Окончание
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2015
Окончание. Нач. см.: Нева.
2015. № 5. С.
134–155.
Александр Куприянович Секацкий родился в 1958 году в городе Минске. В
1975 году поступил на философский
факультет ЛГУ, откуда через два года был отчислен за изготовление и
распространение антисоветских листовок. Следующие десять лет провел в основном
в Средней Азии, работал сторожем, сварщиком, монтировщиком декораций,
осветителем в театре, киномехаником и т. п. В 1988 году был восстановлен в
университете, в 1994 году защитил диссертацию, посвященную онтологии лжи. В
настоящее время — доцент Санкт-Петербургского государственного университета,
автор двенадцати книг и более двухсот статей. Наиболее значимые работы: Соблазн
и воля» (СПб.: Borey print, 1999), «Онтология лжи» (СПб.: Изд.
Санкт-Петербургского государственного университета, 2000), «Три шага в сторону»
(СПб.: Амфора, 2000), «От Эдипа к Нарциссу» (СПб.: Алетейя, 2001), «Ужас
реального» (СПб.: Алетейя, 2003), «Сила взрывной волны» (СПб.: Лимбус-пресс,
2005), «Прикладная метафизика» (СПб.: Амфора, 2005), «Дезертиры с острова
сокровищ» (СПб.: Амфора, 2006), «Два ларца, бирюзовый и нефритовый» (СПб.:
Лимбус-пресс, 2008), «Изыскания» (СПб.: Лимбус-пресс, 2009), «Последний виток
прогресса» (СПб., 2012). Книги Александра Секацкого в разное время
номинировались на премии «Национальный бестселлер», «Большая книга». лауреат
премии им. Андрея Белого (2008) и Гоголевской премии (2009). Живет в
Санкт-Петербурге.
День четвертый
Левченко. Итак, Алексей, мы тебя
слушаем.
Ледовских. Что ж, знакомы мы не первый
день, мою излюбленную тему вы знаете, хотелось бы и сегодня поговорить об
органической государственности и об имперской идее. К этому я все-таки с
вашего позволения перейду, но не сразу. Сначала следует завершить,
насколько это возможно, нашу вчерашнюю беседу.
Что дает генератор шансов современному демократическому
государству? Зачем эта скрытая лотерея в современных прозрачных механизмах
управления? Ну и, соответственно, в чем же сакральный смысл электоральных игр?
Я напомню, мы уже согласились, что, например, конкурентоспособность глупости, а
также устойчивость к соблазнам и высокая помехоустойчивость вообще суть
следствия того, что генератор шансов должен работать и работает.
Лейкин. Я пока не понимаю, как все эти феномены
связаны. Насчет скрытой лотереи крайне любопытно, ясно, что современная демократия
с ней нерасторжимо связана, но вот что это дает?
Ледовских. Говоря совсем уж упрощенно —
обновление ради обновления. Социум должен обновляться, и накапливающиеся
в нем отягощения, зацикливания, вообще моменты инерции следует подвергать
периодическому пересмотру и развоплощению, чтобы существовал свободный рынок
будущего. Или рынок свободного будущего. Взаимная отлаженность механизмов,
уверенность в завтрашнем дне, соблюдение баланса интересов — все это вещи
важные, но если нет генератора обновления и даже обнуления некоторых
зацикленностей, упадок жизнеспособности неизбежен. Общество без такого рода
обновления чахнет, как культурное растение без прививки дикорастущих сортов,
без вторгающегося иного. Если угодно, это реликтовое излучение, состоящее из частиц-шансов.
Согласно одной из версий термодинамики, такие частицы, носители чистой
энтропии, не взаимодействуют с упорядоченной, хорошо упакованной природой. Но в
природе есть прореха или ловушка, если угодно, где эти частицы регистрируются.
Речь как раз идет о человеке, о его свободе и его экзистенции. Бомбардировку
шанс-частицами называют разными именами: жребий, судьба, удел, участь, но
очевидно, что важнейшие вещи в человеческом мире связаны с этим потоком,
разрушающим рутинность, а заодно и рациональность.
Лейкин. Глубоко копаешь.
Ледовских. Я бы сказал, что дискретные
шансы распылены в наиболее значимых видах деятельности: в экономике, где они
определяют движение капитала, пульсацию мировых бирж, само собой разумеется, на
поле азартных игр, в спорте — и, что кажется намного более странным, в
политике. Политическое тело, пронизанное шанс-излучением, многократно повышает
свою жизнеспособность в частности, поскольку в нем пресекаются самопроизвольные
процессы коррупции. Коррупции в самом широком смысле слова, вытекающим из
латинского corruptio — ржавление, порча. Однако связь этой великой лотереи
с электоральными играми не является непременной или единственно возможной, она
является скорее исторически сложившейся. Лебедев справедливо заметил, что в
греческом социуме, то есть в полисе, плотность излучения была выше, чем
где-либо, тем не менее к механизму выборов она как раз не привязывалась. Только
западная представительская демократия осуществила такое соединение жеребьевки,
состязательности и смены власти (точнее, персоналий во власти) —
причем этот чрезвычайно важный и действительно принципиальный факт
соединения надежно прикрыт декларируемой рациональностью предпочтений, то есть
отождествлением свершившегося выбора с интересами большинства проголосовавших.
Ну вот. Из этого следует, что генераторы шансов,
обеспечивающие обновление общества, совсем необязательно должны быть пристегнуты
к бросанию в урну бумажек — это раз. А во-вторых, выборы, утратившие
причастность к жеребьевке, обращаются в свою противоположность, то есть
оказываются исключительным фактором дестабилизации. Теперь кое-что о проблемах
государства российского.
Левченко. Погоди, может есть, вопросы. У
меня есть. Дестабилизиующие выборы это те, которые утратили характер лотереи?
Ледовских. Да, причем заметь, независимо
от причин, по которым это произошло. Собственно, причин может быть три. Первая.
Когда выборы проводятся для отвода глаз и в реальности ни о каком учете
волеизъявления речи не идет. Вторая, самая частая причина, когда правила
лотереи не соблюдаются и проигравшие заявляют, что на самом деле они являются
победителями. И, наконец, третья — правила игры соблюдаются, но обновления
общества все же не происходит ввиду декоративного характера власти победителя —
в этом направлении движутся Европа и Америка, и его вполне можно считать
прогрессирующим ослаблением демократии. Еще вопросы?
Лебедев. Ну давай уж к проблемам государства
российского…
Ледовских. Постараюсь избежать
многословия и ненужнго пафоса, и то, и другое словно бы прилипло к этой теме.
Но что, на мой взгляд, стоило бы отметить… Мы вроде бы согласились, что
преимущество контрактного государства состоит в его максимальной незаметности —
но и тут возникает тоска по настоящей политической жизни, тоска, которая
оборачивается безумствами гиперполитичности, как, например, у левых парижских
интеллектуалов. Лебедев справедливо указал нам на важнейшее принципиальное
различие между прямой греческой демократией и представительской демократией
Нового времени: во втором случае перед нами инструмент, а в первом — сама
жизнь, экологическая ниша для обитания zoon politikon.
Я хотел бы подчеркнуть, однако, что интенсивное участие в
политической жизни, в делах res publica совсем необязательно должно сводиться к
произнесению прекрасных речей на агоре, оно, кстати, и у греков к этому не
сводилось: все свободные граждане были воинами, да и устройство театра как непременного
элемента общественной жизни требовало такой всепоглощающей художественной
политики, каковая не достигнута и по сей день.
Лебедев. Организация пиров, так называемые
«пританеи», была не менее важна для поддержания единства социального организма
и много чего еще…
Ледовских. В контрактном государстве все
эти деяния и виды деятельности вышли за пределы res publica, сфера политики
стала плоскостью и сплошь поросла газоном юридических хитросплетений… И
получила название правового поля. Что, кстати, стало одним из важнейших
факторов отчуждения от политики граждан. Вообще-то это, конечно, особая тема —
оккупация и последующая аннексия государства как «вещи общей» крючкотворами.
Пожалуй, что дискурс противостояния этой опасности имеется только в
Поднебесной, где в свое время были легисты, «законники фа-цзя», которые
принесли Китаю немало проблем, перекрыв циркуляцию жизненных сил в государстве,
в чем справедливо обвиняли их последователи Дао. Что касается представительской
демократии Запада, то там правовое поле, засеянное чертополохом крючкотворства,
культивировали с не меньшей тщательностью, чем англичане свои лужайки и
теннисные корты — благо все предпосылки были налицо.
Лейкин. То есть уважение к букве закона ты
относишь к числу слабых мест правового государства?
Левченко. Подожди, Лева, не ты ли совсем
недавно со всей язвительностью распинался о том, что юристы свирепствуют в США,
как талибы в Афганистане, уничтожая вокруг себя все живое? В смысле искренние
порывы души? Только с куда большим успехом, чем талибы буквальные, поскольку
никому не приходит в голову поставить под вопрос их право на окончательные
вердикты, поскольку оно так и называется — право.
Лейкин. Говорил, да. Но если ты заметил, я пока и
не оспаривал тезис Алексея, я обратился к нему за разъяснениями.
Ледовских. Всевластие юристов в
представительской демократии, ставшее фактом, достойно, конечно, подробного
рассмотрения, но я сейчас немного о другом. Я бы сказал, что сам контрактный
характер государства, то, что общественный договор, с каким бы придыханием его
ни озвучивали, есть все же своего рода сделка, в идеале не отличающаяся,
например, от сделки по аренде недвижимости, делает расширенное воспроизводство
«законников» неизбежным. Конечно, современное положение вещей, особенно в
странах англосаксонской цивилизации, превзошло все ожидания, метастазы
правового крючкотворства пронизали все гражданское общество. Так что и вправду
возник юридический талибан… Если у тебя есть хоть какие-то деньги и хоть
какое-то положение в обществе, ты должен делиться с адвокатами и вообще идти
под какую-нибудь юридическую крышу, иначе тебя лишат и того и другого, а
заодно, с высокой вероятностью, и свободы, чтобы другим неповадно было.
