Разговоры с Виктором Кульбаком (продолжение)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 251, 2008
Продолжение. Начало в №250.
3
ВК. Раньше рисовали Бога, а теперь себя.
НБ. А нам объясняли в школе, что “Бог умер”. В произведениях Ницше и Ленина, во всяком случае.
ВК. Ну, тогда что-нибудь попроще. Например: хороший ремесленник не всегда хороший художник, но хороший художник всегда хороший ремесленник. Это обобщение живописи Босха и Брейгеля: столько уродов, а уродства нет! Что же это за красота, которой не обязателен прямой нос, ухо? Очевидное уродство, а на самом деле это великая красота.
НБ. Не этим ли вдохновляется концепт?
ВК. Когда ты смотришь на картину Брейгеля, у тебя есть ощущение красоты и гармонии, оно тебя не покидает, но когда ты смотришь на “концепт”… обмануть невозможно. Глаз – “умное животное”, он узнает красоту безошибочно, и впечатление входит в “дом чувств”. Или железная штора закрывается. Разбойник остается снаружи. (Пауза.) У меня есть еще ощущение, что человек – это “сжатый дух”. В момент рождения он настолько “уплотняется”, что принимает материальное выражение. А в момент смерти он снова “расширяется” и эту форму теряет.
НБ. Подобно сжатому воздуху. Как приятно иногда мыслить образами! Ненаучно! Поэзия в наше время дает свободному мышлению алиби.
ВК. Если сжимать дух, то получается человек. (Пауза.) После нашего разговора я записал: “ Mйfiez-vous de l’art qui demande des explications” (Опасайтесь искусства, которое требует объяснений). У подлинного искусства есть собственный заряд, ему не нужны объяснения. Его уровень столь высок, что объяснения туда не могут взобраться. Необходимость объяснения обличает несостоятельность вещи.
НБ. Сам выбор нужного мне произведения загадочен. Встреча с ним – как встреча с человеком. Иной привлекает, но он недоступен. Другой сам приходит ко мне, но мне он скучен. Я ищу встречи, но не знаю, с кем. Например, поэтесса Цветаева (о ней наша венская покровительница Мария Разумовская написала великолепную книгу). При чтении Цветаевой у меня возникала тревога, и я не сразу понял, отчего. Как если бы я, читатель, должен отдать себя под ее власть. Словно другая личность стремилась поработить мою. У искусства, несомненно, есть власть над потребителем. Однако власть произведения, а не лично автора, которому ты, между прочим, ничего не должен. Достаточно его поблагодарить, как слугу хозяина дома: он принес тебе стакан воды, но вода не его. В этой поэтессе слишком много властной женщины. Не могу не сказать: спасибо, ваше искусство великолепно, но оно не мое, в нем нет свободы дарения. Нет дара свободы. В советский период я молчал: совдеп ее не признавал, ее погубил физически, она была как бы на стороне диссидентов. Теперь можно быть свободным, но опять это нелегко: культура навязывает новый конформизм. Есть знаменитые скульптуры Микеланджело, гробы пап, например. Как вам сказать… его луврские рабы. Они меня тревожат. У меня ощущение, что он заставлял мужчину раздеваться, понуждал его к стриптизу, и что он сам испытывал в этот момент не только наслаждение художника творящего, но и наслаждение вожделеющего мужчины. Насколько справедливо мое суждение? Примешивание этого чувства мне неприятно. Видите, возможны реакции, которые не связаны с простой оценкой “красиво–некрасиво”. Тут целый комплекс психики, неразложимая, быть может, сложность, ее нельзя игнорировать, хотя обычно критики и историки искусства не могут подняться до молекулярного, так сказать, анализа, они застревают на уровне усвоенного. И если бы только это! Они под гипнозом сиюминутных предписаний социума и рынка, в частности. Когда вы говорите о “простой красоте”, я не совсем уверен, что она действительно проста. На своем уровне, я иногда думал, что есть вещи, которые я писал с любовью: вот я пишу, и в этот момент я наполнен любовью: к пейзажу, к встрече, к людям и даже к кусочку в своем прошлом, воспоминаемом с любовью. И вдруг этот элемент любви передается в текст, хотя текст может говорить о плохой погоде. Вы об этом говорили…
ВК. Да.
НБ. И затем читателю ценно именно это. Он входит в просветленное состояние психики, его принимает, и это и есть его приобретение, элемент катарсиса: вдруг жизнь – не так ужасна, вдруг – вздохнул, и вот он живет – не знаю – двадцать минут другой жизнью. Это отдых.
ВК. Конечно. В чем вы видите противоречие тому, что я говорил?
НБ (удивленно). Нет, тут противоречия нет. Я просто думаю, что впечатления не бывают чисто эстетическими, и поэтому многие произведения искусства непонятны: почему они привлекают людей? Почему нужны все время новые произведения? Или вот еще: певец заражает своей страстью толпу, и она вдруг сливается в едином порыве. Это чувство принадлежности и объединенности… (Сирена скорой помощи за окном, ей вторит полицейская.) …люди его испытывают и его-то и ценят, этот момент слияния всех. Поэтому они приходят на стадион, чтобы смотреть футбол или слушать певца, который… не знаю, будут ли его слушать через тридцать лет, ну, может быть, на его похоронах. Даже много примеров, когда нет, больше не слушают. А ведь был момент, когда они сливались. Эстетический элемент – всего лишь один из многих. Социальное в восприятии искусства очень весомо.
ВК. Словом “эстетика” мы обозначаем какую-то мистерию, само возникновение предмета наслаждения загадочно. Всякому случалось “почувствовать на себе чей-то взгляд”, то есть прикосновение чужой энергии. Так сказать, персональной. А есть еще другая, огромная, и я ее часто вижу в лицах, в камнях, в цветах. Вот что я называю красотой. Поэтому лицо, которое мы к красивым в нашей повседневности не отнесем, для меня может быть верхом красоты. Узнав ее, я не переношу ее на бумагу как таковую. Я не ее рисую. Она для меня “послание”, message. И только “послание” сохранится при переводе на язык рисунка. В том случае, если рисунок удастся. В вашем примере с певцом для меня важно, куда побегут слушатели после его концерта. Бить евреев, жечь дома – или в церковь, просить на коленях прощения за то, что до этого концерта жили без красоты. А то, что нам постоянно нужны новые писатели, художники, музыканты, объясняется, я думаю, тем, что и самый талантливый из них может открыть нам только частичку огромной красоты.
НБ. Я иногда думаю, глядя на некоторые ваши рисунки, что это искусство одинокого для одиноких. Таких немало, конечно, в одном Париже их сорок на сто.
ВК. Пожалуй, я соглашусь, я не видел толпы перед моими картинами. Но сорок процентов – это сотни тысяч! Рисунок воспринимается лучше всего в интимности одиночки. У холста, тем более у фрески, уже гораздо больше зрителей. Случалось, что я видел сначала репродукции картин, а потом “живьем” оригиналы. Меня часто поражало, что по маленькой репродукции я воображал себе огромную картину, а в действительности это была миниатюра. И наоборот: картина, которая должна была быть малюсенькой, оказывалась огромной! Эстетический заряд не определяется размером. Мы можем вырваться в пространство через маленькое окошко и можем не войти в него через огромную дверь. Тут тоже все покрыто мраком и тайной.
НБ. Бывает, что репродукции интереснее и лучше оригиналов!
ВК. Да.
НБ. Помнится, в молодости, смотря альбом Чюрлениса, я думал: как здорово! А увидев недавно на парижской выставке подлинники, я был поражен грязнотой поверхности картин.
ВК. Подобное я испытал перед работами Дали. Они поразили меня загадочностью. Подойдя ближе, я увидел прилипшие куски бумаги, вылезшие из кистей волосы. Причем случайные, по небрежности.
НБ. Он очень литературный художник.
ВК. Да. Вот по поводу женского искусства Цветаевой… Чего-то не хватает. Когда вы стали говорить, я понял: не хватает зла. Это поэзия доброты, ласки, какая-то необыкновенно позитивная. Чтобы она оказалась такой могучей и настоящей, не хватает элемента зла, который присутствует у всех больших художников и поэтов, все время чувствуешь, что стихотворение – это результат борьбы между добром и злом в этом человеке. Победило в конце концов то или другое. Ты видишь следы этой борьбы. У женщины этого нет. У нее это вырвалось как ручеек. Шум этого ручейка красив и очарователен, но нет этой силы.
НБ. Интересно. Женщина не была злой. Или, если она была злая… (Отдаленная сирена скорой помощи.) …то она не…
ВК. Зло разрушает женщину. А мужчины… посмотри, сколько среди нас (колеблется) мерзавцев. Единственная женщина, которую я не угадал по стилю, была Мердок. Когда же я увидел фотографию… Это женщина с трагической судьбой… у нее мужские черты. Женские вещи узнаются моментально.
Молчание.
НБ. Ваше первое возвращение в Россию после многих лет отсутствия. У меня нет этого опыта, я не был там тридцать лет. Возвращение в прошлое – и одновременно в новое.
ВК (неохотно). Это был жестокий удар. Меня вынудила поехать болезнь матери.
НБ. Вы боялись?
ВК. Да. Я не знал, что случится на границе. 1998 год.
НБ. Юридически вы были защищены, вы натурализовавшийся француз?
ВК. Да, я ехал с французским паспортом. Они изучали его минут десять. Очередь стала гудеть.
НБ. Вы заполняли анкету, чтобы получить визу…
ВК. Нет, друзья помогли мне получить деловую визу, быстро, за день.
НБ. На границе привлекло внимание место вашего рождения – Москва.
