(Образ Павла Антокольского в работах сегодняшних исследователей)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 252, 2008
У каждого из нас есть право защитить честь семьи. Раньше, считая себя оскорбленным, дворянин вызывал обидчика на дуэль. Теперь это не в моде, да и законом запрещено. Но право высказать свою точку зрения, исправить сложившееся общественное мнение, исходя из только тебе доступных семейных преданий и фактов, – это уже не просто за честь вступиться, а восстановить историческую правду, что есть долг человека. Но не только признание права и долга двигало нами, когда мы решили предложить на суд читателя материал Андрея Тоома, потомка Павла Антокольского. В своей статье Тоом затрагивает очень серьезную и реальную проблему современного литературоведения: насколько свободен исследователь в интерпретации текста? А насколько исследователь профессионально готов к работе с текстами ушедших эпох? Что скрывать: зачастую не готов. Чувство историзма, мягко говоря, приглушено в эпоху постмодерна. Современные интерпретации зачастую не учитывают конкретный историко-культурный контекст даже еще совсем недавнего прошлого. Не потому ли потомкам прот. Павла Флоренского приходится сегодня терпеливо объяснять даже профессиональным исследователям, что такое “белый брак”, распространенный в русской культуре нач. ХХ века, или идея “побратимства”? (См. подробнее НЖ, № 250.) Не потому ли приходится напоминать, что Николай Васильевич Гоголь жил и творил в эпоху еще не разложившегося религиозного общественного сознания, так сказать, в контексте традиционных, классических общества и истории – с критериями, ценностями и нормами иными, нежели в наши раскрепощенные времена новейшей истории и атеизма; да и сам был человеком религиозным, имел понятие о грехе. Дарвин, Ницше, Фрейд – у этих великих людей, профессионалов своего дела, на том свете волосы, должно быть, дыбом встают при виде того, что сделали с их теориями неистовые дарвинисты, ницшеанцы и фрейдисты. И почему в современном литературоведении столь популярен именно вариант вульгаризированной “реальной критики”, не разделяющий тексты жизни и литературы? Вот и вспомнишь лишний раз Достоевского, заметившего: идея, вытащенная на улицу, превращается в площадную девку.
А ведь откажись мы от принципа историзма в исследовании литературы – и все рассыпется! И ничего скучнее морализаторства сказок великого Леонардо просто трудно придумать, а меч на ложе Тристана и Изольды вызовет смешки; Наташа Ростова и Татьяна Ларина покажутся дочками городничего, Иван Иванович с Иваном Никифоровичем вконец потеряют невинность, а Онегин и Ленский… впрочем, это зритель уже мог лицезреть на сцене мюнхенской Bavarian State Opera прошлой осенью. И остается только беспомощно выхватить этот самый онегинский пистолет и пальнуть, да всерьез… Но о дуэлях уже сказано. Попробуем иначе: мы видим здесь по меньшей мере три серьезнейшие проблемы, которые действительно стоят перед современными интерпретаторами во всех областях культуры, перед литературоведами в нашем конкретном случае. Во-первых, – игнорирование конкретного исторического контекста, в котором создавалось произведение и жил автор, а также в котором действуют по его замыслу персонажи. В результате к тексту применяются критерии, которые не соответствуют ему, искажают замысел и приводят к ошибочному прочтению. Во-вторых, – непонимание, а зачастую и нежелание, учитывать реальные особенности национальных культур и своеобразие их развития. А ведь хотим мы или нет, но именно национальная культурная традиция диктует автору свою волю и создает, в конечном итоге, прелесть художественного полотна. В результате мы совершенно перестаем понимать разницу культурных кодировок и текст французский читаем, как китайский или индийский. И в-третьих, – свобода интерпретации, которая сегодня зачастую подменяется самоуправством, волюнтаризмом, полным неуважением к чужому тексту, слову, чужим богам. Вот в такой ситуации и возникает фигура оскорбленного потомка, требующего сатисфакции или, на худой конец, хотя бы права голоса. А если потомков нет… Честь мундира обязан защитить товарищ по полку. Такая вот, тоже забытая, традиция старой матушки-Европы. И не настало ли время защитить текст от произвола исследователя, вернуть литературе прошлого ее собственное лицо? Оно, может быть, не было прекрасным, лицо ветреницы, оно, допускаем, не было чистым и наивным. Но то было ее лицо – и да удержимся мы рисовать на нем наши собственные подсознательные страхи, комплексы и грехи. Впрочем, если вы ощущаете себя японским самураем – вы примете совсем иное решение…
