Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 226, 2002
Никита Лобанов-Ростовский, коллекционер
Коллекция Лобановых-Ростовских, живущих в Лондоне, – одно из самых значительных собраний русского искусства за рубежом. Только настоящая любовь и преданность русской культуре сделали возможным создание такой превосходной коллекции, равной которой нет ни в одном западном музее.
В резиденции посла США в Москве 4 марта 1984 года была открыта выставка 50 работ из собрания Лобановых-Ростовских. Экспозиция была устроена в связи с пятидесятилетием установления дипломатических отношений между СССР и США. Лобанов, будучи русским американцем, воплотил символику этого события.
“Это необычная выставка, – сказал посол Артур Харман, – потому что основная наша задача – представлять достижения американской культуры. Сегодня же мы открываем выставку, которой чествуем гражданина Соединенных Штатов, собравшего и сохранившего великолепное наследие одного из замечательных периодов русской культуры. Никита Дмитриевич отдал большую часть своей жизни сохранению произведений искусства, что уже само по себе – одна из благородных русских традиций.
Собрание Лобановых-Ростовских не только уникально. Это еще и “трудное собрание”, и я не завидую Никите Лобанову. Много проще собирать “измы”. Для этого нужны, в основном, деньги и тщеславие. Вкус и знания желательны, но не обязательны. Лобанов же все время ищет. Он чем-то напоминает человека, бродящего по берегу океана в поисках бутылки со вложенной туда запиской. Он ищет самоотверженно и страстно. И многое находит – от рисунков Павла Челищева в афинском кафе до декораций в комнатушке сиделки, ухаживавшей за больной Александрой Экстер.
Лобановы знают, что русская культура не замыкается в пределах государственной границы, в особенности, в двадцатом столетии. И они искали проявления русского художественного гения, где бы они ни жили, и их поиск оказал серьезное влияние на мировую культуру в целом”.
В 1988 году Государственный музей изобразительных искусств им. Пушкина показал москвичам 40 работ из собрания. Затем в 1996 году оно было представлено в Музее личных коллекций с другим подбором 350-ти работ.
Вспоминая эти выставки, я думаю, как порой неуютно чувствуют себя в стенах музеев частные собрания. Скромные, но впечатляющие в домашних условиях работы, выглядят не на своем месте в монументальных музейных залах. Работы из собрания Лобановых-Ростовских выдержали этот переезд в музей с большим достоинством.
Стандарты собрания были высокими и масштабными. Лобановы не согласились с тем, что это искусство предназначалось только для стен их квартиры.
Одно из главных достоинств коллекции состоит в том, что в ней смешана живопись художников всемирно известных с менее известными. Наряду с Шагалом, Малевичем, Ларионовым и Лисицким нам показывают великолепные работы Петрицкого, Челищева и Чехонина.
При формировании выставки в Музее личных коллекций Лобановы-Ростовские решили продемонстрировать различные художественные направления в русском искусстве конца Х1Х века – первых трех десятилетий ХХ века, дав краткие характеристики этих направлений, как то: неопримитивизм, символизм, конструктивизм, супрематизм, кубо-футуризм и другие. Благо коллекция предоставляет такую возможность.
Американский искусствовед Джон Болт, цитируемый в каталоге к выставке, пишет: “Собрание Лобанова стало своеобразным хранилищем многих культурных ценностей, спасенных им от неминуемого разрушения и забвения. Эрудиция и энтузиазм супругов Лобановых-Ростовских вывели из забвения многие имена художников и их достижения. Только фанатическая преданность делу сохранения памятников русского искусства, страстная любовь к нему могли вдохновить на такое трудное дело, как создание этой уникальной коллекции”.
Выставка в Музее личных коллекций демонстрировала, главным образом, произведения русских художников, работавших после революции 1917 года в России, Франции, Германии, Греции, Турции, Англии, США. Имена многих из них нам хорошо известны, с другими мы только начинаем знакомиться. В экспонатах выставки были представлены театральные работы Натальи Гончаровой, Михаила Ларионова, Казимира Малевича, Эля Лисицкого, Марка Шагала, Сергея Чехонина, Бориса Григорьева, Александры Эстер, Любови Поповой, Веры Мухиной, Павла Челищева, Дмитрия Стеллецкого – всего 75 имен.
