(публикация А. Клевицкого)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 231, 2003
«Америка» Бориса Григорьева
В статье «Памяти Бориса Григорьева» А. Бенуа мечтал о книге, посвященной творчеству художника: «Следовало бы издать и письма, и другие записи Григорьева, в которых разбросаны тысячи совершенно своеобразных мыслей, в которых всегда столько огня и читая которые вся его фигура и его столь странное и пленительное лицо предстают точно живые».1 Борис Дмитриевич Григорьев (1886–1939) – «творец «Расеи» – страшных ликов, на которые нельзя было смотреть без глубокого волнения, автор гениальных «Братьев Карамазовых» в красках, создатель замечательных бретонских крестьян и чудесных, неповторимых, прекрасных, как сказка, южно-американских гуашей».2 Художник яркого, самобытного таланта, который умел «одной лишь линией сковать образ и вырвать его из небытия»,3 «человек с мятущейся душой, всю жизнь искавший какую-то ему одному ведомую Правду, правду в жизни, правду в искусстве».
Борис Григорьев с юности был увлечен литературой – опубликовал в 1912 году роман «Юные лучи», стихотворением «Ее пасынкам» открывался его альбом «Расея» (1918). В эмиграции Григорьев сочинял стихи и поэмы, работал над книгами воспоминаний; однако эта часть его творчества известна лишь фрагментарно.
«Когда-нибудь, вроде Вашего появления в NewYork, и я появлюсь с новым произведением не как художник, а как писатель. У меня большой собран материал и в душе и на бумажке», – писал Борис Григорьев летом 1924 года Евгению Замятину.4
Лишь десять лет спустя, в марте 1934 года, поэма «Расея, поэтическое отражение живописных и графических работ циклов «Расея» и «Лики России», была опубликована в Нью-Йорке в двух воскресных номерах газеты «Новое русское слово». В тот же период (1933–1934) Григорьев продолжает работу над произведением «Америка», готовит публикацию своих воспоминаний и даже планирует совместно с А. Ф. Керенским издавать газету или журнал в Америке. Он неоднократно упоминает о своих планах в письмах к Владимиру Башкирову, у которого ищет не только совета, но и поддержки. Дипломат, успешный биржевой маклер, коллекционер и ценитель искусства Владимир Николаевич Башкиров всячески способствовал контактам и выставкам Григорьева в Америке. Публикуемые письма Бориса Григорьева к Владимиру Башкирову 1933–1934 годов, составляющие лишь очень малую часть эпистолярного наследия художника, позволяют «его увидеть перед собой и испытать на себе ту силу, которая излучалась им, даже испытать то легкое «мучение», которое всегда мне [т. е. А. Бенуа – А.К.] доставляло общение с Григорьевым», почувствовать «смятенный дух», живший в нем, изменчивость его настроений и силу его таланта. «Америка», датированная в рукописи 1934 годом, является своеобразным поэтическим отражением душевного состояния художника, «продолжением» его писем этого периода.
В своем отношении к Америке (куда он не раз приезжал и где были показаны и проданы многие лучшие его работы) Григорьев метался, как и в отношении к России, от Родины к Мачехе, ибо «во всем самом существенном и самом жизненном он слушался своего сердца» (А. Бенуа). Условности раздражали его, несправедливость возмущала. По-видимому, Григорьев начал работать над «Америкой» еще в первой половине 20-х годов, когда сходные по замыслу и звучанию строфы встречаются в письмах друзьям. Так, в письме к Замятину из Нью-Йорка в декабре 1924 года Григорьев, в частности, писал:
Не могу уйти с Бродвея Там приятно сбродом вея - Не апатия - Демократия - Во мне родит симпатию...
Борис Григорьев включил «Америку» в рукописный сборник стихов, подаренный им Владимиру Башкирову; подзаголовок «материал», вероятно, свидетельствует о незавершенности произведения.