ВК. Чиновница долго возилась, куда-то звонила, толпа начала напирать. “Ну, чево застрял?” Это русские. Французы в России притихшие, там они ничего не добиваются. Я стал успокаивать: “Господа, я совершенно ни при чем, что вы хотите, чтобы я взял и пошел?” Было страшно. Всем страшно на границе. Этот страх перед границей никогда не исчезнет. Когда я жил в Швеции, мы с приятелем повезли мои работы на выставку в Осло. И вдруг с ужасом обнаружили, что мы пересекли границу, ее не заметив. Никто нас не остановил. Приятель тоже был бывший советский. Нас охватил такой ужас, что мы задним ходом вернулись по автостраде на пропускной пункт! Обезумевший от ужаса пограничник не мог понять, чего мы хотим… (Телефонный звонок.) Коля, я выключу телефон?
НБ. Ничего, ничего, он не мешает.
ВК. Я ужасно боюсь, что где-нибудь что-нибудь с кем-нибудь случится и меня не смогут найти.
НБ. Оставьте его, оставьте. Впрочем, почему что-то должно случиться?
ВК. Просто такая идея идиотская.
НБ. У вас сегодня такое настроение?
ВК. Нет, постоянно.
НБ. Вы ожидаете чего-то, Виктор.
ВК (смеясь). Все время чего-нибудь ожидаю! Нет, это не страх. Это просто… нужно быть на месте, когда что-нибудь случится.
НБ. На каком месте?
ВК (твердо). На месте, на котором ты должен быть.
НБ. Когда вы спите, вы выключаете телефон?
ВК. Нет. Ночью никто не звонит. А уж если звонят, то идешь к телефону и колени, естественно, трясутся. (Пауза.)
НБ. Вы поехали задом обратно к границе…
ВК. Печать поставить! Как же без печати? Мы недавно эмигрировали, нам с детства печати ставили. Он закричал: “Вы что, идиоты, задним ходом по автостраде! Хотите, чтобы я вас арестовал? Убирайтесь!” Впервые в жизни я пересек границу сам, на машине.
НБ. Мы пересекли границу между Германией и Францией. С Ириной мы ехали в поезде ночью, мы спали и заперли дверь в купе. Сквозь сон я слышал, как стучали в дверь, но мы были усталые и спали крепко. Утром мы проснулись во Франции! И никто не пришел открыть дверь своим ключом!
ВК (озабоченно). Это странно, они должны были открыть.
НБ. Вот каков Запад. Был в советское время.
ВК. Запад-то Запад, но ощущение русских, что государство – это враг, никуда не исчезает.
НБ. А у меня произошло какое-то расслабление. Конечно, любое государство живет своей жизнью, оно питается соками нации. Теоретически, конечно, оно защищает народ, организует…
ВК. Оно защищает malgrй soi-mкme (вопреки самому себе). А фраза у Ницше: “Это холодное чудовище…”
НБ. Гоббс называет его Левиафаном. “Чудище обло, озорно, огромно, стозевно”, отвратно…
ВК. Жуткая силища, совершенно безликая. Нет перед тобой лица, а власть невероятная.
НБ. Лица есть иногда. Если, конечно, лицо – Сталина, например.
ВК. А! Ну, это у нас, там. Здесь она не держится на ком-то одном, она мистическая, она держится неизвестно на чем.
НБ. На законе?
ВК. Не знаю.
НБ. Наш разговор застрял на русской границе. Там все застревает. Вас спрашивали о чем-нибудь?
ВК. Нет, ни о чем. Никаких вопросов. Это тоже силища кафкианская. В России огромные пространства, и я снова в них потерялся. Я ехал с мыслью о маленьких кривых улочках, покосившихся домиках, и вдруг увидел проспекты Ленинградский, Кутузовский с их немецкой архитектурой, – позднее я обнаружил ее в Берлине. Эти танковые перспективы, по которым движутся танковые колонны, ничем не останавливаемые. Все для войны. Стрелять, стрелять в этом пространстве. Молчаливые люди, неулыбающиеся лица, когда-то я жил среди них. И вот снова лица, на которых опущены занавески. Никаких смешков молодежи. Тихо на улицах. Тепло, о котором с трепетом вспоминаешь, – разговоры, попойки, объятия, поцелуи, – все это прошло.
НБ. Все-таки возраст… вам ведь за пятьдесят?
ВК. Но желание пережить все это осталось; может, с возрастом оно еще и усиливается.
НБ. Новое поколение нас уже не принимает.
ВК. Я встречался с людьми моего поколения.
НБ. Вы устраивали встречу с соученицами.
ВК. Они мне объяснили, и мне это понравилось, что на эту встречу они тактично пригласили людей “социально удавшихся”.
НБ. А!
ВК. У многих трагически сложилась жизнь, и им ужасно трудно встречаться с людьми, у которых она получилась. Поэтому они таких людей не пригласили.
НБ. А тем было бы приятно?
ВК. Ну, они пробовали без меня, и не получается ничего. Как теперь общаться? Все сломалось. Зависть, зажатость. Я понимал, о чем идет речь.
НБ. И какова пропорция удачников-неудачников?
ВК. Трудно сказать. За столом нас было человек двенадцать. Некоторые не пришли из кокетства. Одна, когда-то красавица, отказалась придти, сказав, что она толстая и не может показаться.
НБ. Показаться вам? О, он приехал, девичий кумир.
ВК. Нет, у нас не было таких отношений. У нас были любви-нелюбви, как всюду, как обычно, но… отношения довольно-таки сложные. Многие выпали из памяти бесследно, я их не узнавал на фотографии. Правда, я фамилии не запоминаю.
НБ. А Россия?
ВК. Я там заболел. Я увидел, что… как я там ничего не принимал в юности, так и теперь. Новый страх заменил старый. Раньше боялись КГБ, теперь боятся мафии. Боятся потерять работу.
НБ. Мафия действительно вездесуща?
ВК. Во время первой поездки я ее чувствовал повсюду. Я ее видел!
НБ. Как можно ее видеть?
ВК. Нас чуть не убили. Маму отпевали в церкви Ваганьковского кладбища, были мой отец и я, и две мамины приятельницы. Молодой поп опоздал на полчаса; не извиняясь, он приступил к службе. От него пахло водкой, несмотря на утренний час. Потом мы вышли с кладбища и пересекли широкую улицу, по которой машины ехали в три ряда, и шли на трамвайную остановку по тротуару. И вдруг по этому тротуару на нас стремительно едет огромный джип заграничной марки с дымчатыми стеклами. Я успел всех толкнуть к стене дома. Одна из наших дам стукнула по машине рукой и закричала: “Сумасшедшие!” Машина с визгом затормозила и оттуда вышел тип. Его лицо… ничего подобного я в жизни не видел. У природы не было много времени, чтобы его сделать. Она проткнула ему гвоздем два глаза, две ноздри, рубанула ножом – и получился рот. Из этого рта полился такой поток… – мне знаком русский мат, но я даже не представлял, что такое возможно! Вдруг другие машины загудели, и водители стали показывать на этот джип, где другой тип, открыв дверь, пристраивал автомат! Нас спасло то, что люди не уехали, хотя зеленый свет и зажегся. Они стояли и гудели. Верзила ушел к машине, и они уехали. Я стоял, совершенно уничтоженный. И тут на нас полились оскорбления людей, которые нас спасли: “Вы что, не знаете, это хозяева города! Вы сумасшедшие, вам жить надоело!”. (Сирена скорой помощи за окном.) Это случилось в полдень, в центре Москвы. Потом я видел другую сцену. Милиция поймала одного из таких. Они были в антипулевых жилетах, один поставил ногу на голову, а другой держал лежащего под прицелом автомата. Мы остановились рядом, и я слышал их разговор. Тип, которого они прижали, умолял не вызывать спецслужбу, которая занимается мафией. Такая спецслужба: они все в штатском, арестованных загоняют в погреба, которые есть по всей Москве, и там забивают до полусмерти. Он умолял милиционеров, обещал золотые горы.
НБ. Спецназ?
ВК. Омон? Они все одеты в черное. Видел и магазины, которые открыты круглосуточно, в которых можно купить все, от черной икры до итальянского костюма. Те, кто могут, конечно. Я думал, что все эти “сименсы”, “пежо” продают несчастным людям немножко дешевле. Нет, еще дороже, чем здесь. Вероятно, созерцание красивых товаров должно стимулировать население. Но когда я своим друзьям сказал, что мне мучительно видеть их образ жизни, они набросились на меня: “Что за глупости! Мы живем в тысячу раз лучше, чем раньше, и никогда прежнюю жизнь обратно не примем”.
НБ. Вы встречались с художниками?
ВК. В первую поездку я вообще никого не видел. Я провел все свое время в хлопотах о гробах и могилах, о месте на кладбище. У меня никого там почти не осталось, все мои знакомые, кроме одного-двух, уехали. Никого.
НБ. А новое поколение?
ВК. Ни с кем у меня нет связи. Я сходил в свою старую художественную школу, видел выставку ученических работ. Уровень крайне низкий. Я разговорился с преподавателем, и он рассказал, что дети ведут себя скверно, что им ничего не интересно. А школа дорогая, что уже само по себе предполагает отбор.
НБ. Почти половина первого, мы говорим два часа. Мне кажется, наш наилучший ритм – встречаться раз в неделю. Вода должна накопиться в колодце. Впрочем, Москву мы еще не исчерпали. Вам было почти тридцать лет перед отъездом…
ВК. Я подрабатывал по издательствам, иллюстрировал время от времени статьи в журнале “Знание – сила”. Однажды статья была о том, что грецкий орех – это остатки невероятно развитой цивилизации. У ее обитателей было четыре полушария в голове, а не два, как у нас.
НБ (смеясь). На полном серьезе?
