Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2015
Александр Мелихов. Каменное
братство. Роман. СПб.: Лимбус-Пресс, 2014. —
416 с.
Роман «Каменное братство» справедливо и точно анонсирован как современный эпос с элементами мифологизма на тему ценности любви, верности и самозабвенного служения мечте. Эта книга Александра Мелихова — и гимн любви, и поиск ответа на вопрос: что есть любовь? Кого мы любим — человека или свою мечту, нами же созданный образ? Главный герой любит именно женщину, свою жену, «прекрасную принцессу», с которой прожил три десятилетия. У них успешные дети, хорошо воспитанные внуки и нет материальных трудностей. Но проблема есть: за три десятилетия жена превратилась в безобразное чудовище, в запойную алкоголичку. И вот она отравилась бледными поганками и в безнадежном состоянии лежит в реанимации. Появляется шанс спасти жену, фантазийный. К герою приходит мифологический Орфей, обитающий на наших, невских берегах. Приходит в облике бомжа с чистыми гранеными ногтями, без дурных запахов, с промытой отличным шампунем артистической шевелюрой. У этого Орфея благородные цели: он помогает вернуть возлюбленных тем, кто их потерял, но одному не управиться, и он выбирает в помощники тех, в ком есть дар очаровывать людей звучанием слов. Герою предстоит выполнить три задания: вернуть мужьям жен, уходящих от них в какой-то собственный дурман. Одна погружается в телефонные разговоры с подругами, другая — в телевизионные сериалы, а третья, самая трудная, то в актрисы, то в самоубийцы, то в православие, то в ислам… Справится герой с заданием, останется живой его Ирка. Герой с заданием справился, и, вопреки всем прогнозам врачей, Ирка выкарабкалась, вышла из больницы. И все-таки свою Эвридику он не сберег, не вывел из ада. Ирка гибнет. Первая часть, «Подручный Орфея», — это борьба за жизнь жены. Вторая, «Мой Тадж-Махал», — служение умершей любимой. И нет у героя двадцати тысяч искусных ремесленников, неиссякаемых запасов агата и малахита, разрезов прозрачного мрамора, днем белоснежного, а ночью серебристого, чтобы построить в честь возлюбленной сказочный Тадж-Махал, а есть только любовь и боль. Свой Тадж-Махал герой строит из своих воспоминаний, ежедневно, в любую погоду и непогоду посещая кладбище. Эта штрихами намеченная композиционная линия не раскрывает всего многообразия романного наполнения. На страницах романа разворачиваются бесчисленные, психологически выверенные истории любви. В первую очередь рефреном проходящая через весь роман история любви героя к своей жене: счастье долгой совместной жизни, горечь кошмаров последних лет. И — как жить, когда любая вещь, любой город, любой уголок в мире — память о совместной жизни? И что делать с привычкой обо всем услышанном и увиденном рассказывать ей? Причуды любви в их многообразии предстают в брачных союзах в первой части романа, в драматических судьбах женщин, посещающих могилы своих возлюбленных, — «кладбищенский букет» второй части. В частных, житейских историях удивительным образом отражается многотрудная история страны, слагающаяся из судеб разных по социуму, по возрасту людей. Среди оплакиваемых любимых и заслуженный деятель наук, и талантливый изобретатель, и любвеобильный артист, и предприниматель, и старый рабочий, и врач-нарколог, и уголовный авторитет, и даже лохотронщик, единственный сын родителей. Личные истории перерастают в выразительные картины процветания и падения советской науки и производства, других сфер жизни, в воедино сцепленную картину жизни советской и российской. А. Мелихов вольготно гуляет по временам и пространствам. Экскурсы героя в прошлое, в детство, в молодость, неосознанные когда-то, но состоявшиеся встречи с Орфеем в разных обличьях. Богатейшая география динамично развивающегося действа: Россия и весь мир. Точными, емкими фразами А. Мелихов воссоздает причудливые земные миры. Это и Казахстан детства его героя, и балтийское побережье, где герой встретился со своей любимой, и Сибирь, Красноярский край, где в заброшенных подземных туннелях Росатома герой испытывает созданный им чудесный прибор. Есть и Кавказ (там гибнет женщина, вообразившая себя моджахедкой), и южные моря с обитающими в них пиратами (один из героев романа — мореход). А как колоритны не только страны современной растерзанной Югославии, куда отправился герой романа: Сербия, Хорватия, Черногория, но и люди, ее населяющие. И многое-многое другое, богат и разнообразен