Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2015
Гульфия
Джамаловна Базиева родилась в поселке Кашхатау Кабардино-Балкарской республики. В 1984 году
окончила Куйбышевский государственный институт культуры (ныне Самарская государственная
академия культуры и искусств), в 2005 году докторантуру Российского института культурологии (Москва). Культуролог, кандидат философских
наук. Автор четырех монографий по проблемам развития национальной культуры в
КБР, а также научных статей и публицистики в журналах «Вопросы культурологии», «Обсерватория культуры», «Нева». Публикуемый
рассказ — дебют автора в художественной прозе.
Бытие определяет сознание… Или
наоборот? Полночь. Собаки во дворе устраивают неистовые разборки с
захлебывающимся лаем, визгом, жалким тявканьем и униженным подвыванием,
они ненавидят и злятся, любят и презирают, предпочитая всем этим заниматься по
ночам. А утром собачки по свежей росе чистят зубы и рвут когти, хвост веером и
вперед за очередной костью. Все как у людей.
Ты выходишь на балкон и пытаешься по вибрациям
собачьего лая определить: кто заводит, в чем причина, кому недодали, кто
остался не «при делах», кого отметелили? Самый
грозный и самый крупный — это Барс, а может, он и не Барс, но похож на Барса,
вид у него жуткий, он, по всей видимости, вырос в лесу или в горах, или за
рекой. Быть может, он работал «охранником» в стаде баранов, а потом его выгнали
«на пенсию», или пес еще детенышем был вынужден собирать объедки с «барского
стола», поэтому стал озлобленным и диким. А, может, его чистую отроческую любовь
отвергла какая-нибудь… Боже мой, сколько вариантов
несчастной, неудавшейся жизни.
Ты приехал в Бологое.
Ты, не Гойя, ты другое…
У тебя в Гунибе сакля,
У тебя под носом пакля.
Почему-то строчки петербургского
верлибриста Арсена Мирзаева крутятся в голове, как рефрен. «Ты не Гойя… ты другое». И не Байрон, конечно. Совсем другое. А если
конкретнее — вообще никто. И даже заводила собачьей стаи Барс, судя по всему,
смесь кавказской овчарки с кем-то другим. Говорят, была даже кавказская борзая.
А была ли? Никто не знает. Да и какое это имеет уже значение. И амазонки жили в
Чегемском ущелье, что было сказано вчера в программе «Искатели», да и зачем спорить,
ведь все женщины — амазонки — во всех ущельях и во всех долинах они до сих пор
сеют, пашут, вяжут, вышивают, растят, обучают, лечат. А мужчины у них на
посылках.
Вчера одна из твоих подруг, тяжело склонившись над
письменным столом, сказала:
— Работаешь, работаешь, пишешь, пишешь, я на эти
диссертации и монографии всю жизнь положила… Цель, актуальность, задачи… Но труднее всего с положениями, в смысле, концептуальными.
У тебя с этими положениями тоже не лучше. Особенно с
их практическим применением. И вообще, это ведь ты сказала.
А в собачьей группировке, судя по всему, апогей.
Вступил тенор — тоже кобелек еще тот, ободранный, но уверенный в себе,
задиристый. Судя по лаю, он жаждет удовлетворения, причем, немедленного. Но его
лай лишен трагических оттенков и глубоких обертонов Барса, он лает скорее для кайфа, для игры, для того, чтобы прочистить горло. Ему жалко
вторит какая-то приблудная собачонка, тоже,
по-видимому, помесь.
Кругом одни маргиналы. И даже чистопородных,
несмотря на спесь, постоянно тянет в народ, или они
делают вид, что их тянет. За высокими орешниками собак не видно, только слышно,
что они жаждут справедливости, вот и тявкают истошно. Было бы им хорошо и
сытно, спали бы сейчас, свернувшись калачиком, и видели розовые сны. И ты тоже видела бы уже третий сон, не уверена, что розовый, скорее
всего, серо-буро-малиновый.
