Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 244, 2006
К концу жизни квартира Анны Андреевны Ахматовой была, с точки зрения тогдашних блюстителей закона, весьма крамольной: в ней, помимо неопубликованных рукописей самого поэта, хранился целый склад так называемого «самиздата». Ахматова к концу своего многотрудного века пережила почти всех своих гонителей, одержала поистине блистательную «победу над судьбой» и могла себе позволить то, что другим не дозволялось и в малой степени. Достаточно сказать, что в последние десятилетие ее стихи печатались на многих языках, правда, «без разрешения автора»: за рубежом неоднократно выходили ее главные, «козырные» произведения – «Поэма без героя» и «Реквием». Можно ли сказать, что, наученная неоднократным горьким опытом, она не боялась? Нет, конечно. Но чем дольше она жила, тем больше убеждалась в своей неприкосновенности, в своей богохранимости. Кровавые времена ежовщины были далеко позади, а ведь «Реквием», по ее собственному признанию, был написан именно тогда, а отнюдь не после Двадцатого съезда, когда многие стали «смелыми». Кстати, по этому поводу у нее тоже были стихи, при жизни на родной земле не опубликованные:
Не лирою влюбленного
Иду прельщать народ –
Трещотка прокаженного
В моей руке поет.
Успеете наахаться,
И воя, и кляня,
Я научу шарахаться
Вас, смелых, от меня.
Конечно, были и такие, что «шарахались» (стихи основаны на личном горьком опыте), но были и другие (и других было большинство), которые находили все возможные способы, чтобы перемолвиться с любимым поэтом, поведать о своем горе.
В архиве Ахматовой есть материалы так называемых «неустановленных лиц». Что это за «лица» и почему они именуются «неустановленными»? Солженицын когда-то признал, что Ахматова была «великолепным конспиратором» и сожалел, что не рискнул познакомить ее со своим романом «В круге первом». Да, будучи великолепным конспиратором, она не собиралась подставлять под статью людей, доверявших ей самое сокровенное – стихи. Поэтому фамилии, имена авторов изымались Ахматовой, и рукописи становились безымянными, а их авторы позднее в описи ахматовского архива были названы «неустановленными лицами». Конечно, на сегодняшний день странно видеть среди «неустановленных лиц», к примеру, Пастернака или Бродского. И может быть архивистам следует все-таки авторизовать эти стихи. Но в таком вот, первозданном виде, опись ахматовских рукописных материалов живо передает не только ту обстановку, о которой она сказала: «Окружили невидимым тыном / Крепко слаженной слежки своей», – но и дает возможность почувствовать необыкновенную значимость фигуры Поэта в обществе. К Ахматовой как к магниту тянулись не только известные, знаменитые поэты, но и неведомые, забитые, не рассчитывающие быть услышанными люди, пишущие стихи «для себя». Вот с кем вступала Анна Ахматова в незримые диалоги, вот чьи стихотворные отзвуки слышатся в ее собственных строчках.
Петр Андреевич Вяземский, в XIX веке частый гость Шереметевых – прежних хозяев Фонтанного Дома, в котором Ахматова в XX веке напишет свой «Реквием», предложил такую формулу мироощущения Поэта:
Любить. Молиться. Петь. Святое назначенье
Души, тоскующей в изгнании своем…
Это было написано в 1839 году. В 1939 эта формула обрела новое содержание.
Вот только один пример – до сих пор действительно «неустановленное лицо»: шесть листков из школьной тетрадки, исписанных неустоявшимся полудетским почерком. Ни имени автора, ни дат написания стихов, ни обозначения места их создания. Только порядковый номер описи – № 2068.
Нет между мной и Богом никого,
Но расстоянье непреодолимо.
Его мне чем-то близко существо,
Но все мои слова проходят мимо.
Мы разговариваем тридцать лет,
И я за всех перед Тобой в ответе.
Представь себе: меня на свете нет,
С кем говорить Ты будешь на планете?
Поэзия в своем конечном выражении всегда стремилась стать молитвой, разговором с Богом «напрямую». Но в лихие наши времена такие разговоры были далеко не безопасны. Об этой поре поэт Владимир Корнилов скажет такими словами:
Бога не было. Ахматова
На земле тогда была.
Конечно, сама Анна Андреевна усмотрела бы в этих строках соблазн. Но для безымянного автора № 2068, душа которого, видно, совсем истомилась «в изгнании» тут и в самом деле не было большой разницы. Он к любимому поэту обращается со стихами-молитвами, как обращаются в последней надежде к Матери Божьей (вспомним, оглядываясь на XIX век, гениальную лермонтовскую «Молитву»):
Глаз твоих излученье,
Их немыслимый свет.
Только в нем – излеченье
От болезней и бед.
Только с ним разлученья
Настоящего нет.
Свет, струящийся прямо,
С высоты на меня,
С грустью тою же самой,
С той же болью огня,
Как в оконную раму
Блеск огромного дня.
То, что Ахматову эти стихи глубоко взволновали – очевидно. Такие же стихи мог написать и ее сын. Думаю, доказательством того, как оценила эти стихи Анна Ахматова, служит поэтическая перекличка между этими стихами неизвестного юноши-поэта и ее, ахматовскими строками в «Эпилоге» «Поэмы без героя».
