественно. Медицинский персонал обеспечен индивидуальными шкафчиками…”
Заведующий роддомом – особый человек. Завидя его, медсестры жмутся к стенам. С красным, словно вываренным лицом и вечной ухмылкой, он ходит мягко, как кошка. В первую же встречу, презрительно сощурившись, процедил сквозь зубы:
– Да какой ты врач, так, каша. Вот я врач.
– Вскрытие покажет, – влепил Михаил Маркович.
Звенит телефон.
– Алло, алло, слышите?! В Сусеково бешеная кошка искусала людей!
– Ее поймали?
– Нет. Забилась в сарай. Боятся подходить.
– Сейчас приеду.
В Сусеково он уже был, это огромное дальнее село, и там есть больничка на десять коек, руководимая молодым, прихрамывающим доктором. Дом, где взбесилась кошка, конечно, на окраине. Только что прошел дождь, и они еле-еле добираются по чавкающей грязи. По обеим сторонам дороги – разных оттенков желтый облетающий лес и заросли малины. Михаил Маркович выбирается из теплой кабины машины, его мгновенно пронизывает ветром. Осторожно открывает деревянную калитку: у сарая несколько мужчин с вилами, женщина, с ними знакомый ветеринар. На земле – завязанный мешок и оттуда хриплый вой. Мешок дергается, вой то усиливается, то ослабевает.
– Вот беда какая, – вздыхает женщина и со страхом смотрит на мешок.
– Искусала кого-то? – спрашивает Михаил Маркович.
– Нет, слава Богу, – ветеринар торопливо рассказывает, – представляешь, она напала на корову.
– Как?
– Ночью кошка всегда спала на ее спине, ну, чтоб теплее было. А тут запрыгнула, стала драть, корова от боли замычала, голову повернула, а та как прыгнет – и вцепилась прямо в морду.
– А собака? Должна быть собака.
– Исчезла, найти не могут. А вот кошку удалось вилами прижать. Сейчас милиция подъедет, заберет ее в ветстанцию.
Действительно, к калитке подъезжает и останавливается весь заляпанный грязью мотоцикл с коляской. Из коляски вылезает милиционер, одышливый, толстый, с лысиной. Цапнул, было, мешок.
– Нельзя! – Михаил Маркович отбил руку.
Резко пахнуло самогоном, взгляд почти бессмысленный. Покачался, надел перчатки, цапнул мешок, размахнулся кинуть на сиденье рядом с собой.
– Нельзя! – опять схватился Михаил Маркович.
Милиционер икнул, сел в коляску, отвел руку с воющим брыкающимся мешком в сторону, мотоцикл уехал.
Ветврач и эпидемиолог озабоченно смотрят вслед. Михаил Маркович спрашивает:
– А что, специальную машину прислать нельзя было?
– Да ведь нет ее, специальной машины.
Человек с баллоном за спиной и шлангом начинает мерно поливать все вокруг. Разжигают печку, из трубы дезкамеры показывается и рассеивается летучий темный дымок.
От нечего делать вечером навестил Свету: у нее лихорадочно блестят карие подведенные глаза; вид, будто в театр собралась.
– А где Чернодятлов?
– Сказал, позже придет.
– На Акопа посмотреть хочешь? Ухажер мой – губастенький, прелесть. А, кстати, я и о тебе побеспокоилась, – потянулась к тумбочке, – подруга моя, Лариска, ну очень скучает после развода, где тут телефончик…
На следующий день Мишка сидит у Ларисы на диване. Стоящий сзади на длинной ножке неяркий торшер обрисовывает им некий общий круг. Мерцает с выключенным звуком телевизор. Лариса, в слишком тесном платье с распластанными желтыми леопардами, курит одну за другой сигареты, оставляя на них помадные ободочки; резкими движениями тушит в пепельнице. Мишка что-то говорит, вдруг, привстав, обнимает полные плечи с леопардами. Лариса стонуще вздыхает, закрывает глаза, подставляет дымные сигаретные губы… но вдруг оттолкивает.
– Это неприлично! Только познакомились – и сразу. Не сегодня.
– А когда?
– Ну… завтра.
Мишка снимает руки с леопардов.
– Я, пожалуй, пойду?
И пошел. От всего этого ему очень грустно. Грустно, что взрослый и ничто не удивляет, что можно просто раздеться и лечь в чужую постель, что в душе не дрогнет… Он вдруг вспоминает, как однажды в автобусе заметил на заднем сиденье пару. Они, подолгу приникая друг к другу, целовались. Парень при этом в руке держал яблоко и в перерывах между поцелуями откусывал и жевал его с тем же выражением, как при поцелуях.
Папаня предпринял еще одну попытку обустроиться на даче: в этот раз грузовик приволок отъездивший свое небольшой автобус. Автобус задвинули на взвизгнувший от возмущения шиповник. В отличие от бетонного блока, в автобусе были окна, сиденья и готовая дверь. Отец попробовал ее открыть, не получилось. Сын влез через окно, нажал – тот же результат. Ломали ломом. Устали.
– Чего лыбишься? – неожиданно вспылил Марк Захарович. – Лучше скажи спасибо, что я тебя в спортзал пристроил.
Спортзал был в подвале ПТУ. Через полуоткрытый вход Мишка спустился по ступенькам, перед ним открылся уныло окрашенный коридор с голой лампочкой, пахнуло устоявшимся запахом пота, послышался говор и лязг металла. Мишка заглянул в ближайшую комнату: спиной к нему стоял худощавый, в спортивном трико парень. Другой, покрупнее, со скуластым лицом, лежа выжимал штангу. Худощавый резко повернулся.
– Я сын Марка Захаровича. – представился Мишка. – Шубин сказал, что можно прийти.
Худощавый пожал плечами:
– Можно. Правда, я думал, что ты моложе, – заметил и подал руку. – Саша.
Скуластый, наконец, отставил штангу, поднялся:
– Олег.
Холодное утро. На работу приходится приезжать за полчаса, свитер не помогает, и эпидемиолог в промозглом, с запахом грибка, помещении пытается отогреть руки у еле теплой печки.
– Михаил Маркович, как дела? – Секретарша просовывает голову в дверь, а потом мощно заходит вся. У нее круглое, широкое лицо с густо намазанными черным глазами, одна нога короче другой, и от этого она выработала немного смешную пританцовывающую походку. Женская сила томится в огромных, пышных чреслах. Мать ее работает тут же, бухгалтером, и они взяли Чижика в кольцо, из которого не вырвешься.
– Михаил Маркович, приходите ко мне в гости… – приглашает секретарша и волнует задом воздух.
– Да мне некогда, – сожалеюще отвечает Михаил Маркович, – автобус пропущу.
– Всего-то полчасика… – просит секретарша.
Появляется Семеновна, колюче обозревает обстановку. Кивок – и сладенький писк:
– Здравствуй, милочка. Что-то ты сегодня рано…
Та возвращает ей недружелюбный взгляд и, не забывая улыбнуться Михаилу Марковичу, скрывается.
В Чистой Кринице среди школьников – эпидемия гепатита. Маленькая деревянная школа расположена на холме, и далеко вниз видны леса и речка. Во дворе – колодец с журавлем. Павел, работающий по совместительству дезинфектором, сосредоточенно сопя, высыпает в колодец размешанную в поллитровой банке пахучую хлорную известь: у него один рецепт на все болезни. Бабушка-уборщица выжимает узловатыми пальцами тряпку у порожка и, с трудом выпрямляясь, всматривается в новых, непонятных людей. Нервный директор простужен, трубно кашляет. На столе у него медный небольшой колокольчик – звонить на переменки. В учительской стеклянные двери, в коридоре скрипучие полы, в классах выкрашенные тяжелой зеленью допотопные парты. Михаил Маркович достает специальный шприц-эжектор, входит в класс. Учительница около доски кутается в платок, на доске красиво написано “Изложение”, с парт на Михаила Марковича вопрошающе устремляют взгляды тридцати ребят.
– Будем делать уколы, – радует Михаил Маркович. Начинается визг.
Отчеты, объяснения, акты проверок, планы работы, медкарты на каждый случай инфекционного заболевания… Звонок.
– Миша?
– Да, Полина Борисовна…
– Читала твой отчет, ничего не скажешь, научился…
Михаил Маркович смеется:
– Не зря тут сижу.
– Больше мне так не пиши. Другим пиши, а мне – нет. Понял?
– Понял.
Чернодятлов уезжает в Уренгой. Только недавно, кривя рот, повторял скороговоркой: “Очки надо зарабатывать, очки, втискиваться… ”, – и вдруг в один день уволился.
– Иначе достанут, – кривит губы, – наследил я.
– А как же со Светой?
– Акопа подложим, – прищурил глаз…
Они сидят за пластмассовым белым столиком на балконе, сплошь закрытом зеленым кружевом винограда, темные налитые гроздья свешиваются. Чернодятлов вертит в руках рюмку.
– Почему к Ларисе не пошел?
– Не хочу.
Протянул рюмку:
– Налей. Кстати, если собираешься по-прежнему добиваться правды, не будет ни баб, ни денег. Я руководил городской судебно-медицинской экспертизой – и то свалился. Связи, связи нужны… У Пуцика жена – дочка Лепанко. – Скрипнул зубами. – Цапанули меня, ох, цапанули! Ну, ничего, время пройдет, вернусь.
Михаил идет, наконец, домой, у двери наступает на замечательный рыжий хвост; его обладатель, возмущаясь, орет на весь подъезд.
На следующий день около конюшни видит новое лицо: толстенький, низенький человечек с хитрыми глазами. Лицо явно ждет начальства, а на заинтересованное приветствие отвечает гордо и независимо:
– Здоровеньки булы.
С подошедшим Чижиком они скрываются в кабинете, и минут через десять разносится новость: прибыл новый врач по гигиене питания.
В конце месяца санэпидстанция в полном составе отправляется на кукурузу. Большое поле, у дальней кромки лес темнеет. У дороги притулились машины – “Нива” начальника и санотдельский “газик”. Работники, одетые в теплые куртки и ватники, стоят группками около машин, мнутся. Только Бутунару – в рубашке, брючках и легких туфлях. Лицо синее от холода, руки в карманы засунул, прыгает, пытаясь согреться.
Чижик машет рукой:
– Начали!
Его шофер вытаскивает инвентарь, люди разбредаются. К полю приближаются беленькие “Жигули”, скромно останавливаются за машинами. Бутунару подходит к нагнувшемуся за кукурузой Чижику:
– Петро Михайлович, замерз я, могу заболеть.
Кукуруза летит в ведро, Чижик выпрямляется:
– И что можно для вас сделать?
– Придется уехать, – печально говорит Бутунару, – вот и друг случайно рядом оказался.
Женщины, раскрасневшись от свежего воздуха, потихоньку начинают петь. Их поддерживает мужская половина. К Михаилу подкрадывается Виталий Романеску. Растянув свою лягушачью улыбку, вкрадчиво говорит:
– У них и корова, и свиньи, хозяйство о-е-ей… Подумай!
– Ты о чем?
Виталий кивает на секретаршу и причмокивает.
4
Товарищ К. Н. Черненко, Генеральный секретарь партии, в последнее время работал очень интенсивно. Написал для народа сразу две книги: “Народ и партия едины” и “По пути совершенствования развитого социализма”. Доктор Бутунару регулярно использовал выдержки из его книг на политинформациях.
От холодного воздуха пар изо рта. Тихо, по выпавшему поскрипывающему снежку в больницу с достоинством идет Игорь Анатольевич Пуцик. Во время строительства дополнительных корпусов он как-то незаметно построил и себе дом, выходящий окнами на главную дорогу. Все, кто навстречу, с дежурства возвращаются, или кто обгоняет, на работу спешат, приветствуют Пуцика:
– Здравствуйте, Игорь Анатольевич…
Игорь Анатольевич кивает и улыбается.
А вот Мишин папаня с выпавшим снегом загрустил. С дачи увезли бетонный блок и автобус со сломанной дверью, а больше там делать нечего. Мама немножко приболела, закашляла, кот Васька, напротив, просто расцвел. Шерстка его стала гуще, пышнее, усы длиннее, и когда он приходит с улицы, от него пахнет свежестью и здоровьем. От Мишки тоже пахнет свежестью и здоровьем, потому что он ходит в спортзал и научился поднимать тяжелые гири. Хотя спортзал официально принадлежит ПТУ, но подростков мало, в основном собираются друзья Саши и Олега.
Утром его, как всегда, трясет в автобусе, рядом молча страдает еще не привыкший новый доктор по гигиене питания Николай Антонович.
– Здоровеньки булы! – не выдерживает Михаил Маркович.
Тот внезапно отвечает по-русски:
– Привет, коллега!
Михаил Маркович начинает хохотать.
– Что, Николай Антонович, молдаван у нас больше, чем украинцев?
Николай Антонович краснеет:
– Да я чистый украинец, – запальчиво объясняет, – просто язык забыл. Поймите, меня как в армию забрали, так я больше не возвращался. Отслужил – и в медицинский. А что? Они думали, я буду им задарма в колхозе работать! Нет, Коля хитрый.
– Так вы не санитарный врач?
– Нет, конечно. Я гинеколог. Куда ни сунусь – нет работы.
– Николай Антонович, здесь же свой медицинский, – конечно, работы нет.
– Кто ж знал? Квартиру купил, женился, а где работать – не подумал.
Автобус неловко, будто споткнувшись, останавливается, и они вываливаются в открытую дверь.
– Ну и холодина! – вздрагивает даже в пальто Михаил Маркович, заходя в санэпидстанцию, – совсем Чижик с ума сошел!
Через полтора часа он вместе с Семеновной и Филькой укатывает на неизменной “тубе” в Понятино, к доктору Бубушаро, заведующему образцово-показательной больничкой на пятьдесят коек. Заранее предупрежденный, огромный лысый Бубушаро, встречая гостей, протягивает мясистую, мягкую руку, ведет в кабинет, на полу которого лежит пушистый домашний ковер, а через занавесочки в окне видна равнина до далекого, застывшего в снегу леса, на который опирается неяркое смеющееся солнце. Немедленно входит в белом, чуть укороченном халатике санитарочка с подносом, на подносе чай в чашечках с цветочками и румяные, с золотистой корочкой, булочки.
Доктор Бубушаро был женат раз пять и все на акушерках. Примет на работу деваху с ясной физиономией, женится, потом разведется и уволит. Но как доктор был очень вдумчивый, прямо Чехов. У этого Бубушаро, наверное, у единственного в области, и вода в трубах текла без проблем, и кухня была хорошая, и больные на чистом белье лежали. Михаил Маркович идет с ним по больнице, и действительно – о чудо! – хороша больница! Они возвращаются в кабинет, и Бубушаро достает бутылку водки.
– По рюмашечке, – успокаивает, шумно сопя, Бубушаро, – по рюмашечке.
Михаил Маркович мнется, мнется:
– Георгий Захарович, – ставит условие, – только если расскажете про елочки.
– А что ж не рассказать, расскажу, – гудит, улыбаясь, хозяин и большими, поросшими рыжим волосом, руками достает хлеб, лучок, ветчину, огурчики.
– Ну, по первой?
Выпил, зажевал лучком, откинулся в кресле:
– Проходила как-то в области, – начинает, – довольно жесткая проверка заместителем председателя Совмина, тогда еще был Иван Петрович Голопуп. И вдруг Иван Петрович решает посетить мою больничку. Тут начальство и перепугалось. Было известно: любил елочки. Есть елочки – проверка заканчивается хорошо, нет – плохо. А около больницы елок нет. И вот, звонит ко мне неважно кто, – Бубушаро выразительно посмотрел, – и говорит: “Георгий, чтобы завтра росли елочки”. – Я чуть трубку не выронил: “Где ж я их достану?” – “Не мне тебя учить, – отвечает, – хочешь работать – достанешь”. Я туда, сюда… Опомниться не дают! На следующий день, а дело в середине зимы, вижу – едут. Ну, как положено, черные “волги”, одна за другой. А у меня, хитрого молдавана, – Бубушаро открывает рот и гулко смеется, – все в порядке. Больница в елочках, только что на крыше нет. Иван Петрович сияет, радуется, проходит внутрь, а там уже приготовлено. Нас ведь дорожки расстилать учить не надо, – Бубушаро налил по второй, выпили, закусили, огурчики домашние, малосольные, – сидим, выглядываю в окно и вдруг вижу: мать моя! ветер косит елки в разные стороны. Высылаю санитарок, а ветер крепчает, и как закрутило – вьюга! Ну, думаю, конец. А Голопуп тем временем рот вытер, руку мне ковшиком, мол, спасибо, выходит и видит: нет елок. Мы как один стоим не дышим, рожи, будто так и надо. И тут, наверное, он решил, что перебрал в питье. Достал валидол – и без слов к машине. И что ты думаешь? – сморщился. – Пуцик мне выговор вкатал за показуху.
Михаил Маркович хохочет от души, хлопает ладонью по столу:
– Ну, я не на “Волге” приехал, пойду Семеновну с Филькой забирать.
И осекается, ловя острый, насмешливый взгляд.
– Может, еще по рюмашечке?
– Да нет.
Проверяющий, опустив глаза, прощается, выскакивает и залезает в “тубу”. Павел с зажатой в зубах тоненькой “Авророй” жмет на газ, и двухэтажный кораблик больницы остается позади. Занавесочки в главном кабинете задернулись и единственный, кто их провожает, – черней черного черная ворона, усевшаяся на журавль у колодца рядом с одиноким хутором; прищурилась и смотрит круглым глазом на уменьшающуюся вдали машину. Внезапно отвлеклась и, повернув голову, потерла крепкий длинный клюв о перья.
Филька зевает во весь рот; в маленьком оконце убегающая череда обхвативших себя ветвями, продрогших деревьев; в душе молчание и усталость. Сейчас он доедет до своего, уже своего приземистого длинного здания с угольной кучей на дворе, зайдет в комнату с пожелтевшими стенами и еле теплой печкой, и на ждущем столе немедленно затрезвонит пузатый массивный телефон с полустершимися цифрами на диске. Все замечательно: правильная жизнь продолжается.