Театральная декорация – неблагодарное дитя. Рожденная мыслью драматурга, через некоторое время она обретает собственную жизнь, становясь художественным произведением в чистом смысле этого слова. Театральная декорация – пленница театра только до тех пор, пока идет спектакль. Предано забвению имя автора пьесы, сделана попытка уничтожить все духовные следы эпохи, но греческие маски, костюмы Бакста, декорации Л. Поповой, театральные рисунки Пикассо и Шагала живут в собраниях и музеях. Можно утверждать, что новые формы пришли в русскую живопись прежде всего через театр. “Русское чудо”, которое явил Западной Европе Дягилев своими театральными сезонами, касалось не только танцоров и певцов, но в той же мере и художников. Художники принесли в театр движение цвета, яркость красок, их ритм, который гармонировал с ритмом танца, принесли в театр необычайную зрелищность, а в 1920-е годы и новаторскую конструкцию.
Проблемы новых средств выразительности, которые поставил перед русским искусством ХХ век, были разрешены в театре с большей последовательностью, чем в станковой живописи. Собрание Лобановых-Ростовских демонстрирует тот “русский эксперимент” в изобразительном искусстве, который в начале века заставил повернуться в сторону России крупнейшие европейские художественные школы.
В России были выпущены издательством “Искусство” две прекрасные книги о коллекции Лобановых-Ростовских, первая в 1990 и вторая в 1994 году. Сейчас заканчивается работа над изданием в Лондоне полного собрания в 4-х томах.
Во время встречи с Никитой Дмитриевичем, я его спросила:
– Как Вы определяете культуру России?
– Наверное, одна из многих особенностей России, в отличие от общезападной цивилизации, состоит в том, что процесс “обмена культурой” с внешним миром в России был чрезвычайно ограниченным. Безусловно, эта огромная страна приобретала и привозила сокровища искусства извне, но то, что принято называть русским искусством, должно быть рождено на российской почве, в условиях русской национальной и культурной традиции. Кстати говоря, художники, может быть, подсознательно смотрели гораздо дальше политиков, и импортированные идеологии, будь то марксизм или зачаточная “чуждая” демократия Временного правительства, всегда плохо кончались. Художники знали: Россия всегда смотрит только на самоё себя, вовнутрь, – и разрабатывали художественные формы, будь то традиционные или авангардные, всегда уходящие корнями в русскую самобытность, народное или кустарное искусство.
– А как Вы видите Ваше участие в русской культуре?
– Наше собрание ценно именно как целое. Оно отражает пласт русской культуры с ее уникальными достижениями в живописи в 10-х и 20-х годах как в России, так и в эмиграции. Собирая работы русских живописцев в 50 – 70-х годах в Европе и Америке, я надеялся, что когда-нибудь ими заинтересуются. И что в России заинтересуются искусством русского зарубежья. Наша заслуга в том, что мы это поняли более сорока лет тому назад. Я собирал коллекцию русского театрального искусства. И у меня была необыкновенная привилегия возражать на обычные стадные рассуждения насчет коммунистической угрозы, ракет и ГУЛага одной фразой: “Посмотрите на картины в моем доме! Вот она – Россия: умная, добрая, талантливая и цветастая”. Глядя на эту живопись, можно было на время забыть о несправедливости. Хочу надеяться, что это собрание помогло не только мне, но и многим-многим другим. Помогло почувствовать замечательную внутреннюю ткань отечественной культуры. Этим я, естественно, горжусь.
– Когда и как проявилась Ваша наклонность к собирательству искусства? И почему именно театральный дизайн (костюм)?
– Девятнадцатилетним юношей в 1954 г. я оказался в Англии, где счастливый случай, а может быть и рок, привел меня на выставку русской театральной живописи. Впечатление было настолько сильным, что я отдал практически всю мою жизнь, последующих 42 года, собирательству этого искусства. К моему счастью, в те поры русское искусство, а тем более русская театральная живопись, мало кого интересовали. Эскизы Ларионова или Гончаровой стоили от двух до двадцати долларов, а прекрасного Бакста можно было купить за сто. Прошло 45 лет. Сбылась эта мечта? Да. Специалисты оценивают наше собрание как крупнейшее за пределами России. Надеюсь, что моя сбывшаяся мечта приносит эстетическое наслаждение посетителям музеев от Метрополитена в Нью-Йорке до Музея им. Пушкина в Москве. В каком-то смысле, может быть, я льщу себе, но я выполнил долг русского человека перед Россией, в которой не был рожден. Я, если хотите, в меру моих сил и способностей, старался спасти то, что почти наверняка было обречено. Еще раз оглядываясь назад и вспоминая мальчика, оставшегося без отца и отсидевшего в тюрьме за политику, я думаю, что ему очень повезло в этой жизни. Не у всех, к сожалению, мечты становятся реальностью.
