Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 253, 2008
“Под сенью моей жизни”
– именно так назвал свои воспоминания Николай Николаевич Черепнин, знаменитый композитор, дирижер дягилевских “Русских сезонов”, директор Русской консерватории имени Рахманинова в Париже, дед моего сегодняшнего собеседника Петра Александровича Черепнина. П. А. Черепнин – президент Loeb Partners Management, Inc., член Правления благотворительного фонда Russian Children’s Welfare Society, член Правления Ассоциации русских дворян в Америке.
Марина Адамович: Петр Александрович, мне очень нравится эпиграф из Бальмонта, который использовал Ваш дедушка для своих мемуаров: “И воздушно во мне расцветаясь, / Восставали родимые тени / в серебряной мгле…”. Существуют ли какие-то семейные предания о возникновении рода Черепниных? Откуда пошла эта фамилия?
Петр Черепнин: Род Черепниных идет от конца XVIII века, был такой офицер Черепнин. Род наш из Псковской губернии, из-под Изборска. В роду случались чиновники, военные. Мой прадедушка был врачом в Петербурге. Он был личным врачом семьи Достоевского, присутствовал при кончине Федора Михайловича.
МА.: В воспоминаниях Анны Сниткиной-Достоевской говорится, как в последний момент послали за д-ром Черепниным: “Приехавший доктор Н. П. Черепнин мог только уловить последние биения его сердца”. Этим доктором и был Ваш прадедушка, судя по всему?
ПЧ.: Да, это о нем. Дедушку родители послали учиться в частную гимназию, после которой он должен был изучать юриспруденцию. Но его тянуло к музыке, так что в конце концов он стал композитором. Он окончил не только Петербургский университет (юридический факультет), но и Петербургскую консерваторию (класс композиции Н. Римского-Корсакова). Вообще семья отличалась, судя по воспоминаниям, большой культурой, прадед знал Мусоргского, Серова… Дедушка был дирижером Русских симфонических оркестров, организатором камерных концертов, концертов Русского музыкального общества, летних концертов в Павловске, дирижером в Мариинском театре… В Петербургской консерватории, где он был профессором с 1905 года, он основал первый в России класс дирижирования. Среди его учеников был Сергей Прокофьев.
МА.: У Вениамина Петровича Семенова-Тяньшанского в его мемуарах “То, что прошло” я прочитала прелесный отрывок о Вашей семье. Он вспоминает Николая Николаевича Черепнина еще до революции: в гимназии тот “отличался дерзким характером”. Вспоминает и Вашу бабушку – старшую дочь Альберта Бенуа, “красивую блондинку Марью Альбертовну” и их друзей Штруппов, скрипача Безекирского и многих других. У Черепниных он встретился впервые с композиторами А. С. Аренским и С. И. Танеевым. Аренский, ученик Римского-Корсакова, был “остроумным шутником”; “умным, скромным и оригинальным учеником Чайковского” Танеевым “увлекалась платонически” жена Л. Н. Толстого Софья Андреевна. Там же у Черепниных бывала певица Мариинского театра Н. М. Кузнецова, жена старшего сына Альберта Бенуа, Альберта Альбертовича. Семенов-Тяньшанский даже признается, что “Марья Альбертовна находила во мне какое-то очень большое сходство” с дядей, художником Александром Бенуа.
ПЧ.: После большевистского переворота, кажется, в 1918-м, они поехали в Тифлис, думали пересидеть там, никто не предполагал, что большевики – это надолго. Да и от голода уехали, там, в Тифлисе, было полегче, чем в Петербурге, так дедушка рассказывал.
МА.: В Тифлисе, насколько известно, Николай Николаевич становится дирижером оперного театра и директором Тифлисской консерватории.
ПЧ.: Совершенно верно. В Грузии они пробыли до 1921 года. Потом большевики взяли Грузию, и пришлось уехать через Константинополь во Францию. Они все оставили в Петербурге; конечно же, все потеряли. Дедушке пришлось в жизни трудно. Хотя он и прославился своими балетами…
МА..: …он был дирижером Русских сезонов в 1909–1914 годах. Париж, Лондон, Монте-Карло, Берлин, Рим…
ПЧ.: …да, так что Париж он знал до этого – и Париж его знал, и французским они владели хорошо, многие русские тогда хорошо говорили по-французски. Но им было худо. Они жили в Париже в довольно скромной квартире. А вот мой отец… его первая жена была американка, она принадлежала к одной из первых американских фамилий. Так что у них была квартира в Париже, Монте-Карло и здесь, в Америке, в Нью-Йорке, и поместье на Лонг-Айлэнде. Мой отец много времени проводил в Нью-Йорке и в Париже. Это период с 1923 по 1937 годы. Они вели широкий образ жизни.
