Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2015
Юрий Глумов родился в 1979 году в Ленинграде. Окончил исторический факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Работает клерком в международной страховой компании в Москве. Живет в Пушкине.
I.
Сашка появилась на свет случайно, что называется, по залету. Она не планировалась на тот момент, родители были еще студентами пятого курса, но так уж вышло. Отец Дмитрий Евгеньевич повел себя как порядочный молодой человек и женился на Ольге Марковне. К счастью, он искренне любил ее и рано или поздно свадьба все равно состоялась бы.
Когда расписывались в районном загсе, Ольга Марковна была уже на седьмом месяце беременности. Сухая и длинная, как жердь, с весьма заметным животом и в пышном свадебном платье с фатой (символом невинности), выглядела она весьма комично. Не менее комично выглядел рядом с ней и пухлый Евгений Маркович, втиснутый в новый темно-серый костюм, в котором он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Свадьба получилась веселая, будущая мама была единственным трезвым человеком.
В семье ждали мальчика. Происходило это еще в те времена, когда не было УЗИ, чтобы определить пол будущего ребенка, но почему-то Ольга Марковна была уверена, что родится именно мальчик. Со свойственной ей горячностью она говорила, что только мальчик может так активно пихаться и так рано проявлять свой мужской характер, да и все вокруг убеждали ее, что будет мальчик: живот, мол, слишком выпирает вперед, а когда девочка, то он более округлый и выдается в стороны. Она и сама очень хотела мальчика, только и разговоров было, что о сыне:
— Не люблю я девочек, бабы — дуры, — презрительно говорила она, морща тонкий горбатый нос. — Не может у меня родиться девочка — я ведь совсем не буду знать, что с ней делать!
Но родилась девочка. Назвали ее Александрой. Поскольку куплены все вещи были в расчете на мальчика, то в первые месяцы «ходила» Сашка во всем голубом. И даже лента на ее крошечном ватном одеялке, когда Дмитрий Евгеньевич забирал их с мамой из роддома в угрюмый зимний день, была голубая, не стали покупать розовую.
Ольга Марковна по-прежнему мечтала о сыне; они с мужем много раз пытались, но все три беременности окончилось выкидышами. После третьего раза гинеколог сказал ей, как-то криво усмехаясь:
— Вы можете, конечно, еще рисковать, но учтите, что вы серьезно рискуете своим здоровьем… если не жизнью.
Больше рисковать не стали.
Между тем время шло, Сашка росла, и воспитывали ее как мальчишку: до пятого класса стригли коротко, не было ни бантов, ни кос. Кукол в доме также не жаловали, в основном родители покупали дочке развивающие и спортивные игры. До одиннадцати лет Сашке даже не покупали лифчик, и играла она на пляже с парнями в волейбол в одних трусах. Купили первый купальник, как она запомнила, сине-зеленый, казавшийся ей тогда безумно красивым, только когда груди уже начали заметно расти.
Жила семья поначалу бедно, вместе с родителями Дмитрия Евгеньевича в старой облезлой двухкомнатной квартирке на углу Среднего проспекта и 5-й линии Васильевского острова. Эта квартира запомнилась Сашке неимоверно высокими четырехметровыми потолками, гремевшими за окном трамваями и постоянно выскакивавшими из-под ног кусочками дореволюционного паркета. Однажды она даже нашла под паркетом царский пятак.
И Ольга Марковна, и Дмитрий Евгеньевич работали на заводе, производившем медицинское оборудование. Были они умными и амбициозными молодыми людьми, активно участвовали в комсомольской деятельности и достаточно быстро продвигались по службе, а после третьей неудачной беременности Ольга Марковна так и совсем с головой ушла в работу.
Пришла перестройка, а вместе с ней тяжелые испытания. В тридцать два года Ольгу Марковну назначили директором завода. Чтобы женщина, да еще и такая молодая возглавила производство, случай по тем временам из ряда вон выходящий. Правда, производство было в глубоком кризисе, его впору было закрывать, но случилось чудо: стараниями пробивной и волевой Ольги Марковны был найден спасительный заказ на оборудование, и завод удалось сохранить.
А потом началась повальная приватизация, и Ольга Марковна волшебным образом превратилась из директора завода в его основного, а потом и единственного акционера. Впрочем, никакого волшебства не было, тогда это было обычным делом: спорными методами, всеми правдами и неправдами скупались акции работников предприятия, вносились сомнительные записи в реестр акционеров, а затем оставшиеся у мелких акционеров акции принудительно выкупались — одним словом, творился полный правовой беспредел.