И все же контрактное государство способно переварить без
смертельной интоксикации на порядок большее количество юристов, чем государство
органическое. У знаменитой пословицы «Что русскому здорово, то немцу смерть»
есть, как известно, и обратная сторона. Почти естественный немецкий Ordnung
требует от России слишком много жертв для своего поддержания, легкость
французского comme il faut для России недостоверна и потому недостижима, но вот
уж что совершенно губительно, так это англо-американский юридический террор над
повседневностью. Бедный крестьянин из рассказа Чехова «Гайка» — помните этого
мужичка, открутившего гайку от полотна железной дороги и неспособного понять,
чего же хочет от него этот «судейский», — ведь это же вечный образ, он мужичок,
так стоял и стоять будет, не понимая, чего же хотят от него эти крючкотворы,
иноземные иллюзионисты, говорящие на непонятном варварском языке, отдаленно
напоминающем русский. Но этот же крестьянин, скажем, на Бородинском поле…
Лейкин. И над пропастью во ржи будет жить он не по
лжи… Слушай, Ледовских, давай без этого надрыва. А также без сермяжности, посконности
и кондовости.
Лебедев. Не придирайся. Я согласен с Алексеем, и
уже давно у меня появилось одно соображение, близкое к тому, что было сказано.
И если Алексей позволит, я бы его кратенько изложил.
Ледовских. Давай.
Лейкин. Наверное, про античный полис и эпимелею.
Лебедев. Нет, про римское право. Трудно усомниться
в том, что это великий образец правового творчества. Римское право, скажем так,
пригодилось его наследникам как мало что в этом мире, сегодня оно лежит в
основе законодательства далеко не только европейских стран. Кажется, что это
столь же универсальный феномен, как и европейская наука. И все же только для
одного народа, пусть даже одного из величайших исторических народов, это право
было живым произведением духа, его способом быть в качестве социального тела, в
качестве единого целого. Для всех остальных римское право оставалось все же
чем-то внешним: ну, кому-то оно подошло больше, кому-то меньше.
Лейкин. Кому-то до сих пор на вырост.
Лебедев. И если полисная демократия, как мы с вами
убедились, сохранила лишь общее имя с некоторыми формами современной государственности,
то, возможно, и с римским правом дело обстоит далеко не безоблачно. Особенно, я
думаю, это относится к ситуациям, понимаемым нами как триумф буквоедства, в
общем, к правовому фетишизму. Для граждан Рима тут был некий эстетический
резон. Прежде всего в кантовском смысле как нечто чувственно воспринимаемое: да
погибнет Рим, но восторжествует закон! Сопровождающие чувственные резонансы
составляют живую плоть права, и утрата этого сопровождения привела к
мультипликации паразитарных эффектов, среди которых и собственное химерное
творчество юридического сословия — как простое оправдание существования.
Левченко. Любишь ты, Лебедев, воспарять.
Давай-ка, пожалуйста, повнятнее о мультипликации паразитарных эффектов.
Лебедев. Я о том, что когда чувственные настройки
правового сознания сбиты или вовсе отсутствуют, то «правопроизводители» могут
предлагать самые причудливые продукты. И тут каждый по своему выбору может
назвать это химерным творчеством или бредом.
Ледовских. Я полагаю, что «сбитость
настроек» ты относишь к судьбам римского права, а не к правосознанию вообще?
Лебедев. Да. Я как раз хочу сказать, что, помимо
благодарности латинянам за бесценный дар, следует выразить также горькое, хотя,
пожалуй, абстрактное сожаление, что было перекрыто множество возможностей,
связанных с консолидацией иных версий правосознания, ну а уж
законники-беспредельщики, свирепствующие в современном правовом государстве,
суть точно прямое следствие безраздельного доминирования пусть великой, но в
той или иной степени чужеродной правовой системы.
Ну вот, такова моя реплика. Алексей, можешь продолжать.
Ледовских. Да, продолжу, если никто не
возражает. Лебедев сказал все по делу, и я вернусь к политике, то есть к
государственности как форме жизни, к органическому государству.
Лейкин. То есть к России?
Ледовских. К ней. Итак, мы убедились, что
представительская демократия инструментальна по применению и по сложившемуся способу
существования. В ней на самом деле нет того высокого удовольствия от политики,
которым мог наслаждаться, например, каждый свободный афинянин, — именно это Аристотель
и склонен был считать человеческим счастьем как таковым. Сам Аристотель, увы,
его был лишен и тщетно добивался афинского гражданства. Соответствующий опыт
демократиям сегодняшнего дня попросту неизвестен: ни избираемые, ни избирающие
не смогут внятно ответить на вопрос: что это было? Сие, однако, не означает,
что опыт бытия в государстве, опыт расширения и обогащения присутствия в
резонаторах державности вообще утрачен. Перехожу к России.
Лейкин. Следите за руками.
Ледовских. Да, следите. Я обрисую
идеализированную модель, вполне сочетающуюся с историческими реалиями России,
разумеется, не во всякое время. Что ж, вот перед нами какой-нибудь госслужащий,
например лесничий. Он может просто делать свою работу более или менее честно,
борясь с искушениями или уступая им. Скажем так: ничто человеческое ему не
чуждо. Если он протестант, из тех, что описаны Максом Вебером, он, возможно, будет
считать, что его профессиональные успехи, его, так сказать, безупречность в
этом отношении, являются свидетельством богоизбранности. И это придаст ему
дополнительное рвение. Но мы говорим о России, а русский Бог избирает себе
агнцев для всесожжения, а не булочников для благословения их теста. Стало быть,
производственного рвения, адресованного непосредственно Богу, ждать не
приходится. Но и в России лесничий может не просто профессионально обслуживать
участок леса, он может еще хранить и приумножать леса империи, и в этом случае
другими будут не только плоды его работы, но и сам статус его бытия.
Понятно, что лесничий взят навскидку, на его месте мог быть
и какой-нибудь другой госслужащий. И ученый. И, конечно, офицер, воин. Они
причастны к своему органическому государству не совсем так, как свободный эллин
к своему полису, но все же причастны живой причастностью в отличие от заключивших
контракт индивидов агрегатного правового государства.
Далее, в отличие от эллинов, далеко не каждому из наших
лесничих, землемеров, полярников суждены ответственные речи. Но зато и безответственные
речи не являются их профессией, как это сложилось в цитаделях представительской
демократии и контрактной государственности. Наш лесничий причастен к res
publica иным образом, его аргументы, его, так сказать, резоны отдают шумом
листвы и изобилием дичи, но они тем не менее могут быть услышаны и правильно
поняты адресатами.
Лейкин. Эвона как!
Ледовских. Иными словами, если правовое
государство фаустовского типа унаследовало пустую форму греческой политии,
используя ее исключительно инструментально и не понимая, как может быть иначе,
то органическое государство, напротив, отчасти сохранило достоверность
резонаторов, расширений, благодаря которым персональное бытие превосходит и
приумножает само себя.
Я говорю о волнах трансперсонального имперского
самочувствия, их можно уловить и под них подстроиться — вещь совершенно немыслимая
для изолированных политических подсистем контрактной государственности. Правда,
некая чуткость все же нужна, некое подобие музыкального слуха.
Левченко. Я понимаю, Алексей, о чем ты
говоришь. Знаменитая фраза «За державу обидно» из «Белого солнца пустыни» была
сказана последним таможенником империи, но ее смысл, даже ее чувственный
резонанс безусловно, доступен и лесничему, и машинисту поезда
Львов–Владивосток, и даже тем актерам императорских театров, которые имели
обыкновение говорить «служу на театре». Вот только на самом ли деле сохранность
этой архаической настройки идет во благо? Быть может, как раз анестезия по
отношению ко всем этим варварским позывным и составляет суть прогресса? Может,
и не стоит жалеть тех, чья повседневность утратила имперское измерение? Не
считаешь ли ты, что им и так есть чем заняться?
Ледовских. Вопрос резонный, я им тоже
задавался. Думаю, что в данном случае вполне подходят слова Иисуса: по плодам
их познаете их. Пожалуй, тотальная анестезия по отношению ко всем сверхзадачам
и великим ценностям действительно достигнута — что-то мы не видим, однако,
прекрасных плодов свершившегося радикального освобождения. Греки, наверное,
сочли бы, что в результате тотального выхолащивания res publica современные
граждане оказались нагло обворованными и лишенными даже надежд на «деятельное
счастье», о котором говорил Аристотель. Так что возможность соучастия в этом
«общем деле», предоставляемая органическим государством, дает весомое преимущество
и самому государству, и каждому из граждан: они могут почувствовать биение
пульса истории, и это, безусловно, обогащение присутствия, интенсификация
человеческого в человеке.
Впрочем, силовое поле причастности является достаточно
слабым, даже там, где оно есть, даже в России. Среди прочего это объясняется
генерируемыми помехами со стороны механической государственности — ведь для
этого типа социальной сборки участвовать в политике — значит заниматься
электоральными играми, пусть даже на уровне священнодействия, и произносить
священные заклинания о правах меньшинств. И для России ситуация не безнадежна
во многом потому, что ресурс механической государственности близок к
исчерпанию. Скажем, все образцы европейской правовой государственности, столь
вдохновлявшие еще несколько десятилетий назад, сплошь пронизаны раковыми
метастазами.
Лейкин. Это ты опять про юристов?
Ледовских. Нет, в данном случае я имею в
виду нарастающие системные сбои всех уровней, включая контрколонизацию,
вивисекцию семейных ячеек и общую капитуляцию гражданского общества по всем
фронтам.
Но я к тому, что появляется реальный шанс даже у слабых
токов причастности, как бы выходящих из исторического анабиоза. Умелое обустройство
своего экстремального участка вполне может влиться в резонанс общедержавных
деяний, учитывая полный крах так называемых «профессиональных политиков».
Кажется, социальная иммунология сейчас подходит наконец к тому, чтобы выделить
возбудителя, вызвавшего интоксикацию всей современности вообще и тела
органического государства в особенности. Имя ему — профессиональный политик.
А эта популяция, в свою очередь, разделяется на демагогов первого и второго
порядка. Первые, так сказать, традиционные демагоги, известные еще грекам,
неизбежны, как неизбежны злоупотребления всякого употребления. Вторые — это искренние
демагоги, зародившиеся и выросшие внутри правового фетишизма.
Левченко. Алексей, давай поконкретнее.
Ледовских. Ну вот, например, когда я
слушаю какого-нибудь «оппозиционера», две мысли приходят мне в голову: получил
ли бы он удостоверение оппозиционера международного образца? Экологически
чистого оппозиционера, не имеющего задних мыслей? В Европе политики в духе
Фореста Гампа вслед за Америкой размножаются весьма успешно. В России, кажется,
такое удостоверение выдавать пока некому.