Вот что прислал Анне Андреевне из лагеря юный поэт:
Недоноски строчили доносы,
И теперь до того я дорос,
Что сообщники ведьмы безносой
Потащили меня на допрос.
И вот как эти строки эхом прозвучали в поэме Ахматовой:
А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей
Я не знаю, который год,
Ставший горстью лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были
Мой двойник на допрос идет.
А потом он идет с допроса,
Двум посланцам Девки Безносой
Суждено охранять его.
И я слышу даже отсюда –
Неужели это не чудо! –
Звуки голоса своего…
«Сообщники ведьмы безносой» тащат на допрос безымянного автора присланных оттуда стихов. «Посланцы Девки Безносой» – смерти – служат охранниками Двойника автора, идущего на допрос.
«Реквием» был написан как бы «по заказу» стоящей рядом с Ахматовой в очереди у «Крестов» женщины «с голубыми губами». Но этого поэтического пространства для Ахматовой оказывалось мало. Здесь, у «Крестов», было только преддверие ада, сам ад – там, на каторге, где отбывал срок ее единственный сын, где десятилетиями гноили заживо сотни тысяч ее современников. Поэтому в «Реквиеме» появляется и «Тихий Дон», и Енисей. «Каторжные норы» упоминаются уже в «Посвящении» к циклу. Это словосочетание самой Ахматовой закавычено, конечно, недаром – это прямая цитата из Пушкинского «Послания в Сибирь». Вспомним, с какой уверенностью писал «первый поэт» о том, что его стих дойдет до друзей-декабристов, томящихся на каторге:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
Но есть у Ахматовой не до конца понятные строки, относящиеся уже к военной поре 1942 года, намекающие на существование некой связи между нею и далекими каторжанами:
Не знатной путешественницей в кресле
Я выслушала каторжные песни,
А способом узнала их иным…
(Последующие три строки стихотворения, по-видимому, утрачены).
Несомненно, что люди, пишущие на каторге стихи, находили те или иные способы переправить их Анне Ахматовой. Почему именно ей? Да потому, что ко временам наступления «великих строек коммунизма» Анна Ахматова уже давно стала одним из самых дорогих сердцу образованного читателя поэтов. Она помогала своими стихами – прежними и теперешними – выжить и жить там, но и корреспонденты Ахматовой помогали ей жить и творить здесь. Вот что было важно: появление ее двойника там, «в самом сердце тайги дремучей». Этот двойник был многоголос, и эхо оттуда вторило «Реквиему».
К такому пониманию вещей Анна Ахматова пришла не сразу. В этом смысле интересно сравнить две редакции, по-видимому, одного и того же стихотворения. Я говорю «по-видимому», потому что написаны они в один год, похожи по образному строю, но разнятся по мысли.
А я говорю, вероятно, за многих:
Юродивых, скорбных, немых и убогих,
И силу свою мне они отдают,
И помощи скорой и действенной ждут.
30 марта 1961
А вот второе, написанное, кажется, по следу первого:
Если б все, кто помощи душевной
У меня просил на этом свете,
Все юродивые и немые,
Брошенные жены и калеки,
Каторжники и самоубийцы,
Мне прислали по одной копейке,
Стала б я «богаче всех в Египте», –
Как говаривал Кузмин покойный…
Но они не слали мне копейки,
А со мной своей делились силой.
И я стала всех сильней на свете,
Так что даже это мне не трудно.
1961. Вербное воскресенье
Второе стихотворение все как бы вырастает из одной строки первого – «И силу свою мне они отдают». Народ, как древний богатырь Святогор, делится с поэтом «своей силой», и поэт становится «всех сильней на свете». А тайна, именно тайна поэта Анны Ахматовой, конечно, в последней строке: «Так что даже это мне не трудно».
Что означает загадочное «это»? Может быть (сознаюсь, что сужаю мысль поэта) – «поделиться» с любимым человеком? Ведь интересно, что все, кого любила Ахматова и кто любил ее, тоже писали стихи. Николай Гумилев, Владимир Шилейко, Николай Недоброво, Борис Анреп, даже Пунин и Гаршин. Но по разным причинам ни одному из них не удалось разделить эту долю с Ахматовой. Не об этом ли она сама сказала в «Песенке»?
А ведь мы с тобой
Не любилися,
Только всем тогда
Поделилися.
Тебе – белый свет,
Пути вольные,
Тебе зорюшки
Колокольные.
А мне ватничек
И ушаночку.
Не жалей меня,
Каторжаночку.
В «Записных книжках» Ахматовой остался набросок под названием «Как я это вижу»:
«Фонтанный Дом (в конце).
Нева под снегом – черные фигуры к Крестам. Чайки.
Прокуренная лестница (витая). На каждой ступени женская фигура.
4. Там же: вдоль зеркала – чистые профили.
5. Виньетки – намордники на окнах.»
Как известно, образ зеркала в поэзии Ахматовой всегда сочетается с образом эха. И «чистые профили» в перспективе зеркал – пока еще безмолвствующие. Но, кажется, еще минута и –
Посинелые стиснув губы,
Обезумевшие Гекубы
И Кассандры из Чухломы,
Загремим мы безмолвным хором,
Мы, увенчанные позором:
«По ту сторону ада мы…»
«Реквием» опубликован в родной стране спустя полвека, как он был написан, – в 1987 году. Стихи «неустановленных лиц» до сих пор хранятся в архиве. Конечно, «хотелось бы всех поименно назвать», но пока удалось установить не все имена авторов.