Помнишь, в поселковой школе учились дети из военного
городка, они сильно отличались от сельских, бедно одетых ребятишек, были
светленькими, аккуратными отличниками. У ухоженной девочки с загадочным именем
Наташа нашли во время медосмотра вшей. Мальчишки, рожденные в депортации, кто в
Киргизии, а кто в Казахстане, то ли от неожиданности, то ли еще от чего, радостно,
издевательски смеялись над девочкой. Твоя старшая сестра пришла домой
расстроенная, возмущенная, и убежденно говорила: «Это не ее вошь, она была
черной, а на светлых волосах не может быть темных вшей». Она всегда была за
правду, твоя бедная сестра. А ты сидела и думала, почему в единственном числе,
спросила: «Это была одна-единственная вошь?».
— Да, — отчеканила сестра, — представь себе, одна
единственная, причем явно чужая — а позор на всю школу.
Твоя сестра была примерной ученицей, маминой
помощницей по дому, лет с семи что-то терла, что-то мыла, что-то стряпала. Ни
разу не пришла в школу неподготовленной, окончила немецкое отделение университета,
выучила самостоятельно испанский язык, была смелой, решительной, целеустремленной.
И тогда, в поселковой школе, несмотря на то, что все «нормальные» дети смеялись,
она ходила в обнимку с русской девочкой и защищала ее от злых взглядов.
В школе вообще было много разных запахов, но самый запоминающийся от учительниц, приехавших из Нальчика,
они пахли красивым городом, духами, модной одеждой. В детстве поездка в Нальчик
становилась событием. Вы загружались в папин УАЗик и минут сорок ехали в предвкушении вкусного
мороженого, городских аттракционов, красивого парка.
Когда вы переехали в город, прогулка по парку была
еженедельным очень приятным событием. Сестра рассказывала тебе про растения,
про редкие экземпляры кустарников и деревьев, которые посадили в парке еще в
середине ХIХ века. А еще вы любили сочинять
сказки, она начинает, а ты продолжаешь, как жаль, что вы их не записывали.
Однажды вы с сестрой гуляли по парку, зашли в кафе,
выпить по чашечке чая с пирожным «корзинка», а напротив
сидела группа молодых людей, что-то записывающих или рисующих. Сестра поправила
тебе воротничок, расчесала волосы, а потом тихо произнесла: «Они тебя рисуют».
— Меня?
— Да, ты ведь красивая…
— Я красивая?
Красивая, красивая, красивая…Ты бежала по
центральной аллее парка, распахнув руки навстречу
будущей прекрасной жизни и радовалась: «Я красивая!!!» А было тебе всего десять
лет. Года через три тебя внезапно осенило, что ты — невежда (а, если честно,
тоже сестра подсказала, и была права). И на этом закончились и красота, и
радость, и вдохновение…
А собаки все не расходятся. Послушайте, звери, вы
совсем оборзели. Камень кинуть что ли, но где на
балконе камень, да и долетит ли?
Вдалеке слышна перестрелка. Видимо, кого-то поймали
или уже обезвредили. В соседнем дворе в прошлом году была засада, лежат в
кустах здоровые пареньки в камуфляже, загорают, на девушек проходящих мимо
заглядываются, а девчушки их сначала не видят, а, увидев, пугаются. Потом и те,
и другие, смеются, девушки — от смущения, а бойцы от напряжения. Но, слава
Богу, никого не поймали, не было там никого, ни экстремистов, ни их подручных.
В режиме КТО (контртеррористической
операции) стоят при въездах в ущелья русские розовощекие мальчики на фоне БТР с
автоматами наперевес, а в их глазах неподдельный ужас. Из любой остановившейся
машины может раздаться автоматная очередь, и прощайте, родные луга и просторы,
и добрая мама, которая растила сына на домашнем молоке и сметанке,
на наваристых борщах и пельменях. И девушкам они не улыбаются, и даже, где
Кисловодск не знают, хотя он в тридцати минутах езды по новой дороге. Не до
Кисловодска, и не до девушек, когда в любую минуту могут убить.