Алекс Клевицкий
Америка (материал) Посуды подлый крик и лязг ножей и вилок - вертится вход бездарных кафетерий; часами бьют входные чеки - несут неслыханные суммы рваные карманы; влетают вихрем с улицы голодные сантимы и делают мильоны - как на горы взбираются на них, шалеют в безумной спешке, бизнесмены - пузатые и хитрые, молчат и сторожат глазами голодные шаги бессонного Бродвея; скрипят бумажные доллары в их руках по желобу сливая сдачу - никель, серебро! Попробуй улизнуть: за двадцать центов рукав сорвут и даже руку. Вертится вход и льются ванны; лазурные снуют горняшки, промытые, как мясо для кастрюли. Вот человек - глаза его: два цента, а вот глаза: как два доллара; встречал я и глаза: как тыщи; иной моноклит миллионом! боюсь, что и мои глаза похожи стали на сотнягу... Ведь в общежитии: свои законы, общий интерес, какая мука шлепать по такой халтуре! Но мука в общежитии нужна лишь как реклама: вот голова на улице, но вот вопрос: а где вся дама? Два гроба на колесах: тоже для рекламы - покойно спят в них безработные, а рядом тоже дамы - одеты по-больничному, но почему-то на коньках. Недавно день и ночь стоял тут за решеткой совсем не жулик - бедный человек и очень даже кроткий. Не думаю, чтоб за такую муку дали более доллара. Когда-то плакали и просто и - на лире попробуйте заплакать тут, попробуйте запеть! Вам посоветуют не делать этого друзья и в гости позовут - в гостях неважно съесть обед, а важно лишь его начать; продолжить где-нибудь, а кончить уж на "ист". Вот миссис Парк, она была когда-то просто - мисс и плавала в Европу на "de grasse" Давно уж езжу я "туристом", хоть остаюсь по прежнему - артистом. Она же переехала в "пен-хауз" - под нею на реке скучает яхта; в столовой монастырский стол, цветные свечи, ох, эти свечи, свечи!.. И голые не только плечи - спины - точно для кнута! стулья-троны, зеркало плашмя; кубки-памятники - точно на могиле; сладкие лепешки, сельдерей и пьяная микстура - все-все халтура! Входят "штучкой" и уходят, не сказав словца, - так уж, видно, очень надо. Но не рада миссис Парк и не узнать ее лица - некрасива вдруг, и точно - ей все мало, точно вся она завяла... У миссис Стрит не в мужа бэби вылит - как время-то бежит - can you believe it? А вот и миссис Оргия сама - всем до того она известна, что многие не могут приложить ума, как с миллионами ей жить не тесно! Ей тесно только с нами - толкается локтями, и шевелит такие раны, которые болят и тут - за океаном!.. Отчетливо она швыряет только те слова, которые подслушала за ней молва. И Оргия, кто с нею даже не знаком, а скажет, что лизнет она и правду языком! Худа ли правда о тебе иль хороша - да весь-то ты не стоишь ни гроша! Наступил почти ногой я на Бродвее, там - где всяким сбродом веет, мыслят бицепсом, глядят бельмом, где соловей в "коктейле-партии" Европы рать - на особу царскую - не мачеху, не мать, а как будто - букву "ять". New York, 1934 < На бланке: Cafe-Restaurant Glacier & Monuot Nice> 23-5. 933 Borisella Cagnes-S-mer (A-M)
Мой дорогой Владимир!
He мог я до сих пор Вам написать, пытался, но рвал на клочки бумагу – какая-то лень охватила меня, ужасная апатия, разочарование в жизни – во всем… Америка меня унизила, шесть месяцев бия по лицу и плюя в глаза.
Когда я увидел моих дорогих жену и сына, скромно стоящих на святой земле в VillFranche, не веря своим глазам, что я вернулся, – я так и прыгнул к ним с пароходика в объятия. Сын мой выше меня ростом, а жена похожа стала на Мадонну. С тех пор почти две недели я находился как в раю, среди цветов (их много, почти не видно дома), голубей, животных, на солнце, оглушенный воздухом. И сразу заболел: бронхитом и нервами, думал, что помираю. Но вот – жив, приехал сюда, чтобы лучше вспомнить Вас. Ваша телеграмма на пароходе меня обрадовала, получил еще от Сорина,5 от Модеста, Sterner,6etc… Получил также Ваше милое письмо с копиями должников, очень рад буду получить сюда интервью, о котором Вы пишете, жду его. От Sterner не имею до сих пор никаких известий.
Когда думаю о Вас, сердце мое сжимается – как Вы далеко. А не видеть Вас стало для меня большой заботой, прямо скажу – тяжело. Надеюсь, Вы получили мое письмо с парохода, я, едучи домой, думал больше о Вас, нежели о своем доме. Моя благодарность Вам не имеет границ, а также и к Вашей очаровательной жене, которая крепко живет в моей памяти, целую ее ручки. Письмо мое к Вам я бросил на Гибралтаре. Вы должны его получить уже давно. Как жаль, что не могу посмотреть в Париже выставку Саши Яковлева,7 он мне написал сюда свое сожаление, что меня нет в Париже. А поехать туда я не могу сейчас из-за денег.