Вторая мысль куда более неотвязна и навязчива. Всякий раз,
внимая тому или иному пламенному изобличителю, я, конечно, радуюсь, что он
выводит на чистую воду всех этих коррупционеров и воров, но вот относительно
его скрытых (впрочем, не очень хорошо скрытых) надежд и намерений мне всякий
раз хочется сказать: «Успокойся, это будешь не ты». И телодвижения твои
энергичны, и ценности ты отстаиваешь о-го-го какие ценные, но почему-то в
голове тут же возникает куплет из песенки Высоцкого:
Он
ругался и пил,
Я за ним по пятам,
Только в самом конце разговора
Я обидел его, я сказал: капитан,
Никогда ты не будешь майором…
Лейкин. Вот как? Я думал, ты другую песенку
вспомнишь: «В Красной армии штыки, чай, найдутся — без тебя большевики
обойдутся». Но почему, собственно? Надеюсь, ты не будешь спорить, что критика
существующей власти в высшей степени необходима любому обществу?
Ледовских. Никоим образом. В смысле
спорить с этим не буду. Я, напротив, готов пожелать каждому из пламенных
разоблачителей и дальше столь же пламенно разоблачать. Мы не должны лишиться ни
одного из них. Совсем другое дело — вхождение во власть и замещение в ней
одного из критикуемых своей величественной персоной — вот тут я категорически
против. И это, как вы понимаете, принципиальный момент. Я полагаю, что шанс
России состоит именно в том, чтобы порушить эту порочную, я бы даже сказал,
гибельную практику и перестать пристраивать во власть непристроенных юристов.
Еще раз повторю: что пиндосам здорово, то русскому смерть. Фигура
«профессионального политика», давно уже неприглядная и в странах
представительской демократии, в России прямо-таки запредельно отвратительна.
Причем это касается обеих ипостасей желающих — как тех, кто
пристроился к правящей партии, скажем, в роли депутата или какого-нибудь
публичного спичрайтера, так и тех, кто не пристроен по причине того, что мест
не хватило или по причине непомерно высокого честолюбия. То есть я имею в виду
не чиновников, о них особый разговор, а именно тех, кто избрал политику делом
своей жизни, кто ничего не умеет, кроме политики. Не забудем, что деятельность,
именуемая сегодня «политикой», не имеет отношения ни к греческому полису, ни к
традициям органической государственности, ни даже к правовому государству в
период его расцвета и покорившей мир жизнеспособности. Это некая
монополизированная юристами и ими же преображенная практика, которую я
определил бы как социальную онкологию в неоперируемой стадии. Достаточно трезво
взглянуть на то, что происходит в Европе, чтобы понять: этому больному место в
хосписе. Пока политики Евросоюза упражняются в приветливости, в политкорректной
бессодержательной болтовне и попутно производят юридическую шизу вроде
ювенальной юстиции, племена контрколонизаторов успешно переходят к
самоуправлению, к отработке внутреннего законодательства и формированию теневой
оккупационной администрации…
Лейкин. Ледовских, твою обличительную речь мы уже
слышали вчера на конференции, давай-ка ближе к нашим баранам.
Ледовских. Что ж, раз вы согласны по
существу, идем дальше. Стало быть, профессиональные политики как особый орден,
отпочковавшийся от юридического сословия и сохраняющий с ним неразрывную связь,
говорящий на одном языке, озвучивающий те же самые заклинания, почему-то
выдаваемые за мысли, — так вот, эти самые «политики» должны быть
категорически отделены от власти, с сохранением, разумеется, их личной
неприкосновенности. По отношению к ним прекрасно работает формула телеведущего
Малахова: «Пусть говорят!» Пусть критикуют, обличают, совершенствуют риторику,
глаголом жгут сердца людей. Но внимающий им имперский народ должен иметь встроенную
иммунную реакцию, в данном случае автоматическую поправку: это будешь не ты.
Левченко. А кто? Лесничий?
Ледовских. Именно он. А также геолог,
полярник, воин, авиатор — в конце концов, даже поэт. У всех есть шансы понятные
и очевидные для любого органического государства, нужно только обезвредить
банду профессиональных политиков.
Лейкин. В смысле, опять же, «без тебя большевики
обойдутся»?
Ледовских. Большевики как раз не
обошлись, и потому они теперь на свалке истории. Но, разумеется, я имею в виду
иммунную реакцию тела социума, самой res publica как единого целого. Ничего общего
с задействованием репрессивного аппарата, просто срабатывающая совокупность
настроек имперского самосознания и имперского самочувствия, которая и выдает
снисходительный, но непреложный вердикт: это будешь не ты.
Но если в негативном аспекте вердикт однозначен и
инстинктивен для здорового социального организма, то в положительном смысле далеко
не все так ясно. Тут, пожалуй, подходит принцип аленького цветочка из сказки
Аксакова.
Лейкин. В смысле, что охрану цветочка следует
поручить чудищу?
Ледовских. Нет, Лева. Вариации на тему
«Дракона» Шварца — это твоя тема. Я же имею в виду тот момент, когда дочери
просят у купца привезти им диковинку, и младшая дочь говорит отцу: «А мне
привези цветочек аленький». Купец, естественно, спрашивает: «А как же я, дочка,
узнаю тот самый, аленький?» — и слышит в ответ: а увидишь — не ошибешься.
Примерно так же должно обстоять дело и с востребованностью лидеров res publica.
В самом широком смысле их можно назвать «государевы люди», и под это
определение подойдут как раз те, кто обладает харизмой, авторитетом и, что
главное, некоторым умением, не сводящимся к профессиональной политике (то есть
демагогии) и юридическому крючкотворству.
Лейкин. А, это ты, наверное, имеешь в виду
Пояркова, Хабарова и Ермака Тимофеевича! Вот ведь были государевы люди, и как
же актуален, наверное, их опыт сегодня.
Ледовских. И Хабарова тоже, как,
например, и Перикла. Я хочу сказать, что Перикл и Ерофей Хабаров оказываются по
одну сторону водораздела, а софисты и профессиональные политики, поддерживаемые
юридическим талибаном, — по другую. Ибо в одном случае государство вбирает в
себя полноту бытия, срабатывает резонанс могущества целого, а в другом
происходит приватизация или, если угодно, похищение вещи общей, той
самой res publica в личное пользование. А уж используется ли при этом метод
демагогии или тирании, не столь принципиально, Платон рассматривает эти случаи
как соседние и ближайшие. А Лебедев справедливо определяет первоисточник
демагогии — это пляска взбесившихся знаков, когда достоверные связи с деяниями,
с практическими результатами утеряны и критерий, отсеивающий не относящиеся к
делу благоглупости, исчезает. Лучше, чем Мандельштам, не скажешь: «под собою не
чуя страны». Таким образом, будь-то тиран и его приспешники, мафиозный клан,
прорвавшийся к власти, коллаборационисты, имитирующие суверенность, или юристы
как сословие, все они знаменует собой противоположное тому, что мы именуем государевы
люди.
Лебедев. Ты хотел пояснить, что общего между
Периклом и Ерофеем Хабаровым.
Ледовских. Да. Ты верно отметил, что
греческая полития и есть, собственно, роскошь свободы свободного человека.
Произносимые слова будут услышаны, обращены в деяния, а затем деяния будут
подытожены в достойной речи. Однако быть услышанным можно не только в народном
собрании, и аргументами res publica могут служить не только речи. Как раз речи,
в частности речи профессиональных политиков, начиная с некоторого момента
замыкаются в примитивную риторику и теряют связь с целым. Но деяния, и притом
весьма разнородные, способны резонировать, если, например, точность имперских
настроек не сбита. И тогда Ерофей Хабаров своими деяниями вторгается в
publicum, в данном случае в зону имперского резонанса, и становится ясно, что
он очень даже красноречив и внятен, в отличие от тетеревов на току (то бишь
депутатов на трибуне или «политиков» на предвыборном митинге). И когда это так,
когда государевы люди слышат друг друга, а их (их дела) слышит страна, значит,
мы имеем дело с таким государственным строем, который обеспечивает сверхпроводимость
высшей человеческой признанности. Излюбленная греческая аналогия, сравнение
благополучного государства с правильно настроенной лирой, годится и в нашем
случае, только перед нами вместо лиры скорее многоголосый орган, у которого
задействованы все регистры: он передает и синеву небес, когда расходятся тучи,
и дрожь земли, когда тучи сходятся.
Лейкин. Алексей, а более свежих примеров, чем
Хабаров, у тебя не найдется?
Ледовских. Найдется, Лева. Устроит ли
тебя академик Королев и Юрий Гагарин? Академик Лаврентьев и генерал Ахромеев?
Где-то в сущностном измерении они не так уж далеки от землепроходца Хабарова и
Ермака Тимофеевича. Но я-то рассматриваю племя государевых людей более широко —
это может быть и дирижер в свой звездный час, и змеелов, лучше прочих знающий
свое ремесло, и даже, если угодно, математик Григорий Перельман, поскольку он
способен вызвать всеобщее имперское уважение, в то время как обыватели, не
входящие в государственность никаким боком, покрутят только пальцем у виска.
Недавно у поэтессы Ирины Перуновой обнаружил подходящие строки:
И
сказал он: поехали — ехали, ех!
И махнул рукавом на экране.
И махнул из страны не налево, а вверх —
И Маньяни привет, дескать, Анне.
………………………………………………………………
Мужики потянулись в иные миры,
Наглотавшись земных тяготений.
Нас питали надежды и рыбьи жиры,
Каждый третий не гей был, а гений.
Общим параметром для государевых людей является чуткость к
трансцендентному измерению и одновременно то, что во всякой всемирной религии определяется
как множественность подвига, то есть когда, скажем, подвиг аскезы, подвиг
книгочейства и подвиг служения в миру могут быть равнозначны и равноценны для
обретения жизни вечной — в нашем случае для обретения ровного (а не
затухающего) пульса и интенсивной жизненности res publica.
Напротив, возникновение однородной элиты как правящего
сословия таит в себе опасность, даже если речь идет о воинах, то есть о тех, кого
и Платон и Гегель называли «господином по природе своей», но подобная
однородность просто губительна, когда речь идет о профессиональных политиках.
Левченко. А как насчет бизнесменов?