Вспомним древнеегипетское «Прославление писцов», на склоне лет блистательно переведенное Анной Ахматовой:
Они ушли,
Имена их исчезли вместе с ними,
Но писания заставляют
Вспомнить их.
Санкт-Петербург
«Неустановленные лица» в архиве Анны Ахматовой
№ 2016
По описи числится как «неустановленное лицо». Однако инициалы «С. Ч.» под стихами позволили мне предположить, что они принадлежат поэту, письмо которого к Ахматовой зарегистрировано под другим номером:
30.VI.65 г.
Многоуважаемая и близкая сердцу Анна Андреевна!
Не так давно прочитал некоторые Ваши стихи тех лет, и они прожгли мне душу. Таких тогда я не писал, но стихи были моей отдушиной, клапаном, вещью, помогавшей мне не забывать в себе человека. Все они были написаны на Воркуте. И я осмеливаюсь показать кое-какие Вам. Простите за беспокойство!
Желаю Вам всего светлого!
Ваш С. Ч.
(ф. 1073, ед. хр. 1210)
Ответ Ахматовой не заставил себя ждать:
Спасибо Вам, многоуважаемый Серафим Ильич, за письмо и стихи. Они – выстраданные и искренние. Желаю Вам всего доброго.
Анна Ахматова
18 авг. 1965, Комарово.
(ф. 1073, ед. хр. 688)
Остальные сведения об авторе стихов я узнал из рассказа его вдовы.
Серафим Ильич Четверухин (1911–1983) – поэт, прозаик и художник. В 1936 году был осужден по статье 58, п. 6, 10; в 1957 году реабилитирован. Проза его (частично опубликованная) получила высокую оценку А. И. Солженицына. Стихи публикуются впервые.
Серафим Четверухин
Года ордой насильников прошли.
Что не разрушили, то – осквернили.
Но сердца тайников иль не нашли,
Или про них забыли!..
1943
* * *
Я –
Маленький ребенок,
Сделавший два шага.
Я насыщен
Новизной и упорством…
Пусть кружится голова!
Буду падать
И ушибаться –
Но так надоело
Ползать!
1943
* * *
Встретит дома, как жена,
Тишина…
Так заботлива, нежна,
Так ясна!
Сколько горечи и мук
Лаской губ, лаской рук
Успокоила она,
Тишина!..
Так умеет приласкать
И обнять,
Мою жесткую кровать
Перестлать…
Ах, как сладко засыпать,
Когда станет напевать
Колыбельную часов,
Что без слов…
1945
* * *
Светает. Гаснут фонари.
Сон отлетает вспугнутою птицей.
Проспал с полночи часа два-три.
Не спится…
А что мне сон? Что явь, одно и то же!
Когда не хуже! Боже мой!
Ведь то, что днем покой тревожит,
На ложе торжествует надо мной!..
Летят испуганные птицы,
Клевавшие мне душу до зари…
Я обессилен. Мне не спится.
Светло. Угасли фонари.
1956
* * *
Лишь во сне нам достанется счастье вдруг.
Наяву же – зубы крепче стисни, друг!
Тяжело? – а ты гляди вперед, а не вокруг!
Ничего! – единственный мой друг!..
Если же, кажется, нет силы продолжать –
Вспомни песенку, что пела в детстве мать,
Вспомни, – с песней было сладко отдыхать,
Затихать, и забывать, и засыпать!..
И теперь, зажав тоску рукой,
Потихонечку, сквозь зубы, песни пой:
Милый, милый, баю-бай,
Пусть тебе приснится рай!..
Пусть тебе приснится рай –
Этот светлый чудный край!
Где рассыпаны цветы
Несказанной красоты…
Где не встретить злых зверей
И расчетливых людей!..
Баю-баиньки, бай-бай,
Верь, мой милый, в светлый рай!..
Верь, мой милый, и пути
Сможешь ты туда найти,
Если сможешь добрым быть,
Если сможешь сам любить!..
Это трудно, мой родной,
Но не бойся – я с тобой!..
Только помни свою мать!..
А покуда – надо спать…
Баю, милый, баю-бай,
Все же есть счастливый рай!
Баю-бай, баю-бай!
Бай!
1945
№ 2068
Автора этих стихотворений установить не удалось.
1
Нет между мной и Богом никого,
Но расстоянье непреодолимо,
Его мне чем-то близко существо,
Но все мои слова проходят мимо.
Мы разговариваем тридцать лет,
И я за всех перед Тобой в ответе,
Представь себе: меня на свете нет,
С кем говорить Ты будешь на планете?
Мы продолжаем этот разговор,
Хотя порою мне он не под силу.
Не спрашивай, как прежде – до тех пор,
Пока Ты не сведешь меня в могилу.
2
Мы коротко с тобой знакомы,
Но не хочу я быть слугой.
Ты у меня – совсем как дома,
А я с тобой – совсем другой.
Я у тебя на подозренье,
Но как ты черств и как ты глух!
Зачем ты отнимаешь зренье?
Зачем ты отнимаешь слух?
Зачем ты жизнь дробишь на части,
Не позволяя мне тужить?
Зачем ты отнимаешь счастье?
Зачем ты заставляешь жить?