ВК. Особые страницы в журнале занимали научно-фантастические статьи, и к ним нужно было делать иллюстрации. И тут у меня начались неприятности с “органами”. Редактор сочувственно сказал мне, что работу искать не имеет смысла, что я оказался в черном списке. Что если он даст мне работу, то он сам ее потеряет. К этому времени мою жену уже выгнали с работы из-за меня, и мы шесть месяцев ели одну картошку. Денег не было ни на что другое. Я вышел из редакции в отчаянном настроении. Встретился старичок, прогуливавший собаку. Вдруг собака сорвалась с поводка, бросилась ко мне и лизнула в лицо. Я до сих пор помню этот запах и горячий язык…
НБ. Шершавый.
ВК. …шершавый горячий язык, который прошелся по всему лицу! Она слизнула с меня всю печаль! Я наполнился радостью необыкновенной! Когда я вижу собаку на улице… собак я и до этого любил. Если б можно было, я бы тоже их лизал. А с кошками у меня гораздо сложнее отношения. Не без влияния китайских романов XVII–XVIII веков, я ими очень увлекался. Кошка играет в них не очень хорошую роль. В нее переселяются души женщин, она служит темным силам. До сих пор я смотрю на кошку с осторожностью.
НБ. Китайцы не должны любить кошек, эти животные независимы, у них свой характер, в то время как китайская культура настаивает на дисциплине, иерархии, организованности снизу доверху.
ВК. Гм. Нет, я думаю, что все дело в глазах: когда заглядываешь в глаза кошки, то холодок по спине проходит. Такого со мной не было, даже когда я заглядывал в глаза волка. К чему-то они, кошки, подключены с той стороны. У моих соседей живет кот, он приходит иногда по балкону, царапает окно, встает на задние лапы и смотрит на меня неподвижным взглядом. Жуть! (НБ хохочет.) Пришел бы он сейчас и посмотрел, и я посмотрел бы, как вы смеялись! А кот Бегемот у Булгакова? Ужас!
НБ. Мне кошки симпатичны своей непредсказуемостью. Нравится, что не нужно ими постоянно заниматься. А собака – твоя тень.
ВК. Больше чем тень. Недавно открыли, что если хозяин заболевает, она берет на себя часть болезни. У нее повышается температура. Она заболевает вместе с тобой!
НБ. Подражает тебе вплоть до температуры.
ВК. Она действительно берет на себя несколько градусов твоего жара!
НБ. Есть знаменитые примеры с кошками, проходившими сотни километров.
ВК. Неизвестно, к тебе она привязана или к своей территории.
НБ. Кошка меня спасала в “Обращении”. Помните, котик пришел ко мне, плакавшему ночью, и лизал мне лицо?
ВК (радостно удивляясь). Да, я об этом не подумал!
НБ. У меня был еще один замечательный случай, когда я поехал к маме перед отъездом. Она хотела уйти в то время от городской жизни, даже купила себе избушку в деревне за двести рублей. Порыв возвращения на землю предков. Она положила меня спать на деревянные полати, пристроенные к печке. И там кошка была, которая всегда жила при этом доме, старая-престарая. Ночью я почувствовал что-то горячее и жидкое в ногах, но не мог проснуться.
ВК. Она легла у вас в ногах?
НБ. Если бы только это! Она окотилась! Просыпаюсь утром – а у меня в ногах лежит старая кошка с единственным котенком! И он тычется слепо во все стороны, она лижет его и заодно и мои ноги. А во Франции отношение к кошке опасливое: нет, кошку мы не хотим, у нас маленький ребенок.
ВК. Из-за когтей. Дети таскают ее за хвост, она разворачивается и бьет лапой по лицу. Они за глаза боятся. Огромное количество детей было ранено кошками. Как и загрызено собаками. Но это типичная ревность. Собака ревнует к маленькому ребенку. Такое случалось с доберман-пинчерами… Вот еще добавка к нашему разговору о мордах и лицах. Когда можно узнать доброго и злого в любой цивилизации, несмотря на разную морфологию, например, китайского лица. Мы не можем прочесть эти маленькие носы, маленькие глаза, но мы их чувствуем.
НБ. Отличить одного китайца от другого – целая история.
ВК. Да! Но мы видим сразу, кто добрый, кто злой. И у животных то же самое, это узнается моментально. В глаза заглядываешь и видишь.
НБ. Меня очень утешило, когда я узнал, что китайцам тоже трудно различать европейские лица. Мы не совсем тупые в этом отношении.
ВК. Когда я попал в Японию – в связи с выставкой, – на меня показывали пальцем. Я думал, что Япония находится на таком уровне межконтинентальных отношений, что уже это удивление прошло. Нет. Особенно дети – они показывали на меня пальцем. Мое лицо их удивляло. Между собой они называли нас “свиньями” из-за нашего длинного носа. Я прогуливался с хозяином моей галереи, у которого была невеста-француженка. Она уже хорошо говорила по-японски. Мы гуляли по парку, и вдруг прошла группа школьников. И дети, естественно, показывали на нас пальцем, смеясь. Она поняла, что они говорили, и вдруг заплакала! Директор галереи выпытал, в чем дело. Так вот, они сравнивали наши лица со свиной мордой. Он побежал говорить с учителем. Все вернулись, встали в два ряда и с поклоном извинились.
НБ. Я ожидал, что директор выслушает и скажет: “А ведь верно, что-то есть от свиньи!” (Хохочут.)
ВК. Наверняка так и было! Но он этого не показал.
НБ. “Какие наблюдательные у нас дети!” Похожесть человеческих лиц на животных иногда поразительна. Можно ли что-нибудь из этого извлечь? Вы, как человек глаза и взгляда, над этим думали?
ВК. Когда я делаю рисунки птиц, рептилий – это все портреты. Сколько раз я рисовал людей, которые настолько походили на животных!
НБ. Есть “птичьи” лица…
ВК. Еще какие!
НБ. …“кроличьи” с выступающими передними зубами, лица грызунов, бобров.
ВК. Эти два мира пересекаются во множестве точек.
НБ. Тут что-то индийское. Индусы думают, что души переселяются, от червяка до человека. И переселяясь, увлекают с собой часть телесного подобия.
ВК. Это все-таки покровительственный взгляд на природу. Если бы мы видели в животных равных, то мы обнаружили бы и ум, и речь, и сострадание, которое за ними отрицается сегодня. Переродиться животным – это все-таки спуститься на ступень ниже. С моей точки зрения, это абсурд. Я думаю, мы все находимся на одном и том же уровне. Помните бегемота, который старался спасти газель? Нужно, чтобы люди видели это каждый день.
НБ. А также астрономические картины и данные. Колоссальные массы, миллиарды лет! Человек довольствуется своим двором. Да еще иллюзией, что его мир максимально большой. Драка с соседней бандой – война, поджечь автомобиль – грандиозное предприятие! Еще бы, прежде удавалось сломать только бачок в туалете! Нужно присутствие великого в человеческой памяти.
ВК. Мы уже говорили об этом.
НБ (удивленно). Разве?
ВК. Я называл вам цифры. Мы живем внутри одного миллиметра этой бесконечности.
НБ. Сегодня утром я ехал к вам на велосипеде, и машина слишком резко меня обогнула. Меня пронзил мгновенный испуг велосипедиста: автомобиль и велосипед несопоставимы, он тебя легонько толкнет – и конец. Дело в миллиметрах. От чего они зависят – от умения водителя, от его трезвости – или от трезвости обоих.
ВК. Типограф, который печатал мой каталог, был молодой парень и сам акварелист-любитель. Я любил с ним работать: объяснения относительно цвета, эти “теплее” и “холоднее”, он легко схватывал. Он так проникся моей работой, что когда у него что-нибудь не получалось, он плакал! Здоровый красивый парень. Однажды он ехал на мотоцикле и его сбила машина. Абсурдность – и одновременно потусторонняя закономерность события. Словно цепочка вела его на место гибели! Хозяин типографии попросил его задержаться на час, а жена просила его придти пораньше и помочь ей что-то перевезти. Хозяин просил, но не настаивал. Он должен был выбрать свою жену. Кубик за кубиком, молекула за молекулой жизнь его приближала к этой секунде, когда к роковому перекрестку шла скорая помощь – и опаздывала, потому что она заехала за кем-то другим. Как все было подобрано и выстроено, чтобы жизнь его кончилась! Если это не судьба, то что это?
НБ. Как в то утро, когда я спешил на вокзал встретить жену и дочь, опаздывал, и шофер такси проникся моим беспокойством и мчался по улице Парижа. И вдруг голубь садится на дорогу, шофер кричит “мерд” (дерьмо) и тем не менее тормозит. Затем снова набирает скорость, и тут перед самым нашим носом выскакивает на перекресток из-под моста сумасшедший грузовик и проносится перед нами. И мы с шофером переглядываемся: нам ясно, что если бы не эта секунда промедления из-за голубя, мы получили бы смертельный удар справа!
ВК. Вот! Вот! Это еще одно доказательство!
НБ. Нам спасло жизнь, собственно, наше ощущение, что “лучше не раздавить” понапрасну. Какая-то связь: мы не раздавили голубя, и судьба не раздавила нас.
ВК. Непонятно, что за этим стоит. Как наша жизнь организована…
НБ. Вас это не успокаивает? Все организовано, сценарий жизни давно написан, можно жить свободно и беззаботно.
ВК (перебивает). Свободно-то нет, потому что…
НБ. Чть бы ни делали, за нас все давно сделано.
ВК. Свобода тюрьмы?
НБ. Свобода невидимости причинно-следственных связей. Как вы свободны от всякого сомнения, рисуя.
ВК. В начале ученичества художник накапливает знания, и его мозг управляет движением руки. А потом – у меня это произошло после десяти лет – вдруг мозг отключается, остается глаз и рука, и больше ничего.