Наконец, Михаил увидел Акопа. Света, размахнувшись, умудрилась снять в центре города большущую квартиру со скрипучим паркетом, высокими потолками и окнами в вычурных рамах. Включила магнитофон с блатными песнями, привезла от родителей телевизор, и пригласила в гости. Мишка нажал на резко прозвеневший звонок, и в проеме двери настороженно смотрит небольшой паренек с почти детским лицом и чуть припухшими губами, над которыми протянулась ниточка усов.
– Я к Свете.
Неохотно пропустил.
Хозяйка, еще больше похудевшая, лихорадочно блестя глазами, сидела на диване. Нога в гипсе.
– Привет, как хата? Правда, здорово? Акопчик, свари нам кофе!
Парень пошел в кухню.
– Жаль, Чернодятлов уехал, – Мишка, пробуя спинку дивана, откинулся назад.
– Боец. Он тут такие дела крутил, пока не свалился. Акопу до него тянуться и тянуться. Акопчик! – крикнула. – Ты помнишь, как я люблю: две ложечки, ладно? – зашептала. – О Чернодятлове не говори: ревнует.
– Он же очень молодой, сколько ему?
– Двадцать один. Тихо!
Появился Акоп, осторожно неся маленькие чашечки на подносе, и, поставив их на столик рядом с диваном, сел.
– На следующей неделе Акоп едет домой, – Света отхлебнула кофе, – Акопчик, ты не додержал! Там его родители такой гвалт подняли: армянку, мол, хотим! Не позволим!
– Не понимают, – гортанно сказал Акоп, – когда женюсь, поймут.
– Посмотрим, посмотрим, – Света развеселилась, – где у нас коньячок был?
И снова утро. Промерзшие кабинеты санэпидстанции. Михаил Маркович с Николаем Антоновичем стойко гуляют.
– Самое тяжелое в загранке, – увлеченно рассказывает жизненные истории Николай Антонович, – это когда идешь к экватору: один за другим пересекаешь часовые пояса, и организм бунтует, днем как пьяный, а ночью не заснуть. Но еще хуже, что все друг за другом следят. С одной стороны, ну как не взять, например, болоньевые плащи, помните, мода была? А как провезти? Вот и мучаешься. У нас еще политрук был сволочь, покуда не заложили, жить не давал.
– Эх, экватор, – вздыхает Михаил Маркович, – негры, бананы…
Народу на улицах мало, и поселок молчаливо стоит в свете и снегу, потряхивая резко вычерченными на фоне неба кронами деревьев.
– А вот и ваша Семеновна, – прерывается Николай Антонович, – до чего злющая баба, как вы с ней уживаетесь?
Матрешка Семеновна идет, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, бросает на докторов всегдашний настороженно-испытующий взгляд. Появляются Чижик с Васей на “Ниве”, заезжают во двор. Михаил Маркович с Николаем Антоновичем тоже заходят.
– Николай Антонович, – поднимаясь по ступенькам, решительно говорит Михаил Маркович, – мне надоело, я ему все-таки скажу.
Стучится в кабинет.
“…Январь – запевка года. Окружные предвыборные совещания, проходящие в эти дни, еще и еще раз демонстрируют…”
– Петро Михайлович, – тот делает радио тише, – вы нас что, заморозить хотите?
Чижик разводит руками:
– Михаил Маркович, надевайте свитер, это вам не город, угля почти не выделяют. Кстати, посмотрите на очередную разнарядку.
– Выделяют, не выделяют, сколько ж можно? – Михаил Маркович берет бумаги: львовяне в очередной раз потребовали взять кровь у детей, начиная с месячного возраста. Опять кто-то диссертацию пишет.
Вышел – и сталкивается с как бы не замечающим его Виталием в черном кожаном пальто и в гуцульской папахе, лягушачий рот кривится.
– Семеновна, – жалуется бабке, – Романеску даже не здоровается.
– По всем признакам в психбольницу загремит, – буркнула.
– То есть?
– Так у него же шизофрения, ах, вы до сих пор не знали?
Мишка немного подумал:
– А Бутунару здоровый?
– Здоровый.
Михаил Маркович вздохнул и позвонил в детское отделение.
– Больше колоть таких маленьких не дам! – Решительно отказалась крошечная, с хвостиком русых волос, заведующая. – Возьмем кровь у четырнадцатилетних в поликлинике, а сыворотку разделим, как они хотят, – пусть изучают, идиоты. Я прошлый год так делала.
Наконец, годовой отчет:
Огурцы соленые и картошка – Семеновна.
Самогон – Филька.
Салат “оливье” – Марыся.
Оркестром руководит Михаил Маркович.
Слышится звук мотора:
– Ой, приехали! – Врывается со двора волнующаяся Филька и бросается на свое место.
Первой, как обычно, Полина Борисовна, большая, грузная, в платочке. За ней ее подружка, Ирина Георгиевна, заведующая отделом особо опасных инфекций. Высокая, худая Козлова – зав. паразитологическим отделом. И последней – гражданка Бейберчик, заведующая дезинфекционным отделом, плюс… приветик… санитарное просвещение на полставочки.
Полина Борисовна тяжело опускается за главный стол и чуть насмешливо обводит притихших эпидотдельцев взглядом. Повернулась к Михаилу Марковичу:
– Ну, давай начнем, посмотрим, чему научился.
Ирина Георгиевна села к Семеновне, Козлова к Фильке, а Бейберчик к Марысе. И закипела работа: прививки по вертикали, прививки по горизонтали, количество актов, количество проверок. А где работа по малярии? А как боретесь против холеры? Ну и что, что нет, пока нет, а потом – иди, знай…
Через часа три Полина Борисовна решительно отодвинула от себя бумаги:
– Хватит. Принимаю.
Михаил Маркович отрывает Фильку от Ирины Георгиевны, дает указание варить картошку и выходит наружу. А между машин лысенький Боря Исаакович, начальник санитарного отдела, бегает, как козленок, с водителями шепчется. Увидел Михаила Марковича, подбежал, поймал за пуговицу, притянул к себе:
– Как ты думаешь, что можно у Романеску проверить? А у Бутунару? – И сам себе ответил: – То-то же… Я тебе так скажу: нэма порядку, видэ и нэ будэ…
Засмеялся. Заблестел белыми зубами. В руках сверточек. Уехал. Когда вернется, будет два сверточка.
В конце дня все собираются.
– Ну что, товарищи, нельзя останавливаться на достигнутом, нельзя успокаиваться, – подводит итоги заместитель Куценко Поцур. – Например, что мы имеем? – Повышение заболеваемости дизентерией… Это ведь каждый проверяющий увидит! Никуда не годится! Недо-работки кругом, товарищи! Главного не замечаем, отвлекаемся, вот, например, – уставился в блокнот, – недавно было указание республиканской СЭС обратить особое внимание на цеха выделки кож, а мы? Сколько раз там бываем? А если спросят? А если спросят? – Прячет блокнот и обращается к Чижику. – Скажете что-нибудь, Петро Васильевич?
Чижик, приземистый, крепкий, нарядный, с чуть покрасневшим лицом, поднимается и внушительно ставит точку:
– Спасибо за оказанную помощь.
Еще немножко снега, ветра, и дотянули до весны. А весной советский народ понес тяжелую утрату: двенадцатого марта ушел из жизни выдающийся политический и государственный деятель Константин Устинович Черненко. В санэпидстанции больше всех о нем жалел, конечно, Бутунару, потерявший такой материал для политинформаций.
А вместо Константина Устиновича в Центральном комитете единогласно был избран новый Генеральный секретарь. Относительно молодой, но уже зарекомендовавший себя на сельскохозяйственной работе. Книг он написать не успел, поэтому просто проводил беседы с теми, кто интересовался. По этим беседам ничего ясно не было.
5
– Мишенька, сходи на базар, пожалуйста! – крикнула мать из кухни.
– А что купить?
– Ну, кролика, можно творог. Хотя нет, творог лучше я сама.
Мишина мама – учительница русского языка и литературы: вечные педсоветы, родительские собрания, на книжных полках – Толстой, Достоевский с закладками. Сколько Михаил себя помнит, вечером, когда их небольшая семья ложится спать, мама еще сидит за столом и проверяет тетрадки. В темноте светится абажур настольной лампы, греют батареи, иногда, редко-редко, скрипнет стул, и детский сон сладко смежает веки. Где-то в недрах этого письменного, ободранного при многих переездах, стола хранится толстая общая тетрадь, куда записываются лучшие школьные сочинения. Время идет, скоро пенсия, а мама их все собирает и хранит.
Мишка выходит и с удовольствием вдыхает свежий воздух. Холодно, но уход зимы уже чувствуется. Набухли почки на деревьях, этот пьяный рваный ветер, беспомощный потемневший снег на обочинах, лужи. Красноармейский базар в центре города. За дощатыми прилавками мордастые, тепло одетые тетки, ловкими пальцами кидая гирьки на гнутые тарелки весов, взвешивают для городских неумех первые, пахнущие весной, длиннющие парниковые огурцы. Уже появился зеленый лучок, стоят баночки со сметаной, завернута в марлю брынза. И вдруг Мишка натыкается на Николая Антоновича. Николай Антонович, пряча под плащом нечто выпирающее, кричит:
– Рыбки! Аквариумные рыбки! Кому рыбки!?
– Николай Антонович! – ахает Мишка.
Николай Антонович скашивает узенькие глазки и, чуть покраснев, воинственно заявляет:
– Не запрещено! Да, продаю.
– Да я ничего, ничего, – примирительно говорит Мишка.
Николай Антонович успокаивается:
– Михаил Маркович, поймите, я ж моряк, без рыб не могу. Двадцать лет врачом проплавал. Знаете, какой аквариум у меня дома? – и вдруг самодовольно подмигивает: – Коля свое везде возьмет – каждая рыбка двадцать коп.
Тут Николая Антоновича дергают за рукав, он оборачивается:
– Что, мальчик, показать? Смотри. Покупаешь? Только мама? А где у тебя мама? Ух, какая у тебя мама!
Очередное ЧП: в изящном ресторане “Буковина”, в котором, по слухам, любит обедать-ужинать партийное начальство, – пищевое отравление. По областному делению ресторан принадлежит Айкино, и Михаил Маркович едет туда на “тубе”. Входит в вестибюль, навстречу обеспокоенный Боря Исаакович:
– Михаил Маркович, а вы зачем приехали? – удивляется Боря Исаакович, – ведь все знают, я лично тут курирую!
С лестницы, стуча каблучками, спускается высокая холеная женщина, обведенные помадой губы недовольно кривятся.
– Нинель Ивановна, – поворачивается к ней, – это наши сотрудники. Да, да, районная санэпидстанция тоже побеспокоилась.
Михаил Маркович пожимает плечами и машет открывающей входную дверь бабке:
– Семеновна, разворачиваемся.
Они возвращаются в Айкино, входят в санэпидстанцию, навстречу из санотдела вылетает порозовевшая Марыся, за ней явно выздоровевший Виталий Романеску. Увидел Михаила Марковича, затворился обратно. Марыся перешла на шаг и чинно пошла вперед.
Марысе двадцать пять лет, у нее яркие губы и цветастые платья. Около нее даже проходить жарко.
За окном – весна, солнышко светит, а в комнате промозгло и шуршат бумажками. Марыська – медицинский статистик, но цифры не ук-ладываются в ее русоволосой головке, и в ее журналах все перепутано. Месяц назад Михаил Маркович по наущению Никитичны решил, что именно Марыська тянет назад весь эпидотдел, и решил повысить ее квалификацию. Марыся огромными, испуганными глазами смотрела на своего начальника и удивлялась его мужчинской непонятливости и идиотизму. И по-прежнему тянула назад такой дорогой доктору эпидотдел.
А когда вконец разозленный Михаил Маркович стал приставать к ней со своими нелепыми планами, Марыся совсем расстроилась. Но тут им помог случай: очередной раз проезжая в автобусе, Михаил Маркович увидел, как невдалеке от дороги, надев на голову венок из цветов, с ребенком на руках, по весеннему полю под голубым бездонным небом шла Марыся. И столько умиротворенности, покоя, причастности к этому полю было в ней, что он все понял.
– Что я делаю? – подумал. – Зачем? Какие сводки?
Покоренный природой, молча отобрал у нее журналы и принялся заполнять их сам.
Вечер, поздно, все спят, Мишка читает “Похождения Невзорова, или Ибикус”: “Вдруг – дзинь! – свистнула пулька”. Затрезвонил поздний звонок. Кому не можется?
– Наташа!! Господи! Где ты? – в руке дрогнула трубка.
– В Архангельске. Летаю. Как и хотела. Ты женился?
– Нет.
– И я замуж не вышла. Примешь меня?
Тут Мишку неожиданно повело, он гавкнул:
– Или я, или самолеты.
Бесконечно далекий голос:
– Я была рада тебя услышать. Прости, – заторопилась, – я очень поздно звоню, боялась, тебя нет дома. Прости.
Гудки. Остолбеневший Мишка смотрит на трубку в руке.
– Ну какой же я идиот, – вдруг дошло, – что я ответил? Так ждать. И так ответить.
В заднем кармане брюк по-прежнему лежала записная книжка, где на последней странице был приклеен календарик с глянцевой красавицей. Конечно, красавица смеялась. Даже открывать не надо, чтобы понять, как она смеялась. Иногда тебя с ушедшим человеком связывают какие-то, пусть тоненькие, но теплые ниточки, странная надежда, и вдруг что-то сдвигается, иногда даже в тебе самом, – все. Кончилось. Навсегда. Мишка поднялся, вытащил записную книжку, оторвал календарь давно ушедшего года с девушкой на синем фоне – порвать сил не хватило, открыл нижний ящик стола и положил календарь внутрь.
Взгляд упал на открытую страницу: “…Шатался имперский столб… В наружную оконную дырочку свистал, насвистывал ветер… надую тебе пустоту”.
На следующий день – обычная жизнь, и Мишка занимается в спортзале, потихонечку ставшем его страстью. Вообще, странно на самом деле. С одной стороны – политинформации, отчеты, Бутунару, Боря Исаакович, Пуцик. С другой – Олег, Саша, их друзья, у одного, кстати, на лице шрам как от ножа, не то что раньше не понимал, с кем столкнулся, но как-то отталкивал от себя. С третьей – Света, Черно-дятлов, Акоп. И все эти люди не пересекаются.
Кстати, о Пуцике: работая на полставки еще и лор-врачом, Пуцик, чего делать категорически нельзя, в очередной раз вскрыл абсцесс у больного дифтерией, – до него никак не доходило, что дифтерия существует. Михаилу Марковичу об этом передала, задыхаясь от смеха, инфекционист Любовь Ивановна. Михаил Маркович взбеленился, позвонил Полине Борисовне и срочно уехал в неблагополучное село налаживать мероприятия.
На небе ни единого облачка, вдоль дороги, как невесты в белом, тихой красой цветут яблони, а у дома бедного, попавшего в руки к идиоту, тракториста разливался волшебный запах сирени. Михаил Маркович постучал и немедленно отступил назад: захлебываясь от лая, на калитку бросилась собака. На крыльце показалась молодая женщина в ситцевом платьице, ноги крепкие, босые, в руке тряпка – видимо, убиралась. (На зиму из-за экономии дров семьи часто ютились в одной-двух комнатах, летом же все мылось и распахивалось.) Женщина, защищаясь от солнца, подняла ладонь, вгляделась.
– Мы из больницы! – крикнул Михаил Маркович.
Привязала собаку.
– Проходьте, – мелодично.
– Я только спросить: у вас ни у кого в семье горло не болит?
– У младшенького, – тянет, – у младшенького.
А на Дне врача разозленный до истерики Пуцик кричал с трибуны:
– У нас не район, а свалка. То прислали… как его, Чернодятлова… джинсы с трупа стянул и подарил любовнице. Теперь этот санитар! Мне надоело! Все, хватит! Я управу найду! Найду!
Мишка встал и ушел. Пуцика он не боялся, поняв, что дальше Айкино его не зашлют, но известие, что сотворил Чернодятлов, его ошеломило. Он воочию представлял умные беспощадные глаза бывшего судмедэксперта, его жесткий рот, выговаривающий: “Прокололся я, ох прокололся”. Попытался вспомнить: да, когда гипс был снят, Света красовалась в джинсах. В хороших джинсах, надо отметить. Не в тех ли?
Тем временем новые свежие идеи дошли до Айкино, и со всех содрали по рублю на Общество трезвости. Повели также борьбу с нетрудовыми доходами, в окрестных селах стали рушить частные теплицы. Областное начальство в непростой обстановке тоже выдвинуло почин: “Каждому району – сельскохозяйственный музей!”, и старательные айкинцы, срочно облицевав со стороны дороги дом сбежавшего от них доктора и поставив во дворе сломанный трактор, гордо отрапортовали о свершениях. Во время ремонта, правда, повредили дренажные трубы – подвал и часть первого этажа стоящего в низине музея стали затапливаться. Тогда наняли сторожа, он каждое утро помпой откачивал воду во двор санэпидстанции, а днем открывал двери для делегаций. Чижик терпел, жаловаться не ходил, знал по опыту, что все скоро кончится само собой.
Так и случилось. Вышло постановление об организации в колхозах саун для механизаторов, и музей был брошен на произвол судьбы. Еще некоторое время погодя, отобрав помпу, уволили сторожа, и Чижик вздохнул с облегчением.
Отцу скучно. Когда он служил, ходил подтянутый, в хромовых четких сапогах, на плечах – погоны, фуражка надвинута по самые глаза, а теперь, после увольнения в запас, не может найти себе места. Работы меняет одну за другой: то военрук в школе, то за столом в строительном управлении. Вдруг рассорился с начальником и хлопнул дверью.
– Да во всем Прикарпатском военном округе не было такого, как я! – кричит, пьяный, и отмахивается от матери: – Что ты меня успокаиваешь? Зачем? Ты знаешь, кто я?
– Кто? – всовывает голову в кухню Мишка.
– Свободный человек, – выговаривает по слогам. – Ишь, – вспоминает обидчика и скрипит зубами, – приказывать мне вздумал! Это мне, полковнику, – приказывать? В порошок сотру! Запомните все! Я свободный как… как муха!
