Князь Петр Долгоруков и анонимные письма
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 238, 2005
Восемнадцать лет после смерти Пушкина французский журналист и бывший личный секретарь князя Демидова, известного историка Крыма, Ашиль Галле де Кюльтюр издал книгу «Царь Николай и Святая Россия». 1 Она вызвала несомненный интерес (напомню, что это был год смерти Николая I и начала Крымской войны): в печати появились благосклонные отзывы, тираж был распродан в несколько месяцев, через два года последовало второе издание (но под иным названием – «Святая Россия»2) и переводы на английский и немецкий языки. Как указывает автор в предисловии ко второму изданию, «данный труд был пересмотрен, исправлен, улучшен, изменен, глубоко преобразован и значительно дополнен».3 Изменения в основном заключались в расширении документальных материалов. О книге Галле де Кюльтюра было известно П. Щеголеву («Острая и любопытная книжка»),4 но вряд ли он подробно изучал ее (в частности, почтенный пушкинист ошибался, утверждая, что рассказ о телесном наказании Пушкина в канцелярии Милорадовича – сплетня, пущенная Толстым – был выброшен автором из второго издания).
Книга Галле де Кюльтюра продолжает критическую традицию обозрения русской истории, начатую еще Монтескье, продолженную Ж. Шаппом д’Отрошем (1728–1769) в восемнадцатом веке и А. де Кюстином (1790–1857) в девятнадцатом. Подобно своим предшественникам, Галле видит в деспотизме русских царей основное препятствие для развития России и просвещения русского народа («Laterreur! Voila ce que persoinifie le tzarisme. C’estlapierreangulairedel’edifice»)5 и основу всеобщего порабощения, от безвестного простолюдина до именитого вельможи. Подобно своим предшественникам, он с сочувствием и симпатией относится к жертвам этой деспотической системы. К сожалению, Галле не обладал ни философской проницательностью Шаппа д’Отроша, ни беспощадной наблюдательностью Кюстина. К тому же его книга испещрена множеством исторических и фактологических ошибок (включая дату смерти Пушкина и даже – что удивительно для французского дворянина, современника д’Антеса, – его фамилию).6 Но для пушкинистов она представляет немалый интерес. Прежде всего это одно из первых упоминаний об анонимных письмах, обстоятельств дуэли и смерти Пушкина, опубликованных в западной печати. Разумеется, эти свидетельства лишь отражают слухи, циркулировавшие в русских светских кругах в конце сороковых годов о Пушкине и его трагической кончине. Безо всякого сомнения, именно на их основании Галле представляет поэта (после мифического телесного наказания) как человека морально сломленного, отказавшегося от либеральных идей своей юности, вынужденного «гнуть шею» в поисках царских милостей и домогаться титула «официального историографа Его Величества». Таковым, вероятно, хотело видеть поэта светское окружение князя Демидова Сан-Донато. В свидетельстве Галле так же отчетливо новое подтверждение того молчаливого осуждения великосветскими кругами поведения поэта, которое, по их мнению, привело к неизбежной дуэли.
«Причины этого события, которое еще покрыто покрывалом тайны, были рассказаны и комментированы различно. Мы можем, однако, весьма правдиво представить его и сообщить несколько новых подробностей. Предшествующие этому событию прецеденты убеждают нас, что Пушкин был их зачинщиком (в оригинале provocateur – E. T.). Задолго до дуэли он заявил госпоже Элизе Хитрово, которая упрекала его в необоснованности его подозрений по отношению к жене, что он покамест не располагает доказательствами ее неверности, но что сама мысль о том, что ее сердце колеблется, ему была невыносима. Анонимные письма ускорили катастрофу. Пушкин получил в тот же день по почте восемнадцать писем, содержащих диплом обманутого мужа. Эти письма были подписаны бывшим обер-егермейстером Нарышкиным (в правописании Галле – Narischkin) и скреплены подписью графа Зубова, тот и другой знаменитые своими матримониальными злоключениями. Пылкость арабской крови, унаследованной им от матери, бросилась в голову поэта при чтении этих писем. Он немедленно поспешил к Дантесу и, показав ему письма, потребовал сатисфакции. Тот, вместо ответа, обратился к нему с просьбой руки и сердца мадемуазель Гончаровой, старшей сестры госпожи Пушкиной. Вскоре состоялся брак, но новые анонимные письма («denunciations») вызвали у поэта новые сомнения. Пушкин в своей грубости по отношению к Дантесу дошел до оскорбления и тем самым сделал поединок неизбежным».