НБ. Мышление не исчезло, оно ушло на другой, может статься, этаж?
ВК. Моя рука не двигается моим сознанием, она двигается чем-то другим. Подключаешься к другой силе, нет – энергии, это точнее. Этот процесс ничем не контролируем, как и результат. Я нашел у Павла интересный кусочек о людях искусства. Esprit respire dans leur °uvre (Дух дышит в их произведениях). Я покажу вам. (Откашливается, ходит по комнате. Вынимает Евангелие. Шелест страниц.) Вот… вот…
НБ (озабоченно). А, это Папа. En fкte de Sainte Cйcile, patronne des musiciens. Chers artistes… vous entendez le frйmissement de l’esprit… (В день Святой Цецилии, покровительницы музыкантов. Дорогие артисты… вы слышите трепетание духа…)
ВК. Frйmissement! (Трепетание) Вот, вот, хорошее слово! То, о чем я говорил.
НБ (читает вполголоса). Faire venir leur orientation vers le bien et vers le beau… l’йnergie de l’esprit et du cœur… qu’on aille vers l’absolu… (Принять направление к добру и красоте… энергия духа и сердца… да пойдут они к абсолютному…)
ВК. Вот слова, которые я искал: l’expйrience de l’absolu. (Опыт абсолютного.) Зритель это чувствует. Это то, что я называл “открытым окном”, через которое человек может улететь в дух.
НБ. У актеров это la grвce, (Благодать), когда они входят в роль полностью и уже ни о чем не думают, они как бы ведомы кем-то или чем-то. В этот момент актер может играть и убийцу.
ВК. Поэтому отношение к актеру всегда было двусмысленным.
НБ. Он был подозрителен. Муза поэзии изображалась как черная птица, сидящая на плече. Муза бесконтрольной фантазии. Это не белый голубь св. Духа.
ВК. Кстати, один мой знакомый утверждает, что на картинах это не голубь, а сокол, faucon crйcelle – “пустельга”.
НБ. Постепенно он заменил голубя. В Евангелии – голубь.
ВК. Объясни генезис этого образа, сказал я. И он мне придумал: это охота за душой.
НБ. В эпоху бродяжничества я прочитывал висящего в воздухе сокола как знак близкого отдыха. Однажды, очень усталый, я уже собрался лечь в поле на соломе. Несмотря на дождь. Вдруг впереди поднялся и повис сокол, трепеща крыльями, как бы показывая место. И так он вел меня с полчаса, меняя место, пока я не пришел к отличной просторной риге со свежим сеном. И тут он исчез. Таких случаев было несколько, я привык и пользовался этим знаком сознательно. А уж какую роль сыграл коршун (nibio) в жизни Леонардо да Винчи! А потом и в психоанализе, поскольку Фрейд неправильно перевел нибио как гриф!
ВК. Сокол и в русской литературе положительный герой: ясный сокол и так далее. Коршун – представитель злых начал. Орел опять хороший.
НБ. Ястреб снова плохой. В российской пропаганде ястребы плохие, а в западной – соколы, faucons. Переводчики должны переводить сокола – ястребом, а голубку – голубем. Нюансы пропаганды.
ВК. Пропаганда… Сейчас юбилеи Кеннеди, и американцы прокручивают его инаугурационную речь. Он говорил: “Думайте не о том, что страна может сделать для вас, а о том, что вы можете сделать для страны”. Все были в полном экстазе. Даже в Советском Союзе стали его цитировать, там с такими призывами обращались к людям уже пятьдесят лет. Как можно все перевернуть! Миллионы людей погибли, чтобы организовать государство, которое о них бы заботилось, защищало бы от насилия, от несправедливости. И вдруг появляется человек, который говорит: нет, не государство для вас, а вы для государства. И люди не понимают.
НБ. Может быть, он метил в своих чиновников?
ВК. Нет, нет, тут все было ясно: чтобы сделать нашу прекрасную страну сильнее, вы должны…
НБ. В это время коррупция в Америке перешла все пределы.
ВК. Ну, как везде и всегда. У меня это останется: государство для меня – холодный монстр.
НБ. Хотя, между прочим, государство состоит из людей… все же люди там. Днем жестокий винтик, а вечером любящий отец или (сомневаясь) пылкий любовник.
ВК. Это машина – партия. Человек должен отказаться от своей индивидуальности, пожертвовать своими убеждениями и интересами этой машине. Она его перемалывает и выплевывает партийного идеолога.
НБ. Не всякая же партия? Ну, коммунистическая?
ВК. Когда собираются три человека, один должен подчиниться двум. Вот что такое партия.
НБ. Толпа разная. На стадионе…
ВК. Всякая толпа для меня носитель зла.
НБ. Толпа в чистом виде – это люди, выходящие со стадиона. На стадионе она подвергается организующим общим эмоциям, например, по поводу забитого гола. Они связаны общим чувством.
ВК. Общим чувством против кого-то: если б не было противника, то матч потерял бы всякую привлекательность, всякую ценность. Сила его в том, что можно кого-то ненавидеть. Что это? Современная аналогия убийствам на римских аренах.
НБ. Цивилизованная форма войны.
ВК. Да.
НБ. Все-таки – цивилизованная… что? Вероятно, потребность. По словам одного военного, люди воюют, потому что они любят воевать.
ВК. Я видел скандинавский фильм. В детском саду детям дали не игрушки, а разные материалы – палки, трубы, чтобы посмотреть, что они будут из них делать. Девочки и мальчики разошлись по разным углам, и первые делали домики для кукол, а ребята делали оружие, пулеметы, танки.
НБ. Это часть реальности человека.
ВК. Гены, которые невозможно укротить.
НБ. Все-таки лучше, когда люди играют в футбол, чем когда они убивают друг друга.
ВК. Так ведь они и убивают друг друга после матчей! Человеку не хватает воображения, чтобы переживать страдание другого человека. Со-страдать. Только так мы можем вырваться из нашего ада.
НБ. А сила обстоятельств жизни? Здоров, полон соков и сил, а потом начинается старение, болезни. Бывает, что жена от него уходит к другому футболисту или даже к регбисту, дети плохо учатся. Его начинают затирать более молодые. Волей-неволей триумф тускнеет. (Пауза.) Я сам бывал успешным… (колеблется) “футболистом”. Например, в университете ждем результаты экзаменов. У моей приятельницы, учившейся хорошо, от страха посинело лицо. Важные экзамены: вступительные в аспирантуру. Потом только я сообразил: если я не поступлю, я остаюсь москвичом. А она приехала с периферии, как тогда говорили, из советской провинции, где не было ничего, кроме начальства и партийных учебников. Если она не поступит, то ее отправят обратно в пустыню. Тогда получить прописку в Москве иногороднему было труднее, чем эмигранту получить вид на жительство во Франции! Я заподозрил, что я не всегда могу войти в положение другого. Не зря говорилось: “Но вы войдите в мое положение!” Эти открытия нас подстерегают в юности на каждом шагу, это часть открывания мира. И до смерти так. Вот писатель, который только начал печататься. В каком-то отношении мое положение прочнее, чем его. Но он молодой, веселый, и девушка, которая мне нравится, поворачивается к нему. И я чувствую не без горечи, что я уже не бегу рядом с ним. Он заведомо победитель.
ВК (смеясь). Помните, был советский киноперсонаж. Он смотрит на соревнования по бегу в мешках и говорит: “Удивительная страна! Побеждает не тот, кто бежит быстрее, а тот, кто бежит быстрее в мешке!” Там так жили восемьдесят лет.
НБ. Вам приходилось самого себя переживать как частичку толпы?
ВК. Вероятно, это меня сильнее всего и выжимало из России: я не хотел быть ни частичкой, ни винтиком, ни в какие толпы не попадать. Никаких субботников! Пойти на субботник для меня было страшным унижением, все мое существо сопротивлялось. Ни разу в жизни я не участвовал ни в одной демонстрации.
НБ. Проблема участия в демонстрации у меня была дважды. В 17 лет, когда я работал учеником чертежника, мне предложили пойти на демонстрацию. Я сказал начальнику: “Люди идут на демонстрацию, чтобы выразить свои чувства. У меня этих чувств нет, и быть лицемером я не хочу”.
ВК (смеясь). Что вы говорите! Да ему показалось, что луна упала на голову!
НБ. Ошеломленный, он со мной не стал говорить, но потом говорил с моей мамой: “Вы знаете, куда ваш сын идет?..”
ВК (подхватывая со смехом): “Если он не идет с нами, вы знаете, куда он идет?”
НБ. Тем дело и кончилось, меня оставили в покое. А затем в университете, в аспирантуре, я почувствовал, что у меня последний шанс попасть на демонстрацию, что советское общество меня выбрасывает. И верно, вскоре меня выгнали. Надо пойти, подумал я, я этого больше никогда не увижу. Замечательный опыт! По телевизору, например, не видно, как при входе на Красную площадь появляются шеренги людей в штатском, которые разрезают входящую людскую массу на колонны. На Красной площади люди идут по живым коридорам. (Звонок телефона.)
ВК. Простите, Николай Константинович. (В трубку.) Oui, je vous ai envoyй un йchantillon de feuilles а imprimer… (Да, я послал вам образец для типографии…)
Мир жестокости и организованности, где человечность наказывалась как саботаж. Колонна заключенных пела песни о своей свободной жизни. Какое искусство могло родиться в концлагере? Пафос обличения и гибели, сатира и карикатура. Зашифрованное искусство. Побег искусства в искусство бегства…
ВК (возвращаясь). Извините, я не мог не ответить!
НБ. Интересно, что мы ни разу не спорили.
ВК (охотно). Давайте.
НБ. Ну вот, давайте!
ВК. Давай!