Позже, умаявшись от переживаний, крика, алкоголя, в знак протеста против несправедливости, спит около кровати, с головой завернувшись в одеяло. Мать, качая головой, убирает со стола.
– Совсем он с ума сошел.
Телефонный звонок, берет трубку. И резко, страшно побледнев, садится и плачет.
– Что, что случилось?
– Бабушка умерла. Не успела я. Не успела.
Когда-то, в молодом возрасте, бабушке предсказала цыганка, что она доживет до восьмидесяти девяти. Но годы шли, и бабушка вдруг забыла, сколько ей лет. Дед очень сердился, напоминал, бабушка смущенно пожимала плечами и забывала опять. Внуку же все пыталась рассказать о своих родителях, революции, пропавшем женихе (замуж за деда она вышла после сорока), но маленький, а потом и взрослый, Михаил не слушал. Теперь не вернешь.
Все Мишино детство было связано с дедом и бабушкой, с их не-большой квартиркой, где всегда было открыто летнее окно, свет падал на “Незнакомку” Крамского на стене, а в ванной гуляла курица, выб-ранная, после долгих обследований и дутья в хвост, дедом на базаре.
– Баба, я скоро! – кричит маленький Мишка и со всех ног несется на речку. Прибежал, поставил в воду банку с кусочками хлеба и зачарованно смотрит, пока снующие темные мальки не попадутся на нехитрую уловку.
Мишка с мамой приехали, забрали деда, взяли с собой какие-то нужные в хозяйстве вещи, и городок с речкой и залитой солнцем однокомнатной квартиркой навсегда спрятался в дальних уголках памяти. Кстати, потом все эти как бы нужные привезенные вещи понемногу потерялись, и стало больно, что не взяли с собой единственное, что стоило бы, – гордую, молчаливую “Незнакомку”, единственную ниточку, протянутую от счастья в обычную жизнь. Опять ошибка. Опять жаль. И опять не вернешь. Дед переступил порог квартиры дочери, обвел глазами ковровый уют, окна за шторами и глухо сказал:
– Лучше бы я остался там.
– Ну что ты говоришь? – упрекнула мать. – Я для тебя так старалась!
Деду выделили комнату, в которой раньше обитал Мишка, и Мишка перешел спать в гостиную.
6
Вот оно: главный врач отбыл в отпуск, а исполняющим обязанности оставил Михаила Марковича. Наилучшим было бы назначить вместо себя шофера Васю (надежный человек), но Вася не умел выступать на Дне врача и писать бумаги. А Михаил Маркович все-таки городской, приехал-уехал, кому до него дело есть? Пусть с Пуциком ссорится. Успокоив себя, Чижик вздохнул, отдал ключи и уехал в Херсон тетку навещать.
На следующее утро Михаил Маркович пришел в его кабинет, открыл окно – на зелени любопытной растущей вплотную айвы дрожали солнечные блики – и сел в кресло. С правой руки лежала стопка газет, он взял верхнюю и по примеру Петро Михайловича углубился. “Давайте посоревнуемся” и “Работай гектар поливной” он пропустил, остановился на статье В. Коротича “Выше требовательность – начистоту о наболевшем”:
“…Я спросил у одного из руководителей нашей торговли, почему так много водочных хрустальных рюмок. Неужели больше ничего не производим? А ведь воду из оных наперстков явно не попьешь! – Тот сокрушенно развел руками: ▒Недоглядели’. – Недоглядели! Ну и сколько будем недоглядывать? К слову, а ведь попробуйте купить просто обыкновенный граненый стакан – намучаетесь, пока найдете…”
Раздался стук, и в дверь просунулась голова Николая Антоновича.
– Заходи, Николай Антонович! – весело крикнул начальник.
Но Николаю Антоновичу было явно не до веселья, трагическим голосом он произнес:
– Все, мне конец.
Вообще, Николай Антонович был человеком очень хитрым и настолько же простодушным. Вечно он крутился, рассчитывал, выискивал легкие пути, но… всегда чего-то не хватало в его расчетах, концы с концами не сходились, приходилось жить честно и трудно. Так вот:
– Все, мне конец.
Николай Антонович чуть не плакал:
– Михаил Маркович, на меня идут жаловаться в райком.
– Кто, почему?!
Оказалось, Николаю Антоновичу только что позвонил директор местного молокозавода и сказал, что если Николай Антонович не откроет закрытый два месяца назад завод, он, директор, пойдет в райком.
– Я не санитарный врач, я же ничего не знаю, – бормотал Николай Антонович, – вот если бы аборт сделать, так я быстро…
– Ладно, не волнуйся, – Мишка решил действовать, – где акт о закрытии?
Но спокойно дочитать ему не дали: в дверях возник сам, с комсомольским чубом, в хорошем костюме с галстучком, молодой, быстрый в движениях директор.
– Народу нужно молоко! – звонко произнес с порога.
– Нет возражений.
– А молокозавод остановлен. Меня утром вызывали в райком, спрашивали, почему? – Пока я ничего не ответил. Сказал, что районная санэпидстанция обещала разобраться, – директор подошел к столу и, опершись на него руками, угрожающе наклонился в сторону Михаила Марковича, – надеюсь, вы понимаете, у вас очень мало времени.
– Изучим документы, вынесем решение.
Директор побагровел, убрал руки, резко развернулся и напоследок со всей силой хлопнул дверью.
Михаил Маркович продолжил читать: в акте о закрытии завода, написанном областными специалистами, имелась явно поздняя приписка Бори Исааковича, что молокозавод может открыть и районная санэпидстанция.
Тут в дверь просунулась голова уже довольного, снявшего с себя ответственность, Николая Антоновича:
– Ну, как?
– Увидим, – сказал начальник, – пошли обедать. Ты “гигиена питания”, а не я, куда сегодня?
– На лесоучасток, – Николай Антонович подмигнул, – я там такую повариху нашел, она меня любит.
– Вот она, – шепнул Николай Антонович, когда пришли.
В комнату вошла высокая, худая, с лицом в красных пятнах, женщина. Руки ее безостановочно теребили фартук. Нерешительно посмотрев, она обратилась к более знакомому:
– Николай Антонович, что вам дать?
– Мясо, голубушка, мясо, – ласково пожелал Николай Антонович.
А когда женщина вышла, сказал с большой гордостью:
– Очень порядочная, очень-очень. Еле уговорил.
Но наевшись, Николай Антонович стал вдруг грустным. И, груст-но помешивая сахар в чашечке чая, начал рассказывать о себе:
– Как мне не везло, Миша, ты не представляешь… Всю жизнь без семьи! И не то чтобы не было: два раза женился, но каждый раз впросак. Первая вообще была красавица. Жили в Новороссийске, я – врач на корабле. Привожу плащи, помнишь, рассказывал? Да, и оставляю ей на продажу. Раз, другой, третий. Потом спрашиваю: где деньги? – Она показывает фигу и хохочет. Гуляла, оказывается! В открытую! И с кем бы ты думал? – С начальником КГБ. – Слова сказать не мог. Стою, колени трясутся. Хотел чемодан взять, так даже чемодан не дала. “Ты, – говорит, – новый себе купишь, с твоих-то заработков”, – и подмигивает, издевается. – Так и уехал. Без чемодана. До сих пор обидно. – Николай Антонович, переживая, смешно оттопырил губы и стукнул кулаком по столу. – И что ты думаешь, второй раз, в Волгограде, то же самое! – Подался я на заработки, нашел место и для жены, шлю домой письма – не отвечает, телеграммы – не отвечает, возвращаюсь: по моей квартире мужик в маечке разгуливает. Ну, думаю, все, Коля, хватит, наелся… Взял развод и на одиннадцать лет на Сахалин. На рыбообрабатывающих базах работал, я такие истории знаю… – Николай Антонович хихикнул: – Представляешь, на двести женщин пять мужиков: капитан, радист, доктор и еще двое. Лафа… Один раз я так хорошо устроился: выделили мне отдельную каюту, а в ней занавесочки в цветочках на иллюминаторах. Почти дом, уютно так, волна качает… И повариха рядом была, не обижала, молодец. Да, как один день прошло.
– Брысь, Васька! Брысь! – это дедушка выпускает кота, предварительно топнув, чтобы быстрее бежал.
С его появлением в маленькой семье потеплело: мать чаще улыбается, Мишке уютнее. Правда, с отцом были проблемы. Сначала он категорически заявил:
– Когда я обедаю, чтобы деда не было.
– Почему?
– Он портит мне аппетит. Понятно? Портит!
– Хорошо, папа будет есть отдельно, – голубые мамины глаза стали почти черными, – я не думаю, что он от этого много потеряет.
Но дедуля нашел контакт с зятем:
– Привет танкистам! Здравия желаю, Марк Захарович! – Уважительно выпаливает каждый раз и ответственно тянет ладошку.
Марк Захарович тает душой и, если бы не повышенная гордость, уже бы давно отказался от собственных требований.
В утреннем, пробившемся сквозь занавески, солнечном луче, светятся пылинки. Дедушка в широченных черных трусах, сгибая худенькие колени, браво марширует около дивана – делает зарядку, а затем готовит завтрак: мажет хлеб маслом, аккуратно раскладывает лучок, огурчики, помидорки. Заходит дочь:
– Папа, тебе нельзя соленое! – пытается отобрать солонку.
Но дедуля успевает спрятать соль за спину.
– Дочка, – говорит добродушно, – ты не понимаешь, в девяносто лет все можно.
Вечерами в большой комнате смотрит программу “Время”. К телевизору садится близко и, чтобы ничего не пропустить, приставляет к уху ладонь. “Нам всем надо перестраиваться”, – убеждает с экрана Михаил Сергеевич, и маленький седенький слушатель задумчиво кивает, обдумывая.
Еще они с Мишей частенько путешествуют на скрипучих, с шумными дверями, троллейбусах. Дедуля с удовольствием и любопытством вглядывается в лица, провожает, поворачиваясь, австрийские дома с раскрывающими пасть на прохожих придурковатыми львами, и даже безыскусные русские пятиэтажки ему интересны. Но иногда он вдруг прижмется к внуку и, как бы пытаясь достучаться, задрожавшими губами произнесет:
– А бабушка умерла. Понимаешь, горе какое! Умерла, и все.
Прошли выходные, и Михаил Маркович, проштудировав книжку по профессии, направился на молокозавод.
После проверки директор пригласил всех в кабинет, бухнулся, волнуясь, в свое кресло под портретом нового вождя и забарабанил пальцами.
– Может, чай?
– Нет.
– Я думаю, не стоит тянуть одеяло на себя, – подмигнул с усилием, – надо работать вместе.
– Не со мной, – раздельно произнес проверяющий и встал.
Они вернулись в санэпидстанцию, и тут пришлось срочно перезвонить Пуцику, как известно, человеку гораздо большего масштаба, чем директор молокозавода (между ними было временное перемирие).
– Ты где пропадаешь? – раздался в трубке родной голос. – Указание пришло до конца месяца провести карантинное учение по холере.
– Сделаем, холера не чума.
На следующий день выехал к границе. Погода стояла изумительно солнечная, “Нива” весело бежала по старенькой дороге, шофер Вася, возмущенный, что вместо внушительного главврача с ним сидит этот выскочка, всем видом выражал протест. Кругом простор, горизонты, поля; то капуста солидно зреет, то качается под дуновением ветра легкая желтизна злаков, чуть дальше – женщины в цветастых косынках подвязывают к деревянным рейкам наливающиеся соком помидоры. С правой руки показалась в синей дымке, а еще немного и выросла во весь рост одинокая колокольня старообрядческого села Чистая Криница, и сразу за ним – ряды колючей проволоки и пограничные столбы. Мишка вышел из машины, показал офицеру удостоверение и направился с новостью об учении к фельдшерам. После солнечного света в помещении показалось тускло и уныло.
– Михаил Маркович, – оставшись один на один, тихо предлагает один из фельдшеров, – только шепните… Никто и проверять не будет.
– Спасибо, – благодарит Михаил Маркович, смотрит в ласковые глаза, и ему становится страшно.
Это Бутунару может по пять раз в год с неизменным успехом тащить тряпки и швейные машинки через границу, у Мишки на это не хватит ни ума, ни сноровки.
Пионерлагерь. Романеску в отпуске, приходится проверять вместо него. Сначала проехали озеро, на глади воды лодки качаются, плеск, веселые крики, горн трубит из-за деревьев. На самой территории пустынно: вымощенные кирпичом дорожки, домики в зелени, флаг повис на флагштоке. Первым делом, конечно, столовая. А там борщи варятся, котлеты скворчат, компоты закипают, солнце через открытые окна плещет, жарко, женщины разделись, в одних халатах, груди при каждом движении подрагивают.
– Ну, доктор, – спрашивает заведующая, – акт будете у меня в кабинете составлять?
У нее глаза подведены синим, с улыбающихся губ, как теплая вода за три копейки, льются вежливые, обязательные слова.
– Доктор, что с вами?
Очнулся. Заведующая пошла впереди, стала подниматься по лестнице, халат натягивается на крупные ягодицы, нежные подколенные ямочки в движении, старенькие туфельки на ногах. Открывает дверь, в кабинете стол, на нем пепельница, бумаги. Шагнул к ней и, смотря в глаза, стал расстегивать халат.
Темнеет. Мишка быстро идет с автовокзала. Почему-то сейчас ему более одиноко, чем когда-либо. Сворачивает к озеру, раздевается и ныряет с дощатого мостика – какой-то сук царапает ногу. Не зря таблички поставили. Цепляясь за куст, выбирается по скользкой глине, навстречу баба с застарелым перегаром – попыталась ущипнуть.
– Ух, какой бычок! – каркнула.
Отбил руку. Натянул брюки, лег на траву, раскинул руки. Чувства умерли. Вот так и лежать. Налетел похолодевший ветер, он вздрогнул, почувствовал под лопаткой мешающий ком земли и саднящую боль от царапины на ноге. Поднялся, оделся и пошел домой.
Фелиция Петровна сама из себя полная, с большими грудями, с большими руками, а когда красит губы помадой, это смотрится как-то искусственно. Нынешним летом она ездила на заработки и привезла доктору бутылку рижского бальзама. Стол ее у самого окна, на нее там падает солнце, она щурится. Жених у нее небольшого роста, но тоже толстый и грузный. И очень обстоятельный, и по разговору, и по поведению. Мужчина, одним словом.
Вообще, Фильке тридцать лет и ей уже давно пора, и Мишка, посматривая на нее, думает:
– А чего она так задержалась?
А Филька тем временем говорит тоненьким, капризным, совершенно не вяжущимся с ней голосом:
– Доктор, а доктор, ай придите на свадьбу, ай придите…
Доктору очень не хочется переться в свой выходной в дальнее село, где Филька сняла ресторан, но он сдается. И вот, в день свадьбы Михаил Маркович с цветами и деньгами в конверте входит в вестибюль ресторана. Перед ним толпится народ, и в зал надо подниматься по широкой лестнице, но еще не пускают. Наконец появляются молодожены и встают вдвоем наверху, в проходе, запечатывая лестницу, как сезам. В руках Филька крепко держит стеклянную трехлитровую пустую банку. При их появлении внизу начинается движение, поднимаются первые гости. Невеста лихорадочно раскрывает подаренные конверты, считает деньги и кладет их в емкость, сверкающую стеклянным боком. Жених отскакивает в сторону, освобождает проход и говорит басом:
– Прошу.
Доходит очередь до Михаила Марковича. Он протягивает цветы. Алые розы. А в другой руке одновременно – конверт. Филька краснеет. Не знает, что делать, банку девать некуда. Выручает жених, принимает розы. Филька сгибает ноги в коленях, пищит кокетливо:
– Спасибо.
Кладет деньги, пристраивает цветы у локтевого сгиба рядом с банкой. Жених радуется, глядя на Фильку с цветами.
А через неделю она опять сидит за своим столом у окна. Глаза-щелочки щурятся от солнца. На лице благость, покой, и груди ее тяжелые, наполненные, отдыхают.
7
Чижик приехал и расстроился: в его отсутствие дела шли на редкость успешно. Об этом городском заговорили даже в райисполкоме. Нет, казалось, ничего не произошло: та же айва стоит за окном, наливается плодами, шофер Вася, как всегда, подгонит “Ниву” к дому и уважительно протянет задубевшую от крестьянской работы ладонь, секретарша с лицом в красных пятнах от нерастраченных гормонов войдет с очередными документами, а у тебя стучит в висках и ты теряешь покой: надо что-то предпринимать.
Уже год, как Александра Николаевна ушла на пенсию, и Полина Борисовна настаивала на переводе к себе именно Михаила Марковича. Куценко возражал, и Чижик был вынужден играть на его стороне. Но теперь, невзирая ни на что, Петро Михайлович решил избавиться от Михаила Марковича как можно скорее.
А пока на исходе лета легкие перистые облака плывут в невообразимой вышине над головами, произошло еще одно не замеченное большой историей событие: в санэпидстанции появилась толстенькая, маленькая и смешливая, как девочка, жена Николая Антоновича – Валентина Яковлевна.
Николай Антонович состоял при ней пятым мужем.
– И может, не последним… – кокетливо добавляла.
По специальности Валентина Яковлевна тоже была гинекологом. И наткнувшись у Пуповича и Пуцика на глухую стену, прибилась под крылышко мужа.
Наступил золотистый сентябрь, и Николай Антонович стал делать запасы, совершая набеги на ничейные яблоки и груши.
– Кому нужны эти дачи?! – веселился. – Беру рюкзак, выезжаю и даже не ищу: само в руки падает. И Валентина Яковлевна рядом! – подмигивал. – Все удовольствия сразу.
– Ох, дурак! – прыскала толстушка. – Мишенька, вы его не слушайте.
Михаил Маркович говорит, что не слушает, и уезжает с сотрудниками в дальнее село Дымное, около которого особенно густы буковые леса, и в маленькой амбулатории под сенью могучих деревьев всегда полутемно и прохладно. Их встречает худая белобрысая врачиха, и, утверждая, что все беды в селе от одной-единственной семьи, вместо проверки упрямо тянет в маленький домик со двором, заросшим чертополохом.