Ужасно то, что я не могу прикупить здесь клочок земли, очень мне нужной, рядом со спиною моего дома. Боюсь, что его продадут и тогда я уж никогда не смогу раздвинуться. И стоит гроши. Жду от Sterner каких-нибудь денег.
Высылаю Вам мои книги, какие нашел, репродукцию с портрета Максима Горького,8 может быть, Вам удастся его продать через советских людей – эту вещь я очень ценю, да и все ценят. Пришлю Вам также несколько фотографий с нашего дома и сада, да и нас самих. От Вас тоже буду ждать фотографии. Но больше всего буду ждать Вас самого сюда, ведь Вы собирались летом во Францию. Тогда мы проявим нашу к Вам любовь и постараемся чем-нибудь быть Вам полезными и приятными. Дорогой Владимир, я горжусь Вами и полюбил Вас всей душою.
Посылаю Вам от себя, от моей жены и моего сына лучшие пожелания, счастья и успехов во всем. От солнца, от святой земли, от всего того, от чего я отвык в Америке, – я еще чувствую себя далеким, словно иностранцем, оттого моя голова и мое сердце потрясены ужасно, чувствую себя как бы преступником или недостойным всего этого, что живет перед моими глазами своею хорошею, старою жизнью, жизнью полубогов – истинною жизнью.
Обнимаю Вас сердечно Ваш Борис Г.
29.5. 933 Borisella
Мой дорогой друг Владимир, жду от вас журнал и письмо. Вы пишете, что не получили моего письма с парохода. Как жаль, оно было большое, искреннее, как дневник. Еще послал Вам два письма, может – три, не помню. Писал из Ниццы, из JuadeParis, отовсюду пишу Вам как лучшему другу. Получил и Вашу телеграмму и деньги от Sterner 5830 fr, очень обрадовался, спасибо, спасибо. Моя душа поднимается, брожу и радуюсь солнцу, жизни – начинаю новый цикл работ – «Пляж». Все в доме нашем благополучно, звери, голуби, цветы. Однако чувствую себя еще раздавленным, и работа идет плохо – надо забыть многое, раскачаться. Говорят, пишут мне из Парижа, Яковлев продал, кажется, целую сотню вещей с выставки – это чудовищно! Вот кого я уважаю и люблю за подвиг, за работу, за все, хоть и кажется мне его искусство немножко машиной – у меня сейчас очень строгое к себе отношение, рву все, что мне самому не нравится.
<…>То, что Sterner собирается выставить моих «Карамазовых» еще теперь в Париже и в Лондоне, это меня утешает, ибо о них уже давно слух прошел и выставить их, конечно, нужно. И хорошо то, что меня даже и духу не будет, кто-то это делает, а не я сам. Спасибо еще раз за галерею, за все, за все. Вы живете в моей душе как добрый гений.
Пишу Вам урывками, из кафе, нет возможности сосредоточиться, душа моя летает с цветка на цветок, как пчела, чтобы собрать что-нибудь, чтобы снова ожить – ведь полгода унижений, одиночества – я опустошен. Будет момент, знаю, и не один, когда напишу Вам всю душу, весь ум, а пока думаю о Вас, говорили много о Вас с женою, с сыном.
Вы уже получили мои книги? Послал Вам заказными обе книги, ищу для Вас «Расею»9 и прочее, у меня ведь много всего напечатано. Горжусь тем, что у Вас столько моих вещей, и радуюсь, что – в рамах. Обнимаю Вас сердечно, пишите. Привет Вашей милой жене и всем друзьям общим. Я серьезно думаю о том, чтобы быть к Вам поближе, переселиться совсем в Америку, я не люблю более Франции, тут мне нечего делать. До скорого, Ваш
Б. Г.
13.VI. 933 Borisella
Дорогой Владимир Николаевич, от Вас давно нет писем, а я жду прочесть это интервью, о котором Вы мне уже написали, что оно вышло в печати – меня оно очень интересует.
Я Вам посылал уже кучу писем и две мои книги заказными пакетами. Было бы жаль, если бы Вы не получили моего письма с парохода, которое я отправил на Гибралтаре.