Жизнь деда и бабушки проходила несколько иначе. Во время войны моя бабушка потеряла своего племянника Александра Бенуа. Он служил во французской армии, сражался против немцев. Хотя война для Франции длилась недолго, он получил за храбрость Большой Крест. Потом попал в плен. Совершил два побега – первый раз их вернули обратно в лагерь, а во второй во время погони его убили. Для бабушки Александр был как родной сын, она очень переживала. Из-за этого я тогда жил с ними, с дедушкой и бабушкой, а мои младшие братья – с родителями (поэтому братья, кстати, и не говорят по-русски. Меня же научили русскому именно в семье).
МА.: Петр Александрович, расскажите о дедушке и бабушке – что они были за люди, их образ жизни, привычки, домашний уклад.
ПЧ.: Дедушка умер в 1945 году, но я его очень хорошо помню. Он был очень добрый человек и всегда меня учил: “будь добрее к людям”. Каждую неделю, даже во время войны, он шел в издательство. Это было замечательное, известное издательство Беляева, еще дореволюционное. В Париже дедушка был его директором.
МА.: Хочу напомнить читателям о Беляеве Митрофане Петровиче. Он был сыном известного лесопромышленника, с детства пристрастился к музыке, играл на скрипке и альте. В 1880-е он ближе знакомится с русской музыкой (сам играл в кружке Лядова, был покорен творчеством Глазунова). В конце концов, Беляев оставляет бизнес и целиком отдается музыке. С середины 1880-х начинаются т. н. симфонические “Беляевские концерты”, тогда же он основывает в Лейпциге и свое музыкально-издательское дело. Им было издано около трех тысяч произведений Римского-Корсакова, Бородина, Глазунова, Лядова, Танеева, Скрябина, Гречанинова и др. Любопытно, что Беляев выплачивал композиторам гонорар. В 1898 г. Беляев был избран председателем Санкт-Петербургского общества камерной музыки, устраивал при нем конкурсы на лучшие камерные сочинения. Беляев умер неожиданно, в завещании оставил большую долю своего состояния на ежегодные “Глинкинские” премии русским композиторам (после революции деньги, оставленные Беляевым на премию, были экспроприированы большевиками). Издательство же его продолжало свою деятельность и после 1917-го, в эмиграции.
ПЧ.: Дедушка возглавлял Попечительский совет издательства “М. П. Беляев в Лейпциге” с 1937 года. Задачей издательства было распространение русской классической музыки по всему миру и издание новых произведений русских композиторов-эмигрантов. Издательство было некоммерческим. Вообще дедушка вел весьма активную жизнь в среде русской эмиграции. Он был одним из создателей и до самой своей смерти возглавлял Русскую консерваторию в Париже – Рахманиновскую консерваторию. У них был широкий круг знакомых – и среди известной русской музыкальной среды, и среди западной, много французов. Я был еще маленький, так что плохо помню их по именам. Помню одну старую еврейку времен войны: она пришла и рассказала, что ее сына забрали, а ее не взяли, она была уже очень старая. Больше она его не видела. Это год 1943-й… Бабушка сохранила отношения с друзьями еще по Петербургу, скажем, с графиней Зубовой, из потомков Суворова. Дружили с Оболенскими. Жили все, в основном, бедно. Некоторые эмигранты приходили за помощью – одолжить хотя бы 100 франков… Отец в то время много выступал с концертами. Через него я познакомился с Сержем Лифарем, Полем Клоделем, знаменитым французским поэтом, мой отец делал балет с ним, с красавицей Жанин Шарра – известной балериной. Помню Питера Устинова – сына Надежды Леонтьевны Устиновой-Бенуа, дочери брата моего прадедушки. Леонтий Бенуа – один из создателей проекта преобразования Санкт-Петербурга до Первой мировой войны, преподавал в Академии художеств. Отец Питера – русский немец, они обвенчались с Надеждой очень быстро, в 1920-м, и сразу уехали в Англию. Отец всю жизнь дружил с Надеждой Леонтьевной. Питера Устинова я помню очень хорошо, его трудно было бы забыть. Еще хорошо помню старинного друга моего дедушки композитора Фому Гартмана.