– Где мамка? – строго спрашивает открывающую дверь двенадцатилетнюю на вид девочку.
Та равнодушно пожимает плечами:
– А бис ее знае.
В доме жарко, но воздух отдает чем-то неуловимо гнилостным, словно застоявшимися помоями, рваное одеяло свешивается с занимающей почти все пространство печки; на дощатом столе – лавка придвинута к окну – стоит алюминиевая, с налетом сажи, кастрюля и около нее лежит несколько гнутых, тоже алюминиевых ложек. За подол вышедшей к ним девочки держится малыш лет пяти, а с печки, отодвинув занавеску, выглядывает еще одна чумазая рожица.
– Вот! – с возмущением говорит врачиха, – мать таскается, а дети обовшивели.
Михаил Маркович, так и оставшись в дверях, смотрит и не может оторваться от нервного, узкого, с глубокими карими глазами, чувственными губами лица рано начинающей взрослеть уже не девочки, а девушки.
Запахло керосином, все забегали, началось избавление от насекомых. А через каких-то три часа все уже трясутся на “тубе” обратно.
– Доктор, а доктор? – отвлекает задумавшегося начальника Филька. – Столько малины, может, остановимся? – затаила дыхание.
Доктор отстраненно кивает головой, и они съезжают на обочину. Обрадованные женщины с шумом спрыгивают, неутомимая Филька вырывается вперед и первой находит ягоды.
– Сюда! Сюда! Доктор, Семеновна, сюда!
Впереди, напевая, идет Марыся, неожиданно у ее лица басовито гудит пчела, Марыська отскакивает и чуть не врезается в Семеновну.
– Девка, ты чего, ополоумела? – возмущенно пищит бабка. – Сейчас как дам!
– Так пчела же! – блестя молодыми глазами, хохочет Марыська. – Пчела!
Ветер трогает листья, солнце закрывается облаком, следующее облако еще темнее; из-за леса показывается целый ряд туч. В какие-то полчаса небо заволакивает и становится неуютно.
– Ну, только начали! – в сердцах жалуется Марыська.
– Поехали, хватит! – кричит Павел.
Залезли, – полило, дворники не успевают воду отбрасывать. И вдруг прекратилось. Небо такое невинное, даже не верится. Разве что в ложбинках качающихся широких листьев придорожных лопухов блестит от промывшего глазки солнышка вода, потихоньку скатывается и капает. Женщины оживленно переговариваются, а Михаил с какой-то тянущей тоской все вспоминает и никак не может забыть лицо той девочки. Филька потянулась, открыла окошко, ворвался свежий, с озоном и влагой, трепещущий ветер, вздохнула полной грудью:
– Эх, завтра грибы будут. Доктор, а доктор?
В спортзал Михаил ходил по-прежнему. Ему все больше нравился тонкий и гибкий, как стальной прут, немногословный Саша. Саша постоянно участвовал в уличных конфликтах: одного защищал, другого приструнивал, и приходящие в зал подростки тянулись к нему, как к старшему брату. Из всех занятий Саша больше всего любил бороться, выстаивая на коленях против пяти-семи рослых ребят, делая из них кучу-малу, и удерживая, пока не запросят пощады. Его друг Олег более непредсказуем. К нему не тянутся, его боятся.
– Мужики, может, рванем по грибы, такие дожди прошли? – предлагает Олег.
– Я согласен! – с воодушевлением воспринимает Саша.
– Доктор Живаго, – Олег скосил смеющийся глаз, – чего молчишь?
– Пойду, конечно. (И откуда он взял этого Живаго?)
– Тогда завтра в восемь на вокзале, лады? Эй, пацаны! – повернулся к подросткам. – Сбегайте за кефирчиком, одна нога здесь, другая там!
Света в кожаных брючках, губки накрашены. Пепельница на диване полна окурков.
– Привет, рада видеть. Кофе хочешь?
– А где Акоп?
– Работает. Скоро с ним придется в Ереван ехать, представляться… Чернодятлов приехал! – выпалила. Хихикнула.
Зажгла синий, лизнувший темную конфорку огонь, щелкнула пальцами. Сыпанула коричневый крупный порошок в тяжелую турку, плеснула воды. Поплыл запах кофе.
– Ах, – зевнула, – все-таки с Акопом – никакого сравнения. Маху я дала: пацан. Лежала с ногой, он меня выходил, вот и расчувствовалась.
Потихоньку холодало. Но настоящего мороза еще не было: так, лужи замерзли, тротуары припорошило, и зима остановилась в раздумье. В санэпидстанции опять мерзко, но в этот раз разозленный Мишка, еще раз доказав, что от него надо избавляться, хлопнул на стол Чижику справку о количестве выделяемого угля. Чижик потемнел лицом и, припертый к стене, затопил печку в эпидотделе.
Еще у Мишки появилась подружка, они гуляли по выпавшему снегу и как дети целовались в подъездах. В один из вечеров пошли на фильм “Зимняя вишня”, там страдала от любви высокая нежная женщина, и Мишке было приятно, что она одинока. А о своих отношениях с подружкой он даже поделился с Николаем Антоновичем.
– Николай Антонович, она мне вроде нравится, а вроде и нет. Может, бросить?
– Да ты что! – возмутился Николай Антонович. – Ты ее понять должен, понимаешь, понять! Я, например, всегда так делаю.
– Хорошо, – согласился Мишка и коварно продолжил, – тогда обещай, что дашь ключи от квартиры, когда понадобится.
Николай Антонович, смеясь, согласился.
Так что все хорошо, но почему-то грустно: слишком уж необязательные вещи случаются.
У отца новое хобби: переплет. Сначала отец переплел все толстые журналы, потом годовую подписку любимой “Красной звезды”, теперь стоит у книжного шкафа и придирчивым взглядом осматривает книжки. Находит едва потрепанную обложку, резко ее отрывает, и довольный, несет раздетый томик в кухню, где у него рабочее переплетное место.
– Мишка! – говорит по дороге. – Может, ты сходил бы, купил водочку? А то скоро Новый год, а с этими очередями еще на бобах останешься…
На улице холодно, троллейбусы скользят, у винного магазина почти на два квартала терпеливо растянулась очередь. Из заветных дверей выскочил смешной человечек в телогрейке и шапке-ушанке, деловито затолкнул за пояс одну бутылку, другая пока в руке. И вдруг та, что в руке, выскальзнула, стукнулась об асфальт и не разбилась. Человечек оцепенел, потом сбил шапку на бок и, весь светясь от счастья, истошно заорал:
– Чудо, мужики, чудо!
Весело нагнулся, из-за пояса выскользнула спрятанная бутылка, разбила лежащую и разбилась сама. Очередь ахнула в едином вдохе.
У Михаила Марковича появился сменщик. Первой его увидела Марыська, доложив, что в кабинете Чижика сидит представительный мужчина.
– Ой, – сказала Филька, – он, наверное, вместо вас, доктор.
Дверь открылась: в проеме стоял крепкий, совсем не старый, с широким решительным лицом, человек.
– Здравия желаю! – внушительно произнес, войдя в комнату. – Подполковник медицинской службы в отставке Кузнецов. Назначен заведующим отделом.
А еще через месяц, как раз перед Новым годом, состоялась последняя для Мишки политинформация в Айкинской санэпидстанции.
– Мы и дальше обязаны защищать гласность… – читал Чижик через новые, впервые в жизни надетые очки.
– Апчхи! – чихал простуженный Бутунару.
– …человеческий фактор является движущей силой нашего общества…
– Апчхи!
– …и активизируя его, можно получить…
Возня сзади со сдерживаемым смехом.
– Николай Антонович! – нахмурился Чижик и взял следующую заметку. – “Неумен человек в своем движении к счастью. Вот и нынче мы будем добавлять: с новым счастьем!”
8
“Еще не прибыли газеты с политическим докладом, а работники Броварского райкома, что на Киевщине, с раннего утра уже были в первичных парторганизациях. Законспектировав основные положения доклада, они спешили включиться в разъяснительную работу…”
В здании областной санэпидстанции очень крутые мраморные лестницы и много притаившихся комнаток со скрипучим паркетом. В начале века здесь размещалась румынская жандармерия, и Мишке так и виделись громко топающие сапогами краснолицые усатые здоровяки. Вместо гаража – камеры для бунтовщиков и разбойников, а за главной дверью – большой чин с лысиной и седыми бакенбардами, напрягаясь, кричит на подчиненных и, уж совсем осердясь, бьет пухлым кулаком по бумагам. Теперь все не то.
В эпидотделе Моисей Давыдович совершает ритуальное мучительство над пишущей машинкой. Полина Борисовна плотно сидит в начальственном кабинете, Михаил Маркович напротив ее пустого стола читает бумаги, и на его рубашке играет солнечный зайчик.
Моисей выдергивает лист, прячет в свой стиснувший зубы портфель, встает, надевает мятую шляпу и застегивает пальто:
– Михаил Маркович, я у товарища Пуповича.
Открывает дверь к Никитичу и повторяет:
– Если кто спросит, я у товарища Пуповича.
– А это кто такой? – удивляется Никитич.
Моисей Давыдович оскорбленно вскидывает голову и удаляется.
Отец ходит туча-тучей.
– Ты что, опять письмо получил? – спрашивает мать.
Кивает с неохотой.
Больше они не разговаривают, в доме накапливается напряжение. Мишка сбегает от этого напряжения в спортзал, да куда угодно, лишь бы не оставаться.
Утром поднимается по мраморной лестнице.
– Нас разгромят, – сердито объявил пахнущий хорошим одеколоном Поцур, – вот этот четыреста пятидесятый приказ. Я просто боюсь… Поднимите инструкции, товарищи! Времена теперь такие, что спрашивают больше и больше… Разберитесь! – сложил листки.
Боря Исаакович наклонился к Полине Борисовне:
– Шампердут. Нема порядку, видэ и нэ будэ.
– Нэ будэ, – Полина Борисовна обернулась и поискала взглядом Мишку: – к Куценко после собрания.
У того разговор короткий:
– Во Франковском брюшной тиф. Наконец признались, идиоты. Михаил Маркович, надо закончить до праздников.
Франковское – самый дальний район и состоит из своенравной речки Франковки, гор и буковых лесов. Это уже Карпаты, и трудяга лазик с превеликим трудом взбирается по узенькой дороге, пытаясь добраться до райцентра.
Через Франковку перекинут мост. На правом берегу райком, гостиница, на левом – школа и нужные магазины “Водка” и “Продукты”. Речка течет, головой мотает. Чуть поодаль – больница, а по склону уходит бревенчатое село.
Наверное, здесь слишком близко к небу, и Мишке не спится, каждый раз он рано оставляет узкую кровать, спускается, переходит через мост и, собирая по дороге росу на ноги, идет к местной санэпидстанции. У калитки подсолнухи, возле забора аккуратно сложена поленница дров. Взошел на порог, сзади протяжно “му-у-у” и колокольчики – коров на пастбище погнали. Кряжистый, основательный фельдшер Иван Потапович уже на месте, медленно стучит пальцем по пишущей машинке.
Утром Михаил Маркович, Иван Потапович и его друг и коллега Иван Макарович забрались на высокую-превысокую гору, и совсем рядом около них солнце встает. Встало, улыбнулось: птицы запели, цветы раскрылись, кузнечики запрыгали. Иван Потапович лук нарезал, колбаску нарезал, огурчики соленые разложил, буханку хлеба толстыми ломтями – еще печкой дышат, и самогон собственного изготовления разливает. Иван Макарович мясо на шампуры нанизал, на угли поставил, а сверху промасленной бумагой прикрыл, чтоб быстрее.
Стакан в руке, грани от хранившейся в холодильнике жидкости холодные.
– С Богом!
Иван Макарович бумагу поднял, шампуры повернул. Иван Потапович разлил.
– С Богом!
В одиннадцать Михаил Маркович решил:
– Все, мне пора.
– Еще раз, – сказал Иван Макарович и достал из сумки.
– С Богом!
А в двенадцать гость, чувствуя себя частью мироздания, лежал, смотрел, прищурясь, на небо и ощущал, как в него, нагревая, переливается солнце. Совсем близко муравей полз, былинку тащил, божья коровка прилетала, паучок откуда-то на паутинке спустился… Солнце поднялось выше, засияло, Мишка закрыл глаза, раскинул руки…
– Что случилось? – спросила на следующей неделе удивленная Полина Борисовна. – Целую больницу в актовый зал собрал и не пришел.
– Заболел.
Сняла очки и насмешливо посмотрела.
– С тифом разобрался – согласна. Прикрыть смогли, потому что Куценко доволен. Но больше так не делай, может закончится по-другому. – Надела очки. – А в отчет подадим пять случаев. Точно, пусть будет пять, – и, углубляясь в чтение, рассеянно добавила: – Вроде есть, и вроде нет. Чтобы не придрались.
После обеда в санэпидстанции собрание. Что-то много стало собраний. Куценко итоги подводит. Голос, как всегда, угрюмый.
– А что у нас с Франковским? – Вдруг говорит удивленно: – Откуда там брюшной тиф? Почему не доложили? Полина Борисовна, вы ведь Каца туда посылали? И что, Кац, как вы это объясните?
– Шампердут, – шепчет Боря Исаакович, – всегда он так, собака…
Вечером в отделе уютнее, свет тени бросает, холодильник гудит мирно, чай на столах. Владимир Ильич вбок добрым прищуром смотрит, губы вытянул. Тишину нарушает отчаянной дробью Моисей.
– Моисей Давыдович, вы не могли бы прерваться до завтра?
– Нет!
– От беспорочной службы отупел окончательно, – бурчит Поли-на Борисовна.
Первое мая. День теплый, солнечный. Пиво, лозунги, знамена. В Киеве Щербицкий с внучкой появился, рукой народу махал, в родимом Чернилове товарищ Невалов на трибуне приветственные жесты делает.
– Перед партией встала задача большой исторической важности!
– Ур–ра!
– Почин набирает силу!
– Ур-ра!
– Активно вести перестройку!
– Ур-ра!
Миша отвлекся: рядом с ним шагал знакомый еще по Айкино бородатый худой Володя.
– Володька, привет! Как это я тебя сразу не увидел? Может, пива дернем?
9
За окном поливалка проехала. Теперь она каждое утро ездит, мирный атом с домов смывает. Хотя город не затронуло. Ну, по крайней мере, так Куценко сказал. Объяснил на совещании, что да, есть несколько пятен, но они неопасные. Термин специальный употребил: радиофобия. Мол, низок уровень нашей радиационной грамотности и есть над чем поработать санитарному просвещению. Министр здравоохранения тоже успокаивает. Оказывается, достаточно мокрую тряпку под дверь подложить, и защита обеспечена. Вот только в Днепре купаться нельзя: редкая птица долетит до его середины, сгорит на лету.
То есть жизнь своим чередом продолжается: закончился чемпионат мира по футболу, из санэпидстанции две бригады в Чернобыль уехали, потом вернулись: объекты, отчеты. В “Новом мире” – “Белые одежды”, в “Огоньке” – проблемные статьи, в телевизоре – комиссар Катани борется с мафией. Полина Борисовна решилась пойти в отпуск, а Михаила направила в родное Айкино на неделю.
В Айкино безлюдно: Бутунару в Югославии, Чижик в Югославии, на хозяйстве Романеску. Увидел Михаила Марковича, подошел и неожиданно дружески протянул руку.
– Радиация очень высокая, – сказал доверительно. – Такие, как Чижик и Куценко, хотят, чтобы мы вымерли, поэтому евреи и молдаване должны объединиться. Надо только достать истинные показания и послать за границу. Там помогут.
– Да… – неопределенно ответил Михаил Маркович и пошел к Николаю Антоновичу.
Но Николай Антонович сидел грустный – от него уехала Вален-тина Яковлевна.
– Ай, доктор, вы, оказывается, у нас, – в дверь просунулась улыбающаяся Филька, – и не заходите? Ай, как не стыдно!
Чернодятлов явился. Худой, глаза злые.
– Скоро, скоро, – повторяет с ожесточением, и видно, что мысль ему нравится, – болтунов загребут. Заметь, – назвал фамилию, – перестройка, не перестройка, заливается соловьем. Но его не трогают, зато окружение, я думаю, прочесывают как следует. Нет, – засмеялся, – эти идиоты забыли, где живут.
После старательных умываний город сияет как новенький. Вымылись дома, булыжные мостовые, театрик на круглой площади. В городе много церквей, в том числе одна с кручеными, как падающими, башенками. На центральной улице имени Леси Украинки у кинотеатра “Жовтень” с большими под ветром идущими рябью плакатами собираются музыканты-лабухи, и их веселый еврейско-молдавско-украинский говор разносится далеко от места встречи. Первое время после взрыва музыканты опасались собираться, но потом начали понемногу опять. Чуть дальше от Леси Украинки бульварчик: тихие скамеечки под плакучими ивами, около газетного щита человек горбится, воротник от плаща поднял, волосы седые, скользит взглядом по “обновлению производства”, “овощах на нашем столе”, зацепился: “Пациенты противостоят болезни специального характера. В палатах царит сплоченность… ” Почитал, и вдруг как бы почувствовав взгляд, тревожно оглянулся. Постоял недоуменно и пошел, мелькая желтыми ботинками. За его спиной небрежно листья слетают, ложатся грудью на аккуратный асфальт, раньше их сжигали, а теперь, может, лучше закапывать?
Михаил Маркович с портфельчиком вышагивает к месту службы. А на службе большие изменения: в работу внедрены коэффициент качества, коэффициент инициативности, активности, своевременности и сверхплановой работы.
Шампердут, как говорит Боря Исаакович.
Главный тоже оперирует новыми словами: тандем, консенсус…
– Нам надо добиться консенсуса, – повторяет. – Человеческий фактор не учитываем. Недостаточно подключаем к работе врачей, фельдшеров. А надо бы! Кругом ростки нового, а мы, – он смотрит на Полину Борисовну, – до сих пор не перестроились, все ждем чего-то.
Полина молчит, не связывается.
– Хозрасчет, семейный подряд, госприемка, подвижки, консенсус, – не выдерживает и говорит потом зло: – Флагами в пустоте машем, ау, откликнитесь…
– Как новоизбранный председатель народного контроля, – реагирует рыженькая Елена Захаровна, – ничего плохого о шефе сказать не могу.