Редакция НЖ
Не так давно, сначала в англоязычном интернете, а затем и в иностранных книгах по русской литературе, я нашел крайне удивившие меня утверждения о гомосексуальной связи двух видных деятелей русской культуры ХХ века: поэта Павла Григорьевича Антокольского (1896–1978) и режиссера Юрия Александровича Завадского (1894–1977). Я мог бы и поверить этим утверждениям на слово, тем более, что авторы их считаются хорошо известными в профессиональной литературной среде, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что Павел Антокольский приходится мне дедом. Я тесно общался с ним более тридцати лет, после его смерти написал о нем воспоминания,(1) содержащие подробное описание его жизни, характера, привычек (в России эти воспоминания получили широкую известность), – и c полной уверенностью заявляю, что информация эта, мягко говоря, неверна. Дед был большой любитель женщин, о чем хорошо известно благодаря присущей ему общительности и демонстративности поведения. Что же касается Юрия Александровича Завадского, не имея чести быть с ним лично знакомым, знаю, что и он смолоду имел необычайный успех у прекрасного пола и подчас злоупотреблял этим, о чем я слышал от деда и читал в его воспоминаниях, а также – у Марины Ивановны Цветаевой, с которой и Антокольский, и Завадский дружили в молодости. Острая на язык Фаина Раневская, знаменитая актриса театра, которым он руководил, как-то назвала его “перпетуум кобеле”, имея в виду, конечно же, бесконечные связи с женщинами, даже и в преклонном возрасте. Таким он остался в воспоминаниях современников.(2) В огромном коллективе театра, успешно возглавляемого Завадским, работали актеры разных сексуальных ориентаций – Юрий Александрович слыл руководителем-либералом, но сам он всю жизнь был верен одной ориентации – дон-жуановской.
Откуда же взялся этот вымысел? Зачем и кому понадобилось беспардонно лезть в частную жизнь двух знаменитых людей, ныне уже покойных, распространяя о них ложные слухи? Думаю, что я нашел источник в книге “Марина Цветаева: женщина, ее мир и ее поэзия”,(3) написанной признанным в США специалистом по русской литературе Саймоном Карлинским. Сам тот факт, что зарубежные филологи обращаются к богатой своими духовными традициями и талантами русской литературе, вызывает одобрение. Интерес западных славистов к Марине Ивановне Цветаевой, чье имя и творчество в СССР было под запретом почти сорок лет, можно только приветствовать. Но мы вправе ожидать, что к анализу произведений русской литературы зарубежные исследователи подойдут со знанием русской культуры, ее национальных традиций, а также – конкретной эпохи и условий жизни, в которых эти произведения создавались. Опыт показывает, однако, что это происходит не всегда. Вот, скажем, что написал Саймон Карлинский в своей книге: “Многосторонние взаимоотношения, обрисованные в мемуаре и в стихах, намного превосходили по сложности те, что были в 1909–10 годах, и это было отражено в ▒Вечернем альбоме’. Начнем с того, что хотя Антокольский и Завадский впоследствии женились, в то время, когда Цветаева их встретила, они были в разгаре любовной связи друг с другом. Она была очарована их любовью и решила не мешать ей.” (Пер. с англ. выполнен мной. – А. Т.). Далее Карлинский приводит в сокращенном виде то стихотворение Марины Цветаевой, на основе которого он и делает свои далеко идущие выводы. Вот как выглядит это стихотворение без сокращений:(4)
Спят, не разнимая рук –
С братом – брат,
С другом – друг.