Этот бравый и простодушный Галле, современник июльской монархии, второй республики и империи Наполеона III, знавший дуэли разве лишь по скандальным историям, подобной дуэли Дюжарье и де Валлона,7 не имел, разумеется, никакого представления о кодексе русских картелей. Светским кругам того времени было превосходно известно, что кодекс дуэли запрещал противникам непосредственно вести переговоры, для этого существовали секунданты; не менее хорошо было известно, что д’Антес никаким образом не мог обратиться к зятю Екатерины Гончаровой с подобной просьбой, для этого требовалось согласие главы семьи Гончаровых (эту роль позднее выполнял ее брат Дмитрий, по причине болезни отца и удаленности от Петербурга матери). Галле, по своему зыбкому представлению о нравах русского светского общества, невольно отождествил их с французскими. Тем не менее, отстаивая в этом спутанном и ложном изложении отражение светских сплетен и собственно авторскую отсебятину, можно извлечь две любопытные детали.
Первая из них касается содержания анонимных писем. Можно напомнить, что почти двадцать лет спустя они были почти неизвестны петербургскому обществу; лишь друзья поэта и приближенные двора имели о них некоторое представление.
Князь Демидов Сан-Донато и его окружение, основной источник информации Галле, не принадлежали ни к тем, ни к другим, но упоминание о знаменитом рогоносце Нарышкине свидетельствует о том, что и много лет спустя светская молва продолжала упорно связывать дуэль и смерть Пушкина с возможным параллелизмом любовных пар – Александра I и красавицы Нарышкиной, и Николая I с Натальей Николаевной Пушкиной. Иначе говоря, для младших современников Пушкина гнусный намек, заключавшийся в пасквиле, был совершенно очевидным. Эта деталь мне представляется крайне важной. Многим историкам, не говоря о современном читателе, не всегда понятно, что автор подобного анонимного письма должен был обладать совершенно беспрецедетной политической дерзостью, поскольку намек на романтическую связь императора в тех условиях означал не что иное, как crimedelése-majeste. 8 Ни барон Геккерн, дороживший своим дипломатическим положением, ни прочие кандидаты в авторы анонимных писем, предлагаемые некоторыми пушкинистами, никогда бы не осмелились бросить императору подобный вызов тем более, что было хорошо известно, что Николай I переносил крайне болезненно малейшие вмешательства в свою жизнь и весьма жестоко реагировал на них.9
Вторая деталь касается французского правописания имени Нарышкина – Narischkin. Но прежде чем перейти к этому анализу, который составляет суть моей статьи, я хотел бы попытаться ответить на вопрос, который может показаться странным и неосновательным: случайно ли появилось имя Нарышкина в этом позорном дипломе? Иначе говоря, можно ли найти других возможных претендентов на звание «царского рогоносца»?
Нет никакого сомнения, что для составителя анонимных писем личность Нарышкина была тем, что французы называют unе aubaine (большой удачей). Здесь мы находим все компоненты для фабрикации правдоподобной клеветы – и известность «царского» рогоносца, который сумел искусно воспользоваться своим положением (скрытый намек на «привилегированное» положение Пушкина при дворе, куда безуспешно стремился войти П. Долгоруков, и субсидирование издания «Истории Пугачева» т. д.), и репутация первых петербургских красавиц Нарышкиной и Пушкиной. Если бы автор пасквиля имел в виду лишь д’Антеса, вряд ли бы ему потребовалась параллель с любовной парой Александра I – Нарышкиной и Николая I – Натальи Николаевны, политически слишком опасная, и в контексте воображаемой неверности жены поэта совершенно излишняя. Но если предположить, что автор непременно метил в императора, он мог бы избрать другую жертву царского любвеобилия, более близкую к его эпохе и не менее известную. Такой могла быть, среди прочих, невеста С. Д. Безобразова, флигель-адьютанта и ротмистра лейб-гвардии Кирасирского полка, княжна Л. А. Хилкова. Ее связь, подлинная или мнимая, с императором наделала достаточно шума в светском обществе (Пушкин с большим вниманием следил за ней),10 и ничто не мешало автору анонимных писем воспользоваться этой историей для своего пасквиля, параллель д’Антес–Безобразов была бы «современней» для тогдашнего светского обывателя. (Между прочим, эта история позже вдохновила Л. Толстого на создание знаменитой повести Отец Сергий.)