наш мир. Земляки Мелихова оценят точность таких характеристик уголков родного города, как кряжистая галерея Гостиного, обнаженный ветром гранит Фонтанки. Со вкусом, дозированно, используются образы античного мира: пожарные выглядят как помесь римских легионеров с аквалангистами, а нафуфыренный, как Софи Лорен, бык Юпитер несет в балхашских степях на своей спине девушку. Метафора развернутая, отнюдь не сводящаяся к «Похищению Европы». В меру густо наполнено в этом романе культурное пространство, знаковые образы, знаковые имена создают полновесный фон происходящему, ну например, современный политический деятель весьма неожиданно назван сияющим наследником Столыпина. Любителям хорошего русского слова есть чему порадоваться в этой книге; поклонники экзистенциальных теорий А. Мелихова обнаружат художественную иллюстрацию его концепции о коллективных грезах; любителей фантастики и мистики ждет встреча с фонендоскопом, изобретением героя-акустика, прибором, дающим возможность слушать голоса умерших, голоса Земли и даже прослушать сердце Земли. А в целом — это роман об очень личном, быть может, самом важном, какие бы времена ни стояли во дворе — о человеке и его душе.
Евгений Водолазкин.
Петербургские драмы: Музей. Пьеса в двух действиях. Пародист. Пьеса в двух
действиях с прологом. (Серия «Санкт-Петербург. Тайны, мифы, легенды»). СПб.: ООО «Метропресс»,
2015. — 256 с.
Действие обеих пьес происходит на невских берегах: первой — в Ленинграде
в 1934 году, второй — в современном Петербурге. Главная, конечно,первая,«Музей».В ней в
гротесковой форме представлена предыстория одной из самых драматических и
таинственных страниц в жизни предвоенного Ленинграда — убийство Николаевым
главы партийной организации города Сергея Мироновича
Кирова. Впервые такие исторические персонажи, как Сталин, Киров и его жена
(товарищ Маркус), Николаев и его жена, по
совместительству любовница Кирова Мильда Драуле становятся все вместе героями литературного
произведения. Есть и другие действующие лица: секретарь Кирова, врач, начальник
ленинградского управления НКВД, перевоспитанная проститутка по прозвищу
Аэроплан, сотрудники будущего музея имени С. Кирова, еще при жизни Кирова
начавшие сбор экспонатов. Место действия — кабинеты Кирова в его квартире и в
Смольном, квартира Николаева и Драуле. Время — 1934
год, уже после возвращения Кирова в Ленинград из Москвы с XVII съезда ВКП(б), на котором ряд делегатов предложили главе
Ленинградской партийной организации занять пост генерального секретаря партии.
Переплетаются любовные треугольники: Киров, его жена и любовница; Николаев, его
жена и Киров. Происходят семейные склоки и истерические разборки, ни одна из
женщин не хочет уступать Кирова другой. Но есть и еще один треугольник, от
которого зависит ход истории — и не только личной, — Киров, Сталин, партия. И Сталин
также обещает Кирову: «Я тебя никому не отдам». Уже все решено, все всё знают, и у начальника ленинградского управления НКВД
есть приказ сверху не трогать Николаева, околачивающегося около квартиры
Кирова, и видит вещие сны жена Кирова, догадывается о происходящем даже
Аэроплан. Предвидит свое будущее и Киров, он готов отказаться не только от
любовницы, но и от поста партийного главы города, от поста генерального
секретаря партии он отказался сразу. Он хочет уехать в деревню, хочет просто
жить, чтобы жить. Но неизбежное приближается. Против отъезда в глушь жена, с
которой Кирова связывают тридцать лет гражданского брака: «Если же ты, к
примеру, умрешь как вождь, я за тебя пенсию получать буду. Докажу, что я вдова,
и буду получать. А вдове охотника кто пенсию даст? Я тебя спрашиваю, кто?» Подзуживает своего мужа, тщедушного человечка с комплексом
неполноценности и мечтой войти в историю наравне с Желябовым и Перовской, Мильда Драуле, она подталкивает
его к расправе с Кировым после того, как Киров предложил ей расстаться. И
властвует над ходом событий не фатум, не рок, а тонкий, расчетливый психолог
Сталин, вступающий в беседы с главными действующими лицами — Кировым и
Николаевым. И пишет Сталин свою политическую, философскую пьесу, в которой
Киров гибнет из-за любви. Это он, «выполняя свой партийный долг — поддерживать
отчаявшихся товарищей», обращаясь к Николаеву, уверяет: «Мне, товарищ
Джоан Гроссман. Иван Коневской, «мудрое дитя» русского символизма. СПб.:
Издательство Пушкинского Дома; Нестор-История, 2014. — 308 с. — (Современная русистика, т. 1).