Вместе, на одной постели.
Вместе пили, вместе пели…
Я укутала их в плед,
Полюбила их навеки.
Я сквозь сомкнутые веки
Странные читаю вести:
Радуга: двойная слава,
Зарево: двойная смерть.
Этих рук не разведу.
Лучше буду,
Лучше буду
Полымем пылать в аду!
Это стихотворение, первое в цикле “Братья”, написанном Мариной Цветаевой об Антокольском и Завадском в январе 1918 года, – единственный аргумент Карлинского в пользу их гомосексуальной связи. Что меня больше всего поражает, это контраст между одухотворенностью стихотворения Цветаевой и примитивностью толкования этого стихотворения Карлинским. У Цветаевой речь идет о творческой встрече трех талантов, а Карлинского интересует взаимодействие полов! Фиаско его бескрылой интерпретации становится еще очевиднее при дальнейшем чтении. Привожу второе стихотворение того же цикла с сокращениями:
Два ангела, два белых брата,
На белых вспененных конях!
Горят серебряные латы
На всех моих грядущих днях.
И оттого, что вы крылаты –
Я с жадностью целую прах.
Два всадника! Две белых славы!
В безумном цирковом кругу
Я вас узнала. – Ты, курчавый,
Архангелом вопишь в трубу.
Ты – над Московскою Державой
Вздымаешь радугу-дугу.
Несомненно, что Цветаева восхищается творческими, а не сексуальными достоинствами и успехами своих друзей. А вот начало и конец третьего и последнего стихотворения цикла:
Глотаю соленые слезы.
………………………………….
Умчались архангелы в небо,
Уехали братья в Париж!
Приведенные отрывки повествуют сначала о дружбе “братьев” с Цветаевой и ее тревоге за их судьбу; об их бурном творческом взлете и, наконец, их уходе. Нельзя не заметить в стихах чувства горечи: после успеха “братьев”, которому Цветаева так радовалась и который она (небезосновательно) приписывала отчасти своему влиянию, они покинули ее. Так и было в действительности: после многих часов, проведенных в обществе Марины и очень продуктивных для них, начинающие поэт и режиссер внезапно увлеклись своими первыми самостоятельными постановками в студии Вахтангова, еще больше сдружились на этой почве и стали редко у нее бывать.
Впоследствии Антокольский не раз жалел об этом. Вот что он написал много лет спустя в своем дневнике (запись от 27 марта 1965 года): “Когда я вспоминаю об этом – таком давнем и безвозвратно ушедшем прошлом, – т. е. о самой ранней моей поре, – то схожу с ума от того, что так мало ценил Марину и в сущности так и не заметил, упустил из виду, что ведь она-то и есть воплощение жизни для меня, – Гений, – сама Поэзия, само Искусство – и все это с таких заглавных букв, что дай Боже! Так нет же! Меня крепко держала Мансуровская студия, ее маленький душный мир, ее беды и дрязги, ее бессонные ночи и бездельнические дни. И все это казалось мне – ИСКУССТВОМ. А на самом деле не было им! Ни в какой степени.”(5) Тут, конечно, есть доля преувеличения. Антокольский высоко ценил и студию в Мансуровском переулке и ее руководителя Евгения Багратионовича Вахтангова, сыгравшие в его жизни огромную роль. Но есть и доля правды. Как раз в то время и он, и Завадский, и некоторые другие студийцы стремились к самостоятельности, хотели вырваться из-под опеки своего руководителя, что в следующем, 1919 году привело к расколу студии. Понятно, что в той ситуации им было не до Цветаевой.