А была здесь когда-то турбаза «Долина нарзанов»,
путевку было невозможно достать, в таком живописном месте расположена,
приезжали дети со всего Советского Союза. Наслаждались горным воздухом и чистейшим
нарзаном, не тем нарзаном из пластиковых бутылок, а настоящим, пахнущим
родниковой первозданностью. Место необыкновенное, и турбаза сказочная с
какими-то разноцветными архитектурными строениями под старину: теремками, башенками,
крепостями, построенными еще в тридцатые годы прошлого века.
Сейчас в Кабардино-Балкарии мало
отдыхающих, зато много репатриантов из Сирии, они уже не похожи на своих
предков, выехавших во время Кавказской войны в страны Ближнего Востока, да и родной
язык у них не совсем такой, как у коренного населения, поэтому в качестве языка
межнационального общения используют русский.
На арабском сирийцы говорят, как будто поют. А на русском
разговаривают с явным удовольствием. Однажды вы с коллегами спросили у
приезжего сирийца, что в национальной кухне ему нравится, что в русской?
— Ты борщ когда-нибудь ел?
— Я есть, — с широкой улыбкой ответил он. — Одна
русский девушка варить. Долго резать. Я ждать. Долго варить, я ждать. Наконец
сварить.
— Тебе понравилось?
— Такой вкусный продукт так долго резать и варить, я
так долго ждать, — и после продолжительной многозначительной паузы сириец с
широкой улыбкой добавил: — Вкюс йужас.
Мы рассмеялись, спросили: почему «ужас»?
— Она добавлять, как это назвать, юкроп, я его не есть.
Дети во дворе играют, свесившись с турникета, я кабардино-балкарец, я балкаро-осетин,
а я, а я… Радуются, несмышленыши, не знают, что тоже
со временем попадут в маргиналы. Если на родном языке знаешь только «иди сюда»
и «иди отсюда», да и так пару-тройку избитых фраз, кто ты по национальности?
Однажды в университете тебя спросили на родном
языке: «Как тебя зовут?» А ты, не поняв, как дура
(хотя, почему как), мотала утвердительно головой и разводила руками. Что
подумал о тебе интеллигентный заведующий кафедрой? Почему не поняла такой
простейший вопрос? Потому что никто из родных и знакомых никогда его тебе не
задавал. Они ведь знали, как тебя зовут.
Считаешь ли ты себя русской? Нет, конечно. Хотя
прекрасно понимаешь, что без русской культуры, без русских учительниц,
старательно обучающих тебя выводить палочки и крючочки, решать уравнения и
писать сочинения и называющих всегда уменьшительно-ласкательно,
ты была бы совсем другим человеком.
А в Самаре? Тебя ведь там тоже любили. Однажды
серьезная девушка Ольга из города Гая Оренбургской области (если Самара была
чужим и таинственным городом (особенно удивляло, где горы?), то Оренбург
представлялся таким же нереальным, как Рио-де-Жанейро), внимательно посмотрев
на тебя, сказала:
— Ты мне так нравишься!!!
Искренне удивившись, ведь из розовощекой веселой
девочки ты уже давно превратилась в непрезентабельное грустное существо,
спросила:
— Почему?
Недолго подумав, Ольга внятно и убежденно
произнесла:
— Потому что у тебя глаза карие.
— Ну и что? — ты присмотрелась к девочкам,
оказывается, глаза у них были либо голубые, либо серые, либо зеленые…
Хотя у самой близкой подруги глаза тоже были карие,
но она училась в другой группе. Что самое
удивительное, когда вы шли рядышком по городу, вас принимали за нерусских, а по
отдельности нет. Ее мама принесла вашу единственную совместную фотографию на
работу: сотрудники сразу не разобрали «who is who», да и разобрали ли?
Потому что тебя приняли за ее дочь, а про родную дочку с пренебрежением бросили:
«а это какая-то нерусская». Мама улыбнулась и многозначительно промолчала.