Мне могут возразить, что Безобразов был молодым ротмистром лейб-гвардии Кирасирского полка и не имел в те времена репутации классического рогоносца. Безусловно. Но, на мой взгляд, Нарышкин был избран не только в качестве знаменитого sosie, но и как характерный представитель той придворной «камарильи», составленной из выскочек и «новой знати», которую князь Петр Долгоруков стойко ненавидел всю свою жизнь.
Уже в 1843, в своей книге, написанной по-французски и изданной в Париже под псевдонимом графа д’Алмагро,11 Долгоруков, изливая желчь по поводу «новой знати», с видимым наслаждением опровергает их претензии на старинное дворянское происхождение. К несчастью, Долгоруков был превосходным геральдистом, труды которого сохранили большую историческую ценность и в наши дни, и опровергать его генеалогические разыскания было почти невозможно. Воронцовы, Разумовские, Клейнмихели, Ягузинские и прочие представители «новой знати» были представлены им в самом непривлекательном свете.12 Сообщая сведения о семье Нарышкиных, Долгоруков оставляет в стороне свой привычный суховатый стиль историка и с трудом сдерживает бурное злорадство. «Нарышкины. Составляя заметку генеалогического, а не мифического характера, мы не будем обсуждать претензии Нарышкиных о их происхождении от старинных правителей Егры в Богемии. Их подлинное имя – Ярышкины, и их дворянство датируется 1670 г. Они принадлежали к числу хлебопашцев деревни Старо-Сиркино, расположенной в двадцати верстах от города Михайлов (в нынешней Рязанской губернии). Наталья Ярышкина, дочь Кирилла Ярышкина, жила в Москве у своей крестной, госпожи Матвеевой, чей муж, от простого солдата возвысился до боярского звания и удостоился дружбы царя Алексея. Сей последний, изредка оказывавший честь Матвееву своими посещениями, влюбился в Наталью Ярышкину и женился на ней 30 мая 1672 г. От этого брака родился Петр I. Кирилл Ярышкин, находя свое имя неблагозвучным, получил высочайшее соизволение для себя и своей родни именоваться впредь Нарышкиным. Он был удостоен, так же как и его два старших сына, Иван и Лев, боярского звания. Сын боярина Льва, Александр Нарышкин, получил от Петра I в 1719 г. графский титул, который ни он, ни его потомство никогда не употребляли. (И далее, в сноске: «Если верить Нарышкиным, они также отказались от княжеского титула; но эту претензию можно сравнить с их правлением в городе Эгер»). Обогатившись благодаря обширнейшим владениям, полученными от царя Алексея Михайловича, Нарышкины до наших дней живут в роскоши и пользуются большим авторитетом: дворе, но ни один из них не смог обеспечить себе почетного, достойного места в анналах своей страны».13
Невозможно более злобно оболгать в столь краткой заметке одну из самых блестящих русских дворянских фамилий XVIII в., давшей множество государственных деятелей, дипломатов и сыгравшей значительную роль в общественной русской жизни и культуре (особенно в архитектуре – знаменитое нарышкинское барроко второй половины восемнадцатого века). Кроме того, русские геральдисты, не менее авторитетные, чем Долгоруков, решительно опровергают его версию о происхождении Нарышкиных. Известный геральдист кн. А. Б. Лобанов-Ростовский дает совсем иной вариант происхождения Нарышкиных, 14 так же как и Л. М. Савелов, который возводит начало этой семьи к 1627 г. 15 В «Русском библиографическом