Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2015
Дмитрий
Георгиевич Власов родился в
Ленинграде в 1930 году. Окончил Ленинградский политехнический институт,
кандидат технических наук, преподает в Московской государственной академии
водного транспорта. Автор литературных очерков и рассказов, опубликованных в
журналах «Наука и жизнь», «Нева», «Московский Парнас», альманахе ЛИТО
Московского дома ученых. В 2009 году издана монография «Вместе с Пушкиным», в
2010 году занял второе место в номинации «Малая проза» на фестивале «Славянские
традиции». Живет в Москве.
У Светланы Алексиевич среди нескольких пронзительных и пронзающих книг, издаваемых и читаемых у нас, но еще больше — за рубежом, есть и «Последние свидетели». Она имела в виду детей дошкольного и младшего школьного возраста, в том числе эвакуированных во время войны с детскими домами, оторванных от дома и от родителей. Как бы мало они ни помнили и понимали, но наступит (и почти уже наступило) время, когда именно они окажутся последними свидетелями войны. Пяти-шестилетки, услышав о Победе из тарелки репродуктора в общей праздничной суматохе, вставали лесенкой, потом менялись местами, чтобы дотянуться и поцеловать эту черную тарелку. Это действительно самые последние свидетели, но и им сегодня по семьдесят пять лет…
Но есть еще менее людная популяция «предпоследних» свидетелей. Поэтому наши свидетельства — детей школьного возраста — волей-неволей приобретают все большую цену, даже если мы не сталкивались напрямую с фронтом, оккупацией и не сыпались именно на нас бомбы.
Предвоенная школа
В 1938 году на девятом году жизни меня отправили в школу, сразу во второй класс. Это было обычной практикой в образованной прослойке, по крайней мере в Ленинграде. Восемь-десять учеников из сорока с лишним впервые пришли в школу, умея уже читать и писать. Но и столько же примерно было второгодников, это никого не удивляло. Эти ученики и дальше по два года оставались в каждом классе, с трудом к четырнадцати годам оканчивали начальную школу и шли работать, как правило — учениками ФЗО на заводы.
С «отстающими» занимались дополнительно, в том числе отличники и их родители, но только начальное образование было тогда обязательным, и к второгодничеству школа и общество относились спокойно, учителей за это не шпыняли, а короткий период «соцсоревнования» классов по успеваемости классов так же быстро закончился.
На другом полюсе были отличники, их награждали грамотами, фотографировали, некоторых встречали бабушки с нотными папками и вели их еще и в музыкальные школы. Второгодники не любили, конечно, эту белую кость, при случае дразнили, но не более того.
Четвертый класс, 1940 год, появились учителя-предметники с естествознанием, географией. И как раз пришли новые карты с новыми границами и с шестнадцатью республиками. А на уличные лотки выплеснулся вал латвийских и эстонских конфет с красивыми фантиками. Но еще раньше была «война с белофиннами» и Ленинград на время стал прифронтовым городом с барражирующими истребителями в воздухе. Но вернулись по окончании войны грузовики-«полуторки», и у многих были пробиты пулями ветровые стекла. Говорили, что это следы снайперов-кукушек, остававшихся в тылу и стрелявших с деревьев. Мы, конечно, не догадывались тогда, насколько кровопролитной и — для нас — позорной в военном отношении в том числе была эта война.
Из вторых рук
В больнице уже после войны оказался рядом гражданин постарше и не военный. Он рассказал, как, будучи на военной службе рядовым красноармейцем, осенью 1939 года случайно отстал от своей части, был задержан патрулем и ждал на гауптвахте дальнейших неприятностей. Но вдруг всю гауптвахту будят и строем отправляют в другое место, там переодевают в незнакомую военную форму с погонами, снова строят, объявляют их бойцами финской народной армии и перевозят на грузовиках в только что «освобожденные» Терийоки (ныне Зеленогорск) на Карельском перешейке, где они снова выстраиваются перед трибуной, с которой выступает Куусинен — лидер подпольной тогда еще финской компартии. Он провозглашает создание Финской народной республики со своим правительством и финской народной армией и от имени его правительства обращается за помощью к советскому правительству. Все это потом было опубликовано в наших газетах как «радиоперехват».
После нескольких месяцев этой «незнаменитой» и позорной на самом деле войны, закончившейся наконец миром и новыми границами (но не победой «финкой народной армии» над своими буржуазными угнетателями), о Финской народной республике и не вспоминали. Правда, Куусинен возглавил вместо этого новую союзную республику — Карело-Финскую, много позже превратившуюся в Карельскую АССР (для спокойствия дружественной теперь уже Финляндии).