Ледовских. Это самая естественная и самая
здоровая составляющая современных элит, но сейчас я хотел сказать о другом —
пока не забыл. В качестве сильной стороны демократии, даже представительской,
мы упоминали предотвращение застоя и, соответственно, обновляемость власти. Мы
с вами, кажется, совместно признали, что это обновляемость ради самой
обновляемости, а не ради декларируемого (ибо так положено) «улучшения», что даже
конкурентоспособность глупости, понятная не только простым, но даже простейшим
смертным, борьба простодушного Джона с бесхитростным Биллом была сильной
стороной американской демократии последних десятилетий. Но мы же и зафиксировали,
что эта обновляемость стала давать сбой в самое последнее время, в частности,
из-за ненасытности всех этих докторов и магистров права, обладателей
одинакового образования, а лучше сказать, носителей одного и того же типа
необразованности. Даже в американском обществе, самом загипнотизированном и
одураченном в этом отношении, зреют гроздья гнева, как говорил дружище
Стейнбек.
Лейкин. Когда это ты там успел побывать?
Ледовских. Ты же сам и рассказывал. Но я
не об этом, я вот о чем: демократия с ее электоральными механизмами не является
эксклюзивным фактором обновления власти и общества. Хочу обратить ваше внимание
на идею монархии именно в этом качестве. Ведь особенность монархии в том, что
власть переходит по наследству, игнорируя наличие определенных, заранее
фиксированных качеств, так что властителем государства будет тот монарх,
который ему, этому государству, достанется. У каждого свой характер и свои
заморочки, так что разброс может быть очень даже существенным, ведь сито
специфической «политпригодности» отсутствует. Неожиданной моделью для сборки
может стать любой возраст, как, разумеется, и пол: как правило, однородная
среда профессиональных политиков не может обеспечить такого разброса. Но
давайте остановимся на возрасте. Предположим, что и этносы, и социумы стареют,
каждому отпущен свой срок жизни, ибо все единичное и конечное в этом мире
подчинено смерти как последнему господину. Старение и угасание государств
наблюдается совершенно эмпирически при самом поверхностном знании истории.
Левченко. Ты понимаешь это в духе Шпенглера
или Гумилева?
Ледовских. Лишь отчасти, ибо полагаю, что
дряхление социума не носит характера абсолютной принудительности, всегда есть
силы сопротивления и ресурсы реанимации. Как ни странно, но очень важная роль
тут принадлежит или может принадлежать возрасту безоговорочного лидера, а стало
быть, монарху по преимуществу. Не собираюсь вдаваться в эту тему, скажу только,
что тело монарха или, если угодно, его персона выступают как эталон для сверки
всех внутренних часов, включая круг повседневности. Ритмика бытия самодержца
непосредственно влияет на индивидуальные потоки времени всех причастных.
Левченко. Pacemaker…
Лейкин. Что?
Левченко. Ритмоводитель… ну, как
блуждающий нерв для сердца. Или как сердечная мышца, задающая компонент ритма,
с которым считаются все прочие органы — Алексей приписывает такую роль царю.
Или фараону.
Ледовских. Ну, в каком-то смысле.
Хронопоэзис социума достоин, конечно, отдельного разговора… но перейдем к
России и ее царям, чтобы ограничиться кратким и всем понятным примером. На
протяжении XVI века формируется правильный образ царя-батюшки: суровый, требовательный,
заботливый отец, который не потерпит никакого озорства, — это Алексей
Михайлович, начинает казаться, что только таким царям и подобает быть на Руси.
Государство подлаживалось под такого «Ритмоводителя» без особого труда и
старело. И вдруг кончается время царей-батюшек, появляется подросток Петр,
необычный, не виданный доселе царь-детинушка. У него-то и озорства, и капризов,
и юношеского максимализма было вдоволь, причем подростковый возраст словно бы
остался свойственным Петру до конца, не только во времена потешных полков.
Любил царь плотничать, зубы рвать, интересовался ремеслом наборщика и даже
акушера — и этими расширениями, между прочим, задавал простор для новых
государевых людей.
Лейкин. А не любил ли он полетать во главе
журавлиного клина? Или, может, я что-то путаю, может, это был другой царь…
Ледовских. Царь-детинушка сумел
перенастроить тело социума на новые ритмы, ему удалось обобществить, национализировать
такие неожиданные, глубоко спрятанные силы и энергии, которые без него пропали
бы втуне и только усилили бы суммарную беспросветность могучей, но дряхлеющей
империи. Не случись Петра, Россию, я думаю, ожидала бы судьба Порты.
Лебедев. А матушка Екатерина вписывается в твою
концепцию?
Ледовских. Да. Она продиктовала свой
мелодический рисунок, обогативший империю. Так что благодаря чередованию
возрастов, полов, нравов, благодаря квоте разнообразия, немыслимой для
профессиональных политиков, наследственная власть как раз таки обеспечивает диапазон
обновления настроек, активируя то одну, то другую и способствуя бодрости духа.
У монархии другие проблемы, она, увы, не отсеивает полную непригодность к
управлению.
Лейкин. Ты небось имеешь в виду Ивана Грозного?
Ледовских. А вот и нет. Жестокость,
своеволие и самодурство тоже могут парадоксальным образом вдохновлять
социальное тело. Дело прежде всего в том, что и сами монархи должны
принадлежать к государевым людям, то есть обладать чуткостью к трансперсональным
резонаторам и резонансам. Так что я имею в виду в первую очередь Николая II,
принципиально непригодного для выпавшей ему миссии. Обладая несомненной личной
порядочностью, Николай был по складу своей души глубоко частным человеком,
отношения с родными, домашними и близкими были для него не просто важны, а
заключали в себе практически весь мир. Дела государственные, дела России, были
для него настолько в тягость, что император не мог скрыть своих мучений — судя
по воспоминаниям современников, даже доклады он выслушивал с мученическим
выражением лица… Что поделаешь, совершенно глух был человек к метаперсональным
расширениям; я думаю даже, что требование отречься от престола он встретил с
внутренним облегчением: наконец-то! Теперь никто не будет выдергивать меня из
домашнего круга! Разумеется, для России, для ее формата органической
государственности, это было величайшим несчастьем, едва ли не любой первый
встречный, окажись он в этот момент на престоле, был бы более приемлем для
страны. Стало быть, Россия в полной мере испытала на себе и плюсы монархии, и
ее минусы.
Лейкин. Я бы, конечно, твои плюсы и минусы поменял
местами, но логика понятна, продолжай.
Ледовских. Вернемся теперь к тем
параметрам, посредством которых определяются государевы люди — сегодня лишь эта
причастность составляет живую ответственную политику в отличие от демагогии,
которая выкрала имя у политики и замаскировала следы кражи.
Так вот, царь-плотник и царь-флотоводец, царь-инженер и
царь-акушер — это, конечно, идеальная матрица, ее буквальная реализация выпадает
чрезвычайно редко, но то, что в свой час славы в зенит государственности
могут войти то флотоводцы, то плотники, то просветители, а не одни только
составители реляций, — такая раскладка возможна, и именно она называется
процветанием государства в самом широком смысле слова. Прочность достигается в
таких случаях через состязательность и содружество разнородного и включает в
себя преобладание неэквивалентных обменов над строго эквивалентными и сугубо
денежными расчетами. Скажем так: мужество воинов, стойкость полярников,
изобретательность ученых, романтика геологов и удачливость бизнесменов (и даже
их авантюризм) образуют динамическое облако шансов, окутывающее государство и
определяющее его многовариантное будущее. Когда из этого облака конденсируется
осадочный слой профессиональных политиков, шансы проедаются и будущее
тускнеет… особенно когда слой этот осаждается на чужую почву, которая еще
дышит, еще не утратила чуткости имперских настроек.
Левченко. Сдается мне, ты подходишь к
самому интересному.
Ледовских. Государство российское,
которое нас сейчас интересует, находится перед лицом двойного вызова:
обеспечить ресурс обновления, действительно жизненно важный генератор шансов, и
в то же время сохранить принцип пригодности, то есть слышимость зова, на который
откликаются государевы люди. Каждая из проблем сложна сама по себе, а уж их
правильное соединение тем паче — тут, увы, нет никакой исторической
необходимости, всего только шанс, но шанс для целого, для того произведения
духа, каковым является Российская империя.
Стало быть, на уровне явлений, противоречие таково.
Обновления, например, смены режима требуют те, по отношению к которым общество
должно иметь четкую иммунологическую реакцию, типа «спасибо за критику, но это
будешь не ты». Такую иммунную защиту российское общество, слава богу, приобрело
после десятилетнего обморока государственности в 90-х. «Обновленцы»
предполагают, что все должно решаться за счет внутренних разборок между
«профессиональными политиками», то есть они уверены, что общество должно
посочувствовать безработным юристам в их священной обиде на более или менее
пристроившихся коллег по цеху. Пока мы видим, однако, что особого сочувствия
они не дождались.
Те же, кому потенциально адресован зов, не требуют
обновления ради обновления, они, если угодно, ждут особого приглашения, они не
рвутся, расталкивая локтями друг друга, в публичную политику, они лишь
сохраняют готовность на тот случай, если публичная политика сама придет к ним.
Кто они? Еще раз повторю: воины, специалисты МЧС, археологи, хранители
древности, корабельщики, да кто угодно, и лишь в последнюю очередь
регистраторы-юристы.
Лейкин. А может, хотя бы посерединке?
Левченко. Лева, у тебя будет время
высказаться, дай человеку договорить.
Ледовских. Да нет, мне это не мешает.
Понятно, что речь идет об идеализации. В реальности борьба разворачивается
скорее между шизой правового фетишизма и простым косноязычным беззаконием. Но
дух витает над водами…
Лейкин. Ну-ну, процесс пошел, надо только углубить…
Ледовских. Не препятствовать — уже было
бы достаточно. Превентивные меры против социальной онкологии, то есть ситуации,
когда все площадки для решающих деяний зарастают соединительной тканью из
разного рода стряпчих и профессиональных политиков, рекрутируемых из их рядов,
были бы вполне достаточны на первом этапе. Увы, даже этот простейший ход, без
которого России точно не спастись, не сделан. И события развиваются в
противоположном направлении: чего стоит позорная практика формирования
кадрового резерва, так называемые академии госслужбы. Они заполняются юными
карьеристами, которые глухи от рождения, в том смысле, что под собою не чуют
страны и никакого зова не слышат. Если бы простейший здравый тезис, составляющий
суть органической государственности, был доведен до сведения юношей и девушек,
вступающих в жизнь и выбирающих профессию, тезис о том, что именно государевы
люди суть будущие избранники России, немалая часть дела тем самым была бы
уже сделана. Хочешь послужить стране в ее величии, оказаться среди принимающих
важнейшие решения — прекрасно, тогда твой путь лежит через участие в операциях
МЧС и через полярные экспедиции, через космические разработки и инженерные
проекты, словом, речь должна идти о людях дерзания и риска и по преимуществу.