Это первое исследование, посвященное жизни и творчеству поэта Серебряного века Ивана Коневского (настоящее имя Иван Иванович Ореус; 1877–1901), одного из основоположников и идейных вдохновителей русского символизма. Иван Коневской не успел снискать широкую громкую славу при жизни, он погиб совсем молодым — утонул в реке Аа (ныне Гауя) в курортном городке Зегевольде (ныне Сигулда). При жизни, в конце 1899 года, он успел опубликовать только один сборник своих стихов и прозы — «Мечты и думы»». Следующая его книга, «Стихи и проза», вышла уже посмертно, в 1904 году. Критик С. Крымский так отозвался на сборник: «В этой целомудренной любви к космосу таится, мне кажется, вся красота и прелесть его поэзии». В узком кругу собратьев по цеху поэтические заслуги И. Коневского признавались по достоинству. «Мудрое дитя» — так назвал своего друга Валерий Брюсов, много сделавший для сохранения и популяризации наследия рано погибшего поэта, с которым его связывала тесная и плодотворная для обоих дружба. Но, несмотря на высокую оценку его рано обретшего зрелость творчества Блоком, Брюсовым, Мандельштамом, вскоре Иван Коневской оказался практически забыт. Вместе с тем исследователи полагают, что именно Коневский с почти хрестоматийной ясностью предсказал дальнейшее развитие русского символизма. Они же отмечают, что он фактически первым начал серьезно относиться к проблеме углубленных философско-религиозных поисков в контексте эпохи, первым посмотрел на историю и фольклор своего народа в новом ракурсе. И одним из первых обратился к теме символистского искания идеального мира (концепция символистского двоемирия), найдя который, можно было бы обрести внутреннее целомудрие. Американская исследовательница Джоан Гроссман подробно излагает короткую, внешне лишенную каких-либо существенных событий биографию поэта. Жил замкнуто, с отцом, совершил два путешествия в Германию и Австрию, пробудившие у него интерес к своим северорусским корням, к мифологии северного края, к его историческим, культурным и местным традициям. Не любя Петербург, испытывал жгучий интерес к допетровской Руси, разделяемый другом, художником Иваном Билибиным. Ездил в поместье родственников неподалеку от Осташкова на озере Селигер. «По берегам озера Селигера и за его пределами, в тех местах, где скрыты истоки Волги, мне явились основные дебри великой Руси». Неизмеримо богаче была его внутренняя, духовная жизнь. Дж. Гроссман пишет о влиянии на становление Коневского как поэта русских классиков — Тютчева, Фета, А. Толстого; о влиянии на это становление переводческой деятельности Коневского, а переводил он Суинбёрна, Гёте, Ибсена, своих бельгийских современников — поэта Э. Верхарна и драматурга М. Метерлинка, автора драмы «Синяя птица», которая стала программной для развития западноевропейского символизма. Она прослеживает, какое влияние на формировании самостоятельных литературных идей Коневского оказали мировоззренческие идеи Гегеля и Ф. Ницше. Внутренняя жизнь поэта, драматические перипетии развития его мировидения, история исканий Коневского, мистика, пантеиста, пророка, становятся основными темами в этом исследовании. Главным для поэта было стремление найти способ проникнуть в средоточие мироздания, чтобы разделить его бесконечное бытие, и ключевым инструментом, дающим возможность достичь этого, как считал Коневский, являлась поэзия. С самого начала поэтической жизни Коневского, констатирует Дж. Гроссман, практически над всей его духовной и интеллектуальной деятельностью властвовало страстное влечение к жизни и изнанка этого влечения — ужас смерти. Закрывать глаза на красоту и богатство мироздания, не будучи в состоянии познать его и овладевать им, — эта мысль была ему невыносима, и ее надо было отбросить во что бы то ни стало. И если судить по некоторым поздним стихам и прозе, постепенно физическая смерть в его системе понимания мира в какой-то мере утратила свою значимость. Коневской пришел к