Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 233, 2003
Бессловесный мир томился в ожидании слова. И слово было найдено. Оно воссоздало мир, обозначив грань между реальным и образным. Плотно сплетенное с жизнью, послушно-легкодоступное или неподвластно-отчужденное, слово не оставляет равнодушным к своей магии. Кто не задумывался об игре словесных смыслов, о происхождении слов, о двоевластье слова и мысли?
Слово и мысль неразлучны. Мысль наплывает смутным облачком и тает, не успев додумать себя. Слово пытается настичь мысль, но успевает ухватить лишь малую толику обещанного. Напрасно Маяковский, вышагивая слово, искал «речи точной и нагой» – мудрый Тютчев давно возвестил, что мысль изреченная есть ложь.
Людвиг фон Витгенштейн хотел установить в университетской аудитории памятную доску, которая поведала бы о том, что здесь стоял профессор философии; что был он не в ладу со словом; что часто прерывал речь, подавленный неудачными попытками высказаться к собственному удовлетворению.
У юристов слово ценится на вес золота, но спотыкается на каждом шагу. Писатель прибегает к метафорам – как иначе объяснить новое, если не через известное?
Химия слова непостижима. Частицы вступают в непредсказуемые реакции, громоздкие образования распадаются на части. Язык устанавливает правила движения, но едва образуются заторы, – прорубает скоростные магистрали.
Кружа по универмагу, цыганка приблизилась к прилавку и приковала изумленное внимание, вымолвив неведомое: «Продавецка!» Но и составленные по всем правилам супружеские пары «орел – орелица», «лев – левица», «волк – волкица», «продавец – продавица» выглядят не лучше. Язык решительно расправляется с уродами. И тогда курицеобразные орёлица и левица превращаются в гордо парящую орлицу и царственную львицу. А овцеподобные волкица и продавица становятся беспощадной волчицей и хищной продавщицей.
Родственные племена, кочевавшие по европейским равнинам, располагали скудным запасом слов, когда по воле судьбы были рассеяны по всему свету. Каждому пришлось пополнять словарь по своему разумению. Слова взрослели, разветвлялись густой кроной новых значений и звучаний. И когда дети общего праязыка вернулись на круги своя, они перестали понимать друг друга. Чужаков, чей язык казался бессмысленным бормотанием и мычанием глухонемых, окрестили варварами и немцами.
Воинственные дружины, преодолевая земные и морские просторы, кроили карту материка заодно с его языком. Вандалы оставили след в Андалузии, гэлы – в языке галлов и португальцев, галисийцев и галичан. Оседлав военную машину, диалект становился великодержавной речью. Марширующие римские легионы вымостили звонкозвучной латынью перекрестки Европы.
Пути господни неисповедимы. Разнообразие языков принесло Европе букет благоухающих культур. Итальянцы вложили душу в гармонию слов – и сладостная итальянская речь непринужденно перешла в божественное бельканто. Галльский смысл колол, как острие шпаги. Философия заговорила по-немецки. Благородная уравновешенность звучания и смысла сотворила чудо английской поэзии.
Слово – примета времени. Старинные языки доходят до нас, как свет погасших звезд. Вот английский аббат Элфрик взывает из десятого века к нерадивому школяру:
Wille ge beon beswungen on leornunge?
(Не желаешь ли биту быть учения ради?)
Здесь староанглийский язык еще не стряхнул с себя скорлупы древнего германского. Шесть веков спустя, в знаменитой притче о ворах, он заявляет о своей самостоятельности:
Theves have bin belovid of God. Jacobe stale his brother Esawes blessinge; and that God saide, «I have chosen Iacob and refused Esawe». David came into the temple and stole awaye the shewe bread; and yet God saide, «This is a man accordinge to myne owne harte».
Языки хранят память родства. Даже английский и русский – родичи весьма отдаленные – поражают вдруг неожиданной близостью словесного облика и смысла: bleak – блеклый; clue – ключ ; desk – доска; dream – дремать; lick – лизать; nasty – ненастный; net – тенета; obedience – обет; rib – ребро; shell – шелуха; sue – судить.
Слово – сословный пароль, пропуск в избранный круг. Слово знает о человеке все. Но что знает о слове человек? Не сумев разгадать тайну происхождения слов, он провозгласил язык врожденным инстинктом.
Очнувшись от средневековья, Европа усвоила хорошие манеры. Язык Ветхого Завета отеческой простотой вызывал замешательство. Вечную книгу отредактировали. Чресла заменили на лоно, соски – на грудь, блудниц – на заблудших.
Все, что напоминало о физиологии, мистически исчезло из светского словаря. О любви говорилось много и возвышенно, хотя трудно было понять о чем, собственно, речь. Приятные во всех отношениях дамы губернского города NN облагородили русский язык, выбросив из него добрую половину слов. В обиход английского вошли загадочные «туалет», «клозет» и «дамская комната».
Обладая завидными запасами выразительности, крепкое словцо выжило. Двуликие эвфемизмы потеснились на книжных полках, уступив место могучему и непристойному языку улицы.
Язык многолик. Речь интеллигента простирается книжной гладью. Народная речь самородна. Деловые москвичи и ньюйоркцы «акают» и проглатывают половину слов, ибо спешат. Обитатель Коврова «окает» и выпевает каждый слог, – ему спешить некуда.
Язык сияет отраженной славой страны и разделяет ее позор. Третий рейх поколебал величие немецкого языка, превратив его в достояние мещан. Семьдесят лет унижения собственного народа не прошли бесследно для русского языка.
Вихрь будней швыряет слово, как разменную монету. Готовые обороты слетают с языка подобно расфасованному товару, речь катится гладкими шаблонами. Кого волнует судьба загнанного слова?
Того, кто проникая сквозь безличную оболочку, получит в награду мерцающий свет первозданного смысла.
Филадельфия