НБ (рассудительно). Спор придает динамичность.
ВК. Не надо нам этого!
НБ (недовольно). То есть как не надо?
ВК (со смехом). Вот, вот. Завязывается спор! Возвращусь к затронутой теме: произведения современного искусства несут укороченную информацию. Инфантильную: тебе дают идею-малютку, ты ее проглатываешь. Не нужно длительного контакта с произведением.
НБ. Ну да, концепт, изюминка.
ВК. Претензия на загадку.
НБ. В самом деле. Почему посреди зала лежит автомобильное колесо? А? Кроссворды, словесные игры. Маркетинг.
ВК. У чувства есть продолжительность, а у идеи ее нет.
НБ. В 80-х годах я участвовал в вечере хеппенингов, и один артист свою сперму разместил на листах бумаги, а потом гладил их горячим утюгом.
ВК. Замечательно!
НБ. Утюг сжигал сперму, и получались узоры и пятна разной формы. Автору было весело. Ой, кричал он, смотри, какая штука вышла!
ВК. Он мог бы потом делать гороскопы, гадания по всем получившимся формам. Предсказывать жизнь по рисункам из погибших сперматозоидов.
НБ. У него был вид шалопая. Немножко циничный. Впрочем, классики тоже насмехались. Известный анекдот о Микеланджело: заказчик критиковал нос его Давида, и скульптор зачерпнул мраморной пыли, поднялся по лесам и сыпал ее вниз, притворяясь, что работает.
ВК (затрудняясь). Это не насмешка. Многие мои друзья поступали сходным образом, если они работали на заказы. Они забирали картины, а потом приносили снова, не тронув в них ничего. И им говорили: “Ну вот, видите, когда вы хотите, то можете”. Заказчику нужно чувствовать превосходство.
НБ. Тема воли и подчинения.
ВК. Впрочем, в Давиде Микеланджело голова мне кажется непропорциональной.
НБ (с облегчением). Спорить не буду: голова и вправду великовата!
ВК. Когда с нее делают копии, то голова кажется еще больше, на греческих рынках, например.
НБ. Может быть, статую должны были поднять на высоту?
ВК. Да.
НБ. Короли, например, которые стоят на соборах, имеют непропорционально длинные и толстые шеи.
ВК. Ну да, понятно, ты смотришь на них снизу вверх, но… я смотрю на нее снизу вверх, и впечатление остается, что голова слишком большая. Кстати, скульптуру перемеривали и обнаружили, что у человека, который ему позировал, была, по-видимому, паховая грыжа. Вот такие были реалисты. Даже грыжу не убрал.
НБ. Ах вот как! Надо посмотреть! Да вот и спины средневековых статуй изваяны так же тщательно, как и фас, хотя спины никто никогда не видит! А у статуй, которые поставили на соборах реставраторы ХIХ века, спина плоская… (сокрушенно) плоская.
ВК (не слушая). Когда посмотришь, кто сидел в жюри и кто представлял работы, мурашки по телу забегают: вообразите, что Микеланджело и Леонардо да Винчи выставляют работы на конкурс, и один из них должен победить! (Хохочут.)
НБ. Дело идет о контакте с произведением.
ВК. Мессидж произведений старых мастеров развертывается во времени. Информация может быть очень длительная. Соответствующая процессу создания.
НБ. Современное искусство меняет привычки восприятия. Например, кино Бергмана нарочито не соответствует привычному способу выражения. Он легко вводит условности театра. Неореализм уже этого избегал. Представьте себе карикатуру, написанную маслом. Обычно шарж, карикатура – быстрый рисунок карандашом. Но если писать ее маслом, долго и тщательно, на полотне? Словно трагедийный актер, читающий речь премьер-министра о необходимости увеличения налогов. (В Москве смешивал жанры соц-арт.) А между тем, карикатура – это мгновенное преходящее состояние, например, лица. Длительность карикатуры немыслима. Большинство выражений лица совсем не комичны. (Сирена полицейской машины.) И вот художник берет мгновенное выражение лица и делает его фундаментальными средствами. Знаменитая улыбка Джоконды – говорят, по поводу резвящейся у ее ног обезьянки, – это не случайная усмешка из-за уроненной ложечки. В нашу эпоху частность хочет быть целым, хочет изгнать целое с его холизмом. Этот подход дает свой эффект, совершенно неожиданный. Однако о драматизме, о шекспировской трагичности целого и цельности, насыщенной и длящейся, не может быть и речи.
ВК. С Шекспиром удобно сравнивать. У Бергмана, что бы ни происходило, будь то поцелуй, рождение ребенка, все кончается безысходностью. У Шекспира совершенно по-другому, это кусок настоящей жизни, в нем запахи, свет, в нем есть абсолютно все. Комедийный элемент не уничтожал и не уничижал трагедию. (Размышляют.) Можно попробовать в живописи: убрать с палитры все темные краски, оставить только белую, розовую, голубую, и написать ими трагический холст. Вот что делал Шекспир: он писал светом, и он мог светом сделать тень! В наше время это случилось с Ван Гогом. К концу жизни его краски высветлялись все больше, и самые последние портреты сделаны светом, и однако трагедия очевидна. Это были его предсмертные работы, он написал саму смерть. Человек теряет разум и постепенно растворяется в свете.
НБ. Очень серьезный подход. А у Бергмана карикатуры, сарказм, ирония.
ВК. Я, правда, у Бергмана не видел иронии. Наоборот, в этом его недостаток, мне не хватает света в его вещах.
НБ (мрачно). Сплошной сарказм.
ВК. Гримаса смеха умирающего человека. Самого смеха нет, как нет и радости. Страшная гримаса смерти.
НБ. Попытка отойти от канонов? Если попробовать провести параллель с историком Ле Гоффом, его книги интересные, но что он делает, точнее, как? Обычно Средние века в нашем представлении – это Франциск Ассизский, папы римские, императоры, и в эту массу банального вкраплены новые детали. Ле Гофф поступает иначе: не папа, а кардинал, не Франциск, а его ученик Эли становятся главными героями. Акценты смещены, свежесть веет в тексте, новизна рядом с читанным в школе. Все ждут Франциска и папу, но выходят персонажи второго плана, и о них тоже есть что рассказать. Литература этим пользуется постоянно. Есть романы, где главный герой – царь Николай, а есть романы, где главные – его министр или крестьянин. Современное искусство, может быть, этим и занимается. Оно отодвигает на задний план то, что считалось раньше главным, и культивирует, выбирает частность.
ВК. Важен контекст. Из Савонаролы можно сделать оперетку…
НБ (недоверчиво). Ого!
ВК. …Все относительно! Вот сюжеты и персонажи Достоевского – зауряднейшие, люди улицы! Это коммунальная квартира, в которой вы и я жили, не видя в ней никакой достоевщины. Индивидуальность автора окрашивает все это… не сам персонаж, а окружающий его воздух делает из него живую силу. У Бергмана этот воздух пронизан миазмами смерти. А Шекспир… он давал себя удивить во время творческого процесса, и, удивляясь, он удивляет нас. Непредсказуемость! И каждый раз я могу прочесть эту вещь совершенно по-другому. Или в музыке: посмотри, как у Шостаковича элемент смерти, точнее, маразматического разложения, присутствует всюду – и в маленьких пьесках, и в больших симфониях. У Моцарта – наоборот: все проникнуто легкостью и светом. В детстве я именно из-за этого его отвергал: он был для меня слишком воздушным, мне не хватало в нем массы, веса…
НБ. И почему юность склонна к трагичному, редкому, подчас к извращенному? Даже запахи мне нравились странные: бензина, горящей фотопленки…
ВК. Юность склонна к вертерианству, мы все прошли через него.
НБ (озадаченно). Почему же?
ВК. Нужно было свою жизнь как-то нагрузить, в ней не было ни прошлого, ни настоящего, ее нужно было нагрузить трагедией, присутствующей в сегодняшнем дне… иначе она была пустой… Без трагедии юноше не прожить, к сожалению. “Страдаю, следовательно, существую”. Как было бы здорово с этой энергией, неискушенностью жить радостно!
НБ (размышляя). Легкость жизни, которой хочешь избежать… Признаться, я завидовал трагическим судьбам писателей, поэтов: и этот умер, а тот заболел неизлечимо, а тот стрелялся…
ВК (воодушевленно). Вот, вот!
НБ. …а у меня ничего нет. Хожу в школу, здоров.
ВК. В трагичном – значительность жизни. Мы не верим, что человек, смеющийся с утра до вечера, а) умен, б) respectй par son destin et par Dieu… (уважаем судьбою и Богом). Смотрите, сколько за страданием веса, значимости, ценности! Если нет страдания, то нет и ценности. Это наша культура, католицизм, христианство вообще. Страдание тела, страдание духа, страдание сознания и подсознания, страдание, страдание, страдание. Только через него твоя жизнь приобретает ценность. (Сирена скорой помощи за окном.) Самое важное – чтобы нас слушали. Нас же никто не слушает, наши слова никем не воспринимаются всерьез.
НБ. Стремление “нагрузить” свою жизнь страданием, чтобы придать ей вес и значимость, не ведет ли к тому, что взрослость не наступает? И сохраняется инфантильный взгляд на мир. Этим объясняется странная перенасыщенность современного искусства темным, мрачным, разложением, смертью.
ВК. Многие так заражаются страданием, что потом уже не могут от него избавиться, оно делается частью человека. Те, кто понял, что можно прожить жизнь со светом и радостью, видят, куда ведет слепое страдание, и как человек может быть безжалостен… Вес твоего знания у тебя на плечах. Нельзя себе просто сказать: вот свет и радость, никакого страдания нет, я все напридумывал. Уже поздно. А хотелось бы. В нашем возрасте уже хотелось бы от этого страдания избавиться и пожить повеселее.