выводу, что бессмертие отдельной личности возможно. Влияние Ивана Коневского на поэзию начала XX века не было магистральным, а скорее «боковым», но он из тех, кто стоял у истоков будущего Серебряного века русской литературы. «Я с жаждой ширины, с полнообразья жаждой // Умом обнять весь мир желал бы в миг один; // Представить себе вдруг род, вид, оттенок каждый // Всех чувств людских, и дел, и мысленных глубин. // Всегда иметь тебя перед духовным взором, // Картина дивная народов и веков! // Вот что бы я считал широким кругозором // Ума, вознесшегося вплоть до облаков…» В монографии использованы многочисленные архивные источники, в том числе стихи и письма Ивана Коневского.
Владимир Коркунов. Кимры в тексте.
М.: Академика, 2014. — 248 с.: ил.
Кимры, небольшой (с населением менее 50 тысяч человек) приволжский городок в Тверской области, особость которого нашла свое отражение в художественных и публицистических текстах с дореволюционных времен до наших дней. Образ Кимр, художественно осмысленный десятками писателей, и стал предметом исследования уроженца города, поэта, прозаика Владимира Коркунова. В. Коркунов прослеживает, как бытие города с его особенностями отображалось авторами сторонними, «извне», и местными, «изнутри». Он анализирует материалы дореволюционные, советские, постсоветские — проза, публицистика, стихи, краеведческие работы, дневниковые записи военных лет, публикации в местной прессе, изданные в Кимрах литературные сборники. Текстов, в которых фигурируют Кимры и их жители, немало, среди авторов, так или иначе обратившихся к образу уникального города и его жителям — А. Островский, М. Салтыков-Щедрин, В. Гиляровский, А. Толстой, М. Пришвин, И. Эренбург, Ф. Панферов, Ю. Трифонов, В. Шаров, А. Солженицын, Ю. Поляков. В этом исследовании история, краеведение и литературоведение взаимосвязаны, — только так можно получить целостное представление о месте города в истории большой страны. А четкое выделение знаковых черт, являвшихся на протяжении веков лицом города, помогает осознать особость Кимр в ряду больших и малых российских городов. Кимры, впервые упомянутые как дворцовое село в 1546 году в грамоте Ивана Грозного, только в июне 1917 года получили статус города. Несмотря на интенсивный рост и размеры, Кимры продолжали оставаться селом, так как жители и купцы Кимр не желали платить налоги, установленные для городов, для сёл сумма отдельных налогов была гораздо меньше. Ключевой характеристикой Кимр на протяжении всей истории города, нашедшей отражение в краеведении, в истории, в текстах, являлся сапожный промысел, зародившийся в Кимрах в 1660-е годы. В начале XVIII века оброчные крестьяне села поставляли для нужд русской армии обувь, кожаные мундиры и седла, большие заказы на обувь для армии кимрские сапожники выполняли и во время войн с Наполеоном. К концу XIX века село окончательно сформировалось как экономический центр обувной промышленности. В 80-е годы ХХ века, во время войны в Афганистане, именно кимряки поставляли для советской армии кроссовки, «превосходившие самые прочные └адидасы“, неизбежно разваливающиеся после первой же сотни километров по каменистой или горной тропе. У десантников они получили ласковое «кимры». Обувная столица России имела и другой знаковый символ — знаменитые ярмарки, одни из самых крупных в губернии, привлекавшие купцов, скупщиков и представителей торговых домов из разных городов и сёл. Ключевой особенностью Кимр, указывает автор исследования, были и печально знаменитые пожары, неизбежные в городе с деревянными застройками. Другим ярким символом Кимр, появившимся уже в 30-е годы ХХ века, стал Савёловский станкостроительный завод. На основе анализа развития в текстах ключевых для города и района тем в контексте общих для страны потрясений — революций, войн, экономических катаклизмов — В. Коркунов размышляет об изменяющемся самосознании, духовных метаморфозах своих земляков. В годы перестройки Кимры пережили