– Поступила сводка из Айкино, есть брюшной тиф, – провозглашает не меняющийся Моисей Давыдович и торжественно кладет ее на стол Полины Борисовны.
Появляется молодая черноволосая Мирра Михайловна:
– Михаил Маркович, я начала печатать справку по Сорокино, там не все понятно. Не могли бы вы помочь?
На нее заинтересованно смотрят женщины.
Входит Чижик в новом заграничном пальто. Пальто напоказ расстегнуто и видны джинсы и джинсовая рубашка. Глаза хитрые, спокойные – Югославия на пользу идет, третий раз туда съездил. Ничего не боится: за пятнадцать лет на одном месте корнями врос. Куценко к нему на дни рождения является.
– Ну, как дела в области?
– Идеи главного углубляем, – отвечает Полина Борисовна. – Но не об этом речь, ты почему тиф развел? Тряпками увлекся? Может, напомнить: проверка на месте – помощь в приказе?..
Чижик ретируется в Айкино, обещает лично заняться. А что еще делать? В Югославии стрелять начали, войной запахло, да и в Румынии, рядом, неспокойно, голодно.
У Светы накурено. У Светы магнитофон плачет: “Таганка, все ночи, полные огня…” Девушка в вельветовых брючках и в светлой блузке с большим вырезом на груди, сидя на Светином диване, счастливо рассказывает:
– Ты представляешь, а япошка такой маленький, ну по плечо. – Сикак васе имя? – спрашивает. Потом вынимает зажигалку: – Это вам за обсение. – Дарит. Как, кстати, зажигалочка, а?
– Блестит, – разжимает тонкие губы Света, глаза у нее уже пьяные, с поволокой: – Поехали, пока мужиков нет?
Чокаются.
– Так вот, одноразовая. Видишь, как у них: чик и готово. Кстати, на каждом этаже бары. А меня всюду приглашают и приглашают. Кресла мягкие, сядешь, раз – и ноги к подбородку.
Зажигает сигарету и, глубоко затягиваясь, курит. Стряхивает пепел наманикюренным ногтем:
– Во, смотри: я делала так, а они говорят – так нельзя, и показали. Оказывается, вот как надо, а я и не знала. А туристы ихние все пожилые и веселятся – страсть. И заказывают только икру и шампанское, шампанское и икру. Один итальянчик поговорил со мною, ну буквально пять минут, и смотрю – протягивает доллар. – Вам на память, – говорит. Очень вежливый. И улыбается. А наши там столько башлей зашибают, и особенно на музыке. Иностранцы кидают и кидают. А девочки? С головы до ног в фирме, красивые, по три-четыре языка знают, они там коридорные!
На кухне Акоп с Мишкой. Тоненько свистит чайник.
– Я ее убью! – Говорит похудевший Акоп, прижимая кулаки к груди, под глазами первые тени. – Она мне изменяет. Я чувствую его присутствие. Когда он в городе, она смеется по-особому. У нее блестят глаза, ну что мне делать, я больше не могу!
– Акопчик! – зовет Света. – Ты куда пропал, любимый?
Девушка давится от смеха.
Вот так в работе и подошло время годового отчета. Эпидотдел во главе с Полиной Борисовной ждет уже знакомых Михаилу Ивана Потаповича и его коллегу и друга Ивана Макаровича. Те являются, груженые тяжелыми сумками, отчет принимается за неполных три часа и, готовые к бою, Виолка Бейберчик и рыженькая Елена Захаровна, изгнав не одобряющего Моисея Давыдовича, споро застилают его стол газетами. В дверь неожиданно заглядывает Куценко, женщины на мгновение застывают, но он, поморщившись, уходит. Михаил Маркович расставляет посуду, Иван Потапович споро открывает банки, и запах еды дразняще разносится по помещению.
В девять часов вечера специалист по брюшному тифу просыпается от холода на скамейке около старой церкви со знакомым куполом. Темно, идет мокрый снег, болит голова, а сверху летают и каркают вороны. Из кармана куртки торчит наружу неизвестно откуда взявшаяся газета. Он негнущимися пальцами разглаживает ее на колене, зачем-то идет к ближайшему фонарю, льющему желтый свет на потемневший мерзлый снег, и пытается прочитать.
“▒Да, нелегким был этот год для нашей страны’, – задумчиво сказал степенный, с седеющими висками, мужчина. – ▒И все-таки интересным…’ – добавил молодой человек в рабочей спецовке.”
Газета вываливается из рук, начинает тошнить. Мишка, загребая ногами, через силу идет к остановке, мимо проносится налегке, как елка освещенный, праздничный троллейбус и ловко обдает его холодной водой и полурастаявшим снегом с обочины.
10
“…Итак, наш автобус остановился на улице Богдана Хмельниц-кого в Чернобыле. Сразу видишь, что обстановка здесь изменилась к лучшему. Никто не носит респираторов – они не нужны. Город прихорашивается, на газонах косят траву, девушки в спецовках приводят в порядок клумбы. В поликлинике дежурный врач Вера Николаевна Бондарь выдает витамины. В Чернобыле по-прежнему работают по вахтовому методу, и мы видим, как навстречу нам идут усталые люди. Понятно, тяжелы ручные работы, да еще в условиях радиации. Чернобыль живет сегодня рабочим ритмом.”
Мать лепит вареники. Раскатала тесто на столе и стаканом давит круги. Рядом хитро отирается кот Васька и, пытаясь обратить деятельность хозяйки в полезное русло, например, дать ему рыбку, задевает пушистым хвостом, тычется усатой физиономией в ноги, наконец, садится и сердито мяукает, почти угрожает.
– Ну, пристал, пристал! – смеется мать.
Моет от муки руки, достает из холодильника прохладное с белой шероховатой скорлупой куриное яйцо и осторожно кладет его на пол. Васька немедленно бьет его лапой, яйцо уворачивается, Васька за ним, бьет другой лапой, и так, играя то ли в футбол, то ли в регби, стукает его об ножку стола, яйцо трескается, Васька победоносно наклоняет косматую рыжую голову и нежно мурчит перед едой. В это время отец сосредоточенно рисует, это его новое увлечение, и он отдается ему полностью. Нарисовав, отставляет от себя лист бумаги на вытянутой руке и, прищурив глаз, рассматривает. В своей комнате дедуля в стареньких очках внимательно читает “Известия”. Одна такая газета когда-то чуть не сломала ему жизнь, и теперь, не найдя в очередной раз ничего интересного, он облегченно вздыхает и заглядывает в кухню:
– Дочка, скоро?
– Скоро, папа.
Мать бросает вареники в кипящую воду и идет к отцу.
– Привет, уже почти готово. А ты что рисуешь? – на листе бумаги красуются женские головки.
– Там, где я работаю, – серьезно говорит отец, – есть одна бухгалтерка, она очень красивая, вот я и пытаюсь нарисовать.
Мать фыркает:
– По тому, что я вижу, или ты не умеешь рисовать, или она страшнее атомной войны. Сходи лучше за кефиром.
– Вечно я крайний, – встает и начинает одеваться.
На освободившееся место немедленно залезает Васька и прикрывает дремотные глаза. Васька свято верит, что в этом доме отец получает лучшие куски и лучшие места и поэтому именно у него выпрашивает еду и всегда пытается занять его любимый диван.
– Васька, а ну на место!
Васька открывает глаз и настороженно смотрит.
– Кому сказала: на место!!
Васька спрыгивает и, недовольно дергая хвостом, поворачивая голову и огрызаясь, идет на половичок у окна.
Мишка с Миррой Михайловной в квартире Светы.
– Может, музыку поставить, – нерешительно предлагает Мишка, – “Таганка, все ночи, полные огня…”
– Мне и без музыки… – прижалась крепче и шепнула: – Я так боялась. У меня, кроме мужа, никого не было. Очень боялась…
На даче вечная перестройка, участок расположен на косогоре, и который год Мишка весной и осенью перебрасывает землю сверху вниз. Забор уже кое-как построен, но не спасает, и кто-то, и даже ясно – кто, тащит у них то молоденькие в пупырышках огурцы, то наливающиеся спелостью помидоры, то вместительную, приготовленную для вина бутыль или аккуратно сложенные доски.
– Домик надо, – вздыхает отец, – без него никуда.
Отец опять вернулся к своей мечте, и домик теперь ему видится не в виде троллейбуса или бетонного блока, а простеньким маленьким сарайчиком.
– Ты неправильно копаешь! – вдруг говорит матери.
Та устало выпрямляется.
Отец берет лопату и, сильно надавливая ногой, косо погружая все лезвие в глубину, выворачивает большой пласт земли.
– Но я так не могу!
– Тогда незачем приходить.
Мать быстрым шагом уходит.
Вокруг не только дачники, большинство людей живет здесь постоянно. У соседей справа мать покупала свеженадоенное молоко, соседи слева приглашали отца в гости. Между заборами в вечных поисках куры, по дороге навстречу вразвалку – компания гусей, самый толстый возмущенно растопыривает крылья и угрожающе шипит. Дает понять, что именно он самый толстый. Недалеко – небольшое, почти затянутое тиной озерцо, у тенистой кромки потревоженные лягушки бултыхаются в воду. Отец все порывался там ловить рыбу. А сам город, с его булыжными мостовыми, церквами, театром, горисполкомом и Полиной Борисовной, тоже недалеко, – пройти через несколько замусоренный лесок, и выскакиваешь к почти достроенной девятиэтажной гостинице “Прикарпатье”, около которой призывно маячит троллейбусная остановка.
– Мам, не обращай внимания, – советует Мишка, – ты ж знаешь, какой он. Ляпнет, а потом жалеет.
Мать молчит.
– Когда я беременная тобой приехала к свекрови, – вдруг вырывается у нее, – она сказала: как в таком виде можно появиться в приличном доме? Родители тебя что, не одевают?
– Мам, но она же далеко.
– Далеко.
Мишка расстался с девушкой, с которой они так замечательно целовались в подъездах, и сейчас, если спросить, как зовут, он бы уже, наверное, задумался. В памяти остался лишь эпизод, как, в очередной раз открыв дверь в квартиру Николая Антоновича, они неожиданно натолкнулись на чудесно круглый, обтянутый лишь тоненькой беленькой тканью, зад Валентины Яковлевны, вернувшейся раньше с работы и решившей помыть пол. Валентина Яковлевна мощным бочонком крутанулась лицом к двери и испуганно заголосила.
– Да я рыбок кормить, рыбок, – затараторил Мишка, пятясь.
Выскочили на улицу и захохотали.
А у Мирры Михайловны муж. Но мужа она не любит, а ребенка Мишка увидел, когда Мирра под благовидным предлогом пригласила его домой.
Дедушка заболел. Пошел в туалет и не смог помочиться. Недо-уменно вышел и пожаловался дочке.
– Папа, давай вызовем скорую? – испугалась дочка.
Дедуля подумал:
– Ну, вроде не болит, – сказал нерешительно, – странно только. Раньше тоже были проблемы, но проходило. Подождем до вечера, ладно?
Крепился до программы “Время”, потом не выдержал:
– Не могу, давит.
Приехала скорая, сделали свое дело, уехали. На следующий день, остерегаясь, дедушка стал очень мало пить, но вечером опять пришлось позвонить. Никакие таблетки не помогали, и, решившись, мать поехала с дедушкой в больницу. Мишка навестил его вечером. Маленький, худенький, в мешковатой больничной одежде, дед сидел один в пустом коридоре и грустно смотрел телевизор. Увидел внука и обрадовался.
– Деда, как ты?
– Еда невкусная.
– Деда, это не самое страшное.
– Зачем же ждать страшного? – И неожиданно сказал: – Хочу на речку – босиком по траве пройти.
Мишка торопливо проговорил:
– Вот выздоровеешь, пойдем вместе.
Мишка выяснил, что операция делается в два этапа. После первого дедуля вернулся домой с мешком на боку. Мешок надо было все время опорожнять от скапливающейся там жидкости. За окнами набегала осень, дедушка погрустнел, стал непривычно молчаливым. В это время в подъезде умерла старая женщина. Оркестр заиграл для нее последнюю мелодию, вынесли гроб, дед вцепился пальцами в подоконник и все тянул голову, пока процессия не скрылась из вида.
– Деда, почему тебе интересно? – с возмущением спрашивал сзади Мишка. – Я никак не понимаю!
Дед оторвался от окна и ушел в свою комнату.
Полина Борисовна получила новый циркуляр. “Обеспечить строгое соблюдение этапной закладки больных с необходимой изоляцией и других мер, направленных…”
Прочитала и с раздражением отбросила:
– Были люди – стал человеческий фактор, была госпитализация – стала закладка.
– Разболтались мы… – тянет новый председатель народного контроля. Опасливо замолкает, видя взгляд Полины Борисовны.
И как гром с ясного неба: умер от неожиданно развившейся опухоли врач из санэпидстанции, ездивший в Чернобыль в составе группы помощи. В свое время Михаил Маркович тоже хотел ехать в Чернобыль, он всегда куда-нибудь мечтал поехать, но на этот раз понял, что действительно опасно.
С дедом совсем плохо. Что-то в его организме не работает, и от него распространяется неприятный запах. Поехали в больницу, врач, пряча глаза, сказал, что для второй операции еще рано. Дедушка до того обрадовался возвращению домой, что стал целовать стены.
В минуту слабости у него как-то вырвалось:
– Плохо умирать летом, все дышит, радуется, а тебе уже ни до чего дела нет. А зимой тоже плохо. Кругом мерзлое, злое, холодно.
И вот наступило утро, когда дед не проснулся. А может, просыпался, пытался позвать дочку, но она не слышала. Мишка постоял и ушел, он давно свыкся: все просто, когда тебя не касается.
Наняли машину, и дедушку повезли на родину. Было холодно, мать, отец и сын кутались в теплое, ехать надо было не менее шести часов, они устали, ящик мотало на металлическом полу, мимо быстро мелькали голые деревья, в щели дул ветер, ни о чем не думалось. Да что думать, умер старый человек, а тебе еще долго. Он уже принадлежит этой осени, этим темным рваным облакам, высоко исчезающему клину птиц, простуженной, тронутой изморозью траве, дороге, по которой мчит крошечная машина с тремя мерзнущими людьми.
До свидания.
Вернулись. Мать вымыла полы, открыла окна, цепко державшийся запах постепенно ушел. Они остались в чистом, прохладном воздухе, и казалось, что холодное разреженное молчание поселилось между ними навсегда.
11
В семейном фотоальбоме бабушка и дедушка рядом. В том же альбоме их семимесячная дочь, будущая Мишина мама, смотрит на мир любопытными глазами. Сейчас в этих глазах меньше любопытства и больше усталости. Последний год дался особо тяжело. Да, есть сын, муж, но никто больше не позвонит и не скажет:
– Дочка, мы так соскучились. Приезжай.
Бабушка радостно всплескивает руками и сердито кричит на прилегшего деда:
– Вставай, вставай, лежебока! Дочка, наша дочка приехала!
В мире обычный день и идет дождь. Потом дождь перестает и вы-глядывает упрямое солнце: здравствуйте, люди, пока мы живы, надо жить.
Уже ездят троллейбусы, сапожники чинят обувь, портные шьют, в кинотеатре – новое кино, приходят и уходят поезда, и Бутунару подружился с Романеску. И в старом здании санэпидстанции все, как обычно: стучат машинки, вызывает начальник, и Михаил Маркович склонил голову, читая отчеты. Звонок – и педиаторша из облздравотдела говорит молодым голосом:
– Странная вещь: у одного ребенка за ночь выпали волосы. Сходите, разберитесь, может, инфекционное?
Полина Борисовна в ореоле солнечного света, с купающимися в нем многочисленными пылинками, соединяющими воздух с выщербленным запущенным паркетом, какая-то благостная, кладет трубку:
– Чушь какая-то.
За оконным стеклом, заботливо отгородившим ее от порывов ветра, закачались почти дотянувшиеся до рам ветки, и их мягкие тени, прежде чем снова уйти, поделили свет на полосы.
Заведующая решительно выходит из-за стола и делает несколько шагов крепкими ногами в чуть растоптанных черных туфлях.
– Ладно, пошли.
Дом в центре, в таких домах от старых времен еще сохранились комнаты для прислуги. Дверь открывает заплаканная мать и показывает на бледного странно лысого ребенка.
– Вечером все было нормально, Петенька лег спать. А утром, Боже ж ты мой! – Волосы на подушке. Осыпались… Господи, что делать? Они вырастут? – И опять заплакала.
В просторной комнате освобожденные от занавесок, неожиданно голые, большие окна, сиротливые старенькие обои с цветочками, пахнет свежепоструганной древесиной от неудобно поставленных посередине деревянных ящиков.
– Вы уезжаете? Куда?
Женщина платком вытерла глаза:
– Дали разрешение в Америку, самолет через неделю, и вот, на тебе… Петенька, Петенька, подойди сюда, сыночек.
Полина Борисовна вздохнула и принялась спрашивать.
– Не наше, – быстро подвела итог, – надо позвонить в Кожвен.
О странной истории забыли, был август, и обычные дизентерии и брюшной тиф жестоко трепали местное население. А потом один за другим посыпались случаи неизвестной болезни: вечером ребенок здоров, утром поднимается с постели плешивый, сиротливой кучкой оставляя волосы на подушке. На всякий случай детей стали госпитали-зировать, но как лечить, представления не имели. Когда заболевших набралось около тридцати, Пупович спохватился: вынес выговор за халатность заведующему кожвендиспансером и постановил:
– Своими силами не справляемся, я информирую Минздрав.
На следующий день состоялось совещание в санэпидстанции и Куценко со свойственным ему угрюмым видом, отставив на время “тандем” и “консенсус”, сказал:
– По решению товарища Пуповича нам доверено организовать штаб и вести работу по ликвидации болезни. Я лично назначаюсь руководить штабом. Приказываю эпидотделу заниматься только этим. Считаю, что лишь наши лень и разгильдяйство виновны в том, что до сих пор не нашли причину. Кстати, – добавил со значением, – я только что из обкома. Товарищи заинтересовались ситуацией.