Зачем ты приучаешь к боли?
Других моя калечит боль.
И так я прожил жизнь в неволе,
Но ты меня не приневоль.
А с детства я тянулся к людям
И к теплоте и свету дня.
Давай мы ссориться не будем.
О Господи, прости меня!
3
Я разламываюсь на куски,
Распадаюсь на части
Не от приступа просто тоски,
Не от страсти и не от несчастья.
Мне теперь за стаканом вина,
За словесной завесой
Наша темная участь видна,
Притворявшаяся неизвестной.
И не стоят уже ни гроша
Лже-дела, лже-ученость,
Эта страшная жизнь хороша,
Как обязанность и обреченность.
Мы судьбы, как свидания, ждем,
Всем предчувствиям веря,
И когда она входит в мой дом,
Сразу сам отворяю ей двери.
4
Глаз твоих излученье,
Их немыслимый свет.
Только в нем – излеченье
От болезней и бед,
Только с ним разлученья
Настоящего нет.
Свет, струящийся прямо
С высоты на меня
С грустью тою же самой,
С той же болью огня,
Как в оконную раму
Блеск огромного дня.
5
Не дом, а сарай на окраине,
Дом, как в итальянском кино.
Сюда пригоняло отчаянье
И здесь оставалось оно.
Я не был нигде неприкаянней,
Но все это было давно.
А может быть, не было этого?
А может, я видел во сне
Такого поэта отпетого,
Который не нравится мне.
Не надо на прошлое сетовать –
Оно же внутри – не во мне.
Судьба – пропади она пропадом! –
И боль переплавила в быт.
Все власти свыкаются с опытом,
И кто небеса устыдит?
Но посланным жизненным опытом
По горло я, Господи, сыт.
6
Недоноски строчили доносы,
И теперь до того я дорос,
Что сообщники ведьмы безносой
Потащили меня на допрос.
Но ничто не казалось бы лучше
Этих – сразу сгустившихся – туч,
Если б отняли благополучье,
Тучность лжи, чей поток так тягуч.
Не расправы страшусь я кровавой.
Я-то знаю, кто прав, кто не прав.
Искушение властью и славой
Хуже всех неприкрытых расправ.
№ 2083
Неустановленное лицо
СВИДАНИЕ
(На Северном Урале)
В. Д. О.
Тайга была высокой, как собор.
Собора выше. В самой высшей выси
Стволы с рыжиной. Все как на подбор.
И тишина. Как логовище лисье.
Шел аромат смоляный от тепла,
Любимых рыжих сосен одностилья.
Их красновато-смуглые тела
Вздымались в небо. Ростом исполиньим.
А ноги погружались в перегной,
И под был топким. Он был влажен, зелен.
Все это было той весной, в апреле,
Пред самым маем. Перед посевной.
Подсвеченные солнцем, сосны пели,
Симфоний струнных пели голоса.
Вкруг пыжиковой шапки загорелись,
Зазолотились кудри-волоса
И золотом мне застили глаза.
Ты вел на поводу нагую Вербу.
Орловская кобыла. Поступь. Стать.
Я оробела. Поцелуй был прерван,
Я не сумела робость обуздать.
(Упущенное время наверстать).
Она косила глазом и смотрела,
Каштановыми скулами лоснясь,
И хмель отхлынул пьяного апреля
Под взглядом наблюдательным коня.
Он был как совесть. Синий. Неотступный.
Он знал. Была поглощена
Душа коня в соборе сосен думой
И вместе с ним корила тишина.
Я не смогла. Шли молча долгим бором
И вышли к той прогалине лесной,
Где подозрительно окинул взглядом сторож
И напоил студеною водой.
Из писем Читателей к Анне Ахматовой
№ 1095. Федоров Станислав М.
21 октября 1961 г. Воронеж
Анне Ахматовой
Двадцатый век. Бурна, кипуча эра.
Бурны, кипучи времена.
Разрушена Христова вера,
И брата предала сестра.
………………………………………
Закрывши смуглое лицо,
Рыдала Муза от напасти.
В лучах неотразимых дней
Рвалась поэзия на части.
А строки рая понеслись,
В огне ликующем сгорая.
Так над Россией пронеслась
Стихов Ахматовой торжественная стая.
19.X.60
№ 1100. Кокунов Б. С.
4 июля 1957 г. Георгиевск
Бесконечно дорогая Анна Андреевна, хочется верить, что травля, исторически неизбежная, не сломит Вашего духа. То, что Вы дали, – бессмертно в чутких сердцах. Пусть честный голос одного из многих скрытых во мгле поддержит Ваши крылья, быть может, слабеющие от усталости. Знайте всегда, что Вы нужны и бесконечно дороги многим, верьте до конца, что пуста и шаблонна жизнь без Вашей песни. Великая Вам благодарность – и великое перед Вами благоговение.
18.X.57. Георгиевск
Глубоко тронут теплой и понятной строкой. Сердечное русское спасибо.
Пусть же «голос далекого друга» передаст Вам частичку ответного тепла.
№ 1130. Старокадомский К. Г.
