Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 241, 2005
Не потому что пели об одном,
а потому что о другом не пели
под музыку в устройстве заводном,
под тиканье часов или капели,
я думал, что и в мире мы одни,
что мы самодержавны в этой нише,
где ветер нижет четками огни,
на расстоянье между нами нижет.
Я говорил: не плачься, не хандри,
будь счастлива, что есть в холодном мире
такой размах. Есть измеренья три,
а по Минковскому так все четыре.
Есть в полумасках синих фонарей
надсадный блеск моей земли случайной,
кухонный свет, в корзине лук-порей
и на конфорке обгоревший чайник.
Пусть, как слепой включает в спальне свет,
я не устану верить по привычке
в развернутое измеренье сверх
тех трех, что мы из мирозданья вычли.
И пусть оно останется за мной,
когда сорвется с кондачка пружина
и музыка в игрушке заводной
невесть каким безумьем одержима.
* * *
Слышишь, замерло. Полки Митридата
Божьим промыслом ушли на Левант.
Смерть, как шарик целлулоидный, когда-то
закатившийся под пыльный сервант,
при уборке генеральной, последней –
обнаружится. С годами рассчет.
Расступается туман многолетний,
и Восточная река не течет.
И не жалуется тучный романтик
чинодралам на свои векселя,
и, наверное, живет в банкомате
добрый Гудвин, просветленье суля.
Перед ним, как пред музейным киотом, –
человеков неизменный ранжир.
Это “autumn in New York, early autumn”,
дальше нет тебе пути, пассажир.
Дальше – юности моей отторженье
и подземки потайные ходы.
Облетевших тополей отраженья
шелестят под верхним слоем воды.
Нью-Йорк