Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 225, 2001
В некоем подвале находится хранилище. Это отнюдь не стерильное, подобное лаборатории с ослепительно белыми шкафами, никелем и сугубо научными методами консервации помещение, а нечто более похожее на полузаброшенный архив, с довольно грубо сколоченными деревянными полками до потолка. На этих полках хранятся обыкновенные бутылки с этикетками, закупоренные желтыми пластмассовыми пробками. В них – мутноватая жидкость неопределенного цвета, в которой в виде более или менее расчлененных, разветвленных, но совсем бесцветных растений, больше всего напоминающих белую морковь с двумя-тремя листочками – мы. В хранилище царит жуткий дух тюрьмы: ведь мы все – заключенные, все, которые в бутылках.
Я нахожусь там уже много-много лет, кажется, более двадцати, и хотя довольно хорошо знаю, что происходит в нашей тюрьме-хранилище, никак не могу определить, в какой именно бутылке заключен я сам. Знаю лишь, что со временем корни растут и разветвляются, поэтому я должен находиться в довольно крупном корне, прошло ведь столько лет с начала моего превращения и дематериализации. У нас отняли все ощутимое, кроме заложенных свойств характера, знаний, памяти, исключая память о последних событиях перед нашим заточением.
Знаем, что мы тут, что все наши качества находятся в целости и сохранности в этих бесцветных корнях в бутылках, нам также известно, что каким-то таинственным способом, которым нас лишили тела и физических свойств, нам могут вернуть нашу прежнюю личность, персону, фигуру, однако не знаем, вернут нам это в прежнем или – соответственно времени нашего пребывания в подвале – постаревшем виде.
Иногда видим, как люди в халатах, которые всегда отворачиваются от нас так, что лица их остаются скрытыми, разыскивают на полках бутылки, заглядывая в этикетки с именами, которые обычно обращены к стене, чтобы мы не могли их читать. Когда они находят нужное, срывают этикетку, несут бутылку в середину подвала и раскупоривают ее. В центре хранилища чугунная решетка над сливом. Туда они выливают жидкость и какими-то пинцетами возятся с нашим перевоплощением, не извлекая его из бутылки. Наконец достают плоскую белую мисочку и, уже возле дверей, опять возятся, тщательно скрывая за спиной свое действие, потом открывается узкая черная дверь, они уносят бутылку и миску – никто не знает, что там за дверью.
Впоследствии выясняется, чья это бутылка – когда замечаем
отсутствие того или иного в нашем обществе. А общаемся мы без языка, путем обмена личными флюидами, потому что мы бестелесны. Мы можем кое-что видеть и сообщить друг другу, хотя для нас существуют строгие ограничения: видим лишь в одном направлении. Но разговаривать нам не о чем – мы не можем не только покинуть помещение, где хранятся наши корни, но даже приблизиться к дверям.
Хотя мы не знаем, кто в какой бутылке, но пристально следим за всеми сосудами и наблюдаем, как со временем крепнут и грубеют в них корни. Иногда убирают даже новичков, но это большая редкость. Новичкам принадлежат слабые, только начинающие расти корни, а чем нежнее листочки наверху, тем более вероятно, что это – женский корень.
…Вошел кто-то в халате. Опять копается пинцетом в бутылке, наполовину вынимает из жидкости во всем слабый корень, ворошит его, заталкивает обратно и, закупорив бутылку, ставит на место на полку. Поворачивает еще несколько сосудов, ища этикетку, наконец достает…
В бутылке совсем одеревенелый, раздвоенный корень, на нем несколько листьев, больших, переросших – и меня вдруг наполняет уверенность, что он искал меня, мой корень. Рядом чувствую остальных, они, как и я, следят за поисками нашего тюремщика, все волнуюися в такое время: чей черед исчезнуть из подвала? Мы хорошо знаем друг друга, общаемся годами, хотя и неопределенно-бессловесно, но чувствуем характер и знания тех из нас, кто благодаря давности пребывания или силе личности более заметен в нашем астральном мире. Не ведаем мы ни прошлого, ни даже имени кого-либо из нас, но великий человек и тут, в полуабстрактности хранилища, остается великим, мы познаем это без конкретных ощущений, доказательств или логики. Наверное, все точные качества чувствования и понимания отняли у нас вместе с телом и реальными ощущениями, осталось же только то, чего по несовершенству методов извлечения и деперсонифицирования наши палачи не сумели лишить нас.
Кто, когда и за какие преступления нас так покарал или просто без причин законсервировал, мы, конечно, не знаем, благо отняли у нас память об этом, о последних реальных событиях. Довести кару до конца, однако, не сумели, иначе мы были бы на стадии эмбрионов, а мы все же мыслим, кое-что осталось от воображения, от воспоминаний и живом прошлом. Но кто они, в белых халатах – единственном признаке научного занятия? Не полки же и не обыкновенные бутылки – одиночные камеры для наших корней – нас удерживают, мы ведь парим свободно до выходной двери… Ничего-ничего точно мы не знаем. Будь они пришельцы откуда-то, не стали бы так тщательно приятать свои лица, да и навряд ли так долго возились бы с нами. Когда они кого-нибудь уносят за дверь, возвращают ему опять его старое “я”, вспоминает ли он тогда свое долгое заточение? А главное – за что?
Да, это моя бутылка, мой корень, заскорузлый, грязно-белый, кто-то еще сделал на нем искусные глубокие надрезы. Но никак не припоминаю, когда это было. Наверно, когда еще не умел вырываться из бутылки – это происходит не у всех в одно время, а после ряда лет, новички обычно плотно заточены в сосудах и лишь с годами начинают привыкать общаться с нами…
Да, я оголен, жидкость слили в решетку. Наконец настал мой час! Странно, что все эти годы никогда не задавался вопросом: каким образом могу так ясно видеть себя со стороны, ведь нет у меня ни тела, ни, следовательно, какого бы то ни было оптического глазного аппарата! А теперь я – освобожденный от жидкости – вдруг обрел дар зрения не только из своей ограниченной перспективы, я замечаю, что “он” носит очки с узким золотым ободком, однако лицо так и остается в тени. Вижу: опрокидывает бутылку и, повернувшись спиною к полкам, вытряхивает мой корень – не его ли он искал так долго? – с только что распустившимися листочками. И рядом – третий, старый, с переплетенными отростками и полуистлевшими листками, похоже, что он насквозь деревянный…
Мы трое двигаемся по миске к выходу. Двери без ручки изнутри, как в сумасшедшем доме. Но они сами распахиваются, и за ними – темный коридор. Страшно: еще споткнется в темноте и уронит нас!..
Что было дальше? Я проснулся и так и не знал – был ли это сон или когда-нибудь действительно увозили меня на долгие годы в царство тьмы и насилия? Не ощущаешь ведь во сне времени, а я знаю точно, что прожил там много-много лет!