4 ноября 1960, Караганда
Будучи несправедливо осужденным, я прожил 12 лет на Крайнем Севере в тяжелых условиях, оторванным от книг и искусства. Никогда не забуду и, пожалуй, не сумею Вам передать, что означала в нашей жизни поэзия – единственный доступный нам вид искусства. Конечно, печатных сборников мы не имели – ходили по рукам рукописные списки стихов. Среди них – Ваши, Вашего мужа и Ал. Блока были на первом, самом почетном месте. Это была единственная ниточка, связывавшая нас в полярной ночи (в прямом и переносном смысле) с миром большого искусства.
Тиражи пусть Вас не беспокоят (здесь, например, прошлогоднего издания достать нельзя было):* любители поэзии хранят Ваши жемчужины в памяти и дарят друг другу как ювелирные изделия. По-моему, для поэта – это еще почетнее.
(Старокадомский К. Г., Караганда 20, Революции 48, 18)
_____________________________
* Имеется в виду книга: Анна Ахматова. Стихотворения. М., 1958.
№ 1160. Черепенькин Л. В.
2.XI.63 г.
…Ведь Ваши стихи сопровождают меня всю жизнь едва ли не с колыбели.
И в радости, и в печали они были всегда со мной. И когда мне было скверно, совсем скверно, я повторял про себя любимые строфы, и мне становилось легче.
Помню, как мы сидели возле гаснущего костра, иззябшие, полуголодные, усталые, и под холодными северными звездами по строчкам, по отдельным словам вспоминали Ваши стихи и забывали обо всем, заколдованные их звучанием…
29.VI.64 г.
Я читал, читал с болью и радостью Ваши стихи (в «Лит. Газете»),* и мне кажется, что Вы ошибаетесь. Читателей у Вас много. Очень много! И пусть одни уже «За Флегетоном», но на смену им идут другие. И, поверьте, каждый, кому только дорога российская поэзия, настоящая, от сердца идущая, будет с радостным трепетом произносить Ваше имя. И так будет всегда!
Липецк – 25, ул. Гагарина 119/1, кв. 73
Черепенькин Л. В.
_________________________________
* В «Литературной газете» 25 июня 1964 года было напечатано стихотворение Ахматовой «Не мудрено, что не веселым звоном…»
№ 1267. Дрибинский А.
23 апр[еля] 1964 г. Москва
В сентябре 1946 г. из своего – невольного для меня – Заполярья писал я Вам с тем, чтобы выразить всю меру моей читательской признательности за Ваши стихи.
Письмо мое я направил через отделение Союза писателей в Ленинграде. Но более чем вероятно, что Вы его не получили: спустя несколько дней после его отсылки люди читали пресловутый доклад о ленинградских журналах.
Едкой горечью, стыдом, никогда затем не отпускавшей болью отозвалось в сердце то дикое поношение, которому Вы тогда подверглись. И мучительно хотелось быть уверенным, что вопреки всему – не надломитесь Вы…
№ 1299. Тарасов Борис Александрович
Москва Ж-377
Кузьминское шоссе, д. 26, кв, 12
…Как-то под новый 1943 год, на фронте, я стал читать наизусть Ваши стихи своим товарищам по роте. В эту ночь мы были «не у дел», т. к. за несколько дней до Нового года был бой, и нас сильно потрепали. У всех присутствующих было подавленное настроение (мы находились на трудном участке фронта – смоленские болота). Я читал им первые две части поэмы «У самого моря». А потом была забыта маленькая елка, которую я украсил буквально «ничем», водка, которую стали как-то нехотя пить, и все просили читать дальше. Так большая часть ночи и прошла в ахматовской поэзии…
Спустя много лет, уже после войны, я впервые попал в Ленинград летом 1954 г. Я ходил возле Вашего дома на Фонтанке, не решаясь войти, – возможно, Вы там уже и не жили.
Я долго ходил. Наверное, писателям смертельно надоедают их почитатели. Это меня и остановило.
О чем я бы хотел Вам написать? Об очень многом. О том, что я глубоко Вас уважаю за ту светлую радость, которую приносят Ваши стихи. О том, что вот уже свыше 30 лет люблю Вашу поэзию целиком раз и навсегда. О том, что везде выискиваю Ваши стихи (будь то газета, журнал или другое издание). О том, что все, Вами написанное, у меня до сих пор цело, переписанное от руки. О том, как очень давно я даже пошел на «преступление» из-за Ахматовой и… вырезал из довоенной Литературной энциклопедии Ваш портрет в одной из московских библиотек (утешает меня спустя столько лет то, что та энциклопедия – изъята).
Этот маленький портрет послужил мне верой и правдой, т. к. с него я написал для себя маслом Ваш портрет, который долго висел в комнате, а теперь вклеен в Ваши стихи, собранные мною в одну толстую книгу. Конечно, это, очевидно, совсем не похоже на Вас, но когда делаешь сам для себя, почему-то думаешь, что хорошо…
Я был на вечере поэтов, где Вы выступали. Это было в 1946 году в Колонном зале Дома Союзов – на Вас была белая шаль и Вы курили из мундштучка. Но и тогда я постеснялся подойти к Вам и поцеловать Вашу руку.
…Мне просто хотелось Вам сказать: какое большое счастье, что Вы есть, что доставляете громадную радость своим творчеством и что я Вам бесконечно благодарен за все это.
№ 1419. Лобасов П. И.