Материальное состояние семьи резко улучшилось. В то время семья уже жила отдельно от родителей в крошечной однушке на Гражданке, а через пару лет был куплен большой участок соснового леса на живописном берегу карельского озера и построен просторный дом.
Когда переехали в дом, Сашке было четырнадцать. Это было очень радостное событие, и впоследствии дом этот сыграл большую роль в ее жизни. Бревенчатый, трехэтажный, с гаражом и баней, он стоял на высоком откосе, как маяк, весь в пятнах света и тенях от окружавших его корабельных сосен. От широкого крыльца тропинка круто спускалась вниз на крошечный пляж, и больше всего Сашка любила сидеть и мечтать на этом пляжике тихими летними вечерами, на закате, когда багровое солнце медленно и бесшумно пряталось за лес на другом берегу озера. Вода в такие минуты казалась густой, черной и маслянистой, как нефть. В красных солнечных бликах беззвучно мелькали водомерки, вилась мошкара и лишь изредка плескала хвостом щука, нарушая всеобщее оцепенение.
Росла Сашка девочкой тихой, незаметной и ничего не требовавшей. Мать, занятая своим бизнесом, едва уделяла ей время, а когда и обращала не нее внимание, то была чрезвычайно строга с ней. Как потом вспоминала Сашка, мамы у нее в детстве не было, был только папа. Однажды она сказала папе, сидя на его больших мягких коленях и слушая, как он читает «Бременских музыкантов»:
— Пап, а давай мы от мамы уйдем?
Папа был добрым и на редкость терпеливым человеком — это Сашка поняла уже потом, много лет спустя. С переездом в дом Дмитрий Евгеньевич ушел с работы и стал заниматься хозяйством. Однажды, когда в очередной раз мама громко и резко высказала свое недовольство, на этот раз только что построенным курятником, Сашка застала папу на втором этаже, лежавшего на полу в дальней комнате, беззвучно стучавшего кулаками по крашеным доскам и сдавленно шипевшего:
— Курятник… курятник… курятник!
По щекам его текли слезы. Она не понимала, что с ним, не знала, как помочь ему, подошла, встала на колени и обняла его пухлую мягкую голову обеими руками.
Время летело быстро, экономическая ситуация в стране начала потихоньку выправляться: Россия поднялась с колен на корточки, а у предприятия Ольги Марковны начался небывалый расцвет. Вскоре была приобретена роскошная пятикомнатная квартира на Петроградской стороне, на набережной реки Карповки, и там начался основательный ремонт. Сашка принимала в нем посильное участие и всячески помогала родителям: съездить ли в магазин — оформить доставку португальской кафельной плитки — или проверить, установили ли строители уже мраморные подоконники, или, как говорил Дмитрий Евгеньевич, «нужно навставлять им пистонов».
Сашка была тогда уже сформировавшейся девушкой, тоненькой и высокой, с прекрасными задумчивыми глазами и вкрадчивым грудным голосом. Парням она нравилась. Много времени она проводила с другом детства Жорой, сыном родительских знакомых. Он был смышленым, бойким и достаточно оригинально мыслившим юношей. Сашке было хорошо с Жорой, но он категорически не нравился Ольге Марковне. Она не понимала и не принимала его беззаботности и бесшабашности:
— Он тебе не пара, сама подумай! Несерьезный он совершенно, нет у него будущего, — повторяла она с напором, по обыкновению щуря глубоко посаженные хищные голубые глаза, и в конце концов Сашке и самой стало так казаться.
А тут как раз появился новый поклонник — одноклассник Костик, и он пришелся ко двору. Хозяйственный и покладистый увалень, он готов был всецело посвятить себя семейным делам, разделить домашние хлопоты и помочь с ремонтом, чем очень импонировал Ольге Марковне. Отца у Костика не было, и через какое-то время он стал уже практически сыном, членом семьи. После пары лет ухаживаний и встреч Сашки и Костика Ольга Марковна мягко, но настойчиво намекнула ему, не хочет ли он, мол, сделать предложение ее дочери, а не «дурака валять».
Все произошло незаметно, естественно и как-то само собой, Сашке и в голову не пришло, что могло быть иначе. Сашке и Костику было к тому времени по девятнадцать лет, и они достались друг другу девственниками. На свадьбу (на зависть всем друзьям и подругам) родители подарили молодым милую трехкомнатную квартиру в тихом переулке неподалеку от себя — царский подарок по тем временам.
Сразу после свадьбы Ольга Марковна заговорила о внуке, непременно внуке, а точнее, внуках. Все было готово для множества внуков: квартиры и дома, просто нужно было этих внуков сделать. Впрочем, мать уже давно упоминала про внуков. Еще когда Сашке было одиннадцать лет, мать рассказала ей про месячные и, растянув в улыбке тонкие губы, добавила:
— Но если ты вдруг забеременеешь, то не волнуйся и не переживай, мы твоего ребенка воспитаем.