В отделе воцарилось молчание. Вечерело, но свет не зажгли, чай не поставили, холодильник было затрясся в приступе, но строгий Владимир Ильич укоряюще посмотрел со стены, и он остановился.
– Спунэм-конкретно, – нарушил тишину Боря Исаакович, – Полина Борисовна, что вы думаете?
– Как что? – усмехнулась Полина, – сложные времена наступают, непонятные. Шума будет много – повернулась к Михаилу Марковичу: – А ты нас не слушай, составляй вопросник и завтра с утра по больным. Надо хоть какие-то закономерности проследить. Если, конечно, удастся…
– Может, таллий? – спросил Боря Исаакович. – Таллий?
– Может, и таллий, – согласилась, – а может, и нет. Идемте домой, коллеги. Как я понимаю, сегодня последний спокойный день, неплохо бы его использовать до конца.
Итак, в южном, тихом городе, где никогда не случалось ничего необычного, в последнем приступе лета тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года необычной болезнью стали болеть дети. Предчувствие беды гнездилось под сердцем давно: то страшная железнодорожная катастрофа, когда целый поезд в Сибири попал в полосу вытекающего из разбитых труб газа и взорвался, то гибель парохода “Адмирал Нахимов” со всеми людьми на борту, Чернобыль, Карабах, Сумгаит, Баку… Что-то сдвинулось в мире. И над всем этим разносился бодрый, убеждающий голос человека с капающим родимым пятном на голове.
Боря Исаакович разрабатывал версию таллия. Санотдел брал пробы воды, пищи, почвы, воздуха, волосы больных и отправлял в Киев, где стояла строгая машина “Сатурн-2”, настроенная определять таллий. В результате версия рухнула, но город на всякий случай продолжал активно вычищаться и поливаться водой.
Полина Борисовна руководила общей организационной работой и отбивалась от киевского начальства универсальной формулой “Идея проверяется”. Когда количество больных перевалило за сто, она неожиданно сказала:
– Бьюсь об заклад, случаев будет не больше ста пятидесяти…
– Почему? – Михаил Маркович очень удивился. – Откуда вы знаете?
– Знаю. В семидесятом году у нас целые села заболевали брюшным тифом. И приехал Почкин. Как сейчас помню, сидит, мы его в Сорокино повезли. Стол накрыли. А он смотрит в упор и говорит: “Чтоб больше ста пятидесяти не было. Поняла? Поняла или нет, я спрашиваю?” – и что ты думаешь, я поняла.
– Полина Борисовна, ну вы тоже, сравнили… И время не то, да и вроде не брюшной тиф…
“Уже два месяца ученые и специалисты бьются над разгадкой странной болезни детей в Черниловской области. Высказывались многие версии, в том числе и таллий. Но предоставим слово главному санитарному врачу Минздрава т. Кондрусеву А. Е. Товарищ Кондрусев говорит: ▒На основании многих проверок мы убеждены – главный источник заболеваемости детей в Чернилове – химические добавки в бензин’.”
– Значит, так, – пробасил бледный, с красными глазами, заработавшийся Куценко, – никому данных о заболевших не давать: где кто живет и прочее, только с моего разрешения. А то забегали тут… Из этой новомодной организации, РУХ, что ли? А к вам, Полина Борисовна, эпидемиологи приезжают. Встречайте.
Когда вышли, Ирина Георгиевна неожиданно вспомнила:
– Говорят, военные какое-то топливо разлили, от этого все…
– Странное топливо, – буркнула заведующая.
Резко зазвенел телефон. Полина взяла трубку.
– Да, да, да… конечно, да…
Положила трубку:
– Выговор с занесением нашей главной педиаторше: увезла из города ребенка. Пупович сказал: если не вернет обратно, он ее уволит. Чтобы неповадно было панику распространять.
– Хитрая, – высказался Михаил Маркович, – как своего, так вывезти, а помните, что по радио болтала: опасности нет, опасности нет…
– Сын дороже.
Назавтра коллеги из Одесского НИИ, приехавшие, как один, в длинных плащах и широкополых шляпах, жадно схватились за трепанные-перетрепанные списки официальных заболевших. И Михаил Маркович покорно уже в который раз стал обегать дома. Теперь искали неизвестный вирус: брали смывы, отправляли на исследования. Работа закипела с новой силой. Свет в эпидотделе опять не гас допоздна. На столах лежали, переписывались и без конца исправлялись огромное количество таблиц, карт в красных точках, различных графиков. Рядом от обилия бумаг задыхалась пишущая машинка.
В городе мало-помалу началась паника. Родители увозили детей. Настойчиво ходили слухи об утечке по вине военных ракетного топлива, перевозимого через Чернилово. Назывались даже фамилии очевидцев, видевших, как солдаты в противогазах в одну из темных ночей июля мыли-скоблили улицы.
Закончилось все гигантской демонстрацией. Направлявшийся на работу Михаил Маркович увидел, как люди, молча, не смотря друг на друга, стекались к главной площади. Это было страшно, никогда раньше он не видел такого количества людей, идущих в одном направлении. Что-то предгрозовое. Как последнее предупреждение.
На следующий день в городе появилась комиссия, самая значительная из всех комиссий. Руководил ею заместитель министра здравоохранения СССР Алексей Баранов. Вечером он, храбрый, вышел на балкон здания горисполкома.
Внизу стоял грустный, неподвижный Владимир Ильич, гудела толпа, а над толпой трепетал белый растянутый транспарант: “Спасибо партии родной за детство с лысой головой”.
– Я все знаю, – сказал Баранов, – вы правы. Мы найдем виновников! Это не пустые слова. Мы строго спросим. И с военных. И с тех, кто здесь не принял меры. А пока вот еще: мы в город привезем продукты. Наши дети нуждаются в усиленном питании. Мы все обеспечим. Первый состав уже в пути. Я – обещаю.
Вечер сгустился, королевой выплыла луна и неожиданно для себя самой сладко зевнула. Украдкой посмотрела вниз, не заметил ли кто? Внизу уже расходились, разъезжались, переполняя троллейбусы; ручейки людей втягивались в ответвления улиц, через полчаса никого не осталось, только по-прежнему ярко горели окна горисполкома. На балконе опять отворилась дверь, выглянул импозантный человек и непонятно кому возмущенно погрозил пальцем.
12
И опять тишина. Болезнь отступила, в город привезли продукты, распределили талоны, люди чуть успокоились. Простые действия: помыться, выйти к холодному зимнему солнцу; около троллейбусной остановки ледок пропитал бывшую лужицу насквозь, неожиданно ветер задул в спину и, опережая, погнал поземку по пока еще голому асфальту, пробрал, несмотря на пальто.
“Прошел месяц с тех пор, как в Чернилове был госпитализирован последний ребенок. Подведена первая черта: болезнь поразила 160 детей, их здоровье значительно улучшилось. Главный гематолог страны, профессор Румянцев А. Г. говорит: ▒Мы имеем дело с обычным очаговым облысением, которое хорошо известно медикам. Это заболевание вызывается не химическим воздействием, а грибковым поражением, ничего необычного я здесь не вижу’. Такое же мнение высказали специалисты комиссии, возглавляемой зам. министра здравоохранения СССР А. А. Барановым. Но проблема в том, что в городе муссируется слух о якобы имевшей место утечке ракетного топлива. На этот счет товарищ Баранов говорит: ▒Мы обратились за разъяснениями в оборонное ведомство. В ответе убедительно сказано: никакие работы, связанные с установкой или ликвидацией стратегического и химического оружия на территории Буковины не проводились’”.
Закружила зима со снегом, ветром, показала характер, вдруг лукаво выглянуло солнышко, храбро все растопило и тут же спряталось. Немедленно опять нагнал мороз, рассердился, расстарался, везде гололед, троллейбусы, как люди, шлепаются попами, жалобно скрипят, вихляя на поворотах. Зато продукты есть. В родном эпидотделе батареи – не притронешься, тепло, уютно, женщины шубы поснимали, все в легких кофточках.
– Нет, ну какая вера продавцам! – возмущается Елена Захаровна. – Теперь для того, чтобы купить молоко и сыр, я должна показать штамп в паспорте, сколько у меня детей! Я, может, не хочу показывать!
– А со мной случай произошел, – нервно похохатывает Виолка. – Купила пылесос по талонам. А он, представляете, для машины, шнур даже в розетку не воткнешь!
Входит бледная Полина Борисовна.
– Только что уволили Куценко. Состоялось заседание обкома, и его выкинули как не справившегося с эпидемией. Нет, я знала, знала, что этим кончится!
– Кто вместо?
– Пока никто. Поцур, конечно, обязанности исполняет, – садится расстроенная.
Михаил Маркович покидает возбужденных коллег и выходит на круговой балкон второго этажа. На нем около стенгазеты “Родники гласности” розовенький, седенький Никитич задумчиво наблюдает, как внизу в полушубке и с непокрытой головой Поцур новым голосом кричит на шоферов.
– Никитич, – обращается Михаил Маркович, – вот вы, как специалист по дезинфекции, объясните мне…
– Да-да, – Никитич отрывается от перил.
– Когда в здании травят тараканов, куда они бегут, вверх или вниз?
Никитич смеется, открыв рот.
А в отделе, уже чуть успокоившись и оживленно блестя глазами, рассуждает Ирина Георгиевна:
– Теперь я понимаю, почему он у меня ставку открыл и никого не пускает. Для себя приготовил!
Вбегает, задыхаясь, Никитич.
– У нас… телевидение. Эти, со “Взгляда”!
Врывается съемочная группа, и белоголовый журналист в кепке подскакивает к единственному не сбежавшему. Свет в лицо.
– Раз-два, начали. Вы можете назвать виновных?
Михаил Маркович думает, говорит. Белоголовый подходит и отбирает микрофон. Ему больше неинтересно.
Отношения с Миррой на грани разрыва. Она собралась в Америку и предложила Мишке ехать вместе. Мишка отказался. В последнее время кроме Мирры у него образовалась также молоденькая врачиха с пепельными кудряшками. Тоже ничего особенного, мужчина повзрослел, понял свои желания. В крутившемся калейдоскопе опять начала вспоминаться черноволосая девушка. Когда-то, распахивая свои и без того огромные глазищи, она полушутя-полусерьезно угрожала:
– Вот успокоишься, и будешь размеренно ходить на работу с… портфелем! – Портфель забавлял больше всего. – А я приеду и сломаю тебе жизнь.
Михаил Маркович каждое утро с портфелем ехал в забитом людьми троллейбусе на работу и думал: “Где же ты? Почему ты не приехала и до сих пор ничего не сломала?”
Раздается пулеметная дробь пишущей машинки у несгибаемого Моисея Давыдовича. Полина Борисовна, морщась, затыкает уши.
Боря Исаакович подмигивает заведующей:
– Моисей Давыдович, – говорит елейным тоном, – а, Моисей Давыдович?
– Слушаю.
– Вы читали газеты? – Молодая румынская революция смела диктатора Чаушеску. А вы с ним, как я слышал, дружили? В одной камере сидели?
Молчание.
– Это не я сидел, – подумав, отвечает Моисей Давыдович, – это мой брат сидел. И не мешайте работать, в конце концов!
– Сейчас все умные… – цедит Елена Захаровна.
Неожиданное появление Куценко:
– Полина Борисовна, Борис Исаакович, просьба зайти ко мне, – взгляд падает на Михаила Марковича.
Михаил Маркович почтительно приподнимается:
– Леонид Павлович, я подготовил все, что вы просили по Семеновскому району.
Куценко усмехается:
– Ну и читай сам. Работай, работай, я тебя зачем тут держу, олух? – закрыл дверь.
Мгновенная тишина и в ней отдельно плавает улыбка Елены Захаровны. У Михаила Марковича в голове молоточек: тук-тук-тук. Полина Борисовна с шумом засобиралась.
Опять тихо. Михаил Маркович нелепо стоит в своем мешковатом пиджаке и сшитых плохими портными брюках. Опомнившись, стараясь ничем не скрипнуть, садится. Молоточек все сильнее. Сглотнул судорожно, встал и пошел к кабинету Куценко. Открыл дверь, люди изумленно обернулись.
– Дерьмо ты, – сказал севшим голосом, – я тебя жалел, а ты дерьмо, правильно тебя сняли.
Куценко побагровел, открыл рот, но его опередила Полина Борисовна:
– Сегодня я тебя отпускаю, иди, успокойся. Ну, иди же! – смешно прикрикнула.
До вечера Михаил Маркович неприкаянно бродил по городу. Наверное, нет ничего особенного в ответ на хамство пнуть смещенного начальника, но увидеть себя со стороны – начавшего лысеть мелкого чиновника… Самое стыдное было получать зарплату. Стоять в узком коридорчике к окошку кассы, забранном толстыми металлическими, сваренными между собой прутьями. На металлическую вогнутость невидимая снаружи бухгалтерша небрежно бросала четыре знаковых бумажки общей суммой сто двадцать рублей.
– Может, уволят? – подумал с надеждой.
Не уволили, и он продолжил осточертевшую работу. А потом закончился длинный, тягостный, с жутким землетрясением в Арме-нии, все забиравший и забиравший жизни тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год. Казалось, уже никогда не кончится, но нет: пробили куранты, стрелка перевалила за двенадцать, шампанское, Горбачев, салат “оливье”. У отца высоко взлетает рука с рюмкой:
– За нас и за тех, кого с нами нет!
Мать подозрительно шмыгает носом.
– Сын, кстати, а сколько тебе лет? Двадцать восемь? Двадцать девять? Неважно! Где Васька? Васька!
Васька, было свернувшийся клубком, поднимает голову, глаза сонно щурятся:
– С Новым годом!!!
После “Голубого огонька” начинается КВН, в первых рядах зрителей сидит бывший московский партсекретарь Ельцин, и камера никак не может оторваться, все показывает и показывает крупным планом его упрямое, чуть опухшее лицо с узкими глазами.
Новый год, как младенец в люльке, начинает отсчитывать время.
Новости по телевизору: проект закона “О выборах народных депутатов СССР”. А на работе своя новость: главным врачом областной санэпидстанции становится Чижик Петро Васильевич.
13
Васька погиб. Последний месяц какие-то люди его сильно били. От волнений кот похудел и несколько раз даже опростоволосился: терпел до конца и не успевал добежать. Мать стала его провожать в подъезде, а возвращаясь с работы, звала обратно. Притаившийся в укромном месте, испуганный Васька несся стремглав, пока вдруг не приковылял на трех лапах, четвертая болталась на одной коже, забился на балкон, мать вынесла рыбку, у него еще хватило сил муркнуть в благодарность. Когда-то крошечный котенок лег на коврик у двери и не хотел уходить, преподнес себя и свою от шероховатого носа до кончика пушистого рыжего хвоста незамысловатую кошачью жизнь в подарок. Котенок не любил мыться в ванной и, считающая своим долгом купать его, упрямая хозяйка могла удержать его в воде, только повторяя “Вася хороший”.
– Вася хороший, – беспомощно стояла мать над ним, – Вася хороший.
Был Васька, нет Васьки. Мишка страстно верил, что со скотами, измывавшимися над беззащитным существом, случится что-то плохое, но со временем вера тихо угасла. Дома же со смертью Васьки между родителями словно порвалась еще одна невидимая, но очень важная ниточка, они вежливо перекидываются словами, ковры на стенах и полах не спасают от накапливающегося в квартире холода. В душе дергает, а в мире все своим чередом. Незамысловатая истина.
– Нас всегда разгромят, – заявил Поцур, у него во рту других слов не осталось, – вот этот 450-й приказ, он же совершенно не делается. И наш главный врач…
Мишка закрывает уши, но, и не слыша, слышит:
– Переживает, что не назначили. Вечный зам…
– И ведь действительно, нашли кого поставить – Чижика! Что, больше никого не нашлось?
– Он нам всем еще покажет, – мается Полина, – Чижик…
Надоело. Кругом умные, а ты дурак. Портфель тебе не набивают, услуги не оказывают, и парикмахер у тебя до сих пор не свой, а первый попавшийся. Да даже не дурак – олух, всей зарплаты на одни джинсы не хватит.
В марте 1989 года в городе Чернилов от привезенных продуктов ничего не осталось. В бакалее ближайшего продуктового магазина на полках стоят пачки турецкого чая “Камелия”, месяц назад чай еще перемежался спичками и минеральной водой, но сегодня вместо спичек красуется длинная металлическая штука под названием “Консервный банковскрыватель, г. Липецк”, а от воды остались поставленные один на другой пустые ящики. Растерянные продавщицы кривят в недоумении рты, пожимают плечами, зря грубят; их пухлые ладошки по привычке сжимаются-разжимаются, бессмысленно пропуская воздух между пальцами. Зато в центре открылось кафе “У мамочки”, там аккуратными скатертями накрыты уютные столики и одно из блюд – молочный поросенок. Овощной магазин № 8 и магазин по приему стеклотары взяты в аренду, кинотеатры сданы под видеотеки, а на водочном магазине прикреплена вывеска: “Ты меня уважаешь? Тогда покупай здесь!”
Петро Васильевич Чижик пропустить возможность, конечно, не мог, и поэтому на базе облСЭС, как небольшой нарывчик, возник кооператив “Санитария”. Руководил им Поцур, и теперь разрешения давал за деньги, а главный врач получал гонорары за консультации по особо важным и трудным вопросам. Как-то Михаил Маркович зашел к ним в разгар производственной деятельности: замирая от восторга, голова к голове, те высчитывали доходы торговцев сладкой ватой.
А вообще, весеннее солнышко таким теплом и лаской радует людей и землю, что на сердце хоть горько, но и сладко. Почки на деревьях готовы взорваться зелеными листочками, хлопает дверьми и рамами окон порывистый ветер, отражаются в лужах смешливые облака. Бле-стят маковки церквей, вымыты прошедшими дождями булыжные мостовые, и на них какая-нибудь девчоночка, храбро надев короткую юбочку, чтобы показать подросшие за зиму ножки, так весело цокает каблучками цок-цок, что даже каменные львы поворачивают ей вслед массивные кудлатые головы и со значением перемигиваются.