Письма П. И. Лобасова впервые воспроизведены мною в статье «Самое лучшее письмо» («Нева», 1989, № 4, с. 204-205). Письмо Лобасова, в котором он определил поэзию Ахматовой гениальной формулой «каким-то холодком несет от раненного чувства простоты», Анна Андреевна назвала «самым лучшим письмом, которое она получила за все сорок восемь лет своей литературной работы» (запись Л. К. Чуковской от 8 октября 1960 г.). Анна Ахматова не только запомнила это определение ее поэзии, не только восхищалась, но и воспользовалась им в своих стихах:
И от наших великолепий
Холодочка струится волна,
Словно мы на таинственном склепе
Чьи-то, вздрогнув, прочли имена.
«Ты стихи мои требуешь прямо…»
Прииск «Разведчик» 15/IX–60 г.
Здравствуйте, уважаемая поэтесса
Анна Ахматова!
С искренним приветом к Вам Петр Лобасов. Прошу Вас извинить меня за это письмо, которое в силу сложившихся обстоятельств приходится адресовать именно Вам. Сегодня я прочел в журнале «Москва» Вашу «Мартовскую элегию».
Я люблю стихи, и этот Ваш стих для меня первый, он мне понравился, не могу точно выразиться, чем именно он понравился, но Вы из Ничего сделали Что-то. Из одного этого стиха чувствуется Ваша впечатлительная натура, и вместе с этим каким-то холодком несет от раненного чувства простоты. Может быть, я ошибаюсь, но не принимайте это близко к сердцу, я всего только любитель, но не знаток стихов. Как я уже написал, что обстоятельства заставляют обратиться именно к Вам с этим письмом, то хочу добавить (если, конечно, Вас это не оскорбит): я заключенный, круг знакомых у меня очень ограничен, а в нашей библиотеке нет Ваших авторских стихов, которые очень хотелось бы почитать.
Я обращаюсь к Вам с просьбой, если можете, пришлите мне полное собрание Ваших стихов хотя бы наложенным платежом. Я очень откровенный, и отзыв Вы получите лично, если пожелаете.
Будьте здоровы. Желаю Вам успехов во всех делах.
П/о «Разведчик». 29.X1960 г.
Здравствуйте, дорогая Анна Андреевна!
С искренним приветом к Вам Петр Лобасов. Анна Андреевна, поздравляю Вас с наступающим праздником Октября, пожелаю Вам самых наилучших успехов во всех делах, а главное – желаю отличного здоровья.
Анна Андреевна, получил Вашу книгу, большое спасибо за внимание, которое Вы уделили мне, т. е. сообщив телеграммой, а затем сделали кое-где исправления в словах и датах.
Ваши стихи мне более всего понравились в описании природы. Жизнь у меня была нелегкая, и мне как-то некогда было смотреть на небо, чтобы увидеть его таким чистым и ясным (как в Ваших стихах), но вот сегодня, благодаря Вашей поэзии, я впервые увидел такое голубое и чистое небо, что даже своим глазам не поверилось, я был зачарован им, и это, признаюсь еще раз, из-за Ваших стихов. Не нахожу настоящих слов, чтобы выразить за это Вам свою благодарность, но если будет суждено встретиться с Вами, я Вас отблагодарю за Вашу доброту и внимание. Я нахожусь здесь с 1950 года, и еще нужно отбывать 2,5 года. В 1963 летом я буду в Ленинграде, у меня там на Крестовском острове, Морской пр., дом 37, кв. 76, живут Мама и сестра Аня, которая работает машинисткой.
Кстати, Анна Андреевна, если Вам нужна будет какая-нибудь услуга (любая), я могу ей написать об этом. Вы извините меня за это, я только желаю Вам добра, хотя из Ваших стихотворений чувствовал, что у Вас гордая натура, сильная, но Вы все же женщина, притом же пожилая, и я не знаю, есть ли у Вас родственники, и именно в Ленинграде.
Вы то в Ташкенте, то в Москве, то в Ленинграде. И везде, где бы ни были, – дома. Анна Андреевна, Ваша книга – это Ваша биография, в ней почти вся Ваша личная жизнь без прикрас. Вы очень откровенны и добры, думаю не в «бабушку». Если нет в этом ничего предосудительного, я Вас очень прошу – сфотографируйтесь у памятника Ал. Пушкина, для меня на память. Ведь Вы мне помогли голову поднять. Посылаю Вам свою фотокарточку, посмотрите на дикаря. Извините меня за откровенность. Очень буду рад получить от Вас весточку.
До письменного свидания!
Жму Вашу руку.
№ 2087.
Неустановленное лицо
Со славой встретившись и с плетью,
Обеих Вы превозмогли,
Сквозь сложность сложного пришли
К семидесятипятилетью.
И все достойнейшее – впрок.
Как из волшебной, вечной чаши,
Из Ваших строф,
Из Ваших строк
Поэзия черпает наша.
Когда настигнет Вас усталость
(О, грустная к ней рифма – старость),
Придите в сень родных шатров:
Вас помнят Царское и Павловск,
Как помнит вечный град Петров…
Ленинград, июнь 1964
№ 1228. О. В. Юргин
Юргин Олег Владимирович (р. 1921) – юрист, в прошлом боксер.
Адрес на открытке: «1965 г.: Ленинград, Лучшему поэту Советской России Анне Ахматовой.»
Станислав, 9 мая 1960 г.
…После памятного 1946 года, после «исторического постановления», как теперь очевидно, несостоятельного и ошибочного, опровергнутого самой жизнью, я стал всюду искать и стихи Ваши, и портреты.