Вот перед нами юные умы, жаждущие знаний, и сердца, которые для чести живы,
предположим, чтобы посвятить Отчизне души прекрасные порывы. Как должно
выглядеть объявление о приеме, какие области знаний должны ожидать пожелавших
государственной службы?
Ну, пусть офицерские корпуса и кадетские училища отдельно,
там службу Родине не принято выносить в название вуза. Но предполагаемый
абитуриент академии, где государственная служба заявлена напрямую, должен
увидеть, например, факультет аэродинамики и геологоразведки, факультет
гляциологии и математического программирования, очень уместными будут также
исторический и этнографический факультет — из каждого могут выйти государевы люди.
Среди них может быть, конечно, и отделение правовой поддержки, его выпускники
будут работать над формальной легитимацией воли народа-суверена, воли, которую
доведут до их сведения. Такая академия госслужбы действительно имела бы смысл.
То, что мы видим сегодня, трудно назвать иначе, чем диверсией. Если изучение
права в университетах США и Великобритании еще имеет какой-то резон, то жалкая
имитация этого образования в наших ныне существующих «академиях» есть не что
иное, как запланированная катастрофа. Не для тех, конечно, кто имеет
соответствующий дипломчик, но для самой «вещи общей», res publica, которая
могла бы стать произведением духа при иной настройке резонаторов.
Вот в общих чертах то, что я хотел сказать, — налетайте.
Лейкин. Ну что же. То, что ты, Алексей, ничего не
сказал о повальной коррупции, меня не удивляет. Но как же ты ни словом не упомянул
ни о Путине, ни о национальной идее? Ожидал услышать от тебя что-нибудь
оригинальное на сей счет.
Левченко. Ну, мы еще не прощаемся.
Спасибо, Леха, на самом деле любопытно. Я, кстати, согласен, что размежевание с
выродившимся правовым… то есть служебным, механическим государством
необходимо. Захват современных контрактных государств легистами (используем
этот китайский термин), терроризирующими простых граждан и уничтожающими вокруг
себя всякую живую жизнь, можно сказать, свершилось. Я вот о чем: государство
как произведение духа — это прекрасно. Но оно, государство, не может быть
существенно иным, чем населяющие его люди, то есть «вещь общая» должна быть
общей именно для них вещью. А они, то есть мы, это, как любит говорить один мой
знакомый, простые человеческие люди. Полярники и геологи, мягко говоря, не
составляют большинства. Если же иметь в виду хоть сколько-нибудь политически
активный класс, то имя ему — офисный планктон. По численности он сегодня
превосходит промышленный пролетариат и армию, вместе взятые, а стало быть, от
участия в res publica его никак не отстранить. Жертвенность офисному планктону
не свойственна совершенно, правда, и хищности особой нет: ее заменяет цинизм.
Лебедев.Где-то я слышал шутку: главные
представители московской фауны — это офисный планктон, хомячки и другие
биржевотные…
Лейкин. Поддерживаю
Ледовских. Сам ты Чкалов на льдине. Но я,
конечно, думал об этом, и вот что, друзья, я вам скажу. Причастность к
государству и его делам отнюдь не должна представлять собой нечто тотальное,
вполне достаточно нескольких точечных, но точных настроек. Важны эталон и критерии,
которые в режиме повседневности могут быть едва различимы. Вспомним еще раз
тезис Аристотеля: «Государство есть некое общение». Сюда, пожалуй, можно
добавить: и некое творчество. Государство как творчество, творческие формы
причастности к res publica я бы сравнил с литературой в целом. Литература
существует как сумма текстов, ее потребители делают свой выбор или пользуются
тем, что найдут. Но помимо участников текущего процесса, есть еще мастера
прошлого, есть великие книги, а также и загадочная сила воздействия, идущая как
сверху вниз, так и в обратном направлении.
Общество или чтит свою литературу, реагируя на высокие
настройки, или же относится к ней как к чтиву, выбирая приглянувшийся товар,
причем в разные эпохи по-разному. Вот что меня всегда удивляло, да и сейчас не
совсем понятно, скажу откровенно. Многие считают, думаю, справедливо, что признанные
шедевры литературы прошлого и другие образцы народного творчества не
превзойдены, а кое в чем и не превосходимы. Хотя бы потому, что для всего, для
всякого духовного продукта, бывает свое благоприятное и неблагоприятное
время… об этом хорошо написал Владимир Мартынов в книге «Конец времени
композиторов». Мы абсолютно оправданно пользуемся духовными продуктами, созданными
много веков назад, сохраняя при этом как вкус к новому, так и понимание того,
что не всякий новодел заведомо лучше созданного прежде. Но если так мы
относимся к архитектуре, к сказаниям, к пословицам, то почему же важнейшая
сфера совместного социального творчества, государственность, должна начисто
исключаться из процесса духовной восприимчивости? Я, например, склонен
согласиться с Лебедевым, что именно греческий полис был самым великим
произведением античности, и, кстати, если уж можно говорить о специфически музыкальной
одаренности того или иного народа, почему же нельзя говорить о творческих
вкладах в шедевры государственности? На каком основании макет представительской
демократии США должен считаться универсальной ценностью для всего остального
человечества, даже если этот специфический формат государственности и имел
успех на локальном участке истории? С моей точки зрения, самое ценное, что дала
Россия на протяжении своей истории, это три великих произведения духа: русский
язык, русская литература и российская имперская государственность. Возможно, вы
считаете по-другому, но, так или иначе, государевы люди определяются по
встроенным камертонам. Рискну утверждать, что имперский слух сродни безупречному
литературному вкусу, особенно в негативном аспекте, когда в ответ на любой
кимвал бряцающий и водопад шумящий его обладатели вынесут единодушный вердикт:
спасибо за усердие, но это будешь не ты.
Лейкин. И еще они добавят: да где уж тебе — в
разведку не ходил, на льдине не сидел, с журавлями не летал в поднебесье.
По-моему, мы пошли по второму кругу. Да и потом: ничего себе метафизическая
чуткость имперского народа, мимо которого проскользнули на царство два
величайших подряд Просра, уже упомянутых Пелевиным и нами! Надеюсь,
Алексей, тебя не обижают мои замечания?
Ледовских. Нет, Лева, не обижают.
Настройки были сбиты еще в 60-х, когда прекратилась ротация элит,
стабилизировалась номенклатура и исчезла сверхзадача. После этого пришествие
просров было неизбежно. Но не будем об этом, а то придется слишком далеко
отклоняться.
Левченко. Действительно.
Ледовских. Так о чем я говорил? Ах да:
«Какие мы, таково и государство» — заявил
Как вы понимаете, я отнюдь не призываю «равняться на знамя»,
«не щадить живота своего» или чего-нибудь в этом духе. Мы такие, какие есть — погруженные
в частную жизнь, в собственные планы и так далее. Но среди нас есть разные
люди — ну, например, обладающие абсолютным музыкальным слухом, а также и
те, кому медведь на ухо наступил. От этого они не перестают быть достойными
людьми — просто не годятся в дирижеры. И, кстати говоря, по большей части они
сами знают это! Если настройки подходящего нам государства достоверны, то есть
выставлены правильно, вероятность ошибки не так уж велика, другое дело, когда
воцарится состояние хронического расстройства и в дирижеры начнут пробиваться
те, кто быстрее всех машет, а в солисты —
те, кто громче кричит, не обращая внимания на публику (на республику), —
как раз те, кто под собою не чуют страны. Так случилось, что именно эта особая
когорта и получила имя профессиональных политиков, они невероятно преуспели,
стали обузой даже для Европы, а уж для России — настоящим бедствием. Правда,
отчасти благодаря двум подряд «Просрам», благодаря многолетнему глубокому
обмороку государственности на сегодняшний день все же сформировался кое-какой
иммунитет к подобной риторике, позволяющий молча покачать головой: нет, братец,
это будешь не ты. Быть может, еще более
важная настройка…
Лейкин. Послушай, Алексей, ты вот сравниваешь
государственность и литературу как две сферы творчества. Скажу тебе, что
литература в этой паре мне симпатичней, и в свободное от работы время я скорее
обращусь к ее образцам, а не к кантатам имперского самочувствия. Мои знакомые,
полагаю, поступят так же, разве что иных больше привлечет живопись, а иных,
быть может, аниме. Полагаю, что имперский кайф на льдине от них очень далек,
еще дальше, чем китайская каллиграфия.
Ледовских. Китайская каллиграфия совсем
не так далека от имперского самочувствия, как ты думаешь. Но вот что я тебе
скажу насчет государства, обращенного лицом к простому человеку. Ведь ты об
этом?
Лейкин. О нем. В смысле, что для духовных запросов
найдется нечто более подходящее, чем втыкание флажков на Северном полюсе.
Ледовских. Жрецы Электоральных Игр
отредактировали и упростили общественный договор, сделав его максимально
необременительным для граждан. Но не задумывался ли ты о том, что эти хитрые
нотариусы социального контракта обобрали народ по полной, обчистили его самым
бессовестным образом, поскольку они лишили полноценного настоящего (не говоря
уже о будущем) всех тех, чьи порывы души совпадают с резонансами органической
государственности? Потенциальные граждане оказываются обездоленными, и чувство
это многократно усиливается при виде тех, кто подошел для
профессиональной политики, и тут даже победа прямодушного Билла над
бесхитростным Джеком не впечатлит отвергнутых, несостоявшихся граждан.
Поэтому когда я говорю о правильных настройках, я не имею в
виду, что они должны учить кого-то жить: они просто дают шанс для преодоления
повсеместной невостребованности, для избывания «муки неуслышанности», как
выражался Бахтин. И не более того: ценителям словесности — добро пожаловать в
литературу, ценителей балета прошу в зрительный зал, пусть культивируют
утонченные удовольствия, никто не должен ничего им навязывать.
Лейкин. А куда правозащитникам?
Ледовских. В правозащиту! Пусть берут
пример с балетных критиков, ведь те делают нужное дело, способствуя развитию
балетного искусства, однако не рвутся изо всех сил на сцену. Или, скажем,
бортпроводник может отлично делать свою работу, его за это можно отметить, но
все же не до такой степени, чтобы посадить в кабину самолета и доверить
штурвал.