Когда подруга рассказала тебе эту историю, вы обе
долго смеялись. Вы ведь оказались почему-то похожими: русская девочка из г. Тольятти и нерусская девочка из г. Нальчика. А совсем недавно,
когда тебе было очень грустно, подруга прислала по электронке
твое любимое стихотворение Иосифа Бродского:
Когда теряет равновесие
Твое сознание усталое,
Когда ступеньки этой лестницы
Уходят из-под ног как палуба…
Как один человек за тысячу километров может
почувствовать состояние другого, да и зачем по большему счету ты ей нужна?
Может быть, она, как Елена Гуро, «мать всему».
Правда, зовут ее не Елена, а Элона — имена не только
созвучные, но и имеющие одно значение: «яркий свет». А еще Элона
— в переводе с английского (alone) — «единственная».
Ты опять вспоминаешь стихи Арсена
Мирзаева, чеченца, не только живущего, но и
родившегося в Санкт-Петербурге. Быть чеченцем, но родиться в Санкт-Петербурге,
а, может, мама у него русская? А может, нет. Да и какое это имеет значение.
(К фотографии Елены Гуро)
сидит
на холодном полу
маленькая девочка
с путешествующим взглядом
великое дитя
неизвестного возраста
МАТЬ ВСЕМУ
Лет десять назад ты в поезде «Москва–Нальчик» ехала
в одном купе с высокой статной чеченкой, которая, как выяснилось потом, на
самом деле была украинкой, да и как узнать? Говорила по-чеченски,
платок повязан по-чеченски. Познакомилась с мужем в
Полтавском торговом институте еще в советские годы, родила троих сыновей,
выучила чеченский язык, а потом —война.
Ты пыталась ее развеселить, ведь она думала только о
войне, о том, что ее соседка потеряла всех детей и мужа, лежит в больнице с
ампутированной рукой, но никто не может решиться ей об этом сообщить,
о том, как они жили без воды и электричества, как боялись, убегали, прятались.
Пытаясь ее отвлечь от воспоминаний недавнего
прошлого, ты рассказала ей историю про норковые шапки. В Нальчике в советские
годы была мода на женские шапки, каждая уважающая себя женщина должна была ее
иметь и гордо носить на маленькой женской головке. Эти шапки вскоре стали вожделенной
добычей для любителей легкой наживы. Ловкие пареньки сбивали их с женских
головок и резво удалялись в неизвестном направлении. Женщины в ответ на эти
дерзкие нападки были вынуждены принять контрмеры, и стали привязывать к шапкам
резинки. И вот один горемыка решил содрать шапку с решительной дамочки, она
мало того, что его догнала, но и шапку отняла, которую он уже успел надеть на
голову. Приходит женщина домой, а муж спрашивает: «Ты что уже две шапки
носишь?». Она посмотрела в зеркало: ее собственная шапка болталась как капюшон
за спиной, а на голове красовалась шапка неудачника.
Красивая чеченка, то есть украинка, или наоборот,
тихо смеялась и, поправляя длинные, выбившиеся из-под платка пепельные волосы,
приговаривала: «Приеду, мужу расскажу, приеду, мужу расскажу». И кто бы мог
тогда подумать, что не только в Чечне, но и на Украине будут убивать людей. И
будет непонятно, как это началось и чем это закончится.
Вообще, в поезде «Москва–Нальчик» можно было увидеть
много интересных личностей. Особенно, когда поезд проезжал по территории
Украины. На границе хохлы шутят, просят показать документы, а иногда и сверяют
фотографию с «подлинником».
— Фейс
покажи.
— Что??? — пугается гастарбайтер
армянин, едущий из Москвы в Армавир, а затем в Ереван на перекладных.
Он скупает все, что разносят по поезду бойкие
украинские торговки, купил зачем-то сто цепочек, по виду серебряных, а по
качеству, бог его знает. «Дарить буду», — серьезно говорит он. В перерывах
между долгими задушевными разговорами с «коробейниками» армянин вспоминает свою
молодость, рассказывает, как служил в Советской Армии в Сибири. Первый раз
увидел много снега. «Однажды просыпаемся, — понизив голос, как будто по
большому секрету, произносит он, — а казарму снегом завалило до самой крыши,
мне пришлось туннель рыть».
