Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 235, 2004
Борис Савинков на Лубянке. Документы. Научн. редактор А. Л. Литвин. М., РОСПЭН, 2002, примеч., илл.
Борис Савинков – одна из самых крупных, но, пожалуй, политически да и психологически одна из самых “сложных” фигур эпохи русской революции и гражданской войны. Отчасти, может быть, поэтому ему не повезло в исследовательской литературе: до недавнего времени он более известен как герой беллетристики и фильмов или персонаж политической публицистики, трактующей его как “артиста авантюры”. (Обзор литературы о Б. Савинкове, написанный А. Литвиным и М. Могильнером, дан в рецензируемой книге.)
Савинков начинал как социал-демократ, но вскоре стал активным членом организации, совершившей несколько террористических актов, потрясших Россию (убийство министра внутренних дел В. Плеве, великого князя Сергея Александровича и др.). Был приговорен к смерти, но сумел бежать. В эмиграции предстает как публицист и писатель, в своих романах (“То, чего не было”, “Воспоминания террориста” и др.) давший негативную оценку террору и партии эсеров.
После Февральской революции возвращается из Франции в Россию и становится ярым государственником, комиссаром Временного правительства в армии и управляющим военным министерством. Он пытался создать режим, соединяющий “крепкую руку Корнилова” с “красным знаменем Керенского”. Видимо, далеко не последнюю роль в этом симбиозе Савинков отводил и себе. Но выступление Корнилова окончилось крахом, а Савинков был исключен из партии эсеров. В дни большевистского Октября Савинков пытался уговорить находившегося в Петрограде генерала М. Алексеева “ударить” по большевикам, осаждавшим Зимний. Потом он бежит на Дон, где формировалась Добровольческая армия, но встреченный там враждебно за свои старые революционные грехи, возвращается в Москву, создает свою организацию, поднявшую летом 1918 г. восстания в Ярославле и др. городах. Восстания подавлены, и мы теперь видим Савинкова под знаменами самарского Комуча, а затем Верховного правителя Колчака. По его поручению Савинков представлял в Европе “белую” Россию. Но оканчивается поражением и белое движение. Савинков пишет роман “Конь вороной” – панихиду по “белому движению” – и продолжает борьбу с большевизмом. В 20-х гг. создает в Польше “Русский политический комитет”, а в 1921 г. – “Народный союз защиты родины и свободы”. Начинаются вторжения связанных с ним “партизан” генералов С. Булак-Балаховича и Б. Пермикина в Белоруссию в расчете поднять там крестьянское восстание. Все напрасно. Савинков разъезжает по некоторым странам Европы в поисках политической и финансовой поддержки их правительств. В этих поездках состоялась и встреча Савинкова с советским послом в Англии Л. Красиным, который убеждал его прекратить борьбу с большевиками, а значит, по его словам, и Россией. Не убедил, хотя, возможно, и заронил в Савинкове некоторые мысли, которые реализуются позднее. Пока же он усмотрел нового союзника в итальянском фашизме и его вожде Б. Муссолини. Но вскоре…
О том, что произошло с Савинковым вскоре, и рассказывает книга “Борис Савинков на Лубянке: документы”. Большинство включенных в нее документов извлечено из архива ФСБ РФ. Они освещают последний этап на необычайно длинном и извилистом пути Бориса Савинкова и, как всякий финал, проливают свет на всю предыдущую его жизнь и борьбу, полную глубоких противоречий, нередко мучительных разочарований.
В начале 20-х гг. российская эмиграция еще представляла собой серьезную угрозу для большевистской России. Если кадеты, меньшевики и эсеры выступали в основном как политическая сила антибольшевизма, то, например, монархический РОВС не отказывался и от военных, в том числе террористических методов борьбы. Для подрыва РОВСа ВЧК создало специальную организацию под кодовым названием “Трест”, представляющую якобы растущий монархизм внутри СССР. Терактов ГПУ ждало и от старого террориста Савинкова. Но для противодействия савинковцам “Трест” не подходил, т. к. был ориентирован на монархистов. Для Савинкова и его окружения ВЧК (ГПУ) сформировало “подставную” антисоветскую организацию либерально-демократического характера “Синдикат-П”.
Главная задача “Синдиката-П” заключалась в “выводе” Савинкова на советскую территорию. Задача, прямо скажем, труднейшая, т. к. Савинков был суперконспиратором, и для того, чтобы заманить его в сети, требовалось незаурядное мастерство спецслужб.
Документы, включенные в книгу (доклады сотрудников и агентов ГПУ, переписка разных лиц из окружения Савинкова, письма самого Савинкова и др.), освещают эту операцию. В ходе ее были использованы захваченные чекистами савинковцы Л. Шешеня, М. Зекунов, С. Павловский и др. Некоторые работники ГПУ выезжали в Польшу и там умелыми действиями закрепляли у савинковцев легенду о существовании в России подпольной организации, ищущей контактов с их лидером.