Лебедев. Или в таких случаях придется делать
секретную кабину для настоящих пилотов, а прямодушный Билл, публично удостоившийся
чести пилотирования, пусть работает на имитаторах…
Ледовских. Органическая государственность
не столь цинична, я сейчас о ней. Кстати, ведь и у юристов есть отличные
коридоры для честолюбия помимо оккупации профессиональной политики! И как раз в
образцах своего профессионализма они могут проявить себя как государевы люди.
Например, отстаивая интересы Росии в многочисленных правовых спорах внутри ВТО.
Пусть демонстрируют мастерство в судебных тяжбах, решая поставленную перед ними
задачу. Тогда это хорошие, профессионально подкованные юристы, Китай содержит
целую армию таких, и они отстаивают в разных международных судах интересы
нанявшей их страны, но им и в голову не приходит учить жить своих
работодателей. Нанятые профи справляются неплохо, у нас, увы, таких нет, а ведь
могли бы сослужить государеву службу эти пресловутые элитные выпускники
престижных вузов. Да уж, с химиками-технологами дела обстоят куда лучше, там и
у нас есть настоящие профи — а ведь не рвутся в политику, не пытаются присвоить
«вещь общую» с помощью своих цеховых заморочек.
Что же касается генераторов шансов, обеспечивающих
обновление социального тела и требуемый для общей мобильности уровень притязаний
граждан, то после захвата власти легистами-крючкотворами электоральные игры
больше не обеспечивают сколько-нибудь реальной квоты разнообразия. Сегодня куда
больше ее обеспечивают ситуативные попадания в резонанс, то есть случаи, когда
человек — один из нас, один из всех — оказался в нужное время в нужном месте.
Лейкин. То есть оказал услугу государю.
Ледовских. Можно назвать это и так.
Лейкин. То есть ему, например, выпало счастье быть
одноклассником Путина или иметь дачу по соседству?
Ледовских. Поскольку, Лева, мы решили
говорить начистоту, скажу, как я считаю. Простым гражданам такая лотерея ближе
и понятнее, чем внезапный успех какого-нибудь профессионального
политика-демагога. Тут все зависит от эталона, от того, с чем сравнивать: если
все настройки выставлены и на командных высотах оказываются государевы люди, то
есть проявившие жертвенность, отличившиеся в сражениях, способные видеть
перспективу res publica на перекрестках частных эгоизмов и так далее, не буду
снова перечислять, — это одно. Если же туда, на командные высоты
государственности, попадают сплошь легисты, которые, так сказать, «изучали
право» и получили тем самым привилегированный допуск, то это, друг мой, совсем
другое. Причем неважно, каким именно механизмом воспользовались эти легисты для
бронирования мест в эшелонах власти — окончили ли они академии госслужбы, после
чего были зачислены в свиту, или прошли через электоральное сито из легальной
оппозиции. Так вот, если дело обстоит так, то в каком-то смысле предпочтительным,
намного более демократичным оказывается шанс соседа по даче, ибо только он
является действительно открытым шансом, счастливым лотерейным билетиком. Ибо простой
гражданин, следя с открытым ртом за манипуляциями «законников», с чем-то даже
соглашаясь или нет, в глубине души понимает: дурят нашего брата! И государство,
где политическими действиями объявляются исключительно подобные манипуляции,
неизбежно превратится в междусобойчик сознательных или бессознательных циников,
которые воистину страшно далеки от народа, куда дальше, чем его генералы, поэты
и конструкторы баллистических ракет.
Впрочем, даже если на нужных местах оказываются в основном
государевы люди, я бы все равно оставил шанс и для соседей по даче, и для
вовремя подвернувшихся. Ты ведь, Лева, сам говорил о подобных критериях
эффективности, только я бы не стал связывать их однозначно с демократией в
узком смысле, тем более что как раз представительская демократия незаметно
отключила эти датчики.
Лейкин. Да, Алексей, пожалуй, ты меня удивил.
Наших, так сказать, граждан частенько обвиняют в правовом нигилизме, хотя тут и
обвинять нечего, достаточно просто констатировать. Но я, честно говоря, впервые
вижу, чтобы под правовой нигилизм подводили теоретическую базу и оправдывали
его со всем возможным пристрастием. Хотя, полагаю, доля истины тут есть…
Лебедев. Я понял, в чем дело. Произошел ползучий
переворот!
Левченко. Эге, дружище, я смотрю, ты
опять без команды на коньячок перешел. Надо же как нас Леха увлек, мы даже и не
заметили.
Лебедев. Мы люди свободные, тебе тоже никто не
мешает присоединиться. Но до меня дошло, что случилось в общеевропейском, в общефаустовском
масштабе. Я понял, в какие колокола должны бить настоящие правозащитники, чтобы
предупредить: демократия в опасности!
Лейкин. Неужели и ты решил на Путина наехать? Не
ожидал от тебя.
Лебедев. Смотрите. Ведь суть правового государства
состоит в разделении властей. Три ветви власти — законодательная, исполнительная
и судебная — признаются самостоятельными и суверенными в пределах собственной
компетенции. Что же происходит и отчасти уже бесповоротно произошло? А произошло
то, что и законодательную, и исполнительную власть незаметно, исподволь
захватили судейские. Вместо того чтобы творить праведный и справедливый суд,
сосредоточившись на этой в высшей степени достойной задаче, шустрые законники
проникли в парламент, фактически завладев им, а также во властные вертикали,
отстранив «простых администраторов» на вторые роли, — собственно, мы об этом и
говорили, важно только оценить и понять масштабы случившегося. Ведь
законодательная власть потому и считается отдельной, притом первой, что отнюдь
не состоит из виртуозов-кодификаторов, удел которых — заниматься исключительно
юридическим оформлением воли законодателя. Представьте себе референта, который
вместо того, чтобы добросовестно записывать задания босса, то и дело строго говорит:
с точки зрения грамматических согласований ваша идея нам не подойдет. То же
самое и вертикаль исполнительной власти: там нужны, например, хозяйственники,
системные аналитики, профессионалы, люди дела — государевы люди, как говорит
Алексей, но все они оказались под каблуком у юристов. Ведь тот факт, что целые
легионы «изучавших право» проникли на все командные высоты социальности
(попробовали бы это сделать греческие номографы!), как раз и означает
фактическую ликвидацию разделения властей. Перед нами планетарный переворот,
которого никто и не заметил, — как вам это?!
Я предлагаю принять обращение к мировой прогрессивной
общественности, которое начиналось бы со слов: демократия в опасности! Над
многовековым завоеванием человечества нависла смертельная угроза!..
Левченко. Лучше со слов: «Люди мира, на
минуту встаньте!» Но давай к обращению вернемся чуть позже, когда перейдем к
напиткам. Я еще хотел спросить Алексея насчет второй правильной настройки.
Ледовских. В смысле?
Левченко. Ну, первая, по твоим словам,
это ликвидация академий госслужбы или изгнание оттуда юристов и замена их
полярниками. Чтобы правильным государевым людям не препятствовать. А вторая?
Ледовских. Понял. Формулировка первой на
твоей совести, а вторая настройка, отчасти связанная с первой, это направление
восхищенных взглядов. Я уже когда-то развивал тему, что у каждой эпохи есть
свой господствующий эротический выбор, который в значительной мере определяет
характеристику эпохи: речь идет о том, кому преимущественно отдают свои
симпатии девушки, в кого влюбляются. Бывает, что повышенной благосклонностью
пользуются офицеры и поэты, и это прекрасно…
Лейкин. Да, помню эту твою фишку. Ты еще говорил,
что советская империя окончательно разрушилась и ее имперский дух улетучился, когда
лучшие жены стали в массовом порядке отдаваться нефтесосам, вместо того
чтобы беззаветно любить рок-музыкантов и байкеров.
Ледовских. Ну, если не считать известного
преувеличения, то так оно и было. Еще Ницше говорил, что женщина не может
любить мужчину, у которого нет будущего. Так что по направлению преобладающих
взоров нетрудно догадаться, что нас ждет. Одно дело, когда желанные избранники
демонстрируют свое будущее в виде всяких согласительных комиссий и прочих
юрколлегий, и другое, если будущее открыто для тех, кто увлечен резонансами
трансцендентного, когда всем, и в особенности женщинам, понятно, что это и есть
государевы люди и что именно им будут принадлежать командные высоты в государстве.
И сколько высоких честолюбий отвернется тогда от непременного «изучения права»
в пользу настоящего профессионализма! Влюблялись же когда-то девушки в молодых
и бородатых гениальных физиков, это был величайший расцвет физики, и, быть
может, именно поэтому мы до сих пор сохраняем ядерный паритет с Пиндостаном.
Лейкин. Опять ты про Ерофея Хабарова.
Ледовских. Ладно, Лева, приведу сравнение,
которое тебе должно понравиться. Вторая настройка — это взгляд жены Потифара.
Очень важно, пребудет ли она со своим царственным евнухом или выберет Иосифа с
теми самыми словами: ибо я видела его силу…
Лейкин. Спасибо за доступное сравнение. Но,
во-первых, добродетели Потифара и есть главные добродетели современного гражданского
общества. А во-вторых, пылкая взаимная любовь женщин и мужчин сегодня уже не
так актуальна, так что эротический выбор сместился…
Ледовских. Не будем отвлекаться. Настоящая
имперская задача, которая, впрочем, всегда сверхзадача, способна стать точкой
сборки и для креативного класса, для растущего арт-пролетариата — собственно,
только она и способна. Единственный способ получить себе в союзники художников,
философов и поэтов — это развернуть само государство как произведение
духа. История под названием «авангард и русская революция» очень показательна в
этом отношении, и она не единственная. Ведь почему сейчас в России художники в
целом враждебны власти? Да хотя бы уж потому, что художник обладает слухом и
может отличить произведение от недоразумения — и это при том, что литература и
государственность являются в некотором смысле конкурентами. Но по-настоящему
достойное произведение, даже если оно res publica, одухотворенная совместным
резонансным творчеством призванных и откликнувшихся, способна не только вызвать
уважение, но и вдохновить, поскольку оно открывает возможный горизонт высших
универсальных результатов — как Рим во времена расцвета, как христианство в
период его максимальной интенсивности и глубины. Жалкое государство,
инфицированное и изъеденное паразитами-легистами, обрекающее всех остальных на
приватное существование без надежды на востребованность, может вызвать у
художника только враждебность и брезгливость.
Лейкин. Ну и? Что замолчал?
Ледовских. Я все сказал, хау.