…Да, стихи Ваши найти очень тяжело, ох как тяжело. Но когда знаешь их, с радостью поймешь, что потерял бы столько светлого в своей личной жизни, хорошего, если б не прочитал, не запомнил их. Узнав Ваши стихи, т. е. полюбив их, пережив в себе, видишь, что только так можно выразить то, чем полно мое сердце.
По своей профессии я чрезвычайно далек от поэзии и вообще изящной словесности, т. к. мое занятие – это борьба с преступностью.
Мне нравится, что Вы обращаетесь ко мне одному, что стихи Ваши лаконичны, совершенны и коротки, как афоризмы. За внешней сдержанностью такая напряженность, даже ярость, что просто потрясает тебя и уж, конечно, ни с кем не спутаешь.
Я люблю Вас за то, что стихи Ваши властно уводят от окружающей «прозы», отсутствия квартиры, одиночества, вечного «нужно» и «нет», от самоуверенных грубиянов, за неоспоримое достоинство стихов, что они вечны, не «отражают» «текущую задачу» момента или этапа – потому выдержали испытание временем, остались жить, несмотря на уничтожительную критику, они живут – они так надолго!
* * *
К этому письму Олега Владимировича Юргина мне хочется добавить его воспоминания о встрече с Анной Андреевной Ахматовой. Воспоминания О. В. Юргина, написанные им по моей просьбе, хранятся в моем архиве. Печатаются впервые. В воспоминаниях О. Юргина, человека, в то время далекого от литературы, ценны впечатления непосредственного участника событий. Любопытен и тот факт, что в августе 1946 года, уже после Постановления ЦК, в Книжной лавке можно было купить «Избранное» Ахматовой.
В 1946 году в г. Николаеве, занимаясь еще в кораблестроительном институте, я впервые услышал об Анне Ахматовой. Мы, студенты, «прорабатывали» ее творчество, согласно «историческому постановлению» о двух несчастных журналах. Не прочитав в своей жизни ни строчки замечательной поэтессы, я пылал праведным гневом против «клеветницы, идейно разоружающей советский народ в его борьбе и труде».
Приблизительно в то же время, руководствуясь только скандальным любопытством, я разыскал и впервые прочитал несколько давних стихотворений Ахматовой.
Как и каждого нормального живого человека, стихи эти не оставили меня равнодушным. Простая форма стихов, без всякой зауми, некоторые из них психологически страшно глубокие, очень понравились, запомнились навсегда, просто, что называется, запали в душу.
Скажу совершенно откровенно, что я был смущен этим, стыдился самого себя, своей непринципиальности, политической незрелости. Попросить объяснить, «а как на самом деле», не было у кого: не было знающего человека, да и опасно тогда это было, а найти не бранную, но серьезную критическую статью не удалось. Так вот и прошло столько лет. Сейчас уже 1965 год. С трудом из рук купил изданную великолепно в этом году книгу ее стихов «Бег времени». Прочитал раз, потом еще раз залпом, а потом «глотками» по 1-2 в вечер.
Я был бы беднее, если бы не прочитал этой книги – по-человечески беднее. Я еще и еще почувствовал себя русским, и моя самая большая, первая трепетная любовь к России наполнилась новой силой. В своих собственных глазах я как-то приподнялся – такова сила искусства, любовь к России. А все это стихи, просто стихи Анны Ахматовой. Но стихи! А не рифмованные тезисы. Именно они волнуют и бередят человека, воспитывают. Как же надо любить жизнь, чтобы написать такие жизненные стихи, как пишет Анна Андреевна Ахматова.
В 1947 на семинаре по марксизму-ленинизму я рассказал студентам о поэте Ахматовой, о ее месте – по моим понятиям, конечно, поверхностным, но не таким уж – из сегодняшнего дня – неправильным. Я – наивный молодой человек – указал на нонсенс в том, что ей инкриминируют стихи, написанные более 30 лет тому назад и выдают их за последние. Помните:
Мой городок игрушечный сожгли,
И в прошлое мне больше нет лазейки.
Там был фонтан, зеленые скамейки,
Громада парка царского вдали…
И все это называлось «узенький мирок личных переживаний» (А. Жданов). И в пылу спора с ассистентом выпалил, – «вы же не знаете предмета спора, а поэзию Ахматовой – тем более». «Педель» от ВКП(б) дал ход делу, спасло меня то, что никто из нас не был в оккупации, а отец (ныне покойный) был добровольцем 1942 года, хотя как главный инженер треста имел «броню». Мой необдуманный поступок был вызван тем, что за год до этого (август 46) виделся и говорил с А. А. лично, а ее стихи услышал впервые более 40 лет назад (летом 1932 года) от барышни из Питера Тани Паутовой; после революции ее, семнадцатилетнюю, с семьей – какие-то родственники Пржевальского – выслали на Урал, в Екатеринбург (Свердловск). Как «чуждые элементы» и мы были лишены права проживания в самом Свердловске. В ту пору мне было 5-6 лет. Несколько ранее мама моя бесконечно напевала, в качестве колыбельной, «Сероглазого короля». Песенка эта в исполнении А. Н. Вертинского сопутствовала мне на протяжении всего моего детства, отрочества, юности. Не раз слышал я бормотание отца со стихами – как я теперь понимаю – из «Белой стаи». Итак, я «знал» Ахматову, не прочитав к 1946 году ни одной ее книги. Книг ее не было, и достать их было невозможно, как, например, теперь Н. Гумилева.