упадок, резко сократилось промышленное производство, ушла в прошлое обувная слава. Но появился новый образ Кимр, города уникального «деревянного модерна», очень нуждающегося в бережном отношении. Вторая часть исследования посвящена писателям, чьи биографии, творчество наиболее тесно связаны с Кимрами. Среди героев очерков Белла Ахмадулина, которая ни разу не была в Кимрах, однако тесно общалась с сиделками-кимрячками в Боткинской больнице Москвы, изучала краеведческую литературу, в поисках исконной России обращаясь к русской провинции. Ее творческое осмысление истории Кимр, истории ее сгинувших церквей отражено в «Помышлении о Кимрах», части поэтического цикла «Глубокий обморок». Другим героем очерков стал Осип Мандельштам, поселившийся с женой летом 1937 года в маленьком поселке на высоком берегу Волги, напротив Кимр, в Савёлово, уже входившем в черту Кимр, чтобы передохнуть и оглядеться после высылки. Там им был создан «Савёловский цикл», из которого дошли до нас только три стихотворения, предполагается, что их было не менее десятка. С октября 1937 года по август 1945-го в Кимрах жил и работал Михаил Бахтин, которому после возвращения из кустанайской ссылки было отказано в проживании в Москве, в военные годы он работал школьным учителем, писал книгу о Франсуа Рабле. Кимры были «малой родиной» Александра Фадеева, не оставившей следов в его творчестве, однако Кимры писатель посещал неоднократно, и земляки чтят его память. Большое будущее сулили уроженцу Кимр, одаренному, талантливому поэту Сергею Петрову, но в декабре 1941 года в возрасте двадцати семи лет он погиб в немецком концлагере. А вот кимряк Макар Рыбаков (1891–1970) прожил длинную жизнь, и прожил ее в Кимрском крае. В своих бытописательских, автобиографических романах, выходивших миллионными тиражами, он запечатлел довоенную, дореволюционную жизнь города, русской провинции, главными героями его книг были сапожники-кустари. В заключительную часть исследования вошли отдельные очерки по истории Кимр. Книга Владимира Коркунова, результат двенадцатилетней исследовательской работы автора, проникнутая любовью к родному месту, дает возможность почувствовать, понять индивидуальную неповторимость Кимр, провинциального русского города, одного из тех, что и составляют Россию.
Ирина Руднева. Хорватское
национальное движение в конце 1960-х — начале 1970-х годов. М.: Институт
славяноведения РАН; СПб.: Нестор-История, 2014. — 332 с.
Тема исследования связана с событиями в Социалистической Республике Хорватии в конце 1960-х — начале 1970-х годов. В российской исторической науке сложное и неоднозначное общественно-политическое явление тех лет, известное в историографии как «Маспок» (Masovni pokret, в переводе с хорватского языка — массовое движение), «хорватская весна» или «массовое движение» не исследовалось, авторы ограничивались краткими упоминаниями или общепринятыми на тот период комментариями. Югославскими историками тема эта затрагивалась лишь частично. Это было, как указывает автор исследования Ирина Руднева, связано как с закрытостью архивных материалов, так и с господствовавшей в исторической науке исследовательской парадигмой, в соответствии с которой взаимоотношения наций и народностей в социалистическом обществе представлялись бесконфликтными, а любые возникавшие сложности объяснялись действиями контрреволюционных сил. Позже события социалистического периода отошли на второй план из-за кризисных явлений 1990-х годов. Без прошлого не понять настоящего, невозможно предвидеть, какие сюрпризы преподнесет еще «балканский котел» в будущем. Естественно, прежде чем исследовать конкретные события конца 1960-х — начала 1970-х годов, И. Руднева делает необходимый экскурс в историю народа, земли которого и он сам на протяжении веков не раз оказывались разделенными между более могущественными соседями — Венецией, Венгрией, Австрией, Турцией — и мечтавшего о собственном государстве со своей территорией, со