МА.: Судя по всему, Николай Николаевич и Гартман проделали примерно один путь в эмиграцию: через Тифлис, потом Константинополь. Гартман преподавал в Русской консерватории в Париже, директором которой стал Николай Николаевич. А в 1950 он переехал в Нью-Йорк, о нем вспоминает один из первых редакторов “Нового Журнала” Роман Гуль (он в то же время переезжает из Парижа в Нью-Йорк). Скончался Гартман в Принстоне.
ПЧ.: Хорошо известны также воспоминания Гартмана о Георгии Гурджиеве, он много лет сотрудничал с Гурджиевым, писал эзотерические книги. Раз в неделю он приходил к нам обедать.
Очень часто к нам заходил Владимир Иванович Поль – третий директор Беляевского издательства, который также преподавал в Русской консерватории. Заходил художник Леопольд Сюрваж, довольно знаменитый уже. Сегодня никто не вспоминает, что он был из русских эмигрантов – его настоящее имя Штюрцваге, Леопольд Леопольдович.
МА.: Он эмигрировал до 1917-го, после революции 1905 года, – очевидно поэтому его имя не связывают с Россией. Уже в 1911-м он участвовал в парижских салонах.
ПЧ.: У меня есть одна его работа, полученная в те годы (сейчас они хорошо поднялись в цене). И, конечно, вспоминаю моего дядю Александра Бенуа и его дочь, Асю Черкесову. Между Альбертом и Александром Бенуа было 20 лет разницы. Они оба были женаты на сестрах. Так что семьи были очень близки.
МА.: Он ведь эмигрировал только в середине 1920-х?
ПЧ.: Да, позже других Бенуа. Но круг общения Александра Бенуа был весьма широк. Он участвовал в постановках балетной антрепризы Ballets Russes, работал и как постановщик. Похоронен он на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
МА.: А что представлял собою Париж тех лет и русская эмиграция?
ПЧ.: Я был свидетелем жизни и французского Парижа, и русского. Жили и очень хорошо, и – бедно; я видел обе стороны. Первая жена отца вернулась в Париж после войны, она ему помогала еще из Швейцарии, посылала деньги.
И отец, и дед плохо относились к Гитлеру. Дедушка любил немецкий язык и культуру, хорошо говорил по-немецки, его гувернантки были немками. И мой отец очень любил Германию. Но они были против немцев во время войны. И дедушка с самого начала говорил: “мы все равно выиграем”.
О русском же Париже… Я наблюдал его с обеих сторон: и обеспеченный, благополучный Париж, и – жизнь шоферов и метрдотелей из русской аристократии. Мы сами жили скромно, но у нас была одна горничная, это мы могли себе позволить. Я ходил в хорошую школу, потом в лицей. Русскому я учился доМА. Некоторые дамы из эмиграции, которые нуждались, подрабатывали уроками русского языка. Моим педагогом была Прасковья Филипповна, забыл ее фамилию. Уже в четыре года у меня был “Букварь”. И дома дедушка с бабушкой говорили по-русски. Да и французскому я научился доМА. Все Бенуа дома говорили по-русски, но перемешивая с французским.
МА.: Вы посещали Русскую консерваторию?
ПЧ.: Да, дедушка меня водил. Это был приятный особняк на авеню де Токио (позднее – авеню де Нью-Йорк). Классы по роялю, скрипке, виолончели, духовые интструменты, теория музыки, пение, балет и т. д. И что я хорошо помню – там была очень вкусная еда. Здание мне, ребенку, казалось большим. В последний раз, когда я там был, им нужно было переезжать оттуда.
МА.: А ведь консерватория все еще существует, уже 85 лет. Ее нынешний глава – граф Петр Петрович Шереметев. Здание небольшое, 600 квадратных метров, 450 учеников. Учатся здесь шесть лет; русских студентов – около четверти, многие из России. Рассказывали ли бабушка с дедушкой Вам о России, о прошлом?