словаре» указывается, что «…в росписи, поданной ими (то есть Нарышкиными) в Разряд, сказано, что они выехали из Крыма в 1465 г. и название приняли от предка, прозывавшегося Нарышко (одного происхождения с ними были Морткины и Сафоновы)».16 Со своей стороны, кн. Лобанов-Ростовский выводит родословную Нарышкиных от крымского татарина Нарышки, чье прозвище либо связано со словом нарышни (в семнадцатом веке это слово встречается в некоторых записях – «в кишках и в нарышнях со щитами», (Дополнения к Актам историческим, т. VII, стр 279),17 либо от прилагательного нарыж – «рыжеватый». Некоторые из Нарышкиных рассматривались до 1671 года как мелкопоместные дворяне. Иные историки утверждают, что Нарышкины – потомки выходцев из германского племени наристов из города Эгер, чей герб стал гербом этой семьи (внесен во вторую часть «Общего гербовника Дворянских родов Российской империи»).18
Долгорукову, безусловно, были известны многочисленные Нарышкины, игравшие большую роль в политической и культурной жизни России, – Александр Львович Нарышкин (1694–1746), «президент Камер-коллегии и директор Артиллерийской конторы, другой Александр Львович Нарышкин (1760–1826), директор императорских театров и петербургский предводитель дворянства, Иван Александрович Нарышкин (1761–1841), сенатор (между прочим, дядя Натальи Николаевны Пушкиной), обер-гофмаршал и член Государственного совета Кирилл Александрович Нарышкин (1786–1838) – и множество других. Не мог не знать Долгоруков и об Алексее Васильевиче Нарышкине (1742–1800), одном из первых русских франкоязычных писателей, пользовавшемся известностью в среде французских энциклопедистов.
Любопытно, что в этой же книге веет враждебным холодом всякий раз, когда автор вынужден говорить о царской семье. Шестнадцать лет спустя, став политическим эмигрантом (в 1859 г.), Долгоруков безо всяких церемоний объявит дом Романовых «домом Голштейн-Готторпским, ныне восседающем на престоле российском» 19 (поскольку в 1730 со смертью внука Петра – Петра Великого и в 1761 г. – со смертью Елизаветы пресекся боярский род Романовых), и в течение многих лет примется обличать новую знать, в особенности «грязное происхождение политического возвышения современных Воронцовых»,20 с такой же страстью, как «наше монголо-немецкое правительство»… Таким образом, Нарышкин анонимного письма не только представлял интерес для его сочинителя, как знаменитый рогоносец, он также позволял утолить ненависть к «новой знати»… Так, в книге «Заметки об основных русских дворянских семействах» автор дает следующее французское правописание Нарышкиных – Narychkine. Таково же правописание этой фамилии в посланном Пушкину дипломе. П. Долгоруков был прекрасно осведомлен о фонетической путанице, царившей в те времена при переводе русских имен на французский язык, о чем свидетельствует его следующее признание. Ввиду его важности для моей статьи, привожу ее в оригинале:
«Voulant nous en tenir a l’orthographie russe, nous nous trouvons en dissidence avec plusieurs princes russes, sur la maniére d’ecrire leurs noms. Ainsi, nous ecrivons: Gagarine au lieu de Gagarin, Galitsyne au lieu de Galitsin; Kourakine au lieu de Kourakin, etc.» 21
Любопытное признание! Оно становится еще интереснее в свете розысков французского правописания фамилии Нарышкиных в восемнадцатом и начале девятнадцатого века.