Левченко. Да, пора закругляться. Что ж,
завтра вроде бы последний вечер, и с докладом выступать мне. Кое-что у меня
накопилось благодаря вам.
День пятый
Левченко. Слушая нашу беседу — сегодня
утром я еще раз прослушал запись, — я подумал вот о какой странности. С широтой
исторического горизонта у нас все в порядке — затронули и Грецию, и Рим, и
Ермака Тимофеевича. С язвительностью, в общем, тоже все нормально. Однако мы
совершенно упустили из виду существование интернет-сообщества и сам Интернет
как таковой. Разве можно, говоря всерьез о государстве сегодня, даже не
поставить вопрос: что с ним происходит в эпоху всеобщей компьютеризации и
социальных сетей?
Лейкин. Да,
Левченко. Вот! Дело обстоит именно так,
но если вдуматься, ведь это же скандал! Сегодня, когда можно распечатывать
объекты на трехмерном принтере или, протянув руку, извлечь из сети любой текст,
музыку, визуальность, избиратели по-прежнему бросают бумажки в урну. Ритм
политической жизни по всем основным параметрам остается тем же, что и полвека
назад. Почему новейшие технологии, меняя контуры мира на наших глазах,
внедряются повсюду: в космонавтике, в медицине, в финансах, даже в спорте, в
конце концов. И только политика, все ее инфраструктуры, остается каким-то
архаическим анклавом в мире перемен. А граждане словно пребывают в наваждении.
Ну, взять хотя бы дело Сноудена — я уверен, что уже в ближайшем будущем его
будут рассматривать как удивительный казус, свидетельствующий как раз о глубокой
архаичности нашего политического измерения. Наподобие того, как мы сейчас с
улыбкой читаем сохранившиеся благодаря клинописи жалобы гадателей хеттской
державы, где жалобщики требуют прекратить позорную практику публичного гадания
без лицензий и требуют изгнать шарлатанов, профанирующих священное знание
гаруспиции — гадания по внутренностям жертвенных животных.
Лебедев. Да, припоминаю, и в Греции было нечто
похожее. Вот только связи со Сноуденом не улавливаю.
Левченко. Я имею в виду степень абсурда.
Все возмущаются: столько людей стали жертвой незаконной слежки со стороны
спецслужб США. Совсем уж убогие разумом возмущаются предательством Сноудена, а
в действительности возмущаться следовало бы тем обстоятельством, что во все эти
политические закрома и чуланы закрыт доступ простым гражданам! Ведь, по идее,
каждый гражданин государства должен при желании иметь возможность узнать то же,
что и Сноуден, — и это явно напрашивающийся шаг в сторону прямой демократии.
Ведь мы же говорим о сфере публичной политики, а не о частной жизни. Если
публичные политики возмущаются разглашением информации об их кулуарных
переговорах, это значит, что под публичной политикой они понимают только
демагогию.
Лейкин. Не согласен. Конфиденциальные переговоры,
встречи за закрытыми дверями — это единственное, почему в мире все-таки держится
хрупкий мир.
Левченко. Вот видите. То, что это так,
лишь показывает, насколько архаичной остается сфера политики в эпоху
электронных коммуникаций. Пожалуй, еще более абсурдным выглядит сохранение
инерционных политических партий в век триумфа скоростей — а впрочем, и сохранение
столь же устаревших парламентов. Какого черта там делают бесчисленные партийные
функционеры и за какие заслуги они монополизируют права и мнения сообщества
граждан на целых пять лет? И это сейчас, когда электронный форум может четко
обрисовать расклад мнений в течение недели, а то и дня? Разве это не скандал,
что до сих пор практически отстранен от политической жизни электронный майдан?
А ведь за две тысячи лет ничего более близкого к площадкам прямой греческой
демократии не возникло…
Казалось бы, пользуйся, наконец-то открывается прямой доступ
к пульсу res publica. Но не тут-то было, что угодно, только не это. Знакомство
по Интернету, приготовление обедов по Интернету, электронные кошельки,
электронные френд-листы друзей-товарищей — а где же электронные партии,
субъекты новой, скоростной, современной политики? Где они? Доколе эти думы,
конгрессы, парламенты и прочие хуралы, состоящие из косноязычных партийных
функционеров и циничных профессиональных политиков, будут говорить от имени
народа, который теперь вполне способен и сам себя слышать?
Согласитесь, коллеги: порой заглянешь на какой-нибудь
электронный форум, на чью-нибудь страничку и порадуешься острому словцу, а то и
любопытной мысли и подумаешь: неплохая директива для res publica. А потом
включишь ящик, прислушаешься к какому-нибудь «Парламентскому часу», и нет
слов… Поневоле думаешь: и как же удается собрать такую кунсткамеру, если даже
первый встречный уж точно поприличнее будет? Лева, ты вот не раз с
американскими конгрессменами общался, там что, такая же картина?
Лейкин. Гм. По правде говоря… впрочем, нет, no
comment. Но и ты, мне кажется, пошел по второму кругу. Лучше скажи, как ты представляешь
реформу политического… реформу политики в целом под воздействием Интернета и
его уже сегодня имеющихся возможностей? Какие конкретные механизмы ты видишь
для модернизации политического пространства… посредством, скажем так, прямого
сетевого действия? И не надо мне говорить о громоздких и архаических
политических партиях, развращающих народ и обессмысливающих саму идею res publica,
это я вижу не хуже тебя. В конце концов, что мы можем добавить к исчерпывающему
определению современной политики, данному Петером Слотердайком:
«Политика — это когда одни лжецы обличают других лжецов во лжи»?
Ответь лучше, что делать, поскольку речь Алексея меня не
очень убедила, хотя и складно говорил. Итак, что же? Ни съездов, ни парламентов,
а партии распустить?
Левченко. Мы не договаривались излагать
только готовые концепции — их и нет у меня. Но. Как мог бы грядущий электронный
майдан выносить свои самоорганизующиеся вердикты, имеющие статус политического
решения или хотя бы важнейшего аргумента? Я с надеждой представляю себе судьбу
обоснованного высказывания, которому никто не мешал состояться — никакие
«регламенты», никакая «партийная дисциплина» — и вот эта точная формулировка
проходит сквозь всю разноголосицу, через сито возражений и жесткого троллинга,
проходит и достигает орбиты очевидности. Почему это было бы справедливо? Да
потому, что уж если компьютерный народ, скупой на похвалы, безжалостный к
ложному пафосу и пустой риторике, что-то одобряет, то высшую экспертизу можно
считать состоявшейся, вопрос только в том, как провести решение в жизнь. А это
вопрос правовой, и, наверное, поэтому все кажется столь безнадежным — вчера нам
Алексей поведал об этом. Законники бдительно стоят на страже прав, прежде всего
прав своего сословия, включающего в себя профессиональных политиков. Твой
вопрос, Лева, как раз и выражает состояние безысходности: как же обеспечить
функционирование механизмов власти, ведь есть же принятые законы, есть правовое
поле — как будто речь идет о законах всемирного тяготения, охраняемых
полицией самого Бога!
Ледовских. Кстати, Кафка в своем
«Процессе» все в точности описал еще сто лет назад. Если что-то с тех пор и
изменилось, так это вовсе не вакханалия судейских, которая, напротив,
увеличилась на порядок: просто выветрилась атмосфера абсурда из-за того, что
сам абсурд стал атмосферой повседневности. Сегодня разве что особо острые
проявления юр-шизы, вроде ювенальной юстиции, заставляют вспомнить Кафку — но и
они вместо праведного гнева лишь усиливают ощущение обреченности.
Левченко. Да. Если поставлена задача
осуществить полет к Марсу, человечество, оценив ее сложность, приступит к
решению и решит. Ученые знают, как взяться за дело. Но вот абсолютно насущная
задача — возвращение к прямой демократии. Вроде есть и средства, применение
которых буквально напрашивается. Но наступает паралич воли и даже паралич
воображения. Вот ведь парадокс — преступить законы естества хватило решимости,
а переучредить государство с учетом назревших и перезревших новых реалий
оказалось не по силам. Ну доколе, в самом деле, можно кормить, в том числе и
фимиамом, профессиональных политиков, этих главных паразитов современности?
Этих одуревших, обезумевших случайных держателей облигации заложенного и просроченного
суверенитета? Хочется спросить: когда уже очнется Алиса?
Ледовских. В стране чудес?
Левченко. В кривом Зазеркалье. Очнется и
скажет: да вы просто старая колода карт — и наваждение рухнет.
Лейкин. И свобода нас встретит радостно у входа, и
братья меч наш отдадут.
Левченко. И парламенты, создаваемые на
вновь присоединенных электронных территориях, бросят наконец вызов выжившим из
ума монстрам. Сначала, конечно, нужно наладить собственную флеш-мобилизацию,
обустроить параллельные миры, в которых политика могла бы вновь принять
человекоразмерную форму, включив в себя и «политику тела» в смысле Фуко, и
художественную политику. И когда высказывания и споры, по существу, перестанут
быть гласом вопиющего в пустыне, можно будет начинать фронтальное наступление
на покинутую духом «метрополию», то есть традиционную, выродившуюся политику.
Детали, увы, неясны. Ясно одно: нужно вернуть res publica,
вещь общую, в общее пользование, сделать ее пригодной для полноценного человеческого
обитания. Нужна альтернатива демагогам и циникам, а не добровольный анабиоз в
колониях офисного планктона. Что скажете?
Лейкин. А почему ты решил, что всемирный сетевой
ресурс должен оказаться на твоей… на нашей стороне? Если предположить, что мы
солидарны с идеей органического государства? Пока твоя любимая флеш-мобилизация
используется как раз для зачистки остатков традиционной государственности, и
как раз циники и демагоги извлекают из нее главный бонус. Вот я вижу, что и
Лебедев хочет тебе возразить, наверняка с позиций Гераклита и Аристотеля?
Лейкин. А вот и ошибаешься, Лева. То, о чем ты
сказал — это трудности роста. А творцы, вернее, технологи цветных революций погибнут
под руинами собственной изолгавшейся и выродившейся цивилизации. Но я насчет
первых шагов, по крайней мере одного шага, который мне представляется решающим.
Окончательно, кстати, мне это стало ясно вчера, когда Ледовских говорил о
диктатуре судейских. Они ведь призваны были вершить правый суд и с этим
важнейшим человеческим делом не справились: вообще, суд присяжных был и
остается важнейшим завоеванием гражданского общества. Зато судейские прекрасно
справились с задачей захвата политического поля, отстранив от него простых
граждан (не изучавших право) как явно второсортных в политическом отношении
субъектов. И дело их освобождения должно начаться в просторах Интернета.