Вы хоть и далеко, но так ярко мне вспоминаетесь. Все жду, когда мой сын снимет или хотя бы проявит ряд снимков в моем саду и доме, чтобы их послать Вам. У нас очень красиво здесь, уютно и даже не верится, что все это принадлежит мне, когда-то, в лучшие времена вырученное и созданное живописью. Я ничего не делаю, не могу видеть кистей, ничего не вижу, не чувствую и только читаю, много читаю и брожу по окрестностям. Большие заботы о сыне, который делает свои экзамены. Неожиданно получил письмо от Шухаева,10 ему поручено разыскать одну мою работу: портрет Зинаиды Поллок,11 которую я написал в Берлине в 1920 году. Эта вещь была куплена у меня Терещенкой, после смерти его попала к Юсупову и т. д. Странно мне было получить любезное письмо от Шухаева…
Сегодня поедем с женой в Canny, там приятно попить чаю в большом отеле, всегда с нею говорим о Вас. Она сейчас снова увлеклась музыкой, купили мы пианино, и я наслаждаюсь воспоминаниями нашей юности. Однако работать не могу. Последнее время почему-то объявился спрос на мои книги из разных Европ, я и сам ищу мою «Расею», и русскую и берлинскую, и достать трудно. Жалею, что будучи в N-Y не поискал там в книжных магазинах – в Америке всегда и все можно достать. Воображаю, как осенью меня потянет опять в Америку, с первым ветром и дождем, с первою бурею я сажусь на корабль. А пока солнце, жара, тишина и вечный праздник на Ривьере и… можно ничего не делать – это тоже хорошо. Жду с нетерпением Ваших писем, боюсь, что кто-нибудь постарался уже испортить в Вашем доме память обо мне. Но Вам я верю и верю, что Вы наговорам не поверите и останетесь моим другом.
Искренне преданный Вам
Ваш Борис Г.
Привет дорогой Сельме от нас обоих.
5-VIII. 933 Borisella
Дорогой Владимир, на мои последние письма, очень подробные и длинные, от Вас нет ответа, больше месяца прошло. Значит, плохи вообще дела или Вы в отъезде? Ужасно я боюсь какой-нибудь сплетни, которая могла бы повлиять на Вас и настроить Вас против меня. Однажды Вы на эту тему мне ответили утешительно и я верю вам, как лучшему другу. Больше не буду об этом высказывать моих опасений. Горжусь Вашею дружбою и надеюсь на Вас всецело, ибо очень одинок в жизни.
Время летит. Я уже начинаю уставать от работы на пляжах. Сделано около семидесяти вещей – всесторонне, так сказать, изучил пляж. Думаю закончить эту серию и приняться за работу в мастерской над некоторыми фигурными, портретными вещами.
Меня посетил Mr. Furst, компаньон Mrs. Sterner, он очень милый человек и говорит, что Sterner мною заинтересована, что собрала уже много подписей на издательство «Карамазовых».12 Жалею очень, однако, что этих работ нет в Европе, надо бы их показать в Париже и сделать выставку. Меня очень беспокоит, что я не получил в залог ничего от Sterner, а рассчитывая на эти деньги, я попаду сейчас в трудное положение из-за сына, которому нужно давать регулярно. Да и дома у нас совсем нет денег. Уплатил долги неотложные и опять остался без ничего. Очень трудно. Скоро не смогу сдвинуться с места. Нерадостное пишу Вам письмо, и Вы меня за него не судите строго. Редко Вы мне пишете и оттого я теряю надежды – Вы меня так всегда поддерживали и утешали. Ваши заботы о моих портретах в Америке меня так подымают, и когда подумаю, что смогу опять поехать в N-Y, даже не верится. Как обстоят дела? Есть ли надежды? Скажите что-нибудь приятное, пожалуйста. Я не знаю, что со мною будет через две недели, если Sterner ничего не пришлет. Заплатили ли деньги наш милый Модест и Дубровский? Все думаю о Вас, об Америке и… о том, что большевиков скоро признают у Вас, тогда Ваши дела будут в шляпе, в связи с Вашим контрактом. Тогда и я смогу протянуть еще годик, благодаря Вашей щедрости. Не откажите потелефонировать в Гол. Sterner и узнать, заплачены ли деньги.
У меня недельку гостил Сорин, очень развлек меня. Сейчас он поселился в Canny со своим братом. Завтра они у нас обедают. Как жаль, что Вас нет в наших краях. Когда Вы приезжаете? Вот будет для нас радость. Приезжайте прямо к нам, сам буду за Вами ухаживать, дорогой Владимир. Так я и не получил моего интервью. Когда думаю о Вас и о милой Сельме, сердце мое сжимается и тянет к Вам, чтобы сказать, что на сердце, как жутко стало жить. Крепко обнимаю Вас, дорогой мой Владимир.