Одно из первых упоминаний о семье Нарышкиных той эпохи находится в переписке Дидро:
«Quand j’arrivai, il savait par un Francais appele Tetard, qui fréquente chez lui et qui demeure chez M. de Nariskin que M. de Nariskin m’avait fait préparer un appartement a mon insu, et il croyait que je l’avais accepté»22
Следующее упоминание содержится в известном путеводителе Ганса Оттокара Райхарда (HansOttokarReichard) 1793 г.:
«Plusieurs maisons de plaisance, qui appartiennent a des personnes de la cour embellissent le chemin, qui niene a ces chateaux, p.e. celles de la princesse Daschkaw (sic), des comptes Narischkins»23 (Подчеркнутомною. – Е. Т.). Мадам де Cталь, в своей знаменитой книге «Десять лет изгнания» (1812) рассказывает о посещении имения нашего знакомца, «царского рогоносца» Дмитрия Львовича Нарышкина, и в ее повествовании фамилия приобретает германизированную форму Narischkin. («J’allai passer un jour a la campagne de M. Narischkin, grand chambellan de la cour, homme aimable, facile et poli, mais qui ne sait pas exister sans fete; c’est chez lui qu’on a vraiment l’idee de cette vivacite des gouts, qui explique les defaits et les qualites de Russes. La maison de M. Narischkin est toujours ouverte, et quand il n’a que vingt persoinnes a sa campagne, il s’ennuie de cette retraite philosophique»).24
Подобная германизированная форма с некоторыми вариациями появляется и в «AlmanachdeGothapourl’anneе 1823» (Narischkins или Naruschkin).25 В издании 1838 года этот Альманах дает иное правописание (речь идет о нашем «царском» рогоносце) – Narischkin.26
Шатобриан в своих «Замогильных Записках» обращается к менее германизированной форме правописания – Nariskin («Revenule 26 aBorovsk, lelendemain, presdeWercia, onpresentaauchefdenosarmeeslegeneralVitzingerodeetsonaidedecarnplecomteNariskin »)27 Много лет спустя Галле в своей книге пользуется тем же правописанием, что и мадам де Сталь (Narischkin). Все эти орфорграфические вариации мы находим решительно во всех французских изданиях восемнадцатого века и в первой половине девятнадцатого века. Исключение составляет правописание, предложенное Долгоруковым в «Notice…» (Narychkine) в 1843 году. В своей скандальной книге «Правда о России» Долгоруков возвращается к этому правописанию, столь отличному от иных, бытовавших во французской литературе того времени.28 Следует отметить, что европейские герольдисты, несомненно, обратили внимание на «Notice… », посколько готские Альманахи, начиная с 1858 года, дают правописание фамилии Нарышкиных, близкое к правописанию Долгорукова.29 Но после 1860 г. долгоруковское правописание становится, если не общепринятым, то, во всяком случае, крайне распространенным (в этой форме с небольшим изменением оно попало в энциклопедический словарь Лярусс) и мы можем без особого труда указать на причину этой орфографической метаморфозы.
После публикации книги Кюстина, русское правительство лезло из кожи вон, чтобы сгладить или переменить неблагоприятное впечатление, произведенное этим произведением, за которым последовали беспощадные политические памфлеты русских эмигрантов – Долгорукова, Ивана Головина, Герцена. Причем русское правительство было заинтересовано не столько в продажных перьях типа никому не известного журналиста А. Мишенского, 30сколько в именитых писателях.
Известна история приглашения Бальзака на эту роль, кстати, не оправдавшего надежд русского правительства. Кандидатура Александра Дюма была во всех отношениях идеальной. Автор прославленных исторических романов, человек, далекий от интриг французской политической жизни и тому же – страстный любитель экзотических путешествий (описание его скитаний по Испании имело большой успех31). Тем более, что не только правительство была заинтересовано в благожелательном пере пылкого креола, но и сам Дюма живо интересовался Россией задолго до своего путешествия. Еще в 1839 году он посвятил императору Николаю I драму «Алхимик» (между прочим, написанную совместно с Нервалем). Но в 1840-41 Дюма публикует роман «Учитель фехтования», сюжет которого почерпнут из книги Жака Ансело «Шесть месяцев в России».32 В ней рассказывается о ставшей впоследствии знаменитой истории декабриста Анненкова и его невесты, юной француженки скромного происхождения, которая последовала за ним в Сибирь. Книга была запрещена в России, а самому автору отказано в посещении страны. Но после смерти Николая ситуация изменилась, и отныне ничто не мешало Дюма направиться в Россию и по причине семейного характера – о чем, я думаю, русское правительство было информировано.