НБ. Сейчас очень в моде методы счастливой жизни, как узнать радость жизни, как избавиться от стресса. Как вернуться в детство.
ВК. Поэтому и в моде, что так много страдающих! В книжках мы читаем о счастье…
НБ (тихо). Не часто об этом пишут.
ВК. …о раскрытии личности, и прочее, и поэтому мы хватаемся за всякий проплывающий сук. Почувствовать, приобщиться к этому свету. (Пауза.) Если бы средневековое искусство не существовало, не думаю, что мы сегодня существовали бы. Это точка, от которой можно отсчитывать добро и зло… красоту и уродство. Меня смешили люди, которые надеются, что есть жизнь на другой планете, что червяк прилетит на нашу Землю и все нам объяснит. Наше понятие о добре и зле настолько хрупко, что если когда-нибудь это случится, наша цивилизация будет сметена как пыль.
НБ. Скорее – пополнена?
ВК. Нет, она не будет пополнена… Мы воспитали преклонение перед будущим. Все, что в будущем, лучше, чем в прошлом. Мы на коленях стоим перед будущим, что бы оно нам ни принесло. (Отдаленная сирена скорой помощи.)
НБ. Не обязательно. Вдруг Земля изменит угол наклона по отношению к Солнцу, или метеорит небывалый упадет… (Пауза.) Когда вы говорите “мы” – а вы довольно часто говорите,– что это за “мы”?
ВК. Люди. Человек, человечество.
НБ. Почему же “мы”?
ВК. Ну, потому что…
НБ. Некоторые говорят, что “мы” – это псевдоним “я”.
ВК. Нет, я думаю, что… нет, нет… когда я говорю “мы”, то это – та тенденция, которая победит. А я не хочу среди этих людей оказаться.
НБ. Стало быть, скорее “они”?
ВК. Слишком претенциозно. Огромное количество этих недостатков есть во мне, и даже то, что я не хочу ничего изменить. Порок, от которого я не стараюсь избавиться: часть моей энергии ушла бы на эту борьбу, а она ничем меня не обогатит.
4
27 ноября 2003
ВК. Однажды я разговаривал с Мерабом Мамардашвили, и он сказал нечто, тогда меня удивившее, а именно, что социалисты – это люди, проникнутые идеей небытия. Они борются за общество тотальной застрахованности (sйcuritй totale) от всех неожиданностей. Но где мы лучше защищены, чем в чреве матери? Ты меньше всего рискуешь, не рождаясь.
НБ. Встреча с философом дала вам новый материал?
ВК. Мы общались на человеческом уровне, он не старался быть “философом”. Он обожал жизнь, красивых женщин; кухня для него была… чистилищем, в котором можно было производить…
НБ. Он умер?
ВК. Он был за границей, вернулся в Грузию, которую любил невероятно, – что меня поражало: человек с таким мозгом может жить хорошо везде, ему не нужна “своя” территория поддержки. Грузин он считал детьми. Так вот, в аэропорту его встретили люди из кагебе и сказали, что ему не разрешено въехать в страну. И он умер от разрыва сердца.
НБ. Еще в советское время?
ВК. Да, да, хотя уже начали шевелиться, во время демонстраций в Грузии. Он возвращался из Франции с какой-то конференции. Что было в нем приятно… во время пиршества очередного, которое ему устраивали, когда он приезжал в Москву, из какой-то мелочи вдруг вырастала совершенно необыкновенная философская тема, которую слушали с открытым ртом. Фейерверк мысли – вдруг, на пустом месте. Падала ложка, или кто-то брал последний кусок с тарелки. Мы смотрели передачу о забастовке во Франции, и он говорит: это же библейская история о работниках 11 часа, которые получили столько же, сколько и работавшие с самого утра. Проработавшие месяц говорят: как же так, мы получили столько же, сколько работавшие два дня. Нечестно! М. говорил: контракт был соблюден, люди получили деньги, которые им обещали. То же происходит, когда рабочие нанимаются работать, скажем, за сто франков, а потом требуют повышения.
НБ. Деньги изобрели обезьяны. В клетке была галька, ее обезьяны могли менять на дольки огурца. Они даже сотрудничали: одна макака дает камушек другой. Все дружно меняют камешки на огуречные кружочки. На следующей стадии опыта отдельные обезьянки получают в обмен на гальку изюм. И начинается возмущение. Обезьяны толкают друг друга, ссорятся. На третьей стадии некоторые обезьяны получают изюм без всякого приношения камней. И тогда начинается восстание! Приносящие камни отказываются брать огурец, бросают камнями в экспериментаторов. Прочтя об этом статью, я вспомнил как раз вашу евангельскую притчу. Обезьяны действуют подобно людям! Человеческое, слишком человеческое, сказал бы творец сверхчеловека. Или даже: обезьяна должна быть преодолена в человеке.
ВК. Опыты с животными обнаруживают все то, чего мы не хотим в себе принять! Остается голая правда! Она освобождает нас от стольких иллюзий о себе.
НБ. Поведение животных изучает Борис Сирюльник, этолог и психиатр. Пионер гуманной психиатрии во Франции. Его везде приглашают, он все-все объясняет. Экспериментальный эротический фильм он тоже комментировал по телевизору. Юноша соблазняет девушку, потом появляется другая девушка, и юноша оставляет первую и увлекается второй. Девушка прыгает в бассейн, юноша прыгает за нею, и вот они оба, счастливые, лежат вместе и готовы предаться ласкам. В уголке экрана появляется умное лицо Сирюльника (другим голосом): “Либидинозное устремление Кароли ищет зафиксировать на Поле, но Поль в своем подсознании обнаруживает, что образ Селины ближе к образу его матери, и его либидинозная ориентация начинает меняться под воздействием следующих факторов…” а) (Кароль стонет в объятиях Поля.) Сирюльник (строго): Несомненное проявление эротических тенденций подчиняется социо-культурным факторам… б) (Селина плачет на краю бассейна, расстегивая лифчик.) Сирюльник (строго): Психофизиологические мотивации Агаты приобретают законченность. Она смущена поступком Жака, и почему? Она убеждена в том, что Жак завоеван и сделался постоянным в ее “гнезде”, однако он ее покидает и обращается к Элизе, которая только что появилась на экране…
ВК. Еще и потому так всех изумил Достоевский (├1881), что он показал непредвиденность человека. Страшные силы борются за то, чтобы столкнуть человека в тень или в свет. Насколько человек мал рядом с ними! Перышко, носимое ветром по миру. Поэтому мне подозрителен Фрейд, пытавшийся загнать бесконечность человека в пузырек сексуальности.
НБ. Тут возникает вопрос. Даже в обычной жизни. Я иду со своей супругой…
ВК (поправляет). Женой.
НБ. …и вдруг появляется красивая девушка. Я смотрю на нее, и сам чувствую интерес в своем взгляде, и чувствую почти моментальную реакцию моей спутницы. До сцены ревности еще очень далеко, но эта девушка ей уже не нравится. Миллионы таких ситуаций, которые проходят, не превратившись ни во что.
ВК. Они оставляют царапину…
НБ. Может быть. Но что делает Достоевский? Он нагнетает притяжение и неприязнь, и вот уже взрыв и “скандал в гостиной”, как он именует главы в “Идиоте”. Сцена ревности может превратиться в убийство, в литературе это очень легко сделать, а убийство и пролитая кровь привлекают читателя гораздо сильнее, чем простая пощечина. Сколько почитателей Достоевского в толпе вокруг сбитого пешехода и тем более мотоциклиста!
Человек посмотрел на красавицу, жена на него посмотрела – и тем дело и кончилось. А он прочтет роман Достоевского, посмотрит спектакль или фильм – и подумает: чего я, собственно, испугался? Это интересно и, кроме того, привлекает внимание: о таких людях пишут романы. Почему не обо мне этот роман об измене? В обществе бытует эмоция, фиксируется каким-то гением и возвращается в культуру новым продуктом. И начинает на общество влиять. Человек думает: моя жизнь тускла, а тут смотри какие страсти. И кроме того, о князе Мышкине все говорят, он почти национальный герой. Возникает мотив и стимул, которого не было раньше.
ВК. Ваш сценарий – это 99% современной литературы. Но только Достоевскому удалось построить за всем этим необыкновенных размеров резонансную коробку. У него нет маленьких чувств, они все, в конце концов, оказываются на весах добра и зла.
НБ. Литература влияет не только текстами, но и примером: после самоубийства Есенина (├1925) его могила сделалась местом почти ритуального самоубийства. Хотя он убил не персонажа, а самого себя.
ВК. Да, печатное слово – невероятная сила. Толстой породил огромное количество себе подражателей не только в России, но и в Европе. Начали носить его лапсердак с веревочкой, переименованный “толстовкой”.
НБ (меняя тон). Стоит у себя на веранде и палкой на посетителей стучит: “Не отвечай злом на насилие! Не отвечай злом на насилие!” И непонятливому одному как даст палкой по голове!
ВК. Замечательны были рассказы о великих людях. “Поймает какого-нибудь мальчонку и гладит его по голове, пока его обедать не позовут”. (Хохочут.) Чудо, чудо! Кто это все придумал?
НБ. Какие-то “три сестры Чехова”.
ВК. Или рассказ о том, как добр был Ленин. На балконе бегает мальчонка из буржуазной семьи, а рядом Ленин бреется и на него посматривает. Вот Ленин побрился и бритву убрал в футлярчик и в секретер запер. А мог бы этого мальчика бритвой по глазам… Здорово, точно! (Мечтательно.) Родилось несколько абсурдных фильмов. Гоголя (1809–1852) впустили в нашу жизнь, и можно было через него посмотреть на нас самих. Как нам не хватает сегодня таких писателей.