А Цветаева в это время страдала от одиночества и страдание свое выражала в стихах. Стихам же ее свойственна метафоричность, толковать их буквально, как это делает Карлинский, недопустимо. Если следовать его “научному методу” и интерпретировать вторую часть цикла так же буквально, как он толкует первую, то придется заключить, что в январе 1918 года Антокольский с Завадским зачем-то гарцевали по Москве на белых конях, оба в серебряных латах и с крыльями, причем Антокольский-поэт “вопил” в трубу, а Завадский-художник “вздымал” радугу, и все это на глазах у изумленной публики. В действительности два брата – два ангела, два всадника – красочная фантазия Цветаевой. И Париж, в который они якобы уехали, – всего лишь метафора: не были они в те годы в Париже. И “спят, не разнимая рук” – тоже поэтический образ, как всегда у нее гиперболизированный, долженствующий выразить их дружбу и творческое сотрудничество.
Что же было в действительности? – Послереволюционная Москва. На улицах неспокойно: стреляют, грабят. Трамваи не ходят даже днем, уж тем более ночью. Антокольский и Завадский, как, впрочем, и другая театральная молодежь, засидевшись в гостях у Марины Ивановны, оставались в ее доме на ночь. Вот и в тот январский день молодые и легкомысленные друзья, увлекшись разговором заполночь, уснули на одной кровати, а Цветаева заботливо, по-матерински, накрыла спящих пледом. Ни другой кровати, ни другого одеяла в ее доме, скорее всего, и не было – Марина отчаянно бедствовала в те годы, жила нищенски, что известно. Вот и все. Из-за чего было “огород городить”?
Между тем, “открытие” Карлинского уже пропагандируется и в русском интернете. В одной из его статей, переведенной на русский язык, говорится: “Согласно мемуарам Марины Цветаевой, поэт Павел Антокольский и актер и режиссер Юрий Завадский имели любовную связь в 1918 г. и не делали никакого секрета из своих отношений”.(6) Поскольку какой-либо конкретной ссылкой на эти “мемуары” Карлинский себя не утруждает, нам остается заключить, что слово “мемуары” означает здесь не что иное, как все то же стихотворение, процитированное выше. Но ведь между стихами и мемуарами (если это действительно мемуары, а не фантазии) есть большая разница, о которой университетский профессор литературы обязан знать. Понимает ли Карлинский различие между “поэзией” и “правдой”, говоря словами Гёте? Знаком ли он с природой художественного творчества? И сознает ли он, что своей небрежностью, по сути дела, оговорил поэта Цветаеву, приписав ей мысли, которых у нее не было? Укутывая в плед своих спящих юных друзей, Марина Ивановна следовала материнскому женскому инстинкту – обогреть, уберечь, – а не “поощряла” гомосексуальные отношения.
Собственно, о том, что Антокольский и Завадский зимой 1918 года спали в одной постели, я хорошо знаю из рассказов родных. Из тех же семейных преданий мне известно, что двумя годами позже – в эпоху так называемого “военного коммунизма”, а фактически в условиях крайней нищеты и разрухи – Антокольский, бывало, спал в одной постели с тремя женщинами сразу: со своей молодой женой Натальей Николаевной Щегловой (моей бабушкой) и с двумя своими сестрами – Марией Григорьевной и Надеждой Григорьевной Антокольскими. Жили они бедно: на всех – одна маленькая комната. А четверть века спустя Антокольский, его вторая жена Зоя Константиновна Бажанова и поэтесса Маргарита Иосифовна Алигер в течение нескольких месяцев спали на одном столе – в эвакуации в Казани во время войны, потому что на всех приезжих кроватей не хватило.(7)
Представляю, какие можно здесь понастроить теории об оргиях, кровосмешении, групповом сексе и прочих пикантных подробностях из жизни поэта Павла Антокольского. Истина же, кажется, в том, что сытая и процветающая Калифорния и сегодня, и тогда, в 1920-е, не испытывала того, что довелось голодной и нищей России после революции или во время Второй мировой войны.
