Рассказы
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 259, 2010
Ирина Антанасиевич
Сказки народов мира
Началось
…звякнули ложечки в стакане и, предобморочно выплюнув последнюю чайную лужицу света, умерла лампочка. Тьма раздвинула стены, заквакав болотной лягушкой, и нас выбросило из современного приштинского панельного дома прямиком на жухлые листья в шалаш легкомысленного Наф-Нафа. «Как дуну, как плюну – разнесу домик ваш на триста частей…» Детские цепкие пальчики сжали мою руку. «Боишься, да?» – задаю тупой вопрос, убаюкивая страх. «Да», – блестят в темноте глаза. «А ты?» – и ждет… напряженно.
Тупой удар. Стоматологический рев самолета. Детский твердый лоб впечатывается в меня движением маленького кенгуреныша, стремящегося найти убежище в мамином кармане. «Да», – отвечаю я, сожалея, что не сумчатое. «Но ты ведь меньше боишься, чем я?» – глуховатым голосом спрашивает кенгуренок, выглядывая из-под локтя. «Ну еще бы…» – отвечаю я голосом умного Ниф-Нифа, заканчивающего строительство домика. «Я боюсь меньше тебя, а ты боишься меньше мыша». Из-под детской ладошки пугливыми бусинками Фреди Астора выглядывает маус по прозвищу Микки. «Бедный мой, – голосом взрослой тетки говорит кенгуренок. – Боишься, да?» И прячет его в карман своего платья защитническим жестом….
А потом мы – семейство сумчатых: русская мама, сербская дочь и американская игрушка – еще немного дрожим, рассказывая немецкую народную сказку о том, как нам не страшен серый волк, если у тебя умно выстроенный домик…
А потом моргаем облегченно, глядя на стыдливо загорающийся свет под потолком, краснеющий за свое предательское бегство.
И треплем Микки за обслюнявленные от страха уши.
О природе страха
…пластилин души утрамбовывался цепкими пальцами войны, которая выдирала из нутра самые мягкие и податливые полосы и сминала, и сминала беспрестанно, пока не получился тугой резиновый комок.
…эта мерзкая тетка научила меня выключать страх.
Одним щелчком.
Щелчок – и тебя нет.
Детская игра «море волнуется – раз!» в действии.
Сказал – три! – и страх замирает в тебе холодным уродливым зародышем. Это очень важно, поскольку волчья природа войны идет на запах человеческого страха и если почует, то будет рвать на куски. Особенно, если страх маскируется под смелость. За подобную попытку маскарада наказание более сурово, чем мокрые штаны.
…она мне иногда снится.
Эта ночь.
Апрельская, с запахом проросшей в сыром подвале картошки. Нас на 20 квартир в подъезде типовой пятиэтажки трое: три тетки. Не знаю, как они нянчили свой страх, а я свой загоняла вовнутрь, используя простое средство – 2 по 50 одним хлопком (водка, ракия – неважно), и дыши глубже в ожидании спасительной волны, которая определяется как состояние «захорошело». Потом можно попытаться уснуть или, по крайней мере, сделать вид. Бомбы уже не пугали особо. Просто привыкла к ним, подчиняясь их схваткообразному ритму.
Пугало другое – то, что по Приштине расползалось в виде туманного – «они ходят по домам и…».
Ужас внушало то, что выползало из-под «и…», которым заканчивалось сломленное, как зубочистка, предложение.
Полуобморочное состояние лечилось спасительными «…обойдется» и «быть не может…», в которые сознание утыкалось лбом, как в пахнущее мамой пальто на вешалке в прихожей, куда я убегала в детстве, когда возникала необходимость залечить разбитые коленки.
И тем не менее – они пришли.
…глухой удар, после которого я поняла, что хлипкий замок вылетит одновременно с сердцем, бешено заметавшимся по тесному карцеру тела.
…горох чужих гортанных согласных в ночной тишине.
…белый блин собственного лица с темными провалами глаз, которое мелькнуло в зеркале, когда я пошла открывать дверь, поняв (как? чем?), что нужно открыть… я пошла…
Только на минуту задержалась, пытаясь найти зрачки в мягкой вате зеркала, но там все было белесо и гнило.
Щелчок.
И вдруг – схлынуло.
Море, доходившее до ноздрей, вдруг отступило, обнажая колючий песчаник, который уничтожить было нельзя, поскольку если молотом бить по песчинке, то вскорости можно начинать отпевать молот.
– Парни! Ночь на дворе, – сказала я, строгая и прямая, как комсомольский секретарь. – А… вы, наверное, дверью ошиблись. Вы к Хаснии? Так ее квартира этажом ниже… – песчаное тело согнуло палец и потыкало в нужном направлении.
…чужие взгляды шарили по прихожей, которая, и так крошечная, съежилась до размеров холодильной камеры в старенькой советской «Бирюсе». Песчинки внутри меня мерно отсчитывали время.
Страха не было. И храбрости – тоже. Ничего не было. На пыльных тропинках марсианской пустыни души босые ноги эмоций не оставили ни одного следа.
– Ты кто? – прозвучал вопрос.
И я поняла, что, как Эдип, не имею права ошибиться.
Песок колыхнулся и прошелестел единственно правильный ответ в том мире, где любая идентификация была смертельно ошибочной:
– Соседка.
Сфинкс моргнул почти что доброжелательно и повернулся, увлекая за собой сопровождающих его глиняных людей. Они стали удаляться в далекое спасительное пространство лестничной клетки, и, теряясь в ее мраке, спина сказала мне:
– Смени замок, соседка. На войне иметь такой замок неприлично.