И Савинков решился. В ходе допросов после ареста и в письмах, написанных из тюрьмы ГПУ и теперь опубликованных в сборнике, он дает свое личное объяснение этого решения, ставшего для него роковым. В письме своему другу, английскому разведчику С. Рейли в октябре 1924 г. Савинков писал: “Друзья из Москвы” открыли новые перспективы. Этим перспективам я верил мало, как мало верил им лично. Но как же я мог заговорить о прекращении борьбы, если было хоть 20% за то, что они не вводят меня в заблуждение?.. И я решил поехать в Россию. Зачем? Если организация действительно существует… черпая силы от крестьян и рабочих, то я должен прийти ей на помощь, т. е. должен продолжать борьбу с большевиками всеми средствами, не исключая террора. Но если “друзья из Москвы” обманули, если в России нет ничего, то… Сделайте вывод сами”.
Иными словами, Савинков увидел в “Синдикате-П” последний шанс борьбы с большевизмом. В случае же “обмана”, дальнейшая борьба лишалась всяких перспектив, т. к. в эмиграции, по убеждению Савинкова, уже не было реальных и здоровых сил для ее продолжения.
Сестре В. В. Мягковой он писал тоже из тюрьмы: “Друзья” обманули во всем. А раз они обманули, то мне оставалось одно: вернуться к исходной точке, к лету 1923 г., к моему отказу от всякой борьбы и к сокровенному, в глубине души, признанию Советской власти”.
Можно ли верить Савинкову? Не продиктовано ли это объяснение, пусть хоть в какой-то мере, провалом его “миссии в Россию”, арестом, тюремным заключением, ожиданием решения своей судьбы, даже и после осуждения на 10-летнее заключение, “игрой” на ГПУ и советскую власть? Других, более достоверных источников у нас нет.
15 августа 1924 г. Савинков в сопровождении своих ближайших в то время друзей А. Дикгоф-Деренталя и его жены (своей любовницы) Л. Дикгоф-Деренталь “нелегально” (как они считали) перешел советскую границу. В сборник включен дневник Л. Дикгоф-Деренталь, написанный вскоре после ареста, к сожалению, явно беллетризованный для печати, впервые опубликованный только в конце 60-х гг. В. Шанталинским в “Новом мире”. “Нарушителей” границы на подводах “друзья” доставили в Минск, где и арестовали. 17 августа они уже были в Лубянской тюрьме. Л. Дикгоф-Деренталь в идеализированном виде изображает поведение своих арестованных спутников на Лубянке, да и сами хозяева Лубянки выглядят у нее отнюдь не так, какими они известны по многим эмигрантским и постсоветским описаниям. Некоторые эмигрантские авторы после того, как Савинков оказался в советской тюрьме, высказывали предположения о весьма негативной роли Дикгоф-Деренталей в судьбе Савинкова, намекая на их возможные связи с ГПУ. Но сам Савинков отметал “гнусные намеки”.
Более ценен “Дневник” самого Б. Савинкова, полностью опубликованный уже в перестройку, но тоже включенный в сборник. Он начинается с апреля 1925 г., т. е. уже после суда и вынесения Савинкову приговора, и интересен прежде всего не “приметами” лубянского пребывания, а замечаниями автора по вопросам истории, политики, культуры, литературы и др. Вот о себе: “Арцыбашев думает, что это – “двойная игра”, Философов думает – “предатель”. А на самом деле все проще. Я не мог дольше жить за границей. Не мог потому, что днем и ночью тосковал по России”. Короткая запись о Керенском, но дающая возможность кое-что немаловажное понять в этой “первой любви” российской демократии. “После июньского поражения (1917 г. – Г. И.), когда решалась судьба России, Керенский вечером сел в автомобиль и приказал мне сесть вместе с ним. Катались по галицийским полям. Была луна. Керенский сидел, откинувшись на спинку автомобиля и закрыв глаза. От времени до времени он говорил одни и те же слова: “И она изнемогла, расставаясь…” В эти часы он думал о женщине”.
19 апреля Савинков сделал следующую любопытную запись: “С русскими европейцу трудно. Но… Но русский отдаст последний грош, а европеец не отдаст ничего. Но русский спрыгнет с Ивана Великого, а европеец, когда идет дождь, наденет кашне, чтобы не простудиться, и раз в неделю будет принимать касторку на всякий случай. Но русский пожалеет так, как не пожалеет европейская мать… Но русский размахнется так, что небу станет жарко, а европеец, если и размахнется, то высчитав заранее шансы за и против. Но русский совершил величайшую социальную революцию, а европеец стоит, разинув рот, и либо трясется, либо учится ей”.