Калифорнийский университет, его кампус в Беркли – старейший из десяти кампусов университета, знаменит своими Нобелевскими лауреатами (в основном, в области точных наук). Там молодой ученый-славист получил свою докторскую степень и там же, уже в статусе рrofessor emeritus он издал свою книгу о Цветаевой. Надо признать, что условия работы, творческая свобода и огромная библиотека в Беркли такие, что и не снились замордованным советской властью российским ученым. Да и климат в Калифорнии – райский. Кстати, климат тоже сыграл свою злую шутку. Может, профессор Карлинский забыл о холодных зимних ночах Харбина, где провел детство,(8) либо упустил детские воспоминания из виду, когда писал о России? А ведь русский мороз – важное действующее лицо данной истории. Такого не вычитаешь из книг, это надо испытать на собственной шкуре. После Октябрьского переворота, в годы Гражданской войны москвичи жили в нетопленных домах, а зима в России в те годы тоже лютовала, как и люди! Так вот, зимой спали, сбившись вместе, прижавшись друг к другу, – не до секса, не замерзнуть бы до смерти. Спали в обнимку голодные, изможденные мужчины и женщины, – спасаясь от стужи, согревая друг друга теплом измученных, бесплотных тел.
Как же мог признанный ученый, университетский профессор совершить ошибку? Калифорния славится своим либерализмом в отношении сексуальных меньшинств (скажем, в мае нынешнего, 2008 года, Верховный суд Калифорнии постановил, что “сексуальная ориентация, как раса или пол, не составляют законной основы для отказа в гражданских правах”, и гомосексуальные браки здесь легализованы). Для живущих в Калифорнии и принимающих местные обычаи за норму жизни в гомосексуализме нет ничего необычного, это одна из форм личной жизни, не хуже и не лучше других. Быть же гомосексуалом в России, как и в бывшем Советском Союзе, по их понятиям, – чуть ли не героизм. В сочинениях Карлинского, связанных с этой темой, можно даже усмотреть некую симпатию к русским: вот мол, смотрите, они совсем как мы. Нет, не совсем.
В том, что профессор Карлинский мог и не бывать в России, я его не упрекаю. Шли долгие годы “холодной войны” и “железного занавеса” между Советским Союзом и США, путь заокеанскому ученому в Москву был заказан. Его труды не имели шансов понравиться советским чиновникам, ведь он был признанным экспертом по гомосексуализму в России, автором статьи “Россия и СССР” в “Энциклопедии гомосексуальности”.(9) Одна из его книг называется “Сексуальный лабиринт Гоголя”, где Карлинский приписывает Николаю Васильевичу Гоголю, так сказать, “подавленный” гомосексуализм.
Поэты Николай Клюев и Сергей Есенин тоже, по мнению Карлинского, были любовниками-гомосексуалами. Какие у Карлинского есть основания для такого утверждения? Пример его аргументации можно найти в его статье “Гомосексуализм в русской литературе и культуре”: “Хотя Есенин был трижды женат и его женами были три знаменитые женщины (кроме великой балерины Дункан это были известная актриса и внучка Льва Толстого), самую выразительную любовную лирику Есенину удавалось создать только в тех случаях, когда она была адресована другому мужчине”.
Об подобных “открытиях” Карлинский повествует с той же уверенностью, с какой поведал о связи Антокольского с Завадским. Но я-то знаю, что в последнем случае он неправ, и это подрывает мое доверие и к другим текстам Карлинского. На каком основании он судит о выразительности любовной лирики Есенина? – По всей видимости, на основании собственных впечатлений. Но нужны более убедительные доводы, чем личные впечатления, – и, кажется, кроме личных задокументированных признаний самих “героев” в таких случаях все “свидетельства очевидцев” должны подвергаться сомнению и анализу.
Карлинский, кажется, убежден: если мужчины проводят много времени вместе, то они – любовники. А как быть с такими понятиями, как “неразлучные друзья” или “мужская дружба”? Что ж он не читал “Трех мушкетеров”? И разве он не знает, что поэтам России начала двадцатого века, по преимуществу мужчинам, было свойственно объединяться, создавать кружки? – Символисты, акмеисты, имажинисты, футуристы, даже ничевоки – члены каждой из этих групп держались вместе, нередко жили вместе, коммуной, – разве это свидетельствует о чем-либо, кроме их творческого союза?..