НБ. Да, Гоголя нет у нас!
Телефонный звонок. ВК снимает трубку и, помедлив, вешает.
НБ. Амальрик вас возил по художникам. Вейсбергу вы сказали, что хотите быть у него учеником, а он ответил: “Посмотрите сначала других художников, и если ваше решение не изменится, тогда приходите”.
ВК. Я попал также к Кропивницкому, Рабину.
НБ. Откуда это желание искать учителя?
ВК. Пространство картины Вейсберга поразительно богато; несмотря на кажущуюся простоту цветовой гаммы, у него все вибрирует. Я захотел у него поучиться.
НБ. Его известность на родине пришла из-за границы.
ВК. Его работы были слишком дороги для аборигенов Союза. Его в основном покупали иностранные дипломаты, журналисты. Он не работал на внутренний рынок с его двумя-тремя большими коллекционерами.
НБ. Костаки?
ВК. А также Мясоедов, московский хирург, если не ошибаюсь.
НБ. Талочкин.
ВК. И еще Глезер, и крупный физик где-то в Новосибирске, не помню его фамилию.
НБ. И Вейсберга, и его работы я видел однажды у Глезера, бывшего в то время соседом моим и Губайдулиной.
ВК. Я поездил по нашим подпольным художникам, и никто моего впечатления от Вейсберга не ослабил. Ему понравилось, что я прошел через всех и вернулся. В назначенный день я пришел к нему в мастерскую. Там сидели пятнадцать учеников – и это были пятнадцать маленьких Вейсбергов. Несмотря на то, что он не учил рисовать “под себя”! Он преподавал азбучные академические истины. Но сила его личности была такова, что ученики начали все делать, как он. Наверняка его замечания по поводу моего рисунка были правильными и нужными, но я помню, что они меня сжали в какую-то пружину протеста, и я ушел. Навсегда.
НБ (подсказывая). Замечания были случайными, невнимательными…
ВК (протестующе). Меня возмутило, что кто-то дает мне советы. Что кто-то может быть надо мной, – скорее всего, это меня возмутило. Детская реакция. На этом все закончилось. В художественной школе я был еще ребенком, и замечания так не воспринимались, в институте никто мне никаких приказаний не давал. Практически это был мой первый контакт с живым авторитетом, и я взбрыкнул, как лошадь.
В 1976 году после большой выставки в Пале де Конгре (Париж) нас, русских художников, пригласили англичане. Во Франции печатались триумфальные, но малопрофессиональные статьи, акцент ставился на политическом положении в России, на подпольном искусстве и диссидентах. Приезжаем мы в Англию. Пресс-конференция. Понравилась моя история о тунеядстве. Милиция потребовала у моего приятеля справку о том, что он работает, иначе его грозили объявить тунеядцем, а тунеядцев, как вы помните, ссылали. Приятель попросил пойти с ним. Нас принял огромный прыщавый милиционер и начал задавать вопросы о его профессии. “Я рисую. – Справка есть у тебя? – Нет… Но я работаю каждый день!” – Милиционер возмущенно показал ему в окно: “Вон там люди. Вон этот – художник, вон тот к стене прислонился – тоже художник. На остановке люди автобуса ждут – и они художники? А кто ж нас кормить-то будет?” На что мой необыкновенно стеснительный и запуганный приятель вдруг сказал: “А вы вот представьте, что тот, который к стенке прислонился – милиционер, вон тот идет – тоже милиционер, на остановке стоят одни милиционеры. А кто же нас кормить-то будет?” (Хохочут.)
НБ. И что же милиционер?
ВК. Он дал отсрочку для добывания справки с места работы. У меня самого справка была. В ней значилось, что я уборщица, – должности “уборщик” не существовало. В Англии нашу выставку критики смешали с грязью. Я помню одно название: Triumph of mediocrity (Триумф посредственного). Но c маленьким подзаголовком: with a few exceptions (с несколькими исключениями), и я, к счастью, был в их числе. Несчастье мне помогло. Из СССР было очень трудно вывезти работы. Их оценивала специальная комиссия, устанавливала размер пошлины. В то же время на каждой работе они ставили штамп: “Художественной ценности не представляет”. Мне назначили такую пошлину, что я и одну работу не мог взять с собой! Я возмущался: “Вы ее оценили в тысячи, а на обороте ставите такой штамп?!” Они ответили: “Ее могут использовать в антисоветской пропаганде”. А на Западе я увидел, насколько наши работы были провинциальными. Все художники-эмигранты прошли через эту переоценку ценностей.
НБ. В чем она заключалась?
ВК. Свет! Мы увидели, что можно писать светом, а не одними черными и коричневыми красками. Можно писать розовыми, голубыми, серыми. Это всех ошеломило.
НБ. Знаменитое вангоговское высветление палитры в Париже?
ВК. Да. Никто больше не писал так, как в России. Так вот, когда в Лондоне всю эту провинциальную живопись собрали вместе, оказалось, что впечатление она производит удручающее. К счастью, я выставил мои рисунки пером, которые сделал уже здесь. И мне стали предлагать выставки. А многие оказались просто сбитыми с ног: они приехали с сознанием своей собственной ценности, в советской табели о рангах они стояли уже высоко. Вдруг им говорят, что их работы оценены весьма скромно.
НБ. В Москве я жил с двумя книжками, изданными в Париже по-французски…
ВК. К счастью, у меня не было никакого места в прейскуранте живописи, я все начал заново. Подарок судьбы! А иные приехали с мыслью, что у них приблизительно такая же известность, как у Шагала, поэтому и цена должна быть соответствующая. Им же говорят, что продать их работы так дорого невозможно. Когда я объяснял вновь приезжим художникам механику местного рынка, я видел, что многим мои объяснения не нравились.
НБ. Вы не хотели бы организовать выставку “Русские художники в изгнании”?
ВК. Я их уже организовывал и понял, что национальность никакого отношения к искусству не имеет. Это галиматья – организовывать выставки английских, французских, итальянских художников. Есть люди талантливые, и есть другие.
НБ. Менее талантливые?
ВК. Да. Невозможно быть ступенью выше из-за того, что ты принадлежишь к какой-то нации. Никакая ложь невозможна.
НБ. Искусству не нужна коллективная гордость: я – англичанин! Я – француз!
ВК. Мне, во всяком случае, этого не нужно.
НБ. У творческого человека своя гордость: принадлежность к цеху. Этому цеху столько тысяч лет, что нации кажутся подростками.
ВК. Правда. Меня часто приглашали на выставки, встречи. Мне интересно пойти, если есть чему поучиться.
НБ. Вы получаете удовольствие от простого смотрения?
ВК. Конечно.
НБ. Даже когда “нечего взять”?
ВК. Тогда художник, конечно, ступенью пониже. Пикассо – человек необыкновенной талантливости и животной энергии, но как он ее иногда растрачивает впустую! Я эту энергию узнаю и ценю. Как я вижу ее и в Шостаковиче. Он ничего не может мне принести, но я вижу, какой талант был в этом человеке.
НБ. У вас бывало, что по окончании работы вы переживали… как бы сказать… восторг достижения? Восхищение?
ВК. Собой?
НБ. Произведением. Картина еще ваша, но уже ясно, что она удалась и отделяется от вас? Становится “общей”?
ВК. Это предопределено, поэтому гордости за себя никакой нет. Никакого самолюбования. Но чувство, что ты сделал что-то необыкновенное, что через тебя это вышло в мир…
НБ (перебивая). Вы любите свои вещи?
ВК. Нет, нет. Здесь на стене нет ни одной. Я не могу их видеть. Ни в коем случае они не должны здесь висеть. Иначе я обречен работать над одной и той же вещью всю жизнь! Очень часто мне казалось, что я сделал замечательный рисунок. Я говорил себе: “Шедевр!” Спустя некоторое время я видел его ничтожество. Но никогда не было такого, чтобы я забраковал рисунок и потом пересмотрел свой приговор. Неудачный рисунок в хороший со временем не превращается. Очень редко появлялось чувство, что получился шедевр. И оно потом не исчезало.
НБ. Вы хотите показать его другим. Произведение выходит в мир и начинает свою жизнь. Вы ждете чего-нибудь?
ВК. Часто удивляет, что впечатления людей от рисунков и мое собственное весьма далеки. Многие, скажем, не считали любимую работу лучшей и выбирали другую.
НБ. Из последних?
ВК. Сильные рисунки такими и остаются, “заряд” я всегда узнаю. Часто я видел у людей вещи, которые ушли от меня двадцать лет тому назад, и вдруг я говорил себе: ах! здорово! Но гораздо чаще, к сожалению, я смотрел на вещь и говорил себе: Господи, как же я дал ей жить, когда ее надо было уничтожить.
НБ (испуганно). Почему же?
ВК. Настолько она искусственная. Не “живет”. Ошибки против совершенства в ней очевидны. Впрочем, это меня убеждает, что сегодня я работаю лучше, чем вчера.
НБ. А другие параметры? Вы знаете, что сегодня работаете лучше, потому что больше знаете. Но раньше, вероятно, было больше энергии?
ВК. Нет.
НБ. Свежести, непосредственности?
ВК. Нет. Я все лучше чувствую совершенство, которое глаз узнает и допускает до души. Но это не значит, что сегодня я делаю одни шедевры. Когда открывается выставка, думаю: ну, эта работа уйдет первой, эта второй… Но публика всегда удивляет. У нее совершенно другая точка отсчета, и я ее не знаю, и предсказать ничего невозможно.
НБ. Вам подражают?
ВК. Я встречался с молодыми художниками, в картинах которых есть что-то от моих…
НБ. Ученики?