…я мягко закрыла дверь, щелкнув неприличным для войны замком. И повернулась к зеркалу, в котором отразилась знакомая тряпичная физиономия. Но зрачки у нее уже были.
Весна! выставлЯетсЯ перваЯ рама!
…когда наступила весна, та, где гром, как бы резвяся и играя, грохотал в небе голубом с середины марта ровно до начала мая, то выяснилась одна интересная закономерность: при налете авиации нервы ломаются легко, как стекло, а стекла вылетают из рам с нервным взвизгом.
Правда, если потом крошево нервов можно опять собрать в рамку личности, ну, пусть витражную и прихотливую, но более-менее цельную, то с оконным стеклом дело обстояло иначе.
И, как нельзя дважды войти в ту же воду и отделить кофе от сливок, так и нельзя вернуть осколкам их прежнюю цельность, заставивихслужить в прежнейфункции.
А малозаметная в обычной жизни трудовая деятельность стекла оказалась очень даже важна, поскольку жить в продуваемой всеми ветрами квартире, даже на майском игривом ветерке, не очень-то и приятно, а уж в марте-апреле при ветерках неигривых совсем печально.
…после первого весеннего стекольщика…
Апдейт: ах да, небольшое уточнение. Весенние стекольщики в Приштине той весной были особами царственными, и, если ты, используя витиеватую цепочку связей, успевал привести домой нервно цыкающего стекольщика, то он, вставив стекло, уносил в кармане большую часть тех цветных бумажек, которые взрослым выдаются раз в месяц. А в ожидаемо жарком марте выдали ожидаемо мало бумажек, поэтому, оценив дело рук мастера и поплакав над уроном, совершенным им же, я… Конец апдейта.
Теперь опять с той же октавы:
…после первого весеннего стекольщика было мне явление. Явление моей бабки, которая, присев на край дивана, будничным голосом стала мне диктовать:
– Чашку муки да чашку воды взбей-ка веничком, да так, чтобы комков не было. Затем в кастрюле воду вскипяти и влей смесь тонкой струйкой в кипяток. Да смотри, мешай все время, чтобы не подгорело…
– Что это?! – с сакральным ужасом сказала я.
– Клейстер, дуреха. Обычный клейстер… – сказало явление и исчезло. Да, конечно, танки-пулеметы – явные, скажем так, первичные половые признаки войны. Но роль клейстера и газетной лапши в войне не менее значительна, хотя, конечно, не так сексуально привлекательна.
Я вооружилась ножницами и с детсадовской сноровкой начала нарезать снопики шуршащих лент. С особым наслажденим лезвие рассекало лица политиков и околополитической братии.
Дело спорилось…
Затем, полюбовавшись на дело рук своих: перемешанные в веселой кучке щечки Олбрайт с хохолком Милошевича, да подбородок ельцинский на пару с носом клинтоновским, я пошла осваивать сложное дело варки клейстера. Позвонили, как всегда, в самый ответственный момент – в момент алхимического соединения взбитой смеси с громокипящей массой…
Соседка пришла с ритуальным добрососедским визитом, но, увидев меня, судорожными движениями мешающую белесую массу в кастрюле, и газетную расчлененку на полу, вероятно, пожалела, что пришла, хотя воспитание не позволило сделать резкий разворот в направлении к дверям, и она пробормотала фразу, в которой удивительным образом сочеталось вежливое: какдела? – с недоуменным: какогочерта?
Получив в ответ мое рациональное – окнаклеить, она облегченно вздохнула и брезгливо потыкав пальцем в остаток шарфика с шеей Руговы спросила: азачемэтим?
И сделала заявление, которое в себя включало несколько слоев – информативный, хвастливый и снисходительно-небрежный:
– Я клейкой лентой заклеила.
Я, держа на весу кастрюльку с начинающим остывать трясущимся телом клейстера, почувствовала себя селянкой, которой в первый раз показали фильдеперсовые чулки.
Но собрала силы и отбрила соседку цитатой из бессмертного фильма Никиты Михалкова:
– Олд рашен традишен! – сказала я веско.
Соседка бессмертный фильм Михалкова не смотрела, но на лице ее, полном сожаления, четко читалась еще одна бессмертная фраза из бессмертного фильма бессмертного Никиты: Она – русская. Это многое объясняет…
А потом мы в четыре руки скрещивали полосы на оконном стекле, перечеркивая заоконную жизнь. И после пили чай, пытаясь считывать новые смыслы из оконного оракула, все эти мене-текел-фарес: перегов-улуч-гумнит-Тач-мир-шевич заяв-остро-напряженн-Рамбуй-дипломатическое решение.
А потом началась бомбежка.
И когда схлынула, то и далее (чудо! чудо!) незыблемо горели на стекле эти словеса.
Бросившаяся в свою квартиру соседка издала горестный крик: на клейкой ленте умирали, повесившись, осколки оконного стекла. Оказалось, что клейкая лента обладает только одним положительным свойством: собирать осколки становится легче.
Потом соседка долго решала мистику прочности газетных полос, применяя знания школьного курса физики и околобульварной эзотерики, почерпнутые в статьях журнала «Третий глаз», но так и не сделав никакого логического вывода, уважительно причислила клейстер и «лапшу» к таинственному русскому оружию.
А потом мы клеили и ее окна.
И все дни бомбометания газетные ленточки крепко держали оборону. И, пожелтевшие, тоскливо смотрели мне в спину, когда я уходила из квартиры, покидая их навсегда.
Приштина – Белград
1990-е