Среди молодежи, бывавшей в доме Цветаевых в первые послереволюционные годы, Марина Ивановна выделяла четверых – Сонечку Голлидэй и троих друзей, актеров, студийцев-вахтанговцев: Павлика, Юру и Володю (Володя Алексеев в 1919 году ушел в Белую Армию и пропал без вести). Все четверо стали персонажами ее знаменитой “Повести о Сонечке”.(10) В повесть включены посвященные им стихи. Вот как начинается поэтическое напутствие Марины Цветаевой моему деду:
Дарю тебе железное кольцо:
Бессонницу – восторг – и безнадежность.
Чтоб не глядел ты девушкам в лицо,
Чтоб позабыл ты даже слово – нежность.
Работы Карлинского, безусловно, интересны многими своими аспектами, разработанными на высоком профессиональном уровне. Чего не скажешь о большинстве его “последователей” в изучении “проблемы пола” в русской литературе.
Скажем, исследователь Ирина Жеребкина (следуя сообщениям в интернете – исследователь влиятельный). Она и директор Харьковского центра гендерных исследований, и директор Института международных летних школ по гендерным исследованиям, и главный редактор журнала “Гендерные исследования”, и заведующая лабораторией гендерных исследований Харьковского национального университета, и прочая, и прочая. При таком статусе естественно ожидать глубины суждений. Увы. Ее книга “Страсть: женское тело и женская сексуальность в России”(11) стала предметом откровенных насмешек (cм. статьи Чепурной и Ремизовой(12)). В одноименной статье, помещенной в интернете, Жеребкина пишет: “Внешне Завадский напоминал ангела и в то же время находился во внеангелической гомосексуальной связи с Павлом Антокольским, по утверждению Симона Карлинского”.(13) Оборот “по утверждению” подавал было надежду на критическое отношение к источнику, но не тут-то было. Жеребкина продолжает: “И Марина, и Сонечка Голлидэй были влюблены в Завадского: именно потому, что он, вовлеченный в гомосексуальные отношения с Антокольским, не мог ответить любовью на женскую любовь, обе женщины любили его”. Чем не самопародия! Одного нельзя отнять: Жеребкина, по академической традиции, дает точную ссылку, откуда пришло к ней знание сие. Другие же просто списывают у Карлинского, не ссылаясь. Элейн Файнстейн пишет в книге “Лев в неволе: жизнь Марины Цветаевой”(14) об участниках Вахтанговской студии: “Многие из них были равно влюблены друг в друга, а Антокольский имел особенно интенсивную гомосексуальную привязанность” (Пер. с англ. мой. – А. Т.); вслед за ней Лили Файлер пишет в своей книге “Марина Цветаева: двойное биение неба и ада”(15): “Антокольский познакомил Цветаеву со своим лучшим другом Юрой Завадским, актером и режиссером той же самой авангардной студии. Они были любовниками в то время…” (Пер. с англ. мой. – А. Т.). И – никаких ссылок.
Тем временем, списывание продолжается и нелепица расползается по планете. Уже на сайте итальянской Радикальной партии в статье без подписи(16) и, конечно же, без ссылок перечисляются на равных как “выдающиеся русские гомосексуалы”: Сергей Есенин, Николай Клюев, Михаил Кузмин, Софья Парнок, Юрий Завадский, Павел Антокольский. Комментировать правомерность включения в список всех имен я не стану – существуют на этот счет более компетентные мнения,(17) ну, а о Завадском с Антокольским сказал уже достаточно.
В поисках статей о моем деде и его друге и их “отношениях” мне удалось найти и тактичные, здравые голоса. Валерий Шубинский(18) критикует абсурдный метод работы Карлинского, Ирма Кудрова(19) иронизирует над досужими домыслами сегодняшних “исследователей” о сексуальной жизни знаменитых людей.