Дело в том, что Александр Дюма-сын, прославившийся в 1852 году своей пьесой «Дама с камелиями» и ставший одним из популярнейших драматургов того времени, в этом же году познакомился с Надеждой Нарышкиной (рожденной Кнорринг), оказавшейся в Париже в 1851. В то время мало кому были известны драматические обстоятельства ее приезда. На ее возлюбленного, впоследствии известного драматурга Александра Васильевича Сухово-Кобылина (1817–1903) в 1850 году пало подозрение в жестоком убийстве француженки Луизы Симон-Деманш, которая фактически была его гражданской женой. Тем не менее связь драматурга с Нарышкиной продолжалась, и в этом же году она поспешно покинула Россию (так как ожидала ребенка, отцом которого был Сухово-Кобылин).33 Вскоре у них родилась дочь Ольга. Дюма-сын бурно влюбился в «зеленоглазую графиню», которая пользовалась большим успехом в парижском обществе. Она была близко знакома с Жорж Санд, которая отзывалась о ней с большой симпатией.34 Вскоре в 1864 году, после смерти официального мужа Надежды, Александра Григорьевича Нарышкина, Александр Дюма-сын и Нарышкина смогли отпраздновать бракосочетание, на котором присутствовал Александр Дюма. Однако их двадцатисемилетняя семейная жизнь оказалась глубоко несчастной. Она скончалась в 1895 году, за несколько лет до этого оставив мужа и поселившись у своей старшей дочери. По всей видимости, отношения между Дюма и его русской снохой были вполне сносными. Появление русской родственницы в семье писателя если не пробудило, то во всяком случае увеличило любопытство писателя к этой стране. Вскоре он получил приглашение от графа Александра Кушелева-Безбородко посетить Петербург и фигурировать в качестве шафера на свадьбе сестры его жены, которая выходила замуж этим летом. Дюма легкомысленно заметил, что было бы жаль совершать столь изнурительную поездку лишь для Петербурга, на что чета Кушелевых-Безбородко немедленно предложила любителю экзотических путешествий проехаться по всей России.35 Кроме того, у Дюма был ряд знакомцев в России, в том числе Женни Фалькон, младшая сестра знаменитой певицы Корнелии Фалькон, сама актриса и возлюбленная Дмитрия Павловича Нарышкина, который был ни кем иным, как кузеном мужа Надежды.
Дюма отправился в Россию 15 июня 1858 года и возвратился во Францию в начале марта 1859. Он побывал в Петербурге, Москве, в Елпатьеве, имении Нарышкиных, в Нижнем Новгороде, Астрахани, Саратове, на Кавказе, в частности, в Тифлисе и Поти. В отличие от Кюстина или Галле, Дюма был знаменитым путешественником, которому оказывали пышный прием не только в надежде на благосклонный отзыв, но и как литературному светиле. Прежде чем отправиться в путь, Дюма бегло, и надо сказать, весьма сумбурно, ознакомился с историей России и ее культурой, которую он излагает французским читателям в своей обычной романизированной манере. И среди многочисленных исторических источников, которые он приводит, оказывается книга П. Долгорукова «Notice…» (правда, с тем, чтобы оспорить происхождение семьи Пушкиных от пруссака Радши, не приводя, разумеется, никаких веских доводов).36 В этой главе, посвященной Пушкину (22), Дюма переложил несколько его стихотворений (в ча-стности, Эхо, Два ворона, Свобода, Бог в помочь вам, друзья мои! и т. д.), которые отзываются Ламартином, и представил версию пушкинской дуэли в совершенно нелепом виде, несмотря на полное сочувствие к трагически погибшему поэту. Источником слухов о дуэли и смерти было, несомненно, окружение Кушелева-Безбородко, но лихой креол ухитрился романизировать эти сведения до неузнаваемости. Вот один из «образчиков» его «неуемного красноречия»: «Эти анонимные письма имели целью возбудить самые неистовые подозрения относительно верности его жены. Объектом этих подозрений был некий молодой человек по имени Дантес (писателю было неизвестно подлинное правописание и подобно Галле, он пишет это имя в одно слово, без апострофа),37 который посещал дом Пушкиных. Пушкин дал понять Дантесу, что его визиты ему неприятны и тот прекратил свои посещения. Некоторое время все шло хорошо; но однажды, вернувшись домой, Пушкин встретил Дантеса на лестнице своего дома. Гнев его ослепил. Не давая никаких объяснений, Пушкин вцепился в горло Дантесу и хотел его задушить»38(sic). Далее, после этой несостоявшейся потасовки, Дантес заявляет, что явился с тем, чтобы просить руки золовки Пушкина… Вот таковыми историйками заполнена глава о поэте!