Ваш Борис
Целую в щечку Сельму, моя жена шлет ей и Вам приветы.
на другой день Borisella
Дорогой Владимир, отправив Вам письмо, я почувствовал себя неудовлетворенным, не сказал того, что хотел, не выразил все же той огромной моей жизнерадостности, которая меня не оставляет, несмотря на очень трудное время для меня. Сегодня с утра возился в мастерской и много сделал. Вы теперь бы не узнали мою Фокину.13 Все переделал, создал настоящую Саломею, поставил по бокам двух воинов, усилил цвет тела и вообще закончил. Сейчас эта работа мне нравится, разительное сходство с живою Фокиной стало еще больше. Пошлюеев Salon D’Automne. В прошлом году я выставил большую «Misere», которая находится все еще там, ибо я в Париже не был целый год. Надо будет все переправить в N-Y к Sterner. Furst был у нас, обедал, он рассказывал, что галерея теперь будет большая, что он уезжает в N-Y, его призывает Sterner для того, чтобы принять участие в окраске зал. Видно, что эти люди могут организовать теперь большую выставку с большими холстами. Хотелось бы мне перевезти в N-Y и Горького и мою большую «Расею», о которой Вам уже писал.
Я Furst’aм ничего не говорил о том, что денег из галереи не получаю. Был с ними как можно ласковее. Написал несколько «Борисел»,14 пейзажей, прямо райские мотивы, naturemorte с дикими апельсинами и персиками – это, пожалуй, самые лучшие работы. Набросился опять на краски, но… увы, у меня очень мало красок, надолго не хватит. А купить не на что… Кажется, это впервые в моей жизни случается…
Видимся часто с Сориным, он пишет нашего сына, влюбился в него, но кончить не может, хочет даже бросать работу, однако я делаю все, чтобы этого не случилось, всячески поддерживаю эту работу. Сорин уезжает в N-Y в конце сентября уже продолжать начатый весною портрет. Живем с ним дружно, очень я рад, что это нам удается. Неужели я Вас не увижу? Неужели не увижу опять Америку? А как этого хочется, хочется поехать вместе с женою. Всего триста долларов на Chaplin и по-хорошему, без унижений. Пару бы портретов достать, как писал: один за квартиру, другой за деньги. Надо бы присутствовать и при выставке. Furst говорил, что будут делать выставку «Карамазовых» (я думаю, это осенью), ну, а к весне можно организовать большую выставку холстов с Горьким и «Расеей». Работ много. Мне надо ехать к первому октября в Париж из-за сына и Салона. К первому ноября я очень хотел бы уже быть в N-Y. Я знаю, что ноябрь самое лучшее время в N-Y для выставки. Надеюсь, Sterner оценит мой с нею договор и поставит меня в своей галерее не на задний план среди прочих художников. Кроме того, будучи в N-Y, я мог бы влиять на нее в том смысле, что мои выставки могли бы открыться и в других городах. Моя жена могла бы быть полезной в этих делах. Более тонкой и аристократичной дамы, как моя жена, трудно найти. Она знает, конечно, все языки. К сожалению, английский хуже других, ибо не было практики и многое забыла. До сих пор я никогда не разрешал моей жене принимать участие в делах, но теперь вижу, это было бы для нее развлечением. Совсем не выхожу из мастерской и моего сада, который как сказка. Обнимаю Вас горячо. Дорогой [текст утерян – А.К.] от нас троих. Ваш
БорисГ.