– Как и когда Вы поняли, что открыли новую область коллекционирования?
– Желание появилось сразу же после выставки в 1954 году. А возможность открылась четыре года спустя в Нью-Йорке. Я, в общем, сразу же понял, что это новая область коллекционирования. Книг по этому искусству практически не существовало. Например, в СССР имя Александра Бенуа нельзя было упоминать без критики до 1960 года. Первая английская книжка о русском авангарде вышла только в 1962 году, а лондонский аукцион Сотбис стал регулярно продавать это искусство только с 1967 года. Интересен факт, что первая книга о конструктивизме в странах Варшавского договора вышла в Софии в 1972 году. Ее автор Валентин Ангелов отклонил мое предложение встретиться с ним в 1974 году, когда я был в Софии по банковским делам, – наверное, боясь последствий от встречи с “врагом народа”.
– Что для Вас лично означает ваша коллекция?
– Коллекционирование живописи – плохое размещение капитала. Это подтверждается статистикой за 250 лет. Скажем, если принять в расчет инфляцию, то, например, картина Рембрандта стоит сейчас столько же, сколько она стоила 50 или 100 лет тому назад. Но сам по себе процесс собирательства как созидания чего-то нового настолько важен, что он затмевает все связанные с ним проблемы.
– Какой принцип оценки произведений искусства в Вашем собрании?
– Стоимость произведения искусства обоснована ценами, ранее полученными на аукционах за схожие работы и на профессиональном мнении оценщика. Профессиональное мнение, в свою очередь, основано на а) сумме, полученной за работу, схожую по: автору, сохранности, относительной важности работы для наследия этого автора, композиции, цветовом решении, периоде, размере и качестве; б) на организациях или частных лицах, известных оценщику в качестве потенциальных покупателей работ такого характера. Наше собрание оценивалось аукционным домом Сотбис десять раз за последние 30 лет. Задача этих оценок – установить потенциальную стоимость собрания в случае его продажи на аукционах в Нью-Йорке или Лондоне или по причине необходимости его страхования. Первая оценка состоялась в 1967 году в связи с выставкой собрания в музее Метрополитен в Нью-Йорке; последняя – в марте 1998 года для выставки части собрания в Японии. За 30 лет стоимость этого собрания выросла в 7 раз. Рост стоимости происходит за пределами России. При этом стоимость всего собрания намного выше стоимости его частей, так как коллекция в целом представляет собой заметный вклад в историю понимания русского искусства.
– Почему же русская театральная живопись так ценится?
– Из-за ее высокого качества по сравнению с подобной живописью в
Европе. На русскую сцену начала века пришли лучшие отечественные композиторы, балетмейстеры и художники того времени. Музыка, пение, хореография и живопись синтезировались, динамично усиливая эмоциональное воздействие спектакля. И когда в 1908 году Дягилев привез в Париж свои спектакли в оформлении Бакста, Бенуа, Головина, Коровина и Рериха, Запад был потрясен их качеством.
– Ваше собрание содержит значительное количество выдающихся работ мастеров русского модернизма. Как Вы отождествляете этот раздел Вашего собрания?
– Целое десятилетие после большевистского переворота радикальные тенденции в искусстве – т.н. левое искусство – доминировали в совершенно беспрецедентном масштабе. Левые направления влияли не только на классические формы искусств, как поэзия и станковая живопись, но и на театральный декор, кинематограф и объекты масс-культуры, такие как плакаты, листовки или оформление народных торжеств, приуроченных к советским юбилеям. В последующей эволюции с 1921 года и с приходом конструктивизма левое искусство расширило свое влияние и на условия существования нового человека –архитектуру, мебель, ткани, одежду и даже столовые приборы. Руководители страны, будь то Ленин, Троцкий или Луначарский, относились настороженно к происходящему в левом искусстве. Тем не менее правящая верхушка, включая Сталина, понимала идеологическую ценность авангарда как проводника нового образа уникально-динамичного и молодого общества. То есть полной противоположности консервативного, управляемого буржуазным истеблишментом общества Западной Европы или же современного динамичного, но социально-несправедливого строя в США. Приход Сталина к власти и его культурная революция 1927 — 1928-х годов в значительной степени умерили доминирующее влияние авангарда. К 1940 году модернизм практически прекратил свое существование, и советское искусство начало пропагандировать сентиментальные и шовинистические основы соцреализма.