ПЧ.: О да. Мне часто рассказывали о семье, о предках. Мать дедушки Николая Николаевича, Зинаида Александровна, в девичестве Ратаева, умерла, когда он родился. Она была из Ярославской губернии, ее мать, по воспоминаниям деда, была хорошей музыкантшей. Вторая жена прадедушки была из рода Суворовых, Ивашинцова. У дедушки было два сводных брата, оба – генерал-лейтенанты. Они эмигрировали в Белград, были лично знакомы с царем Александром (когда-то вместе были в Пажеском корпусе), от царя они получили высокие звания в армии Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев. Мне довелось как-то в Петербурге, сравнительно недавно, познакомиться с потомком Ивашинцовых, которые не эмигрировали после революции. Он рассказал, как мальчиком, рассматривая семейный альбом, спросил у бабушки: почему на фотографиях только женщины? – Она ответила, что выбросила фотографии с мужчинами: они все были в мундирах и офицерской форме, это было опасно.
С другой стороны – Бенуа. Они все эмигрировали. Многие из них были люди искусства. Очень знаменитым сделался Лансере (две его работы у меня в загородном доме), потом – его дочь, Зина Серебрякова, у меня есть ее работа. Я ее довольно хорошо знал. Ее сын Шура тоже рисовал, несколько его работ висит у нас здесь, в квартире, в том числе – портрет первой жены моего отца. Ее дочь умерла, так что я получил многое в наследство.
МА.: Николай Николаевич был религиозен? Если проследить творческий путь Вашего деда, то начинал он как один из ярких представителей русского музыкального импрессионизма (“Нарцисс и Эхо”, 1911; “Маска Красной смерти”, 1915)… А вот в эмиграции он обращается к народным и духовным темам, скажем, его редакция неоконченной оперы Мусоргского “Сорочинская ярмарка” (Монте-Карло, 1922), балет – “Капитанская дочка” (1925). две оперы на русские сюжеты: “Сват” по А. Н. Островскому и “Ванька-ключник” по Ф. К. Сологубу – тонкие стилизации “лубочного”, “балаганного” театра. И параллельно – “Утреня” из “Всенощного бдения” и духовная оратория “Хождение Богородицы по мукам” для солистов, хора и оркестра. Это усиление традиционных мотивов, духовных поисков как-то связано с жизнью эмигранта-изгоя?
ПЧ.: Думаю, да. Он написал много литургической музыки. Год тому назад здесь, в Нью-Йорке прошел концерт синодального хора (регент – Петр Фекула), на котором испольнялась музыка Черепнина. Его дядя В. Фекула – глава благотворительного Фонда “Russian Children’s Welfare Society”, я также – член правления Фонда. Но если быть точным… Я думаю, дед был верующий человек, но не воцерковленный. Бабушка, кстати, была католичка. Они оба похоронены на кладбище Сент-Женевьев де Буа.
МА.: Что он был за человек, Николай Николаевич?
ПЧ.: Он был большой оптимист. Его мечтой было вернуться в Россию. Но он не хотел туда ехать, пока там советская власть. И отец говорил: если я поеду, кто знает, не пошлют ли они меня учить пению киргизов? – имея ввиду концлагеря.
МА.: Вы ведь, получается, долго жили с дедушкой и бабушкой?
ПЧ.: Да, в 1945 дедушка скончался, но я продолжал жить в Париже с бабушкой до начала 1950-х. Мне было уже 13 лет, когда я переехал к отцу.
МА.: Здесь, в Америке, как сложилась Ваша жизнь?
ПЧ.: Мы жили какое-то время в Чикаго, я ходил в хорошую частную школу. Отцу тогда предложили работу в DePaul University, отделение композиции. У отца также была квартира здесь, в Нью-Йорке, мы были и на Толстовской ферме, я помню графиню Александру Львовну Толстую, мы с ней обедали. После школы я поступил в Гарвардский университет, получил гражданство, побывал в американской армии. Потом, закончив образование, стал работать в Манхеттэне, работаю я в корпорации Loeb Partners.
МА.: А как сложилась судьба Вашего отца в эмиграции?