– Мишка, привет, можешь к нам зайти?
Мишка еще дружил со Светой, ему даже нравилась эта взбалмошная хитрованка. Она по-прежнему вертела бессильно страдавшим от незримого присутствия Чернодятлова Акопом, без конца моталась в Польшу за тряпками, торговала ими на базарах, в перерывах дымила сигаретами и слушала страдания “Таганки”.
– Короче, – выпалила, – есть идея. Акоп, поставь кофе! Мишка, так вот, давай сделаем видеотеку!
Мишка ошарашенно посмотрел:
– Видеотеку?!
– Конечно! Я все продумала: складываемся, Акоп из Армении привозит видик, покупаем телевизор, кассеты, а самое главное… – ловкая, со скуластым энергичным лицом, она прошлась, в волнении стискивая кулачки. Паркет под ней заскрипел. – Миша, мы будем работать в детских садах. С одним “Томом и Джерри” можно объезжать их по тридцать раз. Деньги сами потекут. Спасибо, золотце. Акопчик, ты не додержал! Я же должна сказать? Нет, это не претензии… Ты у меня всегда торопишься.
Акоп покраснел и насупился.
– А машина? Машины же нет?
– Я знаю парня с машиной.
У Мишки заколотилось сердце. Последнее время он очень часто ходил в видеотеки: в затаенной тишине деловые молодые люди торжественно выносили видеомагнитофон, подсоединяли к телевизору, выключался свет, и на экране, влекомая таинственной магнитной лентой, счастливо возникала рожа Джейсона из “Пятницы 13-го”. Но рожа сменялась Брюсом Ли, Брюс Ли – “Эскимо-Лимон”, “Эскимо-Лимон” – “Греческой смоковницей”. Поток фильмов, разительно не похожих на местные, захлестнул, ошеломил, но, сидя в набитых битком душных залах, Мишка даже и не мечтал, что ему может принадлежать это чудо.
– Я согласен, – выдохнул.
Отец сорвался к родителям. Уехал, и вот уже три месяца не пишет, не звонит. На даче одиноко зреют в обнимку белая и красная смородина, их сосед, воинственный шиповник, уныло растопырил колючки, недостроенный сарайчик, наклонясь, привалился боком к старой груше, и по его дощатому затылку стучат, падая, недоспелые плоды. Кругом следы злодеев, а хозяина нет. Мать крепилась, крепилась, набрала номер:
– Марк?
– Слушаю.
– Как дела, Марк?
– Слушаю.
– Слушаешь? – озадаченно переспросила. – Какое счастье!
Отец бросил трубку.
– Это что-то с чем-то! – возмущенно говорит Виолка. – Захожу в хлебный, а там пустые полки. И тут же написано: “Свежесть хлеба проверяйте вилкой”.
– И мелочи нет, – подключается Елена Захаровна, – у продавцов разом кончилась мелочь. Творят, что хотят!
Появляется с красным раздраженным лицом Ирина Георгиевна:
– Полина Борисовна, слышали? Чижик списал “газик”, помните, тот зеленый, и продал Поцуру за две тысячи. Теперь Поцур его покрасит и загонит за двадцать пять. А мы с вами как всю жизнь работали на зарплату, так и будем!
– Недолго осталось, – роняет Полина Борисовна.
Дверь в отдел открывает Поцур, все замолкают.
– Полина Борисовна, – повелевает, – напишите самоотчет. Чего добились за полгода, какие подвижки. – Главный врач требует.
Полина Борисовна покорно кивает.
Поцур смотрит на часы:
– Просьба всем спуститься в актовый зал на политинформацию.
Опять политинформация?
“Этот день войдет в учебники истории. Сегодня завершился вывод ограниченного контингента советских войск из Афганистана. За годы присутствия в Афганистане советские воины построили и восстановили сто пятьдесят школ, более четырехсот жилых домов, тридцать больниц и тридцать шесть мечетей. Нет, мы не стремились к военной победе, наши парни с честью выполняли поставленную задачу. Советский солдат являлся и будет являться для каждого афганского солдата высшим примером воинской доблести. Мы уходим, создав предпосылки для урегулирования положения вокруг Афганистана, и можно смело сказать, что окончательный вывод советских войск – заслуженная победа нашей перестройки.”
Родители отца живут в далекой Туркмении в городе Красноводске, и за всю жизнь Мишка не получил от них ни одного знака внимания. Мать рассказывала, что когда она, беременная, приехала в Красноводск, ее заставляли носить ведра с водой, это увидела соседка и с криком “Ты что, ополоумела?!” скинула с плеч коромысло.
– Я ни о чем не жалею, – сказала как-то одиноким темным вечером, и ее голос угас, надломился, затерялся в военных коврах. – Сколько людей, судеб, сколько детей выучила. Около станции Мирная на Манчжурской железной дороге отец тебя потерял в лесу. Прибежал весь белый, поднял роту, и полдня искали. В Дровяной жили в сельской избе, спали на русской печке, не было чем закрыть окна, я сшила занавесы из простыней, потом встречали Новый год, елку поставили в ведро с песком, и в тепле чудесно запахло хвоей и свежестью; в “Площадке номер шесть” первый раз выпустила десятый класс, шла в школу через замерзшую речку, весной лед треснул под ногами; из Североморска добиралась катером до Полярного, один раз застал шторм, думала – все. И пока хватало сил, смотрела назад, где бетонный Алеша охраняет мой дом. Ни о чем не жалею, только всегда знала, что так кончится.
Позвонила торжествующая Света: Акоп привез видеомагнитофон “Электроника” и две кассеты. Но чтобы работать, нужно было разрешение горкома комсомола, и Михаил направился к ним. Во всю длину тихих коридоров лежали красные, под цвет государственного флага, дорожки, лидер молодежи сидел в кабинете за полированным столом, девушка, при одном взгляде на которую Мишка почувствовал зависть, внесла чай в чашечке, лидер отхлебнул и задумчиво произнес:
– Так-так… Значит, хотите создать кооператив?
– Работать в детских садиках – мультики показывать.
– Так-так… – подумал, – ладно, – хлопнул ладонью по столу, – вот когда наладите, мы и поговорим.
Мишка был переполнен счастьем. Приходя на работу, он уже свысока глядел на Чижика и Поцура, великая тайна рвалась наружу, но он себя сдерживал.
– Кто олух? Я олух? – думал. – Я вам покажу, кто тут олух!
Тем временем первый выезд вышел комом: видик забарахлил, они не смогли его починить, старательно вглядывавшиеся в экран телевизора дети так ничего и не поняли в мелькании пятен. Кооператоры получили от пожалевшей их воспитательницы деньги, тут же перекочевавшие в карман Светы и, несолоно хлебавши, уехали.
– Мелкий, тихий, опасный, таков он, сегодняшний спекулянт, – заявил Чижик П. В. – Но давайте же проанализируем, откуда взялась такая личность? И выясняется, что в подавляющем большинстве – это женщины.
Разобравшись с женщинами, Чижик перешел к статье “Наше знамя красное, петлюровского нам не надо”, но тут случилась неприятность: после патетического выкрика (его всегда тянуло к лозунгам): “Куда движется РУХ? Люди, будьте бдительны!”, – встал молодой санотделовец Юрко Пацюк и сказал, что он на своей земле и куда хочет, туда и движется. А коммуняцкий подпевала Чижик пусть лучше молчит, а то иначе это добром не кончится… Так лично он, Пацюк, думает. И его поддержала гулом добрая половина санэпидстанции.
Чижик побледнел. Он вдруг понял, что очень оторвался от народа и пора возвращаться обратно.
Выручил его совершенно неожиданно розовенький старичок Никитич.
– А я не на своей земле, получается! Не на своей?! – вскочил и зашелся в крике. – Да я ее освобождал, эту землю! Я, а не ты!
– Прошу разойтись, – с ужасом сказал Чижик.
На втором этаже санэпидстанции на доске объявлений прикрепили газету, красным подчеркнули: “В 1947 году бандеровцы убили в селах области семь тысяч евреев”. Снизу выделяется надпись от руки: “А коммунистична влада за 70 рокив 140 миллионив громодян”.
– Слышали, что около горисполкома творится? – входит Елена Захаровна. – Какие-то парни в странной форме, с черными повязками разгуливают.
– Это оуновцы, – говорит Ирина Георгиевна, – они во время войны за Гитлера были. Страшное дело!
– А я говорю, им платят каждому. Каждому! – горячится Никитич. – И это не наши. Все, все из Ивано-Франковска.
Итак, политинформации, не успев начаться, закончились, кооператив “Светлана” испытывает трудности, а врач-гинеколог Николай Антонович опять уезжает на Сахалин. Тошно ему стало: Валентина Яковлевна не пишет, рыбки почему-то не размножаются, повариха вернулась к мужу. Сиротливо, одиноко. Стоит растерянный Николай Антонович на перроне.
– Знаешь, – говорит Мишке, – когда-то думал: самое главное – деньги…
На перрон падает снежок – весна, лето, осень в этот раз так быстро прошли, светит неяркое солнце, в пальто тепло, уютно.
– Может, все-таки останешься?
Вздыхает.
Медленно, астматически дыша, притормаживает поезд, наружу спрыгивают самоуверенные проводники, перекликаются, играя голосами. Около поезда выстраиваются люди.
– Ну, вот и моя каюта, – с трудом говорит Николай Антонович, – с занавесочками. – попытался улыбнуться. – Прощай.
Возвращался Мишка, из упрямства, пешком; тряслись, обгоняя, троллейбусы, глазастый легкий снежок пел свою музыку, падал в удивлении, холодил лучиками. Сначала Мишка думал о Николае Антоновиче, а потом мысли незаметно перескочили на кооперативные дела: при ближайшем рассмотрении оказалось, что телевизор таскать тяжело, советская “Электроника” барахлит, за машину надо платить. Мишка дергался, нервничал, отпрашивался, чтобы в очередной раз промучиться, и скоро сам стал похож на ошалевшего от бесконечных неприятностей Тома. Но мечта сбылась: раз в две недели забирал видеомагнитофон и смотрел одну и ту же кассету про страшного ниньзю.
По дороге домой Мишке встретился зоомагазин, и он зашел внутрь. Напротив входа в собственной клетке важно сидел большой, толстый и очень непричесанный желтый попугай. Увидев, что им заинтересовались, попугай нервно переступил лапками на жердочке и, видимо, решив приободрить возможного покупателя, подбоченился и молодцевато крикнул:
– Привет из Ленинграда, олух!
14
“Белеет парус одинокий в тумане моря голубом… ” Что тебе неймется, Акакий Акакиевич? Не удалось стать похожим на Швабрина, день и ночь торгующего джинсами на рынке? Тарас Бульба ездит на черном мерседесе, княжна Мери вышла замуж за Грушницкого, они живут этажом выше, ты встречаешь счастливую пару, сторонишься и долго провожаешь взглядом. Каждому свое, чужое, разное, а тебе – шинель, служба и тихая честность, от которой не в силах избавиться.
Отца нет по-прежнему; когда-то, возвращаясь домой, он любил напевать старую песенку: “…мои окна на седьмом этаже…” Окна существуют, виноград, наконец, дотянулся до балкона, пустил веточки, игрушка Буратино, купленная в Дровяной, еще виновато улыбается на еле живом от многочисленных переездов серванте – мелодия забыта.
– Мам, давай уедем?
– Мишенька, я должна получить пенсию, всего год остался.
Уезжать – это всегда спасение: несбывшиеся надежды, ненайденные друзья, неудавшаяся любовь – отринуть прах, – и в Москву, в Москву… Мишка, успокаивая жар в крови, на Севере даже как-то пропутешествовал по нескольким селам в передвижной рентгенлаборатории, оплачивая проезд Андроповкой (5.30 для тех, кто не знает), пил ее с шофером-техником, на пальцах которого были вытатуированы синие, под цвет моря, якоря.
– Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть… – напиваясь, браво пел техник и бил лабораторную посуду.
В каждой стороне есть что-то, чего нет в другой: зеленый чай, плов – в Средней Азии; пельмени – в Сибири; клюква, морошка, особым способом приготавливаемая рыба – в Коми. Уезжаешь – и вдруг оказывается, что настоящий плов может получиться только у смуглого черноглазого хозяина, перемешивающего коричневыми ладонями в прокопченном чане рис и тонюсенькую морковь с желтым, горячим, настоянным, как драгоценное вино на запахах пустыни, сухим воздухом. Горячие пельмени из трех сортов мяса наиболее вкусны как вызов разъяренной снежной королеве, превращающей влагу дыхания упрямой Герды в ледяные катышки на прикрывающем рот шарфе; морс особенно полезен, если на притихшем лесном болоте с проплешинами блестящей в скупой ласке северного солнца воды целое утро уже почти негнущимися пальцами собирать одиночные ягоды, провожая взглядом потревоженных птиц. Но и в Чернилове своя гордость: подарок танцу-ющего “джок” молдавского народа да политая топленым сливочным маслом с влажной солененькой брынзой и кусочками чеснока мамалыга.
Почти семь лет здесь ухнуло, здравствуйте, Петро Михайлович!
Отношения со Светой испортились; наверное, этого стоило ожидать, когда вконец провалилась идея кооператива. Видеомагнитофон она дает все с большей неохотой, недовольно поджимая как всегда тщательно накрашенные губы. Акоп в лицо не смотрит, и вообще стал тише воды. Встревоженный Мишка, сопоставляя в голове некоторые разговоры, делает единственно правильный вывод: Света уезжает. В очередной раз забирает магнитофон.
– Мишка, привет! – ласковый хрипловатый голос Светы по телефону. – Ты помнишь, что ты должен?
– Знаешь, Света, мне наши отношения перестали нравиться. Давай так, ты отдаешь мне мои деньги, я отдаю видик.
На следующий день звонок Чернодятлова:
– Миша, я к тебе хорошо отношусь. Отдай по доброй памяти.
– Смотри, – пытается объяснить Мишка, – я купил телевизор и заплатил половину за видео, я не против, но…
В трубке гудки.
Один раз Мишка выполнял просьбу Светы привезти из Польши штуковину, за которую, по его предположениям, он мог получить пять лет. Ему повезло: таможенники с такой радостью рылись в коренастых чемоданах спекулянтов, бросали вверх и в стороны красиво мелькающие носки и галстуки, что без проблем и даже сожалеюще пропустили краснеющего олуха с полупустым рюкзачком. Потом олух спрашивал себя: зачем? Что-то решил доказать? Ну, доказал. Света, умильно улыбаясь, чмокнула в щеку, кофе попили.
А теперь его в холодную ветреную погоду под низкие темные тучи вызывает из санэпидстанции нездешне загорелый тип с могучим телосложением, и веселые желтые листья, мчащиеся наперегонки по озябшей мостовой, оставляют их наедине.
– Я только с зоны, – начинает тип, не поздоровавшись, – и долго разговаривать не собираюсь.
Они стоят у заборчика напротив церкви с зеленым куполом, дверь ее впервые за много лет открыта, оттуда слышатся крики.
– Ну хорошо, ладно, – Мишка вздыхает, – допустим, я не прав. Давайте встретимся и разберемся.
Тип хлестко сплевывает:
– Нечего разбираться, чтоб принес, а то убью.
В Мишке закипает злость, в этот же вечер он решительно звонит в знакомую дверь. Дверь открывается, пахнет теплом, на главном диване вальяжно развалился могучий тип.
– Не принес! – громыхнул. – Да у нас в зоне… – приподнимается.
– Я проверю, кем ты был в зоне, – негромко произносит появившийся вслед за Мишкой Саша и также негромко, но властно приказывает: – Сядь!
Тип неожиданно слушается, у него начинают бегать глаза.
– Ну, и что у нас в зоне? – улыбается Саша, и от его улыбки становится холодно. – Расскажи, а я послушаю.
Света бросается на помощь:
– Акоп, кофе! Понимаете…
– Я кофе не просил, – замечает Саша, – так в чем разборка? Вернешь деньги, получишь видак. Это все.
Успокоившись после встречи, Мишка уезжает в давно запланированную командировку в Среднюю Азию, а когда звонит домой, с ужасом слышит: дверь у них срывают каждый вечер.
– Мама, там есть такой маленький армянин?
– Есть, – напряженным голосом говорит мать, – я обратилась в милицию, но надо мной только посмеялись. Миша, я предупреждала, не связывайся ты с ней! Что мне делать, они сейчас опять придут, Миша, мне страшно!
– Я приеду!
В исступлении бесится за тридевять земель и звонит опять.
– Мама, я не могу достать билет, что у тебя?
– Я так кричала, я пошла в милицию и сказала тому борову в погонах, что если мне не помогут, я обращусь во Львов.
Возвратившись, Мишка бежит в дом к Свете. Бьет изо всей силы в дверь, но удары гулко отдаются равнодушным эхом, спускается под окна, где в тихом скверике, запрокинув вверх головы, стоят потерявшие одежки вечные звездочеты-деревья, рядом грустные пустые скамеечки для их ночного отдыха. Светы, Акопа и Чернодятлова в городе больше нет. От истории остается принесший столько проблем отвоеванный видик “Электроника” и кассета с посмотренным уже пятьдесят первый раз жестоким ужасным ниньзей. В черном-черном доме в черной-черной комнате у черной-черной двери черный-черный ниньзя… хвать тебя за… Мда, ну ладно.
Возвратился отец.
– Марк, ты почему не писал?
Усмехается:
– Не хотел, не писал.
Уходит спать. Поспал, появляется. Жена и сын смотрят в сторону. Роняет сквозь зубы:
– Мать себя плохо чувствует.
Загораясь, еще раз отдельно объясняет Мишке: – Бабушка, о которой ты даже не спрашиваешь, плохо себя чувствует.
– А ты улыбайся, – советует мать.
Отец с остановившимся взглядом сжимает кулаки, вспоминает о присутствующем сыне, уходит в спальню и так хлопает дверью, что Буратино слетает с серванта.