В книге Дюма облик Николая I возникает перед читателями в гораздо более человеческом свете, чем, например, у Кюстина, не говоря о Долгорукове в его «Правде о России», хотя достоверность сведений Дюма о русском царе более чем сомнительна. Вот один из примеров: «Одна из знатных дам империи, княгиня Т., близкая родственница Паниных, была судима Государственным советом за убийство: в приступе гнева она убила двух женщин, своих крепостных. Государственный совет, учитывая преклонный возраст и историческое имя обвиняемой, решил отослать ее на вечное покаяние в один из монастырей. Николай приписал на решении Государственного совета: «Перед законом не существует ни преклонного возраста, ни исторического имени. У меня у самого историческое имя, и тем не менее я раб закона. Закон повелевает, чтобы всякий убийца был послан в рудники; оная Т. не должна избежать такой же участи. Быть по сему. Николай».39 Мы не находим подтверждения этого события ни в одном историческом источнике. Но даже если представить на минуту реальность этого происшествия, то оно лишь подчеркивает знаменитое лицемерие императора, который неоднократно и с большой легкостью попирал законы, как, например, в истории с близкими родственниками декабристов.
Впечатление о недостоверности сведений об императоре в посвященной ему главе усиливается и тем, что в основном он произносит нескончаемый монолог или трескучие тирады. И одновременно Дюма с волнением рассказывает о трагических судьбах Лермонтова, Полежаева, о жизни декабристов на сибирских поселениях, о безобразии крепостного права, так что русское правительство должно было быть разочаровано в своих розовых чаяниях.
Но ценная деталь во всех этих фантастических измышлениях заключается в том, что впервые после «Notice…» Долгорукова, Александр Дюма постоянно пользуется тем же самым правописанием имени Нарышкиных – Narychkine. Для меня не составляет никакого сомнения, что Дюма позаимствовал это правописание из книги Долгорукова. Благодаря успеху «Путешествия…» отныне все историки и геральдисты окончательно принимают эту орфографию, совершенно неизвестную до публикации «Notice… »40
Таким образом, можно предположить следующий маршрут этого правописания: впервые появившееся в анонимных письмах в 1836 году, оно выплывает в издании «Notice…» в 1843 году, с тем, чтобы двадцать три года спустя прочно утвердиться во французском языке благодаря книге Дюма… Это правописание принадлежит одному и тому же человеку, русскому образованному дворянину, сведущему во французской орфографии русских имен и заботящемуся об их более точном воспроизведении в иностранной фонетике (вспомним о замечании Долгорукова в «Notice…» по поводу его стремления в переводе русских имен держаться как можно ближе к русскому правописанию!) Ни одного иностранного автора путешествий по России, ни французских историков того времени, как Ламартин, например, такие фонетические подробности не занимали. П. Щеголев вынес свой обвинительный приговор П. Долгорукову на основе графологического анализа, 41но, как сообщает советский пушкинист С. Абрамович, «…новейшая экспертиза, осуществленая в 1974 г., столь же категорически опровергла выводы А. Салькова» (графолога). 42 В этой же книге автор обращает внимание на одну «поразительную подробность»: на конверте, посланном графу М. Ю. Виельгорскому, нет ни одной грамматической ошибки в передаче «редкой и трудной» фамилии Виельгорского, тогда как, напоминает автор, даже люди, близко знавшие графа, писали эту фамилию, так сказать, на слух (Велгурский, Вьельгорский, Вельгорский). С. Абрамович полагает, что те, кто рассылал подметные письма, списывал их с «реестра» – со списка, по которому рассылались «приглашения».43 Таким списком с точными адресами и правильным написанием фамилий мог располагать нидерландский посланник для официальных приглашений. И автор заключает: «Итак, если опираться на материалы, доступные нам в настоящее время, следует считать наиболее вероятным, что анонимные письма исходили от Геккернов и были переписаны и распространены с помощью какого-то соучастника».44