26/VII/934 Borisella
Дорогой мой Владимир, вот обрадовался я, получив Вашу телеграмму из N-Y, что едете опять, пробыв всего 20 дней в Америке. Что такое? Опять по делам или от жары бежите? Ничего нет упоительнее на свете для меня, нежели моя Borisella. Ветерок, тени, цветы, плоды и милое горячее солнце, а я, кроме того, впервые в жизни получил (от Вани Манухина15) помощь медицинскую: пилюли, фитили, капли – все это «pourmeremouter», и я уже вижу результат. Словом, хочу сказать Вам, что немножко счастья мне привалило, я никогда еще не чувствовал себя так благоразумно довольным. Начал «Королеву», моя новая работа, с одной шикарной дамы, и полагаю забить этим новым циклом все и всех – работаю как никогда. Мой домик, садик, семья мне оказывают сейчас такую услугу и радость, что нет слов для благодарности им за все это. Душа моя качается от благодарности, и денег есть на жизнь пока, а впереди Америка, которую я полюбил как родину, выставки, Ваша книга, Вы сами, Наташа…
Сюда получил три фотографии для Вас: Евреинова,16 старуху из Люксембургского музея и Марию; прибавил к ним еще и редкую (единственную) фотографию с лучшего портрета моей жены – значит, для Вас у меня 4 фотографии. Я не знаю, надо ли их Вам посылать в Ritz или Вы наконец соберетесь к нам на Borisella, сюда, где мы Вас с Сельмой примем как родных. Я думаю, что Вы не откажете нам и примете наконец наше приглашение. Здесь Вы отдохнете и душой и телом и не будете жалеть; мне хочется, чтобы Вы разок посмотрели на меня у себя дома и поняли немножко мое окружение и забыли ту случайную обстановку, где у меня не было своего лица. Дорогой Владимир, сообщите мне немедля Ваши планы и непременно о том, что решаете к нам приехать и как можно скорее, впрочем, это зависит от Ваших дел.
Я все жду, т. е. как раз на этих днях, от Mrs. Snow из Парижа призыва по поводу журнала «Harper’sBazaar»,17 если не будет от нее ничего, значит кончилась моя работа в этом журнале. До сих пор она была очень аккуратна и постоянна, значит жду продолжения. Возможно, что надо будет на 3 дня поехать в Париж. Однако Вы не считайтесь ни с какими с моей стороны планами, а приезжайте к нам в любую минуту. Ужасно рад, что Вы опять в Европе, у меня душа болит, когда Вы далеко – нет, я Вас не отдам никому. Как хочется повидать Вас здесь, показать Вам множество вещей, мною сохраненных здесь от покупателей для себя – тут весь мой Чили,18 вот бы со временем альбом издать!
Надеюсь, Вы не один на этот раз, а привезли с собой Сельму, просите же ее приехать к нам поскорее и приезжайте сами. Как я жалею, что Вы сюда не попали в июле, тут было все в цветах, хоть и сейчас я усиленно поливаю сад, чтобы сохранить свежесть. Итак, мы с женой ждем Вас и Сельму к нам, ждем писем, телеграмм. Крепко жму руку Вашу.
Ваш Борис
1934 Borisella
Дорогой Владимир, я Вам послал два письма в LondonetParis, где же Вы теперь? Отчего так игнорируете Вашего друга, отчего так охладели? Один ли Вы или с Сельмой? Будете ли Вы в наших краях, приедете ли наконец гостить на Borisella? Многое надо Вам сказать, спросить, узнать, вспомнить с Вами об Америке, показать Вам новые вещи мои и мой дом, где вся моя душа пребывает. У меня опять тревожно на душе, недолго я отдыхал, а сердце мое уж износилось, его бы поберечь надо друзьям.
Если б Вы были сейчас тут, много нового узнали бы обо мне и от меня, и сами бы мне оказали большое удовольствие своим присутствием среди священных для меня вещей и всей обстановки. Напишите что-нибудь и не будьте таким бякой со мною – не забывайте то, что Вы и я уже сильно связаны многим. А это многое обязывает нас быть ласковее друг с другом. Вспоминаю Вас всего, и многие черты Вашего характера, которые я уже полюбил, глубоко узнал их.
Подумайте: Mrs. Snow – ни звука, и я уже уверен, что мне испортили «Harper’sBazaar» враги – впервые она не сдерживает своего слова. Несчастие опять повисло в воздухе, гнилом воздухе моих врагов. Подумайте, как мне трудно одному бороться с чертовщиной, ведь не за грехи мои, а скорей, наоборот, сами знаете – за что! Чистым талантом добываю, а грязным путем теряю всякую возможность продолжать существование и какое! Не каждому все же дано то, что мне дано. Старо и скучно ссылаться на историю, я не хочу быть похожим на несчастных моих братьев – у них были национальные гордыни, а у меня, кроме Смердяковых да Лебядкиных, никогда никого не было. Вот теперь заговорили об «амнистии» для эмигрантов – что мне в этом – я никуда не поеду из Европы и Америки, тут и умру. Куда Вы пропали? Ждем на Borisella.