В августе 1946 г. я участвовал в первенстве Союза по боксу среди юношей. Команду боксеров Украины тренировал тогда Заслуженный мастер спорта Иван Константинович Иванов. Петербуржец, эмигрант. В 1937 он вернулся домой, работал в Ленинградском университете, перенес блокаду, затем Саратов, Киев. И вот в августе 1946 «историческое постановление». Я обратился с просьбой к своему тренеру Л. М. Вяжминскому встретиться с Анной Андреевной. Он, «ошпаренный тридцать седьмым» и осторожный, – побоялся, но порекомендовал обратиться к своему «украинскому» тренеру. Что я и сделал. Оказалось, что он (И. К. Иванов) лично знаком с А. А. На следующий день все-таки пошли. Жили мы в отеле угол Лиговки–Невского, напротив Московского вокзала. (Дальше – о пути, адресе – «сбои»). Шли в направлении Адмиралтейства, за мостом с конями Клодта (Аничков) зашли в книжный магазин, и И. К. Иванов купил «Избранное» Ахматовой, а у меня не было денег, мне было до слез обидно, и я дико злился на И. К., он купил цветов, и я дошел до бешенства (про себя, конечно), что мне «не мог» купить тоже книжку. Не знаю (спустя четверть века, когда я снова после того попал в Ленинград), но этот дворец я уже найти не мог, помню бесконечную ограду из железных прутьев, а перед ним пандус прямо в воду (мне думается, что мы все же были не на Неве). Я же впервые был в Ленинграде, находился под «наркозом» боев на ринге. Помню, что И. К. предупредил меня, что идем за билетами в театр для команды. Наверное, во дворе того дома был какой-то театр – или я путаю, все же прошло 34 года. Внутри дома (вестибюль) было много народа, молчаливые, настороженные люди. Но И. К. не сдрейфил и по широкой лестнице поднялся, а я был внизу. Когда мы вышли из дома и двора, он сказал, что ее нет в доме, она выехала, т. к. беспокоят граждане.
Кажется, накануне финала И. К. спросил, не потерял ли я желания все же увидеть А. А. А. Хотя я проиграл полуфинал москвичу А. Блохину, но я не отказался. Так как многие участники уехали, то у меня скопилось немало талонов на питание. На них я купил для Ахматовой буханку белого хлеба и много (по тем временам) масла. На поезде мы куда-то ехали, я был очень угнетен своим проигрышем и ехал только из упрямства, а И. К. было, видимо, интересна и поездка в пригород, и сама встреча. Кажется, мы были в Царском Селе. И сейчас бы, наверное, узнал эту решетку, перед ней какая-то канава с ручьем. По дороге И. К. зашел в какой-то дом, а я ждал; вышел, сказал: она в парке. Пошли. Дальше помню отчетливо: И. К. вдруг охрипшим голосом сказал: вот она, идите первым. Запомнил, что долго шел вдоль этой решетки, не доходя до развалин дворца, где оканчивается решетка, пошел назад, с другой стороны ее. На скамейке сидела дама и 2 или 3 старушки, я не знал, кто из них Ахматова и спросил об этом.
– А что Вам надо? – Ахматову. – Но что, что Вам надо-то? Женщина эта сердилась, заволновался и я, понял, что это – она! Кажется, я сказал, что у нас, боксеров, бывают нокдауны, но это еще не конец. Желаю ей бодрости, а стихи ее все равно замечательные. Точно помню ее слово «голубчик», а я ей стал совать хлеб и масло, но она не злилась, но отказалась, сказав, что у нее все есть. А я, растерявшись, пристал как банный лист, возьмите да возьмите. Хоть для лебедей. Почему-то я всегда считал, что в Царском или Павловске (?) должны быть обязательные лебеди. А. А. А. говорит, что лебедей-то нет, – «ну тогда раздадите воробьям, не везти же назад». Тут, кажется, подошел И. К. и попросил надписать ему книгу, что она и сделала. Он очень потом гордился этой надписью, а я завидовал. Разговор был между ними короткий, незначительный. А. А. А. отлично запомнилась как сухощавая, но очень красивая женщина. Хотя она и показалась мне очень старой, но хотелось еще и еще смотреть на ее лицо, что-то было в ней такое, что мужчина не мог не обратить на нее внимания. Одета была во что-то коричнево-черное. Запомнил лучше ее компаньонок, просто черные молчаливые, совершенно простые старухи.
В Ленинград приехали поздно, устал, с И. К. не о чем было говорить, и кроме раздражения от поездки ничего – тогда! – в памяти не осталось. Через 16 лет из Москвы (?) без письма – «по поручению А. А.» получил фотографию, она хранится у меня. На ней – Пифия, сомнамбула с закрытыми глазами, скульптурно очерченный рот, а живой я ее запомнил иной – более земной, с запавшими висками и скулами, и какие-то необыкновенные глаза, они все время меняли выражение. У меня сложилось впечатление, что она была искренне рада нашему визиту и моим словам. Впрочем, теперь я думаю, что она была просто хорошо воспитанным человеком.
Публикация Михаила Кралина