Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 261, 2010
СЕДЬМОЙ ДЕНЬ
Шесть дней из семи в неделю он словно в коме:
работа, друзья и затхлый привычный быт…
Он будто плывет на странном пустом пароме,
а порт назначенья им навсегда забыт.
Он – словно случайно выживший в гекатомбе.
Он все потерял, зато уцелел. И вот –
шесть дней из семи в неделю он робот. Зомби.
Его завели, как куклу, – и он идет.
Он распознает, как прежде, места и лица.
Он помнит свои маршруты и где рожден.
Он знает, как есть. Он помнит, как спать и бриться, –
шесть дней из семи обходится этим он.
Он знает давно: ничто под луной не ново,
но, верность пустой мечте до сих пор храня,
шесть дней из семи в неделю он ждет седьмого –
всего одного достойного жизни дня.
Один только день в неделю – его вершина,
и там пустоты кончается полоса…
В субботу ему разрешают увидеть сына.
На три часа.
ЭВОЛЮЦИЯ И ФАТУМ
…а наш удел – он свыше нам подарен, грядущая размечена стезя. Простите, я не ваш, маэстро Дарвин. Мне вашей эволюции – нельзя. К орангутанам не тяну ладошки, ничем не принижаю жизнь свою и принимаю в час по чайной ложке фатального подхода к бытию. Печально – не в свои садиться сани, с анодом глупо путая катод. Мне близок свод вокзальных расписаний: твой поезд – этот. Мой, скорее, – тот. Не стая мне в душе излечит раны, и все, что суждено, – мой личный рейд. Не суйте через прутья мне бананы, а то заметит это доктор Фрейд. Я причащен и к взлету, и к паденью, мне свыше дан мой собственный НЗ. Не буду думать, что прямохожденью обязан я каким-то шимпанзе. Я не хочу быть просто биомассой, бессмысленно отсчитывая дни… Себя не полагая высшей расой, я все ж в приматах не ищу родни.
Хирурги, мореходы, рикши, гейши… Устроен мир сложнее ритмов ска. Идея выживания сильнейших мне как-то совершенно не близка. Я лично на другую ставлю карту, смягчая по возможности углы. Спартанцы, заберите вашу Спарту, где сбрасывают слабых со скалы. И, без различий расы или нрава, коснувшись неба, уперевшись в дно, имеем мы особенное право испить все то, что нам судьбой дано. Традиции у нас различны, быт ли, обычны мы иль вышли в мокрецы… Маэстро Дарвин и геноссе Гитлер звучат порой как братья-близнецы. Порой каприз, небесный грохот дробный творит то Торквемаду, то Басё… Но в основном – мы все-таки подобны. Различия – в деталях. Вот и все.
Но мы – не снег, спадающий по скатам январских крыш в суровые года. И я никак не вижу слово “фатум” синонимом “безволья”, господа. В основе соответствуя стандарту, мы строим в одиночку свой Парнас. Нам набросали контурную карту. Ее раскраска – целиком на нас. И мы – не во владениях Прокруста, и нет резона “брать под козырек”. В пределах обозначенного русла мы можем плавать вдоль и поперек. Да-да, мы ограничены, не спорю, но хватит всем сполна нейтральных вод. Одно различно: кто-то выйдет к морю, а кто-то обдерет о дно живот. Страшней всего, когда душа больная истаяла во фразе: “Се ля ви!..” – Создателю навязчиво пеняя на недостаток счастья и любви.
ОКЕАН
За века ни на миг не состарясь,
не утративший силы ничуть,
океан мой, усталый Солярис,
на минуту прилег отдохнуть.
Чтоб к покою его причаститься
и не знать ничего ни о ком,
стань его составною частицей –
темной рыбой, холодным песком.
В отдаленье от линии фронта –
тишина. Ни событий, ни дат…
Лишь кривой ятаган горизонта
нарезает на дольки закат.
Чуткий воздух, пропитанный снами…
Притяжение мягкого дна…
Перед тем, как нахлынет цунами, –
тишина.
Тишина.
Тишина.
ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ
Не жди совета. Что тебе совет?!
Ты одолел равнины и каньоны
и вдруг – застыл. Застрял. А красный свет
давным-давно сменился на зеленый.
Еще чуть-чуть – и доберешься ты
до вожделенной финишной черты,
до сбывшейся надежды одиночек –
еще один пролив. Один большак.
Один, хотя и очень важный, шаг
к лавровым листьям, собранным в веночек.
Ты разобрался и в добре, и в зле,
решил десятки сложных уравнений…
Так отчего ж дыханье – на нуле,
все меньше сил и все чернее тени?!
Не может быть, что твой удел – таков,
и, высекая искры из зрачков,
нож в ране ковыряется подвздошной…
Да разве ж это плохо – на рожон?!
Но ты стоишь, как громом поражен,
как будто в твердь вросли твои подошвы.
Ну кто ж тебе внушил: “Вперед – ни-ни!”
и похоронным заразил настроем?!
Ну ладно. Отдышись. Передохни.
Глядишь, придет дыхание второе,
и ты увидишь вены новых троп,
и от тревог не спрячешься в окоп.
Назло любым расчетам или сметам
не возведешь страховочный редут.
Раз горы к магометам не идут,
идти самим придется магометам.
ДЕВЯТНАДЦАТЬ
Когда и ты ушла, и все ушло,
перемешав семь нот в безумной гамме,
и жизнь моя, как битое стекло,
лежала у разлуки под ногами;
когда повсюду рушились миры
и даже солнце восходило реже,
а в телеке стенали “Песняры”
о Вологде и пуще в Белой Веже;
когда слова “потом”, “попозже”, “впредь”
казались футуристским жалким бредом,
когда хотелось лечь да помереть,
укрывшись с головой тяжелым пледом;
когда стихов горели вороха,
когда в воде не находилось брода,
а легкие вздымались, как меха,
от яростной нехватки кислорода,
казалось – гибель. Унесло весло,
а сердце раскалилось, словно в домне…
Но – все прошло. Ей-богу, все прошло.
Пройдет и то, что я об этом помню.
Бостон