На этом фоне Ленинград все предвоенные годы готовился к большой воздушной и химической войне. Но не готовился, естественно, к голоду и блокаде. Учебные воздушные тревоги с сиренами, затемнениями, эвакуацией людей с улиц в бомбоубежища повторялись довольно часто. Вместо затемнений, то есть штор на окнах, можно было ввинтить синие лампочки, даже на главных улицах появились дополнительные линии освещения с синим светом, и то же — в фарах автомобилей (синий свет виден только на малых расстояниях).
Интенсивно велась также подготовка к химической войне. Даже все школьники младших классов имели противогазы и умели ими пользоваться. Химическая тревога имела особый сигнал — удары металлической штангой по висящему рельсу. Добавим еще, что противогаз в отдельной сумке входил в экипировку каждого красноармейца. В отступлениях 1941 года все эти противогазы были выброшены (а сумки от них как раз пригодились), но в каждой дивизии всю войну был «начхим» со своей службой, у артиллеристов был запас химических снарядов. Химическое оружие в итоге в серьезных масштабах воюющими сторонами не применялось, но были отдельные случаи использования немцами ядовитых газов — например, в керченских и одесских катакомбах. И еще, конечно, смертельный газ «циклон» обеспечивал бескровное и быстрое умервщление перед печами Освенцима…
Я рано научился читать, а газеты начал читать еще до школы. Садился на диван, брал газету «Известия» и читал, как полагалось, сверху вниз и слева направо, то есть начинал с передовой. Но потом вслед за взрослыми научился искать вне очереди две темы: «На фронтах Испании» и «Военные действия в Китае». Это были две полномасштабные войны. Особенно переживали все за гражданскую войну в Испании. Не было секрета, что Советский Союз помогал республике и оружием, и советниками, и добровольцами-летчиками, и танкистами. Как и другие страны, мы приняли к себе тысячи испанских детей, спасая их от бомбежек итальянской и немецкой авиации — союзников генерала Франко. Прямо на нашей улице появился детский дом со школой для испанских детей. Фактически война в Испании была преддверием и репетицией мировой войны, которая и разгорелась в полных масштабах ровно через полгода после поражения республики весной 1939 года.
Июнь 1941 года
И вот газеты первых дней войны… они заполнены сообщениями и фотографиями огромных митингов на заводах с возмущениями и протестами против «вероломного нападения» и тут же массовой записью в народное ополчение. Что до военных сводок… об отступлении Красной армии и сдаче городов не было ни слова, это невозможно было произнести вслух. Был изобретен «парафраз»: «Идут тяжелые бои на минском и каунасском направлениях». А через несколько дней появлялись другие «направления» — смоленское и рижское…
На третий-четвертый день в сводке Совинформбюро появилась фраза: «На всем протяжении фронта от Черного до Баренцева морей идут ожесточенные бои. Обе стороны несут огромные потери». Большая же часть сводок была заполнена описанием подвигов отдельных пехотинцев или артиллеристов. О потере целых армий и городов, естественно, не сообщалось.
В первых числах июля, как раз перед выступлением Сталина по радио, газеты вышли с шапками: «Крах немецко-фашистского блицкрига. Германская армия за две недели потеряла 700 тыс. убитыми». Сейчас уже можно сказать точно: германская армия теряла в первые дни войны по пять тысяч убитыми в день, то есть за две недели — 70 тысяч. Тоже немало. Но пришлось для внутреннего употребления увеличить эту цифру как раз в десять раз и, конечно, ни слова не говорить о наших потерях, где счет шел уже на миллионы…
В первые дни войны ждали тем не менее мощного контрудара Красной армии, переноса войны «на чужую территорию», восстания немецкого пролетариата, долгожданной «мировой революции», наконец, — такова была сила предвоенной нашей пропаганды. И ведь не только мальчишки этого ждали…
Эвакуация ближняя и дальняя
Была объявлена и практически осуществлялась массовая эвакуация детей (чтобы спасти их от возможных бомбардировок). Для этого во все стороны поехали наспех организованные интернаты. И часть из них поехала на запад, то есть навстречу врагу (но они этого не знали). Потом было объявлено, что детей можно эвакуировать и по-семейному — с матерями. Наш «семейный совет» трезво оценил быстро сменяющиеся «направления» в сводках, связался с родственниками в городе Кирове и отправил двух матерей с четырьмя детьми в этот пока еще глубокий тыл. На Московский вокзал мы ехали на извозчике (такси уже не было, но в Ленинграде перед войной действовало триста извозчиков), сели во вполне комфортные плацкартные вагоны и двинулись на восток с чемоданами и зимними вещами. Большинство же эвакуированных ехали налегке, без зимних вещей, и сходили с поезда на полпути, чтобы далеко не уезжать, рассчитывая скоро вернуться.