Ваш Борис
В одном милом и сердечном, полном дружбы письме Вашем Вы меня обнадежили насчет моих записок – с тех пор я много работал над ними по ночам. И можно считать страниц триста законченными (две части: «Ты мой сын…» и «Расея»). На эту тему я думал много. Я хотел взять с собою записки, прочитать их Вам (не воруя у Вас много времени), дать переписать в N-Y на машинке, еще раз просмотреть и только тогда приступить к печати. Я знаю, что такую книгу будут читать, в ней правда и любовь.
На бланке: Hotel ‘LeSelect‘ 99 Boul. Monparnasse (Coinruе vavin)
19 X 934 Paris VI Tel:LITTRE 38-24
Дорогой Владимир: да yest!
Билеты в кармане, два билета, я и жена. Едем на пароходике маленьком, будет качать: «BaltimorMailLine»–«CityofHamburg»; будем ехать 9-10 дней и приедем не в New-York, а в Baltimore, оттуда поездом прямо в LaureltonHotel. Так вышло, так дешевле и очень прилично, едем не туристами, а в cabin, общество хорошее. Значит 22-го из Havre, числа 2-3-го ноября будем в N-Y. Какой-нибудь пароход привезет Вам это письмо раньше, надеюсь. Моя жена в восторге, она впервые так приветствует мою решимость ехать, ибо тут все эти убийства и прочие убийственные штучки до того нам всем надоели, что мочи нет. Американский консул был со мной мил и любезен еще более, чем всегда, и сразу дал визы нам обоим; но бельгийский консул отказал даже в транзитной визе, и мы не могли поехать с «BernsteinLine» из Anvers – эти пароходы еще дешевле и гораздо больше. Словом – да yest! У меня такое чувство, что я еду к себе домой, где живете Вы, многие милые люди, где нет этой Европы с ее печалями, католической скупостью и мертвечиной!
К счастью, мое имение не заложено, все в порядке, долгов нет никаких (новых), и я на заработки мои могу сделать опять это путешествие в милую Америку, где у меня налаживается выставка. Мои новые работы вчера смотрели у Квилей друзья и нашли их превосходными; завтра еще добрый А. Ю. посмотрит, но я тут ничего из этих новых работ не хочу продавать, привезу с собой, также Горького. Ни у кого нет денег, все тут как бы обеднели; вот и А. Ф. Керенский меня вчера просил поговорить о нем в Америке, везу письмо на Ваше имя с его подписью, хотим издавать газету, журнал и Вы с нами.
Владимир, я верю, что Вы мой верный друг и не изругаете меня за то, что опять еду и, конечно, часто буду Вам надоедать моими картинами и моею особою. Наташу я чем-нибудь постараюсь приласкать, что-нибудь от Добраго привезу к ней, и тогда он поймет, что совет его «не приезжать» я не мог принять, ибо все мои дела, хоть и очень непрочные, находятся в Америке. Конечно, его я не побеспокою более и не напомню даже о портрете Laine, который не уплочен.
Мой приятель MurrayHoltman, который сейчас живет в Cagnes, около меня, нанял самую лучшую виллу и приехал из-за меня со мною заниматься – ученик Судейкина,19 богач и хороший парень, дал мне важнейшие адреса в N-Y к своим друзьям; кроме того мы с Вами обратимся к FayLewisson, она ведь обещала помочь устроить выставку; затем мой старый друг Goldsmith сказал, что во многом поможет мне, если я приеду опять. Есть ведь люди в Америке, а тут хоть шаром покати, всех я растерял с этими частыми разъездами по всем Америкам. Но все же здесь очень понимают мое искусство и, показывая им работы, я вижу, что есть понимание, и я не пошел назад. Жаль мне Европу, обеднела, но все же любит искусство. Дорогой мой Владимир, если какая беда случится в пути, я буду помнить, что Вы мой лучший друг и выручите меня в беде. Обнимаю Вас и дорогую, милую, красивую Сельму. Итак, до скорого свидания в N-Y.
Ваш Борис
P. S. Сижу в кафе, жду А. Е. Шайкевича,20 он очень умный и чуткий человек и просил провести с ним часик тут. Дом наш заперт, сдать не удалось. Сын наш поедет на Рождество есть апельсины и мандарины, которых много в этом году.
Б.
