Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 251, 2008
клочки пожелтевших бумаг, фотографий обрывки, и в каждом
листке, лопоча потихоньку, своя мельтешила душа.
Но лет шестьдесят шел, не слушая, и… оглушило однажды.
Так в фильме немом – вор-налетчик врывается лихо, влетает орлом
в дешевый кабак. Ищет весело жертву из публики в зале.
Но вдруг замирает, наткнувшись на зеркало, – смотрит тайком
на ряшку свою обалдевший орел, и мутнеет хрусталик.
Так в баре буфетчик отдельно от тела стоит своего,
трет мокрою тряпкой стакан и следит за вором увлеченно.
Пустое лицо. Крупный план. Он не видит сейчас ничего.
Плывет в тишине, пересыпанной тихим бутылочным звоном.
Так муха внутри недопитой бутылки в слепом исступленьи
стучитcя о стенки и, крылья ломая, от ужаса воет.
Не зная, что нужно лишь кверху глаза повернуть, что спасенье
в кружочке из желтого света над ней. Прямо над головою…
Весь фильм – о беспомощных… Кадры плывут… в перебивке зеркал
сплелись отраженья – буфетчики, воры, огромные мухи –
узлы на веревке, свисающей в вязкую память… провал…
Cпускаешься… ноги касаются дна… сердце бухает глухо…
Стрекочущий треск киноленты… стук сердца… Замедленной съемкой
огни электрических рыб, упыри и летучие мыши –
живые клочки студенистого страха всплывают в потемках.
Вокруг миллионом невидимых ртов что-то скользкое дышит…
Шары из огня расцветают сквозь липкий туман испарений.
Ты медленно падаешь и беззащитною, тихою сапой
уходишь на время из времени. Мечутся рваные тени,
роятся в горящих бутонах, и ветер несет их на запад.
Блестящие гады морские тебя обнимают за плечи.
Поток неподвижный уносит всех вместе. Вверху над рекой
обрывистый берег и три фонаря, как железные свечи,
горят под огромной иконою неба… Но ты на другой,
чужой стороне темноты – между этим вот светом и тем.
Прозрачные люди сидят над обрывом у самого края
и радостно машут плывущим. Потом исчезают совсем…
Сквозь шелест расстеленных крыльев на небе глаза проступают.
Во взгляде, стекающем нитями звезд, растворилась бесследно
короста из слипшейся грязи, гудящий зазор между кожей
твоей и рекой – распеленутой мумией в кадре последнем
выходишь из фильма, который увидел ты раньше чем прожил.
* * *
ушел ты сквозь землю на небо Господне,
оставив в ней тело, тот черный квадрат
засыпало снегом холодным сегодня.
От двери к тебе и следов не осталось
в осевшей земле. Лишь кричит воронье
над краем таблички дверной из металла,
где черным по белому имя твое.
12 февраля 2006
тяжелых гранитных надгробий, однажды зимою
увижу табличку, покрытую солнечной медью, –
письмо от отца, что он жив и сегодня приедет.
25 января 2007
под одной простыней. И не слышишь меня
девятнадцатый месяц. Вокруг белизна,
и торчат только черные спинки кроватей,
на которых соседей твоих имена.
Темный фельдшер с опухшим лицом ходит между
узких коек из камня, качаясь слегка
и вращая глазами в квадратных очках.
Он следит, чтобы все совершенно как прежде
сохранялось до времени, чтобы, пока
простыню не отдернут над ними, ни звука
не проникло сюда.
19 сентября 2007
и теперь не отвяжется – как ни проси я.
Лепестков лепетанье в саду за окном,
словно бьющихся в медленной эпилепсии.
В вертограде чудес просыпаются тени,
и дыхание птиц набухает в росе…
Не насытится зренье росой и сиренью…
Видно, я от себя не завишу совсем,
видно, что-то сломалось внутри этой ночи,
и сквозь трещины-окна совсем уже рядом
клокотанье колючих, бликующих клочьев –
блеклых гроздьев во тьме – наплывает из сада,
где засохшие нити дождя, паутиной
обметавшие куст, в серебристой листве,
в темных коконах-гроздьях блестят нестерпимо.
И глаза наполняет роящийся свет.
14 января 2007
сердца линия в теплой ладони твоей
к моей линии жизни. Прильнула плотней,
стала влажной, горячею, затрепетала,
нежно охая, ахая, ойкая – звуки
распустились в касаньях. Их лепет живой
заплетается, сделать нельзя ничего.
Это нить жизни–сердца связала нам руки.
7-10 октября 2003