ВК. Как таковых у меня их никогда не было. Институт наставника и ученика, к сожалению, совершенно удушен. Сегодня художнику унизительно признаться, что он чей-то ученик. Нью-йоркская галерея выставила одного талантливого скульптора, а он настоял на том, чтобы одновременно показали работы нескольких его учеников. Они пришли на вернисаж и сорвали таблички с надписью “ученик такого-то”. Ужас, просто ужас.
НБ. В музыкальном мире, наоборот, ценится преемственность. Впрочем, люди, делая себе имя, привязывают его к знаменитостям. “Ученик Ростроповича” – сразу кое-что.
ВК. И открывается множество дверей. Пикассо нескольких художников запустил, так сказать, на орбиту, его имя дало им доступ в галереи. Но индивидуализм победил. Преемственности нет: учитель не хочет делиться тайнами, открытыми ценой многих усилий, отказа от удовольствий жизни. Какого черта передавать это все молодому человеку, который его не уважает и которому на него наплевать? А ученик мог бы сэкономить десять, двадцать, тридцать лет на пути к красоте.
НБ. Ученик вырастает рядом с учителем, он вовсе не сталкивает учителя с его места.
ВК. Сегодня начинающий художник должен быть абсолютно другим и ни на кого не похожим. В средневековье это было невозможно, не стояла цель сделать то, чего никогда не делали прежде. Единственное стремленье в то время – достигнуть высшего уровня. Поэтому сегодня спорят, кто нарисовал ту или иную картину. Они технически так совершенны, что их трудно различить. Сегодня, даже если научишь человека приемам и секретам, цель его жизни – сделать что-то совершенно небывалое. Будь у меня ученики, и среди них нашелся бы человек, в котором живет любовь к ремеслу, я отдал бы ему все мои знания. Но постоянен страх бросить бисер перед свиньями. Вдруг ученик тебя предаст, насмеется. Выйдя из ателье, будет рассказывать пикантности и глупости. Сейчас я еду в Англию, где меня попросили провести мастер-класс в художественной школе принца Чарльза. Увижу, чть можно дать, – а самое главное, чть ученики могут взять. Я попросил выбрать только тех, кто умеет рисовать по-настоящему, у кого поставлена рука. Новичками я не могу заниматься. Я поставлю им натюрморт, и посмотрим. (Вздыхая.) Это трагедия нашего времени – исчезновение института ученичества. Почему этого нет у музыкантов? Не потому ли, что их искусство вторично, они лишь воспроизводят произведение, написанное другим человеком. Нужно одно мастерство. Они – интерпретаторы, не создатели. Отношения “ученик – профессор” проще.
НБ. Ваше собственное ученичество длилось недолго.
ВК. Если бы сейчас появился Леонардо да Винчи, я в свои пятьдесят лет пошел бы подметать ему мастерскую. Буквально.
НБ. Как бы вы узнали о его появлении?
ВК. Ах, тут же!
НБ. Возможна ли такая широта в наше время? Чего он только ни придумал во всех областях.
ВК. Да ничего он не придумал, все придумали до него. А потом придумывали для него. Людям мало, что он великий художник! Как с Христом: мало того, что Он сказал и сделал, мало встать перед Ним на колени.
НБ. Вас никогда не упрекали в подражании?
ВК. Нет. Когда пишут о моих работах, не называют какого-нибудь одного художника, а всегда говорят о “художниках того времени”. Это знак того, что никакого подражания нет.
НБ. Вы схватили дух.
ВК. Надеюсь.
НБ. Вы совершили инкарнацию, Виктор.
ВК. Некоторых людей смущает то, что мои вещи очень техничны. Они не хотят “длящейся” информации, им нужна информация укороченная. Линия или пятно, которое можно прочесть тут же. Мои рисунки для них слишком “длительные” по времени восприятия. Поэтому, по словам критика, и нет слов, чтобы их описать. Я думаю, что у меня есть небольшой круг коллекционеров, людей, которым не нужно обязательно современное, а нужна красота. Мне этого достаточно. Я не хочу, чтобы меня останавливали на улице и просили автограф. У меня нет уважения к толпе. Я ее не люблю. Я не вижу в ней никаких достоинств. Но когда я встречаюсь с одним из нее, – как с тем директором банка, вдруг заговорившим со мной о моих работах, – то это счастливейший день. Зритель прочел мою работу неожиданно по-новому. Это был праздник. (Смеясь.) Но автографа он у меня не попросил.
НБ (подхватывая). А его автограф оказался на письме из его банка! Зачем ему автограф, он купил вашу картину.
ВК. Такой зритель, конечно, праздник. Когда работа уходит от меня, она становится автономной. Хочется, чтобы вокруг нее что-нибудь происходило. Мне самому больше ничего не нужно. Продавать работу тоже абсурдно. Я был бы счастлив, если б я мог жить в натуральном хозяйстве, выменивая рисунок на кусок мяса. Или на велосипед.
НБ (меняя голос). Так что вот, господин художник Виктор, тебе литер молока!
ВК (включаясь). Ан нет, господин, за ефту работу меньше курицы не возьму!
НБ. Так что, господин, на курицу она не тянет!
ВК. Да курица твоя чегой-то тощая, и перьев на ней нетуть. (Хохочут.)
В кухне. Шум шипящего жаркого, льющейся воды.
НБ. В молодости мне случалось спорить с некоторыми священниками…
ВК. Простите, это ваша салфетка?
НБ. Да. Священник попался испанец, я его немного вспоминаю в “Обращении”. Я в то время говорил: ну, вы знаете, я агностик, а ему очень хотелось спорить и убедить. Он мне казался нежным, мечтательным. Я думал: зачем мне его обижать? Начну с ним спорить по-настоящему, а ведь аргументы бывают сильные, вдруг я его разубежу и жизнь его поломается? Так что я говорил: да, да, вы понимаете… А он говорит: я чувствую, у вас есть настоящие возражения! А я ему говорю: ну зачем вам это все? Вот стаканчик, закусочка, как хорошо!
ВК. И чем это кончилось?
НБ. Ничем. Он сам прожил свою жизнь. Из католичества он перешел в протестантизм, а оттуда в православие. Дальше идти было некуда, и он умер уже в преклонном возрасте настоятелем в Женеве. Проповеди говорил: “Вот я думаю… – И что же вы думаете? – Да вот, думаю, что бы такое сказать…” Между прочим, Виктор, на выставке 100 лет Осеннего Салона мне подумалось, что, окажись там ваша работа, она выглядела бы уникальной. Она не потерялась бы, наоборот.
ВК. Удушает или нет обилие посредственного? Например, слушать Моцарта в метро. Конечно, ты услышишь, но я думаю, что если его слушать в зале с красивыми стенами и сидениями, то впечатление будет богаче. Сегодня идет профанация…
НБ (перебивает). С другой стороны, это культурное миссионерство: вещь приходит туда, где ее не ждут, понимаете? Кому-то ты даришь шанс увидеть и начать стремиться.
ВК. Мне обидно видеть в концертном зале людей в джинсах. Они хороши для повседневной работы. И вот диссонанс: музыканты во фраках, а в зале ковбои. (Пауза.) Успокаивает, что каждый раз на выставку большого художника выстраивается толпа. Интерес к старым мастерам не исчезает.
НБ. А что в России делалось!
ВК. “Женщину с горностаем” Леонардо да Винчи охраняли автоматчики. Помните? Пожалуйста, ешьте, Николай Константинович, это баклажанная икра домашнего приготовления.
Стук тарелок и вилок.
НБ (ест). Когда “Джоконду” возили в Москву, я уже уехал. Московский литератор Марк Ляндо рассказывал, как он пошел на выставку и увидел очередь к “Джоконде”. Нет, сказал он себе, у меня нет сил выстоять эту очередь, она часов на пять-шесть. Немного смущаясь, он продолжил: “Я пошел к выходу из музея, где очереди, конечно, не было, но там стояла милиция и никого не впускала. И я стал молиться Джоконде: помоги мне тебя увидеть! И по наитию пошел прямо к лестнице. Иду мимо милиционеров, а они на меня смотрят странно, как-то насквозь, как будто не видят. Я спокойно прошел и увидел. Она помогла”, – закончил Ляндо.
ВК. Просто икона! (Хохочут.) В Лувре указатели начинаются в вестибюле: “К Джоконде”. И вокзальная толпа несется мимо шедевров к работе, которую теперь невозможно увидеть за пуленепробиваемыми стеклами. Просто ужас!
НБ. Естественный феномен.
ВК. А рядом в зале великие картины! К ним можно подойти беспрепятственно. Лувр был местом, где я просиживал часами. А теперь привозят автобусами толпу.
НБ. Есть еще много пустынных залов.
ВК. Умберто Эко сказал, что для толпы нужно сделать все из гипса: Венецию, повесить репродукцию Джоконды, пирамиды построить – и везти всех туда.
НБ. Стремясь к Джоконде, они все-таки знают, что это оригинал, что это та самая картина.
ВК. Опыты проведены. А что они сделали в Лас-Вегасе! Американская Венеция в миниатюре пользуется огромным успехом. Каналы, “Мост вздохов”.
НБ. И почему они не построят копию мавзолея Ленина?
ВК. Мавзолей им не нужен, а вот пирамида Хеопса…
НБ. Они же хотели его купить.
ВК. Они скупают прошлое.
НБ. Пусть построят мавзолей. Уверяю вас, Виктор, будет отличная посещаемость. Положат восковую фигуру. Ресторанно-гостиничный комплекс, открытки, статуэтки. Казино. Крупье, загримированный под Умберто Эко. И знаете, как будет все называться? (Хохочет.) “Мавзолей Ленина в штате Огайо. Инсталляция Кабакова.” (Едят.) Впрочем, Кабаков всегда боролся против мертвых авторитетов.
(Окончание в следующем номере)