Так что вопрос о внуках был давно решен.
Через два года после свадьбы в молодой семье появился ребенок, но, к разочарованию Ольги Марковны, не внук, а внучка, назвали ее Таня. Ольга Марковна тут же объявила, что Сашке нужно не мешкая, как только будет возможно, заняться производством внука.
Сашка была тогда на третьем курсе университета и вынуждена была оставить его, чтобы окончательно и бесповоротно посвятить себя семье и родительскому хозяйству, которое к тому времени уже о-го-го как выросло: дом с подсобными постройками, хлевом и бассейном, гостевой дом, несколько квартир в городе — какие-то из них сдавались, какие-то ремонтировались.
Родители штамповали квартиры, как грибы, и квартиры эти превратились в Сашкин кошмар, в наваждение, отнимали все ее свободное время. Однако она знала, что нет ничего важнее дел семейных, и безропотно занималась ремонтами, вызывала сантехников, вкручивала лампочки и собирала с жильцов коммунальную плату. Вся уборка, стирка, глажка также были на ней, и у нее даже в мыслях не возникало попросить себе подмогу, поскольку она сознавала, что, в отличие от других членов семьи, нигде не работает и живет, как не раз говорила ей мать, «на всем готовеньком», а потому должна отрабатывать.
Так она и крутилась по хозяйству дни напролет. Как-то раз Сашка читала Тане на ночь сказку про «Теремок»:
Мышка песенки поет,
Веничком полы метет.
Хорошо ей в теремочке!
Так идут, бегут денечки… —
а Костик, сидевший рядом на огромном белом диване, со смехом сказал:
— Танюська, а ведь Мышка-норушка — это же наша мама!
Сашка не обиделась.
Между тем Ольга Марковна упорно продолжала требовать внука, и Сашка с Костиком старались из всех сил. Со временем Сашке стало казаться, что в «производстве» внука для своих родителей, именно их внука, не своего сына, состоит истинный смысл ее жизни.
Дошло до того, что секс превратился для Сашки исключительно в способ произвести на свет потомство. Они с мужем занимались любовью практически только в дни овуляции, но зато в эти дни Сашка сходила с ума и требовала от Костика совокупляться по несколько раз в день, а после долго и неромантично лежала на спине, задрав ноги на стену, чтобы повысить свои шансы забеременеть. Но, увы, ребенка никак не получалось.
Правда, один раз Сашке все же удалось забеременеть, но случился выкидыш. Костик тогда даже не пришел к ней в больницу, а в какой-то из дней, когда Сашка, вернувшись домой, приходила в себя и рыдала в спальне на двухметровом супружеском ложе, Костик посмотрел на нее и мрачно процедил:
— Что ты ревешь? Это не тебе нужен был этот ребенок.
Ольга Марковна не сдавалась: Сашку начали записывать на бесконечные унизительные и мучительные гинекологические обследования и процедуры. На все ее протесты Сашке весьма прозрачно намекалось, что неплохо бы оставить свое мнение при себе и слушать родителей, тем более что она «живет припеваючи, как сыр в масле»:
— Вот роди нам внука и гуляй смело — больше от тебя ничего не требуется. Мы, в общем-то, не так уж много и просим от тебя, согласись! Мы тебе все условия для этого создали!
На лучших врачей, анализы и длительные лечебные курсы тратились уймы денег, но все тщетно: врачи разводили руками — при видимом здоровье сашкинойрепродуктивной системы она отказывалась производить на свет ребенка.
II.
Шли годы, Танюське было уже восемь лет, и бабушка с дедушкой, отчаявшись получить внука, все чаще забирали ее к себе в загородный дом, сначала на выходные, а затем и на целые недели. Сашка по-прежнему заведовала семейными делами, а Костик пропадал все дни на работе — Ольга Марковна устроила его генеральным директором дочерней фирмы своего предприятия, занимавшейся перевозками.
Внешне жизнь семьи протекала спокойно, мирно и весьма обеспеченно. Много времени проводили в имении родителей (в какой-то момент дом стали называть «имением»), где постоянно гостили многочисленные родственники, друзья и знакомые. Бесконечные застолья сменялись банными процедурами, охотами, рыбалками, походами в лес за грибами и ягодами, катанием на лошадях (неподалеку располагался конный завод), гидроциклах и снегоходах. Несколько раз в год ездили за границу: катались на горных лыжах во Франции и Швейцарии, посещали карнавалы в Рио и Венеции, занимались дайвингом на Фиджи. Квартира была обставлена по последнему слову моды и напичкана hi-fi-электроникой, а ездили все члены семьи на дорогих немецких машинах.