ПЧ.: Всю войну он жил в Париже – уехать было невозможно. Последней из родственников, со стороны Бенуа, кому еще удалось эмигрировать в США, была Кавос-Гудкова. У нее не было денег, она работала сестрой милосердия. Так что отец остался в Париже, писал музыку. Писал даже для фильмов, иногда ему удавалось выступать. Годы были тяжелые, нужно было как-то их прожить. Поэтому его первая жена и помогала им. Его квартира в Париже теперь отошла к моему брату.
В Америке у него была и русская среда, скажем, они встречались со вдовой Александра Ильича Зилоти. Дружил с семьей Небольсиных, Аркадий Небольсин все еще живет в Нью-Йорке.
МА.: …и является членом корпорации “Нового Журнала”.
ПЧ.: Моя мать долго жила в той ньюйорской квартире, она умерла в 1991 году.
МА.: Мы совсем не поговорили о Вашей матери, она ведь была необыкновенным человеком – талантливая пианистка Ли Сян Мин. Как Ваш отец вообще попал в Китай, как они познакомились?
ПЧ.: Моя мать… Она была из образованной китайской семьи, семьи мандаринов. Ее сестра вышла замуж за одного из самых богатых китайских риэлтеров. Он был поначалу бедняк, с Гавайских островов. Его родители работали на железной дороге. Он специально поехал в Китай за невестой, по традиции. К тому моменту отец моей матери был уже врачом, жили они в Шанхае.
МА.: А как она стала пианисткой?
ПЧ.: Просто увлеклась в детстве. Она училась у одного профессора, из русских, отец был с ним знаком. Он был директором Шанхайской консерватории – Б. Захаров. В Китае было много русских. Когда и как отец попал в Китай? Году в 1932–33. Это любопытная история. У его первой жены была молодая дочь. Она боялись, что дочь выйдет замуж за австрийского графа Орсича, который хотел жениться на богатой наследнице. И они поехали в Пекин, где жила тетя моего отца – Камила Хорват, она была женой генерала Хорвата…
МА.: Дмитрия Леонидовича, он был директором КВЖД до 1920-го…
ПЧ.: Да, генерал Хорват, который был некоторое время Временным Верховным Правителем в Сибире, потом – верховный уполномоченный администрации Колчака. Он был родственник царя, не знаю, как именно. До революции Черепнины ездили к нему в Крым. Довольно знатный был человек. Так вот, китайцы позволили отцу с женой жить в австрийском представительстве, Пекин ведь не был тогда столицей, небольшой город. До захвата Китая японцами отец там периодически жил, дом купил… Но в тот первый раз они в женой поехали через Шанхай. Там, в консерватории было много русских эмигрантов. А моя мать, китаянка, была очень хорошая пианистка. Так они впервые встретили друг друга.
Потом моя мать поехала учиться во Францию, затем в Бельгию. Там они вновь встретились. Вскоре отец развелся, и они поженились. Я родился в 1939 году, потом – еще два сына.
МА.: Ваш отец посещал Советский Союз один раз, в 1967 году. Тогда мало кто ездил туда…
ПЧ.: Это был вполне официальный визит, по приглашению советского Союза композиторов. Он поехал вместе с дирижером Игорем Маркевичем, это старинный друг его. Я его, помню, спросил: ну, и что там за люди? – Он ответит: “ты же знаешь здесь многих русских, там они такие же”. Я знаю, он был патриотом, любил Россию. Но он ощущал себя вполне европейцем, считал неправильным то, что русские в эмиграции не хотят вживаться в культуру страны, где они живут, не хотят ничего для этого делать. И ничего с тех пор не изменилось. Когда я был еще мальчиком, дедушка, бывало, давал мне 10 франков доехать до отца – и я говорил с шофером по-русски, и сегодня я так же часто говорю с шофером по-русски.
МА.: Насколько я представляю, Ваш отец дальше отстоял от жизни русской эмиграции, чем Николай Николаевич Черепнин. Он получил европейское образование, в силу профессии круг его общения был широк и межнационален, он не был женат на русской… И то, что Вы вспоминаете его друзей из среды русских эмигрантов, это довольно неожиданно – эмиграция держалась, как правило, очень скученно, все вместе, что не соответствовало стилю жизни Александра Николаевича.
ПЧ.: Из русской среды это все-таки были родственники – семья большая, разросшаяся, так что вполне могла составить свою среду, все знали друг друга не по эмиграции. Но отец очень хорошо говорил по-русски и каждый день, всю жизнь писал по-русски дневник. К тому же – музыкальная среда. Он многих знал, скажем, Стравинского… Но особенно тепло всегда говорил о Прокофьеве. Отец очень был расстроен, узнав о смерти Прокофьева.