Детям было все интересно: дальняя дорога с кипятком на станциях, подводы с лошадьми, деревянные тротуары. Жизнь в Кирове поначалу была вполне мирной, в магазинах все было, но хозяйки предпочитали рынок со свежими продуктами тоже по довоенным ценам. Потом по части хлеба прикрепили к определенным магазинам, потом ввели карточки. Керосин — тоже продукт первой необходимости — развозили в конных цистернах, к которым выстраивались все более длинные очереди. Стало обязательным затемнение окон, во дворах вырыли «щели», перекрытыми досками, — в качестве бомбоубежищ.
Все еще было терпимо, пока не наступил обвал осенней московской эвакуации. Во вторую, резервную столицу — Куйбышев — были эвакуированы главные наркоматы и посольства. Но и в Киров переехала часть наркоматов, плюс военные заводы, плюс госпитали. Все школьные здания были заняты, учебный год начался с опозданием в старых деревянных зданиях, где занимались в четыре смены по четыре урока в каждой. А чтобы расселить москвичей, по каждой улице шла «чрезвычайная комиссия» и вселяла их семьями в частные и коммунальные дома, не спрашивая хозяев, хоть им на голову, хоть в проходную комнату, как у нас. Я еще удивлялся, что молодые здоровые мужчины рано утром уходили на завод (а почему не на фронт?). Электроэнергию перестали подавать в частные дома, тут же на рынке появились «коптилки» — небольшие керосиновые лампы без стекла, с фитильком и небольшим огоньком. Цены на привычном рынке непривычно в десять-двадцать раз взвинтились.
В том же сентябре я загремел в больницу с дизентерией. Антибиотиков еще не было в помине, но спасал бактериофаг, если болезнь не была запущена. В больнице еще неплохо кормили. Однажды медсестры пришли заплаканные: было сообщение о сдаче Киева (такого скрыть уже было нельзя).
Из больницы с опозданием попал в четырехсменную школу. Но там детей еще и подкармливали: на перемене раздавали по булочке. В новогодние дни в городском театре шли представления новогодней елки с подарками, для эвакуированных детей — в первую очередь. Все это было очень важно для детей в голодном и затемненном и переполненном городе.
В новогоднюю ночь все ждали выступления Сталина с обещанием скорой победы (в декабре немцы были разгромлены под Москвой и началось наше контр-наступление). Но выступил Калинин («всесоюзный староста»), он упомянул, кроме победы под Москвой, еще освобождение Тихвина и Ростова и действительно назвал 1942 год годом победы (в дальнейшем союзные державы «на высшем уровне» объявляли победными 1943 год, потом — 1944-й и, наконец, 1945-й…).
Уже весной 1942 года и тоже в Киров был эвакуирован через Ладожское озеро переживший блокаду отец, вместе с Лесотехнической академией. Ленинградских дистрофиков, несмотря на голодное время и здесь, в тылу, подкармливали дополнительно. Через два месяца отец получил назначение в Красноярск. Фактически это тоже была дальняя эвакуация (а дальше Красноярска не эвакуировали — на случай войны с Японией).
Железные дороги военного времени, сибирская эвакуация — отдельные темы. Там же в 1943 году мы услышали первые рассказы о немецкой оккупации, причем от ленинградцев. Часть выживших после голода ленинградцев была весной 1942 года через Ладожское озеро эвакуирована в глубокий тыл — на курорты Северного Кавказа. Но не успели они прийти в себя, как попали в оккупацию. Для этого края она, к счастью, была недолгой, после Сталинграда немцы и отсюда откатились, опасаясь еще более грандиозного котла. И люди снова были эвакуированы, уже в Сибирь, в Красноярск. И вот — война еще на середине. А эти «мирные граждане» уже прошли все пять кругов ада: ленинградскую блокаду с голодом и обстрелами, оккупацию и две эвакуации.