P. P. S. Боюсь, что будут затруднения при спуске на берег, всегда этого боюсь, ибо денег ведь не много у нас. Пришлите на пароход телеграмму, что ждете нас, какой-нибудь трюк придумайте – это поможет здорово <…>
Ваш Boris
18. X. 934 Paris, Владимиру Башкирову
У Вас в Америке нет настоящей газеты. Я и А. Ф. Керенский можем ее начать – проведите дело, верю, что можете.
Борис Григорьев, А. КеренскийПРИМЕЧАНИЯ
1. А. Бенуа. Памяти Бориса Григорьева. В кн.: Александр Бенуа размышляет. М., Наука, 1968.
2. М. Вейнбаум. Борис Дмитриевич Григорьев. Новое русское слово, 11 февр. 1939.
3. О. Бернацкая. Памяти художника Б. Д. Григорьева. Новое русское слово, 1939.
4. «Все тот же русский и ничей…» Письма Бориса Григорьева к Евгению Замятину. Вступл. и публ. В. Терехиной. Знамя, 1998, № 8.
5. Сорин Савелий Абрамович (1878–1953) – живописец. Учился в Одесской рисовальной школе у К. К. Костанди, позднее в Академии Художеств у И. Е. Репина. С 1920 жил в Париже, после Второй мировой войны переехал в США.
6. Marie Sterner – владелица галереи в Нью-Йорке, просуществовавшей с 1923 по 1951 год. Владимир Башкиров и Сельма Александер (в те годы замужем за Башкировым) познакомили Marie Sterner с Борисом Григорьевым. Первая выставка «Картин и Акварелей» Григорьева в галерее Sterner состоялась в апреле 1933 года под эгидой Сельмы Александер, портрет которой экспонировался на выставке.
7. Яковлев Александр Евгеньевич (1887–1938) – живописец, график. Познакомился с Б. Григорьевым в годы учебы в мастерской Д. Н. Кардовского. С 1919 года жил в Париже. Портрет Б. Григорьева работы А. Яковлева предваряет альбомы «Visages de Russie» (Париж, 1923) и «Faces of Russia» (London, 1924).
8. Этот портрет в настоящее время хранится в Музее A. M. Горького в Москве.
9. Первое издание книги «Расея» отпечатано типографией Ясного в 1918 г. Второе издание – издательством Muller & Co. Verlag, Potsdam на немецком языке в 1921 г. и на русском в 1922 г.
10. Шухаев Василий Иванович (1887–1973) – живописец, график, сценограф. Учился в мастерской Д. Н. Кардовского. С 1921 по 1935 г. жил в Париже.
11. Портрет Зинаиды Поллок разыскала Елизавета Григорьева у одного антиквара в Париже уже после смерти Бориса Григорьева.
12. Marie Sterner планировала издание романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» с иллюстрациями Б. Григорьева. Издание осуществлено не было. Гуаши были проданы; их местонахождение неизвестно.
13. Вера Петровна Фокина (урожд. Антонова) – жена и партнерша Михаила Михайловича Фокина, знаменитого танцовщика, балетмейстера и педагога.
14. Бориселла – название виллы (от имен супругов Бориса и Эли Григорьевых), построенной ими в Cagnes-sur-mer на юге Франции.
15. Манухин Иван Иванович (1882–1958) – врач-терапевт, ученый иммунолог. Справочник «Русские во Франции» (Париж, 1937) приводит его имя в списке членов Общества русских врачей имени Мечникова.
16. Евреинов Николай Николаевич (1879–1953) – драматург, теоретик и историк театра, режиссер. С 1927 г. жил в Париже. Б. Григорьев написал портрет Н. Евреинова в 1934 г.
17. Б. Григорьев выполнял рисунки для журнала Harper’s Bazаar с 1933 по 1934 г.
18. Б. Григорьев руководил Академией Художеств в Сантьяго, Чили с 1928 по 1929 г. По словам Сергея Судейкина, «он разгромил Академию, уволив нескольких профессоров, поставив заново преподавание». В 1936 году Григорьев совершил вторую (и последнюю) поездку по Южной Америке.
19. Судейкин Сергей Юрьевич (1882–1946) – живописец, график, сценограф. Учился в мастерской Д. Н. Кардовского, с 1920 по 1922 жил в Париже, с 1922 в США.
20. Шайкевич Анатолий Ефимович (1879–1947) – юрист, балетный критик. Учился в Петербургском университете. С 1918 жил в Германии, затем во Франции. Сотрудничал в русских эмигрантских изданиях «Театр», «Театр и жизнь», «Жар-птица», «Русские новости».
Публикация и примечания Алекса Клевицкого