Безусловно, интересное наблюдение. Но можно предположить, что и в те времена девятнадцатилетний князь П. Долгоруков, уже тогда страстно интересовавшийся генеалогией, обладал качествами, необходимыми для историка-архивиста, в частности, в области правописания русских имен. Кроме того, трудно себе представить, чтобы некоторые из лиц, получивших анонимные письма, фигурировали в списке лиц, приглашаемых в голландское посольство (в частности, нечиновные и весьма скромные в иерархии светского общества братья Россеты). Анна Ахматова была также убеждена, что позорный диплом был сфабрикован старым Геккерном, – по двум причинам. «Очевидно, голландский посланник, желая разлучить Дантеса с Натальей Николаевной, был уверен, что «le mari d’une jalousie revoltante (возмутительно ревнивый муж), получив такое письмо, немедлено увезет жену из Петербурга, пошлет к матери в деревню, (как в 1834 г.) – куда угодно, и все мирно кончится».45 Вторая причина заключалась в мести за брак д’Антеса, который был им неприятен (это утверждение находится в полном противоречии со следующим замечанием автора в этой же книге: «Здесь уместно отметить, что брак Дантеса с Катериной, который казался Пушкину таким смехотворным, вполне устраивал обоих Геккернов»).46 Первое утверждение мне кажется совершенно бездоказательным и также находящимся в противоречии с другим, на этот раз справедливым мнением Анны Ахматовой: «…вызов поэта, о котором барон Геккерн узнал первым, оказался для них обоих непредвиденным ударом. Предстоящая дуэль, чем бы она ни кончилась, означала для Геккернов полный крах их карьеры в России».47 Вряд ли старый барон, «опытный дипломат, искушенный в ведении интриг всякого рода» (Анна Ахматова), мог рисковать своей карьерой, которой он чрезвычайно дорожил, действуя с неосторожностью и политической дерзостью строптивого юноши, жаждущего не только покрыть грязью Пушкина, но и уколоть царственную особу императора. Два дошедшие до нашего времени экземпляра дипломов подвергли фафологическому анализу без каких-либо сенсанционных открытий.
Другой современный пушкиновед также оспаривает версию С. Абрамовича.48 Основываясь на известных словах Александра II, записанных князем A. M. Голицыным («Ну, вот теперь известен автор анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина: это Нессельроде»49), автор полагает, что анонимные письма были сфабрикованы в министерстве иностранных дел и пресловутый министр Нессельроде, имевший в своем распоряжении экземпляр пасквиля, «отказался передать документ в трибунал…», поскольку «не хотел дать судьям материал, который мог обнаружить след, ведущий к его ведомству».50 Однако, известно, что Николай I был знаком с текстом анонимного письма и в данном случае предосторожность Нессельроде была бессмысленной. К тому же, эта старая дипломатическая лиса, Нессельроде, дрожавший перед императором, никогда бы не осмелился защищать (не говоря о более чем невероятном авторстве) диплом с таким очевидным для современников политическим намеком на Николая I!
В заключение я хочу напомнить еще раз всем известные вещи. Всю жизнь князя П. Долгорукова терзала страсть к сочинению ано- нимных писем. Об этом свидетельствуют послания, адресованные им М. С. Воронцову, П. Чаадаеву, П. Шувалову. Как отметила Анна Ахматова, в уголовном праве это именуется «единством метода» преступника и является безусловным доказательством его виновности. Из судебной практики также известно, что немотивированные преступления являются наиболее сложными для ведения следствия. Кроме патологического отвращения к «новой знати», у Долгорукова, как кажется, не было никаких конкретных причин ни для вымогательства у Воронцова, ни для ненависти к П. Шувалову, отказавшемуся прийти на его conciliabule (тайное собрание, сходка), 51 ни для оскорбления Чаадаева, кстати, не принадлежавшего к новой знати. Не было у Долгорукова и причин для личной ненависти к Пушкину (это отметил еще Щеголев), о котором он с большим пиететом упоминает в своих трудах эмигрантского периода. Девятнадцатилетний потомок одного из самых старинных русских княжеских семейств, с юности и навсегда ставший изгоем и в русской администрации, и при дворе, и в светском обществе, мстил всем, кто был «возвышен судьбой» или просто приближен ко двору, как это было с Шуваловым, с Пушкиным, князем М. С. Воронцовым, или Петром Чаадаевым, не забывая при этом о своем основном сопернике, «узурпаторе» Николае I. И хотя бесноватому князю в истории с анонимными письмами, посланными пушкинскому окружению, удалось избежать flagrantdйlit (быть взятым с поличным), он оставил слишком много косвенных доказательств своего прямого участия в составлении позорных дипломов. В том числе, и в области орфографии.
Париж