Ты живо представила себе картинку: ползет смуглый
паренек невысокого роста по бескрайнему белому полю, и конца этому снегу не
видно. А теперь он сидит в поезде «Москва–Нальчик» и боится, что его заметут,
прячется в туалетах на станциях, не дай бог, высадят где-нибудь, а потом сиди,
кукуй и кукарекай.
А из Нальчика в Москву пассажиры (молодежь в поисках
заработка, солдатики, возвращающиеся домой, альпинисты, спустившиеся с гор, челночницы и т. д.) были менее словоохотливыми. Девушки
напряженно думали о том, как бы им, смуглянкам, незаметно раствориться в
московской толпе, чтобы милиция не «замела», альпинисты
и альпинистки сразу же заваливались спать, челночницы
набирались сил для скупки дешевых товаров. И солдатики молчали. Даже друг с
другом не разговаривали. Запомнилось только то, что поезд «Нальчик–Москва»
прибывал на Курский вокзал в то же самое время, когда отправлялась знаменитая
электричка «Москва–Петушки».
Воспоминания прерывает громогласный баритон пожилого
соседа, собаки затихли, а, может, побежали в другой двор, там беседка и цветут
каштаны, хотя зачем собакам каштаны? Ведь скоро им собираться в путь-дорогу —
домой. В собачью будку, которой у них нет, и никогда не будет. Ведь они живут
под открытым небом, которое и есть их дом. Им тоже, наверное, надоело всего бояться,
вот они и лают сутки напролет. А ночью, потому что так слышнее. Кто собачий лай
днем слышит? Взрослые на работе, дети в школе, старики молодость вспоминают.
Наступает утро. А Барс-то оказался не Барсом, а
Рексом. Это вообще не кавказская овчарка, а немецкая. Утром, вдоволь налаявшись
ночью, она спит, свернувшись калачиком в беседке перед домом, и вид у нее такой
будто и не было бурной ночи с долгими разборками. Тебе так не хочется собираться,
одеваться, спешить на работу, выбегать в дождливую погоду на улицу. А хочется,
свернуться калачиком, как Рекс, и заснуть сном праведника.
Вчера ты смотрела передачу про Марлен Дитрих,
которая последние пятнадцать лет вообще не выходила из дому, а в возрасте
восьмидесяти трех лет из-за нужды согласилась сняться для телевидения в кровати
с сильно напомаженным лицом. Женщина-легенда. Трудно быть просто женщиной, а уж
легендой и подавно.
Ты все-таки встаешь с кровати, небольшой бутерброд с
сыром, можно бы и маслица чуть-чуть, но лень размазывать его по ломтику хлеба,
который начнет крошиться и терять форму, а потом к завершению всего еще и
упадет маслом вниз. Нет, не нужно масла. Погода неустойчивая, но ты не берешь
зонт, потому что зонт — это уже чересчур — лучше промокнуть до нитки.
С этой врожденной российской расхлябанностью
ты еще умудряешься мечтать о красивой, размеренной жизни. Яркая «живая»
картинка о такой жизни — это сериал об Эркюле Пуаро. Аккуратность, чистота, обязательность. Красота, с
которой совершаются самые замысловатые преступления. Безукоризненная лужайка,
безупречный сервис, приличные люди, никто не повышает голоса, все друг друга
слышат. И даже преступник держится молодцом, не мучается ни раскаянием, ни
желанием «замести следы». Он спокоен и уверен в своем алиби. Потому что
преступление выполнено идеально, в нем все продумано до мелочей.
Начало рабочего дня: ты заходишь в Интернет,
просматриваешь почту, заканчиваешь очередную статью, отправляешь ее в журнал, с
нетерпением ждешь окончательного «вердикта» редколлегии, перекидываешься парами
строчек с Элонкой, с которой дружишь уже более
тридцати лет. В общем, все как всегда. Ночью тебе, скорее всего, опять полезут
всякие мысли в голову, но собаки тут ни при чем. Просто
у тебя бессонница.