Ну, а как бы отнеслись ко всей этой истории главные ее герои? Юрий Александрович, быть может, только снисходительно усмехнулся бы. Что же касается Павла Антокольского, то, хорошо зная своего деда, я убежден: он, человек вспыльчивый, пришел бы в ярость, узнав о гуляющей по странам и весям дикой небылице. И проецировать черты и проблемы современного общества, с его либерализмом и сексуальной свободой, на другую эпоху и культуру, да еще под видом научных изысканий, уж совсем не годится.
Впрочем, если уж ошибка совершена, дело чести ученого ее признать и исправить.
Примечания
1. Андрей Тоом. Мой дед Павел Антокольский. “Литературное обозрение”, Москва, 1986, выпуск 1, с. 103-109; сб. “Воспоминания о Павле Антокольском”. Москва, “Советский писатель”. 1987, с. 493-518; “Павел Антокольский. Дневник. 1964–1968”. СПб., “Пушкинский фонд”. 2002, с.143-166.
2. Дмитрий Щеглов. Юрий Завадский: Дар очаровывать и пленять. Ежемесячник “Совершенно секретно”. 2001, № 10. См.: http://sovsekretno.ru/magazines/article/711
3. Simon Karlinsky. Marina Tsvetaeva: The Woman, Нer World and Нer Poetry. Cambridge University Press, 1985, 1987, 1988, pp. 84-85.
4. Марина Цветаева. Братья. Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Москва, “Эллис Лак”. 1994, с. 383-385.
5. П. Антокольский. Дневник. 1964–1968. СПб., “Пушкинский фонд”. 2002, с. 37.
6. Саймон Карлинский. Гомосексуализм в русской литературе и культуре. Пер. с англ. См.: http://www.gay.ru/science/history/russia/xx-xxi/karlinsk.html
7. Павел Антокольский. Мои записки. Неопубликованная автобиографическая повесть.
8. Я. Могутин. Кучер русской литературы. Интервью с проф. С. Карлинским. Беркли – Сан-Франциско, 1993. См.: http://www.mitin.com/people/mogutin/karlik.shtml
9. Encyclopedia of Homosexuality. Garland Publishing, 1995.
10. Марина Цветаева. Повесть о Сонечке. Собрание сочинений в семи томах. Том 4. “Воспоминания о современниках. Дневниковая проза”. Москва, “Эллис Лак”. 1994, с. 353-354.
11. И. Жеребкина. Страсть: женское тело и женская сексуальность в России. СПб., “Алетейя”, 2001.
12. Ольга Чепурная. Ирина Жеребкина: страсть. Журнал “Новая Русская Книга”, 2002, № 2 (13); Мария Ремизова. Вагинетика, или женские стратегии в получении грантов. Журнал “Новый мир”, 2002, № 4.
13. И. Жеребкина. Страсть: женское тело и женская сексуальность в России.
Журнал “Гендерные исследования”. ХЦГИ, Харьков, 1998, №1, с. 155-209. См.: http://www.a-z.ru/women/texts/zhereb1r-2.htm
14. Elaine Feinstein. A Captive Lion: The Life of Marina Tsvetaeva. Hutchinson, 1987, 84.
15. Lily Feiler. Marina Tsvetaeva: The Double Beat of Heaven and Hell. Duke University Press, 1994, p. 88.
16. Forse la memoria… www.radicali.it/search_view.php?id=168915&lang=IT&cms=43
17. Игорь Кон. Любовь небесного цвета. Голубые тени Серебряного века. См.: http://www.nedug.ru/lib/lit/sex/01oct/sex65/color11.htm
18. Валерий Шубинский. Битва мифов. (Обзор книг о Н. Клюеве и С. Есенине). “НЛО”, 2008, № 89. См.: http://magazines.russ.ru/nlo/2008/89/sh24.html
19. Ирма Кудрова. Поговорим о странностях любви: Марина Цветаева. См.:
http://elles.wallst.ru/person/?id=8