МА.: Александр Николаевич – известный в свое время композитор, пианист, музыкальный критик, человек разносторонних дарований. Он попал во Францию, когда ему было 22 года. Я знаю, он закончил Парижскую консерваторию, концертировал по всему миру, был даже директором Шанхайской консерватории. Он был ведь очень плодовитым композитором – четыре оперы, пять балетов, четыре симфонии, множество хоровых и камерных сочинений. Он даже создал собственную музыкальную систему, которую изложил в книге “Основные элементы моего музыкального языка”.
ПЧ.: Если Вы посмотрите даже сегодня на количество изданных его дисков, их очень много. К сожалению, теперь его произведения нечасто играют.
МА.: Вот и у меня сложилось впечатление, что, скажем, в русской аудитории лучше помнят Николая Николаевича, чем Александра Николаевича Черепнина.
ПЧ.: Да, отец все-таки был западным композитором. Деда помнят еще и по Русским балетам, по консерватории в Париже.
МА.: Ваши два брата тоже ведь композиторы?
ПЧ.: Да, один из моих братьев, Иван, был профессором в Гарварде, там он, кстати, создал студию электронной музыки. Он скончался. А другой мой брат, Сергей, теперь директор Беляевского издательства в Париже. Они издают русских композиторов из России.
МА.: Вы тесно связаны с жизнью русской старой иммиграции?
ПЧ.: Раньше я вообще мало занимался культурной работой. 15 лет был членом правления ASPCA (American Society for the Prevention of Cruelty to Animals), одного из обществ защиты животных, 10 лет входил в правление China Institute, занимающегося обучением китайских эмигрантов английскому языку и американцев – китайской литературе. Я не говорю по-китайски, но моя мать была китаянка. Кстати, у меня хорошая коллекция китайского фарфора. А вот три года назад я вошел в правление RCWS, это очень хорошая организация, она помогает русским детям, оплачивает операции. Два года назад я стал членом Дворянского собрания в Америке (RNA). Кстати, сейчас через Tcherepnin Society подготовлен перевод на английский мемуаров дедушки Николая Николаевича Черепнина – “Воспоминания музыканта”.
МА.: Петр Александрович, у Ваш есть дети?
ПЧ.: Да, у меня двое детей от первого брака. Моя первая жена была из Австрии, между прочим, ее отец был тот самый граф Орсич, от которого в 1930-е годы увезли мою сводную сестру в Китай. Если бы не эта история, я бы не родился. Так что это судьба. Сын живет в Дюссельдорфе, работает в банке. А дочь живет в Берлине. Между собой мы говорим по-французски, меньше по-немецки и по-английски. Моя дочь говорит по-русски. Саманта год учила русский язык в университете в России; там она преподавала немецкий язык русским студентам. У меня есть внуки и внучка. Моя жена – англичанка, она художница.
МА.: В Вашей семье намешано очень много разных кровей – русские, французы, немцы, китайцы… Как Ваши дети себя идентифицируют?
ПЧ.: О, у них нет комплексов на этот счет. Мы не занимаемся психоанализом, это не самый важный вопрос в нашей жизни. Я вполне ощущаю себя американцем. Но историю семьи, кем были их предки, мои дети и внуки знают. Особенно сын очень этим интересуется и собирает все, относящееся к истории рода.
МА.: Некогда Игорь Стравинский дал совет Вашему отцу: “The most important instrument of the composer is the eraser. More you erase, better will be what stays”. Важнейший инструмент композитора – резинка: чем больше вы стираете, тем лучше то, что остается. А в жизни? Вы подвержены ностальгии?
ПЧ.: Я всегда думал: как вы можете испытывать ностальгию по российским местам, если никогда там не были? Но я видел, как тосковал мой отец – для него Россия была родиной. Я же никогда там не жил, наверное, там интересно, но в моей жизни всегда были более интересные вещи, соотносящиеся с моей реальной судьбой. Правда, теперь, когда я уже в преклонном возрасте, я вдруг почувствовал что-то… Собственно, потому я и вошел в русские организации и фонды, которые работают в Америке.