– Почему Вы стали американцем?
– Надеюсь, что по своей природе я родился свободным человеком. Я никогда не хотел бы жить в условиях государства, которое тебя кормит и поит, но взамен требует совсем немногого – полного контроля над твоей жизнью. Отсюда и философия моего существования – Per aspera ad astram – “через трудности к звездам”. Я выбрал Америку, страну, в которой я мог быть самим собою, и сложности жизни были для меня скорее вызовом, чем препятствием. Я хотел не только мечтать, но и осуществлять эти мечты. Поэтому расчет был простым – преуспеть или пропасть. И именно таким образом я зарабатывал деньги для моего банка на трех континентах. Собирательство искусства также давало мне возможность свободы выбора. То есть самоочевидного отпечатка моего собственного “я” на этом собрании.
– Что значит для Вас Америка?
– Соединенные Штаты для меня были и продолжают быть страной возможности. Мне, конечно, повезло. Приехал я в Нью-Йорк двадцатитрехлетним. Полным энергии, амбиций и готовым полностью включиться в бешеный ритм жизни города. Работая днем, учась вечером, я строил карьеру, которая после двадцати лет напряженной и интересной работы сделала меня финансово независимым. Масштабы США огромны. Контрасты также. Самые изящные произведения культуры и искусства сожительствуют с беднотой и криминалом. Все то, что считается хорошим на мировой сцене, раньше или позже представляется в Нью-Йорке. Я полностью воспользовался возможностью видеть первоклассный балет (Баланчин, Марта Грэм), слушать наилучшие оперные голоса (Калас, Христов, Гяуров) и повидать выдающиеся театральные произведения. Более чем где-либо в Европе, в Нью-Йорке можно чувствовать себя дома, несмотря на свой иностранный акцент или неевропейский вид. Для меня Нью-Йорк – вторая родина.
– Почему Вы живете в Лондоне? Что значит для Вас Англия?
– Живем мы в Лондоне с 1979 года. Мы переехали туда из Сан-Франциско (11 часов полета), чтобы быть ближе к стареющим родителям Нины, живущим в Париже. Это удалось осуществить, когда мне предложили интересную работу в лондонском филиале канадского банка. Жить в Лондоне очень приятно тем, кто обеспечен. Население спокойное, соседи нелюбопытные и ненавязчивые. Эксцентриков, как я, не считают чудаками. Лондон состоит из многих городков, которые слились на протяжении столетий. Множество парков, разбросанных во всех частях города, придают ему человеческий образ, несмотря на имперскую архитектуру центра. Потому, надеюсь, будем жить в Лондоне, по крайней мере, часть года, на протяжении многих лет. Англия значит для меня прекрасные годы студенчества, близких друзей, темперамент людей, который мне подходит, демократический образ правления, вековые традиции. Учился я геологии в Оксфорде, живя в большом колледже Крайст Черч. Учился интенсивно и гулял также. Вскоре после приезда в Оксфорд в 1954 г. я встретился с Исаией Максимовичем Берлиным, у моей крестной Катерины Ламперт (урожденной Ридлей, внучки русского посла Бенкендорфа). Исаия Максимович (ныне Сэр Исаия) мне дал такой совет: “Оксфорд полон соблазнов для молодого студента. Тот, кто хочет успеть в жизни, должен много учиться и тем быть менее популярным среди приятелей, часто пренебрегая вечеринками и иными развлечениями”. Этому я и следовал на протяжении четырех лет. Год после приезда в Оксфорд Айлин Берлин мне предоставила возможность даром охотиться на ее ферме в Хедингтоне, в двадцати минутах езды на автомобиле от центра Оксфорда. Она объяснила это тем, что у них в семье никто не охотится. Таким образом, будучи бедным студентом, я мог приглашать друзей на охоту раза 2 в неделю во время учебного года. А они взамен приглашали меня в имения родителей во время каникул.