Так вот, как рассказали очевидцы, когда пришли немцы, тут же объявились какие-то старухи, которые несли новым властям списки евреев и коммунистов. Но немцы от них отмахивались: «Мы и так знаем…» Сам рассказчик как раз был похож на еврея и неоднократно попадал в комендатуру или в русскую полицию. И каждый раз его спасала сохранившаяся у него бумага о дворянском происхождении… Вообще же именно там испытывались автобусы-душегубки — очередное изобретение арийской мысли. Обреченных людей сажали в более или менее комфортный автобус. И пока он ехал, выхлопные газы поступали прямо в салон. Люди просто угорали, и на место, к какому-нибудь рву, поступали готовые трупы, ни крови, ни выстрелов…
Уже в 1944 году пошло обратное движение к Ленинграду. Мы ненадолго снова оказались в Кирове, и там мама «завербовалась» на работу на оживающие ленинградские военные заводы. Помню, как поезд шел медленно по насыпи где-то около Мги, по обе стороны, сколько хватало глаз, было недавнее поле боя: окопы, воронки, колючая проволока. В вагоне все прильнули к окнам и только смотрели в мертвой тишине. Как теперь известно, кроме миллионных потерь самого города от голода и блокады, в оборонительных и наступательных боях вокруг Ленинграда, безуспешных до поры до времени попытках прорыва блокады погибло военнослужащих тоже под миллион…
По рассказам отца о блокадном
Ленинграде
После первой бомбардировки пришел стекольщик и вставил новые стекла. После второй — вставили фанеру. Потом уже никто не приходил… Лесотехническая академия, где всю жизнь работал отец, организовала свои военные производства. Они делали приклады для автоматов (и он сам вместе с другом пытались собрать целый автомат на случай уличных боев). Лесохимики производили пищевую целлюлозу и заменители мыла. За это их всех немного подкармливали «из общего котла», помимо двухсотпятидесяти граммов хлеба по рабочей карточке. Пищевая целлюлоза, кстати, делала хлеб более белым и благородным на вид, но и только, организм ее не усваивает.
Все-таки те, кто был связан с каким-то коллективом, производством, тоже еле двигались, но выживали чаще. Когда ЛТА эвакуировали через Ладожское озеро — уже по воде почти поверх льда, уцелевших студентов и сотрудников все время предупреждали, что нельзя им набрасываться на еду. Но многие не верили, не выдерживали и именно набрасывались на любую еду и… умирали уже на том берегу (у человека после голода все атрофировано, еда не проталкивается через кишечник, и он сам себя отравляет). Когда же отец с трудом иногда через весь город добирался к нашему дому за Таврическим садом, надо было еще подняться на четвертый этаж по обледеневшей от нечистот лестнице, и этому тоже мешала или неразорвавшаяся бомба перед домом (никого тогда не пропускали), или что-то подпирало дверь изнутри. Оказалось — это было обледеневшее тело-бревно соседа, умершего пряло в подъезде.
Он был неважный муж и алкоголик.
Он умер у входных дверей без боли,
И редкие жильцы им подпирали дверь…
Сейчас все так же смотрит голубая твердь,
Его же внуки вниз несутся, ту же дверь срывая с петель…
Так нужно или нет напоминать про этот пепел?
Дистрофия и голод накладывали отпечаток еще на годы. В эвакуации тоже было голодно. Нас, как и многих, спасала картошка с собственных делянок. Очистки при этом выбрасывались. А вот эвакуированные ленинградцы, знающие цену настоящему голоду, сушили и оставляли эти очистки впрок…
Город постепенно заполнялся возвращающимися из эвакуации и вновь завербованными гражданами, по всем улицам, включая Невский, двигались трамваи. Не хватало места внутри — висели на подножках и «на колбасе», это никого не удивляло. Автобусных маршрутов вообще не было вначале, потом они по одному восстанавливались, причем машины были еще довоенные, тоже прошедшие войну как санитарные. Разрушений каменных домов в центре города было не так много. А вот все деревянные дома (а их перед войной было десять процентов) или сгорели при бомбежках, или были разобраны на дрова.