своим единым языком для всех, проживающих на этой территории (вне зависимости от желаний соседей). В середине XIX века хорватская элита вынашивала планы создания Великой Иллирии, в состав которой вошли бы земли хорватов, словенцев и, возможно, территории Боснии. В 1843–1845 годах Вена запретила деятельность движения «иллиризма». Конкретные исторические условия для очередного всплеска хорватского национального движения сложились в середине 1960-х годов: в социалистической Югославии развернулся поиск универсальной экономической и политической модели, системы общественных отношений, определявшихся впоследствии как «самоуправление». По конституции 1963 года были расширены права югославских республик, их экономической самостоятельности, взят курс на омоложение руководящих партийных кадров, ослаблен контроль со стороны органов государственной безопасности. Глубинными причинами «массового движения» в Хорватии явилось недовольство хорватской элиты развитием государства на основе централизма, ограничивавшего права республики; противоречивость результатов конституционных преобразований, а также курса экономических реформ, не всегда учитывавших региональные особенности субъектов федерации. В планах создания единой югославской нации хорваты увидели угрозу своей национальной самобытности. Не последнюю роль сыграли и приход к власти в республике нового руководства, иначе, чем союзные органы, смотревшего на роль Хорватии в СФРЮ, и налаживание более тесных контактов с соотечественниками за границей. Поводом для активизации всех общественных и политических сил в Хорватии стала опубликованная в марте 1967 года «Декларация о названии и положении хорватского литературного языка». Национальная интеллигенция стремилась через новую интерпретацию своего исторического прошлого и обоснование права хорватского народа на самостоятельность хорватского литературного языка пересмотреть систему взаимоотношений в Югославии. Начавшись в форме движения за права хорватского литературного языка, движение постепенно приобрело националистический, а впоследствии и антиконституционный характер. Хорватская национальная идея оставалась прежней: своя территория, свой язык, в конечном итоге — свое самостоятельное независимое государство. На основе анализа структуры движения, его численности, степени вовлеченности в его орбиту различных частей общества И. Руднева констатирует, что хорватское «массовое движение» в действительности не было массовым, как это старались представить его лидеры. В нем участвовал достаточно узкий круг интеллектуальной элиты из числа писателей, журналистов, художников и ученых-гуманитариев, часть партийного и республиканского руководства республики, а также преподаватели и студенты Загребского университета. Ни рабочие, ни служащие, ни крестьяне в ходе хорватского движения себя не проявили. Рубежом стал 1971 год, когда Броз Тито, до сих пор оказывавший поддержку, хотя и не всегда и во всем, устремлениям хорватской элиты, увидел в «массовом движении» реальную угрозу целостности партии, страны и, наконец, личной власти. Руководство республики было отправлено в отставку, за ней последовали массовые репрессии. Для самой Хорватии «массовое движение» стало показателем того, что хорватская национальная идея не утратила своей актуальности и была способна в определенных исторических условиях стать основой для сплочения заинтересованных в ней сил. Для многих хорватских политических деятелей события конца 1960-х–начала 1970-х годов стали хорошей школой и мотивом для дальнейшей борьбы за создание независимого государства. В начале 1990-х годов они успешно применили опыт «массового движения», его отработанные методы и средства, налаженные каналы связи с хорватской эмиграцией для создания независимого государства.
Ник Редферн.
Пирамиды и Пентагон. Правительственные секреты, поиски таинственных следов,
древние астронавты и утраченные цивилизации. СПб.: Питер,
2013. — 304 с.: ил.