Б. Савинкова судила Военная коллегия Верховного суда Союза ССР в конце августа 1924 г. Савинков был приговорен к расстрелу. Однако в “верхах”, видимо, было решено, что в случае его публичного раскаяния, отречения от антисоветской деятельности и заявления о готовности загладить свои преступления “честной работой на службе трудовым массам СССР”, можно будет заменить расстрельный приговор на тюремное заключение. Так и произошло. 29 августа 1924 г. Президиум ЦИК Союза ССР постановил заменить Савинкову высшую меру наказания лишением свободы на 10 лет.
10 сентября Савинков обратился к начальнику КРО ГПУ А. X. Артузову с просьбой широко распубликовать в Союзе и за границей его статью “Почему я признал Советскую власть”. Текст ее утверждался на самом высоком уровне. На нем резолюция: “На согласование членам Политбюро: Сталину, Каменеву, Молотову, Куйбышеву, Калинину, Ярославскому”. Они одобрили и благословили.
Как следует из писем Савинкова сотрудникам ГПУ, в том числе и Ф. Дзержинскому, ему, Савинкову, было обещано большее. В начале мая 1925 г. Савинков писал Дзержинскому: “Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован, что мне дадут возможность работать… Теперь я узнал, что надо ждать до партийного съезда” Савинков просил ответить прямо, чтобы он “в точности знал свое положение”. Тюрьма для его натуры была невыносима. Но ответа не было, хотя режим содержания осужденного Савинкова был более чем льготным. Он находился в двухкомнатной камере, ему доставляли туда книги, он писал и публиковал свои литературные произведения. Ему позволили даже жить с Л. Дикгоф-Деренталь (она была освобождена в апреле), признанной его гражданской женой, разрешили свидания с сыном, жившим в Ленинграде. Часто в сопровождении сотрудников ГПУ он выезжал на прогулки в парки Москвы.
Поздно вечером 7 мая 1925 г., т. е. в тот же день, когда Савинков писал свое письмо Дзержинскому, произошла трагедия. До сих пор бытует версия, согласно которой Савинков был убит в тюрьме ГПУ. Она возникла сразу же после сообщения о гибели Савинкова. Л. Дикгоф-Деренталь, когда ей сказали об этом, закричала, что не верит, что Савинкова убили. Сын В. Успенский говорил, что при встречах в тюрьме отец сказал ему: “Если услышишь о моем самоубийстве – не верь”.
В наше время эту версию поддерживали, в частности, В. Шаламов и А. Солженицын, которые ссылались при этом на рассказы бывших чекистов, находившихся в концлагерях. Но документы сборника (рапорты, отчеты, показания сотрудников ГПУ) свидетельствуют о другом.
Вечером 7 мая Савинков попросил чекистов, “работавших” с ним, поехать куда-нибудь “подышать землею и листвой”. Поехали на автомобиле в подмосковное Царицыно. Вернулись уже в 12-м часу ночи. Перед тем, как доставить Савинкова в камеру, все зашли в комнату сотрудников (№ 192). Окно было открыто, и неожиданно для всех, вспрыгнув на подоконник, Савинков бросился вниз. Чекист В. Сперанский в своем рапорте отметил, что, по его наблюдениям, Савинков уже в апреле “пал духом”, пришел к заключению, что его не освободят, и “искал наиболее верного способа покончить с собой”.
Ну, а что же друзья Савинкова, арестованные вместе с ним? А. Дикгоф-Деренталь был освобожден в сентябре 1925 г., занимался литературной деятельностью, был, в частности, автором либретто популярных советских оперетт. Арестовали его в 1937 г. и в 1939 г. расстреляли. Теперь он реабилитирован. Любовь Ефимовна Дикгоф-Деренталь – последняя любовь Савинкова – была освобождена еще в апреле 1925-го; затем работала во Внешторгиздате. Арестовали ее тоже в 37-м и с 43-го г. она жила в Магадане. Потом ей разрешили поселиться в Мариуполе, где она и умерла. В 1997 г. была реабилитирована.
В дневнике Савинкова, писавшемся на Лубянке, есть размышления о творчестве Чехова. “Чехов, – записал Савинков, – очень талантлив, он умел рассказать то, что видел. Но он видел только серое в жизни – грязноватого цвета, грубоватого оттенка… Все, что выходило за границу маленькой провинциальной жизни, не интересовало его. Выпить, закусить, сыграть в картишки, Чебутыкин, Лаптев, поющие интеллигенты – вот и вся жизнь. Была ли тогда Россия только такой? Конечно, нет. Уже рождалось то, что есть теперь, и уже писал Блок”. Савинков был сыном этой, другой России. Наверное, невозможно понять ее, не зная и не поняв Савинкова.
Генрих Иоффе