Левченко. Это понятно, но каким же
образом?
Лебедев. С помощью орудия под названием «жидкий
юрист». Сейчас поясню. Есть такая вещь, как электронный документооборот — в
этом направлении уже кое-что сделано, отчасти удалось потеснить самый
беспринципный и наиболее развращающий вид бизнеса — торговлю справками. До
полной победы еще далеко, но лед тронулся…
Лейкин. А при чем здесь…
Лебедев. Подожди. Есть такое средство, не так давно
его рекламировали по всем каналам, называется «жидкий сантехник». Вместо того
чтобы вызывать водопроводчика или засучивать по локоть рукава, это средство
заливается в трубы, в раковины, в унитазы и, согласно рекламе, устраняет засор.
Теперь представим себе, что у нас есть отличный, передовой
софт, что-то вроде чрезвычайно продвинутой программы электронного документооборота.
Мы формулируем запрос относительно предполагаемого действия (самого широкого
профиля) из разряда тех, которые мы совершаем на авось, или тех, по поводу
которых консультируемся с адвокатом, — и жидкий юрист выдает нам
параметры правомочности. Вы только вообразите себе, от какого полчища
рэкетиров-законников удалось бы нам избавиться! Сколько гражданской уверенности
обрел бы человек!
Ледовских. Прекрасная идея — а сколько
молодых людей смогли бы избрать более достойное поприще для применения
честолюбия и благородства!
Лебедев. И как не помечтать о документах,
заверенных жидкими юристами, а не липкими нотариусами и прочими
столоначальниками! Но, на мой взгляд, у жидкого юриста есть еще большие
возможности, например, роль законодательного подспорья.
Лейкин. Автоматизированное законодательство? Не
противоречит ли это твоей же идее греческого полиса, где люди ведут осмысленные
споры в рамках понятных законов?
Лебедев. Нет, я имею в виду простую вещь. Наш
юридический поисковик будет иметь архив запросов — ведь очень быстро вырисовываются
барьеры, на которые люди чаще всего натыкаются, — соответственно, появится
основание для их возможного пересмотра, уже в авторизованном режиме. Тогда, глядишь,
и в правовом поле восторжествует здравый смысл: сначала протоптать тропинки, а
потом уже их заасфальтировать. Наконец, таким путем можно будет потеснить, а то
и вытеснить путчистов с захваченных ими территорий, принадлежащих законодательной
и исполнительной власти. Ведь если мы будем располагать юридическим
компасом-навигатором, применяемым в простейших и вообще в типовых операциях,
настоящие политики, или, как говорит Алексей, государевы люди, могут уже не
оглядываться на каждом шагу на крючкотворов, а делать свое дело, руководствуясь
совестью, профессионализмом, ну, или зовом имперского самочувствия.
Левченко. Очень любопытно. Такое оружие
и в самом деле может стать универсальной защитой от гражданского бесправия. Раз
уж мы так часто прибегаем к метафорам, скажу, что это было бы «антидышло»: куда
его ни поверни, все по закону вышло. Вещь посильнее баллистических ракет.
Ледовских. Оставь в покое баллистические
ракеты.
Левченко. Хорошо. Мне все же остается
непонятной возможность прямых перемен в политическом измерении. Первый пример,
приходящий в голову: наш переносной планшет с программой жидкого юриста
загружается любым актуальным контекстом, именно тем, что нужно сейчас. Но стоит
ли увековечивать «сейчас»? Проблема, по-моему, в том, чтобы конденсировать
здравые соображения и перспективные мысли и переводить их в систему управления
res publica. Причем скорость принципиально важна, иначе опять возникнут
паразиты осадочных пород, каковыми, собственно говоря, и является почти все чиновничество.
В общем, есть над чем работать… Я вот хотел уточнить у Левы насчет бенефициаров электронного
майдана, насчет тех, кто извлекает все бонусы из флеш-мобилизаций.
Лейкин. Да что тут уточнять, все мы прекрасно
знаем, что Америка является главным «пользополучателем» всей четвертой власти вообще.
Социальный организм Америки лучше всех прочих адаптирован к медиасреде, что
является едва ли не важнейшей причиной ее торжества в ХХ столетии. Мы об этом говорили
пару лет назад, помните?
Левченко. Да, Лева. Политический
ландшафт Америки как страны самого конкурентоспособного и некоторым образом
обезвреженного дебилизма и в самом деле идеально вписан в медиасреду. Помнится,
ты сам же и сформулировал «первый закон глобальной медиасреды» — напомни, как
там…
Лейкин. Пожалуйста. Если пресса любой страны
по-настоящему свободна, она в той или иной мере рано или поздно становится проамериканской.
Ледовских. Точно. Я тогда еще заметил,
что с философией дело обстоит прямо противоположным образом: в той мере, в
какой она свободна, она непременно является антиамериканской — так что
интеллектуалы мира рано или поздно объединятся под знаменем священной ненависти
к Америке.
Лейкин. Ну, твое высказывание было все же риторическим,
я же как социолог привел конкретные доводы, могу и сейчас…
Левченко. Не надо. Думаю, что твой тезис
был справедлив и многократно подтвержден эмпирически. Вплоть до наступления
эпохи Интернета. Но в блогах и социальных сетях, где каждый сам себе журналист,
гипноз сложившейся рубрикации утрачивает свою силу. Сама медийная раскадровка
мира, действительно заточенная под американские политические и, с позволения
сказать, духовные стандарты, меняется. Прежде всего, происходит буквально взрыв
частных новостей и расцвет сорной визуальности: электронное пространство
заполонили домашние питомцы, шедевры кулинарии и прочие бесчисленные достопримечательности
того же рода. На первый взгляд радоваться тут, конечно, нечему.
Лебедев. А на второй?
Левченко. Но, по крайней мере, произошел
сбой выставленных господствующих настроек медиадебилизма, с помощью которых Америка
как бы естественным порядком имела весь остальной мир уже много десятилетий.
Лейкин.
Левченко. Отнюдь. И поскольку Интернет
есть американское детище, плоть от плоти этой по своему великой культуры,
ирония истории должна сработать по полной. Такое у меня предчувствие.
Лейкин. Раз так, то какие могут быть сомнения?
Левченко. Будет покруче, чем с советской
творческой интеллигенцией, которая ожесточенно спорила на своих кухнях,
похаживала в свои НИИ, творила нетленку, не думала о хлебе насущном и всюду, по
каждому поводу проклинала советскую власть. И взывала к стихии свободного рынка:
дух, явись! Взывала искренне, с придыханием, с мольбой — коллективное камлание
подействовало: рыночная стихия ворвалась в советский заповедник, первым делом
смыв и затопив самих заклинателей — и свободных мыслителей андеграунда, и
прорабов духа, и Веничку с его рыжеволосой красавицей, и Мастера с Маргаритой.
Лейкин. Нет, рыжеволосая ушла к нефтесосам, это
Ледовских подтвердит.
Левченко. Ну да. Тем не менее есть
основания полагать, что интернет-стихия уже в ближайшем будущем затопит Pax
Americana и, надеюсь, расчистит Авгиевы конюшни своей родины. Очень вероятно,
что все бонусы, полученные Госдепом от цветных революций, являются преходящими
и временными. Ведь класс обездоленных в самих Соединенных Штатах достиг
критических размеров. В Интернете на своих форумах, внутри своих виртуальных
communities, они обсуждают то, что их действительно интересует и волнует:
нарастающую внутреннюю сегрегацию общества, сенсорику комиксов, войну
субкультур, — словом, много чего любопытного и не в последнюю очередь гримасы
капитализма — о чем свидетельствует и первое подлинное народное движение
«Occupy!». Но в традиционных, старых media и вокруг себя они видят всю ту же
дряхлую политическую действительность, где любая живая мысль искажена и
подменена жаргоном законников и заклинаниями политологов.
Когда-то собственность на средства производства была
сосредоточена в руках капиталистов, что послужило основанием для восстаний пролетариата.
Теперь же арматура самой социальной действительности находится в руках
профессиональных политиков, монополизировавших сам дискурс публичной речи.
Получается совершенно странная ситуация двойной лишенности: да, государство и в
самом деле экспроприировано, республика как вещь общая изъята в некое частное
пользование, однако оставлен код доступа: изучение права в достаточно
широком смысле. Но главная парадоксальность этой ситуации состоит в том, что
«изъятое» приведено в такой убогий вид, что, по сути, перестает быть пригодным
для «пользования» нормальными людьми. Представительская демократия, и без того
скудная по своим возможностям, жалкая с точки зрения человеческой
осуществленности, сдавшись «lowers», окончательно дискредитировала
государственные институты. Скажу кратко: современное правовое или, как назвал
его Алексей, контрактное государство, в сущности, неспасаемо. Оно пригодно лишь
для каких-то выдохшихся, кривобоких душ. Оно требует переучреждения.
В принципе я разделяю пафос Алексея и отчасти согласен с
ним: органическая государственность сохранила свою притягательность, в отличие
от контрактной, государевы люди, конечно, симпатичнее стандартных,
унифицированных делопроизводителей, взявших в железные тиски и прямодушного
Билла, и бесхитростного Джона. Вот только я не уверен, сохранило ли оно само
живучесть? Мне кажется, что больше перспектив именно у идеи тотального переучреждения,
импульс которого рано или поздно придет из новых электронных территорий. И тут
возможны различные варианты. Например, новые краткосрочные, но живые партии,
возникающие из флеш-мобов, из мнений, прошедших сито сетевой критики, ворвутся
в пространство принятия решений, прямиком на агору, и изгонят оттуда почти
окаменевших реликтовых пресмыкающихся. Или оставят их пресмыкаться в своих
конгрессах и думах, а сами учредят параллельные органы власти, куда вход
легистам будет воспрещен.
Или же если подобный прорыв не удастся, если элита
осадочного планктона блокирует токи оживотворения и одухотворения, направленные
на res publica, то, поскольку дух дышит, где он хочет, жизнеспособные
творческие элементы уйдут в параллельную историю, а прежнюю, как непоправимо
загрязненную накопившимися отходами жизнедеятельности, просто бросят. Речь идет
о новом социогенезе и даже о новом витке антропогенеза. Вот.
Что скажете?
Лейкин. Гм. Даже не знаю. Пожалуй, на этой
вдохновляющей ноте можно и выключить диктофон.