А через месяц получена телеграмма, что умер дедушка, и отец уезжает вновь. Год назад деду вставили аппаратик в грудь, задававший ритм, и Миша отправился с отцом в Красноводск. Сначала поездом до Москвы, потом поездом до Баку. Они почти не разговаривали, раздельно смотря в окно каждый на своей полке. Поезд с самого начала безбожно выбился из графика и, пытаясь наверстать время, спешил, укоризненно оглядывая себя на поворотах, проносился мимо одиноких стрелочников, стоящих на пустынных разъездах с прощально разрешающей вскинутой рукой с зеленым флажком:
– Вперед! Вперед! Прощай! Прощай!
Торопящиеся храбрые бабушки с кулечками:
– Граждане, горячая картошечка, кому картошечку с огурчиком!
Менялась природа, менялись типы людей, при подъезде к Баку на одном из полустанков Мишке запомнился бесконечно терпеливо собирающий камни на огороженном клочке земли высохший от зноя и возраста старик.
Из Баку паромом до придавленного жарой маленького чистенького Красноводска. Ходили редкие автобусы. Дом стоял на окраине в окружении таких же маленьких домов, веранда закрыта виноградом – в распахнутом проеме входа белая занавесочка. У дороги полукруглая печка, на ней туркменка лепешки печет, любопытно скользнула взглядом. Отец заволновался, пошел вперед, отодвинул занавесочку, пахнуло валокардином. Посторонился:
– Заходи, бабушка ждет.
Миша осторожно зашел.
– Он ее привезет, – с тревогой сказала мать, – а если привезет, это будет конец.
– Может, обойдется?
– Не обойдется.
В газетах сообщение о пленуме ЦК компартии Украины – оказывается, такая партия еще существует. Опубликован доклад министра здравоохранения Романенко А. Е. Он, оказывается, до сих пор министр.
“Со всей ответственностью могу сообщить, что кроме 209 человек заболевших нет сегодня людей, заболевания которых можно или необходимо связать с действием радиации. Просто огромное количество тех, кто проживает сегодня в районах с повышенной радиоактивностью, постоянно находится в состоянии тревоги, хронического стресса, при котором все отклонения состояния здоровья связываются с действием радиации…”
На горисполкоме красный флаг, возле горисполкома палатка и желто-голубой флаг. Древко увито цветами, на нем изображения Христа, Богородицы, народного поэта Шевченко. В палатке на одеялах лежат двое очень молодых людей, лица бледные. Плакат: “Голодовка против решения местного Совета запретить установление памятника в честь воссоединения Буковины с Западно-украинской республикой в 1918 году”.
Власти не дремлют: выпускают собственные временные деньги – купоны. Купоны выдаются помесячно с так называемой “карткой споживача”, где указана фамилия их обладателя. На рынке они не нужны, а в магазинах ничего нет.
– Наши купоны, это что-то с чем-то! – влетает жизнерадостная Виолка. – Ха-ха-ха, просто романс! Я узнала, что это слово означает, – выпаливает: – Как Украина Пытается Обмануть Народ!
Но в эпидотделе не до смеха: пришел приказ вести документацию на украинском языке.
– Что же мы будем делать? – потерянно спрашивает Полина Борисовна.
– Все они – бандеровцы! – злобствует Никитич. – Один Черновил чего стоит, его вообще посадить надо.
– Не вольнювайтесь громодяне, як треба, так и будимо робить, – веселится Боря Исаакович. На его лице решимость, в глазах лихорадочный блеск. За последнее время он стал правой рукой Поцура, проворачивает кооперативные дела и сторонится упавшей духом заведующей эпидотделом.
Тем временем Пацюк, торопясь, чтобы не опередили, срочно вывешивает в коридоре объявление “курсы украинского языка”.
По вечерам Мишка теперь занят обменом в видеотеках своей единственной кассеты. Так продолжается, пока в одной из них высокий молодой парень, дружески улыбаясь, не предлагает Мишке:
– Ты знаешь, сегодня нет ничего хорошего, может, мы пока твою кассету прогоним, а денька через два и ее заберешь, и у нас будет, что дать.
Мишка думает: “Что там одна кассета?” – и соглашается:
– Ладно, договорились.
Через два дня над ним, конечно, смеются, а когда он пытается упереться, без особых усилий вышвыривают из помещения. Растерянный Мишка идет, на чем свет ругая себя, и вдруг встречает пьяного Олега. Длинный черный плащ с поднятым воротником угрожающе изменил его вид, руки в карманах, он с трудом стоит.
– А, это ты, – мутно тянет. Пошатнулся.
– Олег, – решается Мишка, – нужна помощь.
Владелец видеотеки появляется в коридоре из своего зальчика и растерянно переводит взгляд, видимо не понимая, как у выгнанного с позором интеллигентика может быть такой знакомый. Быстро протягивает две кассеты.
– Как это я тебя пропустил? – лениво удивляется сам себе Олег. – Платить теперь будешь. Пришлю пацана.
Вышли, протягивает ладонь:
– Покедова. А что ты в спортзал не приходишь? – вдруг вспоминает.
Мишка действительно не ходит в спортзал, так как он стал местом сбора ему неприятных новых людей, и не хочется даже случайно узнать их тайны. Боксерскую грушу бьет короткими ударами приезжий из Магадана – шея переходит в голову без излишних округлостей, есть приземистый дерганый шкет с ножичком, единственный островок спокойствия и уверенности – это Саша с его суровым кодексом чести, сам Олег последнее время ассоциируется у Мишки с коброй.
Боженька, Боженька, привет. Иду я домой. Уже снег выпал, и так интересно скрипит под ногами. Тихо очень. А я немножко пьяный, но не потому, что мне уж очень хотелось. Так, со всеми… Вот сел бы сейчас в троллейбус, и пусть повезет он меня далеко, в другую жизнь. Давай так, я буду задавать вопросы, а ты не отвечай. Ты, ведь как я понял, отвечать не любишь? Хотя нет, на один вопрос, пожалуйста, ответь: ты действительно все так придумал?
Открыли первый Макдональдс, на Львовщине поставили памятник Степану Бандере, начался Карабах. Звонок в дверь.
– Миша, открой!
Мишка открывает: на пороге отец бережно поддерживает женщину с пристальными черными глазами на иссохшем лице.
15
Мишке пришла повестка в милицию. Следственный отдел располагался почти в самом центре: спрятавшееся в переулке здание с пыльными окнами в решетках и дверьми, выходящими в холодный коридор с желтыми стенами. Не подозревая о его таком удобном расположении, Мишка, оказывается, столько лет с легким сердцем проходил мимо. За дверью номер четырнадцать плотный, пахнущий потом лысоватый человек.
– Вызывали, моя фамилия…
– Да знаю я твою фамилию, – перебил, – сядь!
И, подперев кулаком подбородок, принялся рассматривать.
– Хитрый жид, умный жид, – так же медленно продолжал следователь, – жид на веревочке бежит, за веревочки дергает, в сторонке прячется.
И рявкнул:
– Олега Бутенкова знаешь? Быстро, быстро, ну!
– Знаю.
– Откуда?
– Со спортзала.
– Большой спортсмен, значит? А что ты, спортсмен, делал в прошлую пятницу двадцать седьмого ноября?
Мишка помнил. Они втроем шли по Лесе Украинке, и садящееся солнце бордовой волной затопляло тяжелое, наполненное облаками небо. С этой улицы давно уже исчезли когда-то гулявшие здесь чинные разряженные семьи врачей и адвокатов, часть фонарей разбита, и в тусклом освещении на неубранном грязном снегу вертятся стайки пэтэушных девчонок да собираются в группы типы, которые раньше обитали только на окраине. Олег встретил одного такого и немедленно захотел закончить давний философский спор, но тип, вместо обмена мнениями, заскочил в подъезд и вломился в чью-то квартиру, но разве от Олега убежишь? – Было только непонятно, как проживающие в той квартире люди не получили инфаркт.
– Ну, посиди, – решил следователь, – посиди, подумай, а я пойду пообедаю.
Обедал он неторопливо, и Мишка за это время чуть с ума не сошел от страха и сомнений: “Сказать, что знаю, сказать, что не знаю, что сказать?!” – и решил молчать.
Подоспели еще новости: обнаружил за собой слежку. Человек в теплой джинсовой куртке, почти не скрываясь, ходил по пятам. Но и это было полбеды. Настоящая беда набирала силу дома, среди темных тяжелых ковров.
– Лена, я смотрю, ты наволочку зашила, а стежки неаккуратные, ты по-иному не умеешь? Давай ножнички, я распорю, покажу. Ой!
– Что?
– У меня глаза уже старые, взгляни своими молоденькими – такая пыль на столе, тряпочкой бы пройтись…
– Я сама решу, когда мне пройтись тряпочкой.
– Это дом моего сына!
Вечерний звездочет зажигает звезды, полусонно бормочет согретый ребристыми горячими батареями телевизор, и чуть колышутся занавески – освещенный звездным сиянием ветер бьется раз за разом в окна, требуя долю тепла. В паутину ожидания врывается с работы отец, не раздеваясь – к бабке, и с белым лицом обратно:
– Она моя мать!
– Так скажи ей!
– Я твоему отцу ничего плохого не делал.
– Он и вел себя по-человечески.
– Ну, ты…
Отец рвет на себя дверь, Буратино головой вниз валится с серванта. Разбросал руки.
– Я знала, я все заранее знала, – шепчет мать, качает головой, как сомнамбула.
– Мама, так больше нельзя.
Молчит.
– Мама, ты слышишь?
– Слышу.
Мишка с Сашей ходят под февральским небом. Нахмуренное солнце важным судьей восседает сверху, вольготно раскинуло руки-облака; Саша, решившись, рассказывает: Олег и коллеги по бизнесу дошли до беспредела, чутье улавливает готовый захлопнуться капкан.
– Ты можешь уйти?
– А если они решат, будто я струсил?
– Если ты не уйдешь, тебя возьмут вместе с ними.
На семейном совете отец отказался от поездки:
– Бабушка себя плохо чувствует, куда с ней? Вы поезжайте, а мы следом… – хохотнул, как в прежние времена, – будет у вас вилла у моря, тогда я точно приеду, рыбку половлю.
– У нас будет вилла!
– Вот-вот.
Перед Москвой Мишка попытался еще раз:
– Папа, может, передумаешь?
– Нет, – отец спрятал глаза, – ну как бабушку брать в этом состо-янии?
В Москве падал радостный снег, белая дымка сливала горизонт с небом, и особое предчувствие Нового года делало танцевальными шаги прохожих. В длиннющей обособившейся очереди в посольство мерзли ноги, а рядом теплые и веселые торговали памятками: какая погода в сказочной стране и что носить. Сдав документы, Мишка бродил по Москве, его занесло в Кировский парк, и он долго смотрел, как на катке раскрасневшиеся ловкие девочки под музыку режут коньками лед. Возвращался поздним метро, спали редкие пассажиры, трясло, мигал свет, и вдруг пришла ясная до боли мысль:
– Не мой праздник. Больше не мой праздник.
Через неделю Михаила Марковича опять вызвали в милицию. Но уже не было боязни подвести, и допрос прошел неинтересно. А вскоре прекратилась и слежка. Михаил Маркович увидел, как человек в джинсовой куртке выходит от Чижика, и представил сцену – Чижик выпрямляется и гневно кричит:
– Да как вы смеете, где ваша партийная совесть!? Это же наш лучший эпидемиолог!
Лучший эпидемиолог так развеселился, что на время забыл о всех бедах.
Настала очередь отправлять багаж, подсчитали финансы – и ужаснулись. Вообще денег в семье не было давно: от военных пайков остались воспоминания, а слабенькая зарплата уходила на подпольную колбасу. Пришлось идти на рынок.
“Черный рынок, чет или нечет, черный рынок врачует – калечит, че-черный рынок…”
Вещевой рынок вытолкнули из города, но это не помогло: весь город – рынок. Официальный же находится за два километра, под мостом у реки. Утрамбованная земля окружена проволокой. Чтобы зайти внутрь, надо купить билет. Начальник ограждения, толстый, одышливый милиционер, стоит – пузом толкает, ходит – тоже пузом толкает. К месту доставляет частный автобус, в него набиваются, будь здоров. За два километра дороги отстегивается рубль, а как же иначе? В ходу опять новые слова, самое распространенное – “скупиться”. Если выйти из автобуса на мост в серый, холодный или, наоборот, в солнечный, теплый день, немедленно бросится в глаза уходящее вдаль живое, переливающееся полотно реки и гигантский, гудящий муравейник человеческих существ.
Евреи уезжают – продают шубы, пылесосы. Румыны, поляки приезжают – продают джинсы, куртки. Крестьяне покупают все. Ряды установлены вживую, тесно, и если в семь не на месте, уже не протолкнешься. Стоишь, а рядом какой-то здоровый рыжий для бодрости с утра открывает водочку, ухает, притоптывает, веселится.
– …Мам, да не волнуйся, сейчас это обычное дело.
– А если меня кто-нибудь из учеников увидит?
Около них останавливается пожилой румын в сильно пахнущем плохо выделанной кожей черном полушубке, медленно показывая из рукава широкое запястье, протягивает за норковой шапкой руку. Подул на нежный мех, погладил узловатыми сильными пальцами, кивнул. Вручил деньги, и вдруг рывком разорвал шапку. Ряд ахнул.
– Что ты делаешь? – закричал кто-то.
Румын смутился. Показал на баул, залопотал. Мать стоит с расширенными глазами, руку с деньгами забыла опустить.
В конце концов, после всех слез, возникает пахнущий свежей древесиной ящик. В него помещаются: корыто для стирки, давно дышащий на ладан героический сервант, книжки, ковры, пылесос “Ракета”.
– Мама, возьми учебники.
– Нет.
– Мама, возьми учебники, ты же учитель.
– Нет, – с истерикой, – кому я там нужна?
Мятущийся, порывистый, странный ветер, которому невозможно противостоять, выдувает их из теплой квартиры, заставляет, будто не успеют, давиться в ОВИРе, занимать очереди за полгода вперед на таможню. Быстрей, быстрей – девяносто первый кочевой год на дворе. И со всех углов слышится залихватское, визгливое, давнее: “Купите бублички, горячи бублички, гоните рублички, да поскорей! И в ночь ненастную, меня несчастную, торговку частную ты пожалей…”
Ранней весной, когда вместо снега идет дождь, на молодеющих на глазах деревьях набухают почки и кричат сумасшедшие радостные птицы, все готово: ящик уплыл морем, в красной сумке завернуто и спрятано от таможенников три колечка, во Львове получена справка о ценности купленной на пляже десять лет назад картины “Феодосия ночью”. За два часа до отъезда в квартире такая тишина, какой никогда не было, и отец неожиданно подходит к матери.
– Лена, мы с тобой столько прожили, не будем рвать, немного осталось, может, поговорим?
– Не о чем, – бросает мать.
Саша провожает на вокзале, непривычно волнуется:
– Ты мне как брат, я б с тобой крестиками поменялся, даже просто бы дал, но тебе, наверное, нельзя.
– Саша, ты ушел от них? Уходи, я тебя очень прошу – уходи.
Поезд тронул. Как бы нехотя, но точно зная и путь, и остановки, и время прибытия. Пора готовить билеты, получать белье, зевать во весь рот, разворачивать свернутый матрас, проводница с чаем – будто в Одессу на море.
– Миша, ты меня слышишь? Мишенька, мне бабушка снилась, говорит: что ты наделала, что ты наделала…
– Мама, отстань.
– Ты такой же, как и твой отец!
– Мама, будет хорошо. Продукты – молоко и мед – нам обеспечены. Мы начнем все сначала.
С утра было холодно и ветер. Таким образом, обещанное еще с начала апреля похолодание, наконец, наступило. Земля, со всей ее проснувшейся жизнью, только вчера щедро политая теплым, почти летним, грозовым дождем, застыла и затаилась. Черемуха и абрикосы, каштан и вишня, обманутые погодой, не в силах спрятать, укрыть в себя молодые листья, стояли, дрожа и качаясь под ветром. Наступал Первомай, на остановках, у кинотеатров и магазинов были расклеены красочные яркие плакаты с лубочным названием “Веснянний ярмарок”. Из районов потянулись грузовые автомашины, свозя в город загадочный товар и закутанных в теплое, по случаю непогоды, продавцов. На площади встали в ряд цветастые палатки, и в восемь часов утра, объявив о начале, запел, заиграл круглым медным ртом репродуктор, сверху, со столба, презрительно, как заправский артист, глядя на публику.
Зажглись жаровни, и потянулся кругом дразнящий, острый запах обязательных для такого торжества шашлыков. На маленьких, гибких тарелочках, по три кусочка на рубль, они должны были раскупаться и поедаться за высокими, наспех сбитыми деревянными столами.
И люди хлынули на площадь. Выкатывались из палаток ряды ве-шалок с одинаковыми, казарменными пальто, расставлялась чугунная обувь, открывались прилавки замерзшей кулинарии. Но вот, вот… в преддверии самого главного осекся мегафон и взвыл нечто невообразимое:
– Ганг, воды твои замутились!
И открылся задний борт одной из машин, показывая куски красной, задубевшей туши, и оттуда спрыгнули три тетки в толстых ватных безрукавках и натянутых поверх белых халатах, установили весы, скатили вниз мелко иссеченный бывалый пень, водрузили говядину.
– Посторонись!
– Э–э-эх! – Летят красные крошки, тетка крутит топором, глаза маленькие, шальные…
В толпе ходит человек, время от времени растерянно потирает лысину озябшей рукой, две складки прорезали углы рта. Попытался встать за мясом – мясо кончилось, попытался купить масло – не успел, увидел сыр – опоздал. Пробормотал:
– Скотобаза.
А в центре площади уже устроился оркестр. Дядьки в телогрейках надувают щеки, пробуют блестящие на солнце трубы, один размахивает желтыми визгливыми тарелками, пацаны прыгают возле барабанов, греются. Еще немножко, еще немножко… Музыканты, наконец, собрались, переглянулись, со свистом и гиканьем, под восторг публики, рванули:
– Ще не вмерла Украина…
А вечером, перед самым заходом солнца, затихла торговля, кончились шашлыки и уехал оркестр. Нет никого, мимо идут троллейбусы, и только ветер, один, в фартуке дворника, метет и метет пыль на пустой площади. Злится и шуршит конфетными обертками.
Иерусалим