В самом конце 1945 года публично судили дюжину немцев, изуверствовавших в Ленинградской области. Был среди них и генерал-майор (бывший комендант города Пскова). Теперь они имели жалкий вид, но дисциплинированно сотрудничали с судом. Им дали и адвокатов. Желая хоть как-то проявить себя защитником, один из адвокатов нашел противоречие в показаниях одного из обвиняемых: в одном протоколе было сказано, что по пути из одной деревни в другую он убил пять человек (просто так, от нечего делать), а в другом протоколе было названо три человека. Немец напряг память и вспомнил: трех он убил, когда шел туда, и еще двух — на пути обратно. Лицо его просветлело — он был доволен, что помог суду внести ясность. Почти всех их приговорили к смертной казни через повешение, это был единственный в своем роде акт публичной казни на площади перед кинотеатром «Гигант». Они стояли на открытых бортах грузовиков под виселицами. Грузовики отъехали, а они остались висеть. Но у достаточно многочисленных зрителей если и были чувства мщения, удовлетворения, то никак они не проявлялись. Военнопленных еще несколько лет развозили работать по заводам и стройкам, и к ним тоже относились равнодушно, А к румынам и венграм — так почти дружественно: они, к примеру, без особой охраны обустраивали дорогу в Терийоки (теперешний Зеленогорск).
Маленькая справка: в советском плену оказалось 430 тысяч немцев, а убыль была почти естественной, порядка одной десятой. Через немецкие концлагеря прошло почти пять миллионов наших пленных, из них больше трех миллионов погибло, а уцелевшим еще надо было пройти через наши лагеря…
В 1946 и в 1947 годах были первые полнокровные приемы в вузы. Но ленинградцев среди них было еле по три тысячи, остальные 15 тысяч — иногородние. Недавние фронтовики сразу составили партийный и комсомольский актив, и они действительно было авторитетны в среде молодежи. И именно их потом, в разгар «ленинградского дела», перешерстили, многих исключили из партии и из институтов под надуманными предлогами. Они все равно потом закончили заочные факультеты и уже на производстве проявили себя.
Из «вторых рук», живые рассказы
своих же товарищей-студентов
Когда шли в прямую атаку на вражеские позиции и, особенно, когда достигали их, страх куда-то уходил, было ожесточение, в глотках — сплошное «а-а-а» (и никаких «За Родину, за Сталина»). Иногда давали перед атакой всем по стакану водки, то есть двойную норму (по сто граммов и так полагалось ежедневно). А вот едой перегружаться перед боем старые солдаты не советовали (на случай ранения).
Когда захватывали наконец немецкие окопы и блиндажи — удивлялись относительному комфорту, с каким немцы устраивались: блиндажи сухие, просторные, с электрическим освещением. Между блиндажами — деревянные мостки, не зависящие от погоды. Еще удивляли «благоустроенные» воинские кладбища, где каждому солдату полагалась отдельная могила с крестом и каской на нем. Трупы средних и старших офицеров вообще увозили на родину. Наши тут же пускали по этим кладбищам танки или тягачи, чтобы сровнять их с землей, и это воспринималось солдатами и населением как единственно возможное действие. Немногие уцелевшие немецкие кладбища на нашей территории, куда сейчас приезжают немцы, это в основном кладбища около лагерей и госпиталей военнопленных.
Наши огромные братские могилы, особенно процессы их быстрого заполнения, если попадалось это на глаза, производили гнетущее впечатление, и каждый солдат еще примерял это к себе… После тяжелых многодневных боев в Будапеште осталось много отдельных наскоро сделанных захоронений. Мой сосед по больничной койке рассказывал, как он после легкого ранения по окончании боев попал в похоронную команду. Они получали письменную «разверстку»: на такой-то улице закопали столько-то человек. Раскапывали, перегружали на повозки, сколько сказано в приказе (а там оставалось еще больше, как правило), прикрывали брезентом и везли в общую братскую могилу под будущий памятник. Для них это была рутина. Однажды под ногами оказался бесхозный череп, солдаты начали играть им в футбол. Проезжавший на «виллисе» офицер увидел это, устроил разнос, и их «малину» расформировали. Но они нашли другое дело. Подружились с местным, знающим русский язык мадьяром, и тот «наводил» их на сельских кулаков, на которых наши солдаты устраивали ночные налеты с конфискацией пары хряков с последующей продажей.
Вообще с весны 1945 года несколько месяцев на территории Германии, Венгрии, Румынии была вольница. И дружили с «союзниками», особенно легко с американцами. Без конца ездили друг к другу в гости, то есть пьянствовать. По договоренности между союзниками военнослужащим в форме даже не требовалось специальных разрешений для пересечения зональных границ. Это, конечно, тоже способствовало «дружбе», но через несколько месяцев командирам, особенно комиссарам, было приказано навести порядок…Что касается «женского вопроса» — здесь тоже была вольница. Особых насилий не требовалось, все совершалось почти добровольно или за умеренную натуроплату. Особенно немки — как и их бывшие мужья, они тоже уважали силу и дисциплину. В дружественных Болгарии, Югославии победителей охотно привечали и в семьях, передавая заодно и «семейные» болезни, из-за чего первые демобилизации пришлось пропускать через перепрофилированные по этому случаю госпитали.