Так строились знакомства, которые потом переходили в прочную дружбу. Вернувшись в Англию 21 год спустя, я нашел тех же друзей, для которых этот перерыв никак не повлиял на их отношение ко мне. Мы влились в светскую жизнь Лондона, как будто всегда там жили. Во Франции или других странах Европы это было бы неосуществимо, там друзья забывают вас очень быстро.
– Вы жили во многих странах. Что значит для Вас Франция?
– В отличие от большинства европейских стран, Франция отмечала в своей конституции, что она принимает каждого политического беженца и дает ему право остаться в стране на 5 дней. Если он не может доказать, почему ему нужно остаться именно во Франции, то его высылают через любую границу, кроме той, через которую он въехал. Франция – это страна, которая приютила тысячи русских, бежавших после Октябрьского переворота 17-го года, включая семью моей матери Ирины Вас. Вырубовой; которая дала мне убежище, когда мы с матерью туда прибыли из Болгарии в 1953 году. Франция дозволяет все политические убеждения, и из-за них не ставят препятствия по месту работы. Национальное происхождение не является решающим фактором для высших политических должностей. Здесь министр финансов был из русских (Береговой), поляк был министром внутренних дел (Понятовский), а председатель Сената – из Африки. Спасибо, Франция, за широту ума и сердца!
– Жили бы Вы в России, и что значит она для Вас?
– Нет, я не хотел бы жить в России. Несмотря на частые поездки делового характера и широкий круг знакомых и друзей, я чужд этой стране. Я не чувствую себя дома. Как Вы знаете, Болгария для меня – родина в самом чистом понимании этого слова. Однако у меня, безусловно, есть глубокая внутренняя связь с Россией, уходящая корнями к Рюриковичам, и мне хотелось бы видеть эту многострадальную страну глазами Петра Великого. В сущности, мне всегда казалось, что, живя на Западе, я могу принести больше пользы русской культуре, за которую я болею всей душой.
– Вы говорите на многих языках – скольких? Могли бы Вы нам сказать на каком языке Вы думаете?
– Говорю я на пяти языках: английском, болгарском, испанском, русском и французском. Трем я учился одновременно – болгарскому, русскому и французскому в детстве. Английский я усовершенствовал в Оксфорде, а испанский выучил, работая геологом в Аргентине. Во время немецкой оккупации ходил в немецкую школу 4 года. Говорил по-немецки. Постепенно его забыл. Думаю я на языке, на котором больше всего разговариваю, т. е. по-английски. Бывая, скажем, в Москве, часто замечаю, что думаю по-русски. То же самое происходит со мной во Франции. Но когда считаю, то всегда думаю по-болгарски.
– Перефразируя Вертинского, на каком языке Вы плачете?
– В моменты испытания физической или душевной боли плачу всегда по-русски.
– Но оставим слезы. Кажется, что Вы смотрите на мир с иронией. Каким Вы видите будущее мира, который после распада социалистической системы выглядит однополюсным?
– Будущее мира 20 лет будет определяться двумя факторами. С одной стороны, возрождением национализма, который остается гораздо более значительной силой, чем социальные движения, как, скажем, социализм. А с другой стороны, конфликт север-юг, т.е. развитые индустриальные страны и “третий мир”. Однополюсный мир пока невозможен хотя бы потому, что среда и ее воздействие на окружающее слишком резко отличается на пяти континентах.
– И, наконец, – верующий ли Вы? Переменилась ли Ваша вера на жизненном пути? Во что Вы верите сегодня?
– Вера – вопрос крайне сложный и очень личный. Я неоднократно задумывался над ним. “Вера по существу своему ни с нашим знанием, ни с нашими моральными чувствами ничего общего не имеет. Чтобы добиться веры – нужно освободиться от знаний и от нравственных идеалов. Сделать это человеку не дано”. К сожалению, это не моя мысль, а Льва Шестова – русского философа начала века, мысль которую он выразил в своей работе Sola fide – Только верою. Я с этой мыслью склонен согласиться.
Может быть, следующие поколения, как это часто бывает, переоценят сегодняшние художественные ценности и вынесут свой приговор. Возможно, они будут объективнее. Время – лучший судья. Кого-то будут помнить, кого-то забудут даже искусствоведы. Но нет сомнения, что работы собрания Лобанова-Ростовского будут волновать и восхищать их так же, как они волнуют и восхищают нас сегодня.
Москва — Женева