Тайны древности не перестают волновать умы исследователей археологических чудес и артефактов, серьезных ученых, обывателей — и политиков. До сих пор нет ответа на то, как были построены великие каменные сооружения прошлого — легендарные египетские пирамиды и схожие конструкции, которыми усеяна Южная и Центральная Америка, английский Стоунхендж. Традиционная археология уверяет, что эти постройки — плод использования грубой физической силы. Но уже давно доказано, что вырубить, переместить громоздкие, тяжеленные блоки из удаленных от места строительства каменоломен, уложить их в нужном порядке человеческим сообществам было не под силу, никакие гениальные прорабы не помогли бы. Тогда что? Левитация? Антигравитация? Использование звуковых волн? А что такое Ноев ковчег — легенда, лодка земного происхождения, космический корабль? А почему на загадочном массиве на Марсе, широко известном среди любителей астрономии как Марсианская Кидония, просматривается изображение сфинкса, схожего с земным египетским сфинксом, и даже можно обнаружить профиль Нефертити? Быть может, древняя цивилизация Марса искала спасение на Земле от какой-то ужасной катастрофы? А откуда англо-ирландский писатель Джонатан Свифт (1667–1745) знал, что у Марса два спутника, и довольно точно описал их параметры в «Путешествиях Гулливера», хотя ученому миру о самих спутниках и их параметрах стало известно только через полтора столетия после книги Свифта? Ник Редферн — известный американский уфолог, автор нескольких национальных бестселлеров, это далеко не первая его книга о тайнах прошлого. У него нет ответов на все накопившиеся вопросы. Но он — обладатель одного из самых больших частных архивов, в котором собраны материалы по инопланетным цивилизациям. И он использует имеющуюся у него уникальную информацию, чтобы проанализировать самые противоречивые теории, выдвинуть свои. Левитация в далеком прошлом, парящие камни, пирамиды, построенные при помощи антигравитации, странные и ужасающие смерти на море, магическая история Стоунхенджа, загадки Красной планеты, тайны древних рукописей… В данной книге Н. Редферн ищет ответ на вопрос: какие именно древние артефакты остро интересовали правительства США, Великобритании, фашистской Германии и почему? Многие материалы засекречены, до сути приходится добираться, по крупицам вылавливая сведения из архивов, из просочившихся в периодику данных о секретных докладах, из предумышленных и непредумышленных утечек информации. Есть еще один важный источник информации — биографии людей, которые самостоятельно занимались исследованиями и попали в сферу внимания ЦРУ, других секретных служб. Незаменимую роль играют свидетельства родственников тех, кто был сопричастен к секретным разработкам. Собственно, нетрудно догадаться, чем вызван повышенный интерес со стороны секретных служб, обозначившийся в середине ХХ века, к тайнам древних технологий: обретение возможности использовать в военных целях забытые знания исчезнувших цивилизаций. Впечатляюще выглядят некоторые малоизвестные практические эксперименты. Например, проект «Голубой луч»: с помощью голограмм устраивать «видения в небесах», наподобие образа Девы Марии, шагающей по улицам маленького городка с американским флагом, или явление Девы Марии, которая дает пощечину коммунисту, — сразу понятно, на чьей стороне Бог. Только запрет в исламе изображать Аллаха заставил американских экспериментаторов отказаться от использования голограммы Аллаха над Багдадом. Но вот основы древнего экстрасенсорного восприятия успешно используются ЦРУ в области манипулирования сознанием человека: инъекции из красного мухомора, эксперименты с ЛСД. А «сотворение», успешно состоявшаяся материализация женщины-вампирши Асуанги, которую на протяжении многих веков боялись филиппинцы, помогло одержать в 50-е годы ХХ века победу над коммунистами-филиппинцами. Многие конспирологи считают, что война в Ираке не имеет ничего общего с поисками оружия массового поражения. Настоящая причина в другом — в Ираке якобы находятся древние тайны и технологии, которыми желали завладеть США: Звездные врата, портал, с помощью которого можно путешествовать из одного мира в другой. Ник Редферн полагает, что остается открытым вопрос: удалось ли правительствам проникнуть в тайны прошлого или не удалось узнать тайны древних народов и цивилизаций. Но он уверен, что современная история человечества во многом не соответствует действительности. И точно убежден в том, что неразумное использование разрушительных сил может привести ко вселенской катастрофе, как это уже бывало — и, возможно, не раз — в древности. Ведь не случайно отец атомной бомбы Роберт Оппенгеймер рассматривал «Махабхарату», самое значительное произведение, написанное на санскрите, как безусловное свидетельство древней атомной катастрофы.
Публикация подготовлена
Еленой Зиновьевой
Редакция благодарит за предоставленные книги Санкт-Петербургский Дом книги (Дом Зингера)
(Санкт-Петербург, Невский пр., 28, т. 448-23-55, www.spbdk.ru)