На особом положении была Австрия. Опять же мой еще один случайный попутчик, а тогда офицер, жил в роскошной квартире сбежавшего начальника полиции города Вены. Вена, разделенная, как и Берлин, на зоны, голодала. Наша комендатура предложила и полуофициально организовала меновую «барахолку», и она, можно сказать, спасла положение. Крестьяне повезли продукты, а горожане — свои «ценности». Наш офицер предлагал местным дворникам и консьержам, живущим в полуподвальных этажах, взять из его квартиры, что они хотят, но они с ужасом отмахивались.
Еще о союзниках Гитлера. Самым надежным и до конца воевавшим оказалась Венгрия. А вот итальянцы, румыны, испанская «голубая дивизия» не были серьезными союзниками, и наше командование это знало. И в то же время все эти не немцы все-таки лучше относились к местному населению, особенно к детям, немцам это не нравилось. Когда в окопах напротив сидели румыны, нет-нет да и поднималась над бруствером рука, ну, наши с удовольствием давали очередь, так «противник» еще и помашет другой рукой в знак благодарности. Это называлось — «голосовать», практиковалось и преследовалось во всех армиях, но румыны были впереди. Их оккупационная власть в нашей Одессе тоже была не очень жесткой, как немецкая, от нее можно было при случае откупиться. В самом конце войны Румыния объявила войну Германии, а молодой король Михай даже получил наш редчайший орден Победы «за мужественный акт капитуляции». Через пару лет он, правда, еле унес ноги от «народной демократии», а в разгар перестройки вернулся на родину глубоким старцем.
Покушение на фюрера
Уцелевшие фронтовики возвращались в семьи. Моя сверстница-родственница вышла замуж за молодого еще, но постарше ее демобилизованного фронтовика. Вся родня его приняла без оговорок, но вскоре выяснилось, что он злоупотребляет алкоголем. Именно «злоупотребляет», так как обычные и привычные сто-двести граммов водки в любом буфете при столовой, буквально на ходу иногда, были почти нормой. На все увещевания наш друг говорил только: «Вам не понять, вас там не было…» Дискурсов про фронт избегал, но однажды «раскололся» и рассказал, как он участвовал в покушении на Гитлера.
Наш друг служил в разведке Ленинградского фронта. После захвата Новгорода там должен был состояться парад в присутствии фюрера. Нашему командованию это стало известно, и в город было заброшено несколько наших групп, одетых в немецкую форму с документами отпускников. В тыловом городе и в самом деле болталось много отпускников и выздоравливающих из госпиталей, никто не обращал на них внимания. В день «Х» в самом деле были выстроены войска, потом показались открытые машины, солдаты напряглись, а потом просто обезумели при виде фюрера, из глоток только неслось «Хайль! Хайль!». Можно было стрелять, бросать гранаты. Но… дело в том, что одинаковых открытых машин было четыре или пять, и в каждой стоял и салютовал поднятой рукой фюрер. Наши разведчики знали, на что шли, что ценой будет их собственная жизнь, но никто не хотел умирать за двойников. С помощью партизан почти все они вернулись к своим, особые отделы, будущий Смерш несколько месяцев трясли их, но потом отпустили обратно на фронт. «Вам этого не понять… Вас там не было…»
«Гитлер — это рыба?»
Вообще же покушений на Гитлера было без счета, и все они были неудачными. Факт его самоубийства как будто бы бесспорен, но и после войны время от времени наши органы по приказу свыше начинали снова ворошить его кости (и в буквальном, и в переносном смыслах). Елена Ржевская — известная писательница, а тогда военный переводчик — участвовала в этих акциях и однажды подобрала «бесхозную» челюсть фюрера, и та долго лежала в обувной коробке на книжной полке…
А дети, играя на улице, выкрикивали иногда детскую считалку: «Внимание, внимание! На нас идет Германия. Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом». А потом спрашивали взрослых: «Гитлер — это рыба?»
Итак, завоевать почти всю Европу и кончить рыбой в детской считалке и костью в обувной коробке… Какой урок всем диктаторам и правителям! Если бы еще они хотели учиться…