К богатству привыкаешь быстро и, признаться, немного отрываешься от реальности, теряешь ориентацию в обществе. Тем не менее в какой-то момент стало казаться Сашке, что в жизни ее что-то идет не так. Это смутное недовольство своей жизнью зрело-зрело, и как-то раз, проведя полдня за рулем и по просьбе матери исколесив полгорода в поисках плетеной корзиночки (мать собиралась подарить соседям яблок из сада и непременно хотела сделать это в красивой корзиночке), Сашка неожиданно для себя расплакалась. Симпатичная, аккуратная корзиночка была найдена и лежала рядом на пассажирском сиденье, но мать только что повесила трубку, заявив: «Слишком ты все долго делаешь! Не нужна уже корзина, мы им цветов подарим».
Сашка припарковалась у обочины. Проносившиеся мимо машины обдавали стекла фонтанами грязи, а горячие сашкины слезы капали на кожаный трехспицевый мультифункциональный руль. Осознание вдруг пришло к ней четко и ясно: ей двадцать девять лет, она живет в родительской квартире, ездит на родительской машине, следит за родительскими домами и квартирами, муж у нее работает на родительской работе, ее дочка живет у родителей, а сама она едет с утреннего визита к гинекологу в попытках родить родителям внука и потратила весь сегодняшний день на поиски корзиночки для родительского подарка. Она поняла, что живет чужой жизнью, что у нее нет своей жизни и никогда не было — она жила все время жизнью родителей, точнее, своей матери. Понимание пришло остро и жестко, и она была к нему не готова.
Как вырваться из этих сетей? Откупиться! Нужно откупиться — вертелось в ее голове. Но как купить все эти годы, как выкупить свою благополучную жизнь? Нужно целое состояние. Поговорила с Костиком. Он был настроен скептически, но она убеждала и убеждала его, что нужно с чего-то начать. Посчитали, что за двадцать лет смогут выкупить у родителей квартиру. Сашка предложила это матери, но та и слушать не захотела, взвилась:
— Что мы вам — чужие, что ли?! Мы же одна семья! Мы должны поддерживать друг друга. Мы с отцом готовы вам все отдать, а вы не цените… Не нужны нам эти деньги — и думать забудьте!
Сашка ломала голову, как обрести свободу, но тут — беда. Прочитала случайно Сашка сообщение на забытом дома телефоне мужа: «Котик, уже скучаю! До скорого!! Чмок». Внутри нее все оборвалось, дыхание перехватило. Стоя в гостиной, трясущимися руками она листала страницы переписки, и с каждой фразой падал, рушился, разбивался вдребезги ее мирок. И как подкошенная опустилась Сашка на пол.
Лиза, секретарша Костика, оказалась для него намного больше, чем просто коллегой и хорошим другом семьи. Весь спектр чувств испытала Сашка в этот момент — от тоски, стыда и горечи до мрачной ярости, ненависти и страха.
Ее муж, которого она любит и которому всегда доверяла, оказывается, трахается за ее спиной с человеком, которого она считала другом семьи. Они таятся, врут, смотрят ей в глаза — и врут уже давно, несколько лет. Они предали ее, и то, что произошло, казалось ей чудовищным. И как слепа она была!
Сашка была в отчаянии, она выла от боли и обиды, она была убита, раздавлена. В один момент растаяло, рассыпалось, распалось что-то внутри нее — вся ее счастливая жизнь с Костиком, все десять лет, все планы, мечты о детях, о счастье, о своем доме, их дружба — все, чему она доверяла, — все улетучилось, как туман, все было ложью и обманом. Он тайком и грубо пустил в семейную постель третьего, и все, что они строили вместе с Сашкой, было растоптано, убито, осквернено. И выступила на первый план уродливая, жестокая и циничная реальность.
Позвонил Костик, сказал, что еще не скоро приедет с работы, и она едва могла говорить с ним. Дальнейшие четыре часа ожидания были самыми длинными в ее жизни.
Она тихо лежала на полу и не могла найти в себе силы подняться. Вечерело, и лучи солнца перемещались слева направо, скользили по огромному телевизору, картинам, упали на мраморную каминную полку. Наборный паркет сладковато пах средством для ухода за деревом, которое она наносила на днях. Под журнальным столиком лежала закатившаяся туда бежевая пуговица от рубашки Костика. В открытое окно доносились ленивые звуки летнего вечера: мальчишки играли во дворе в футбол, слышались их крики и глухие удары мяча, у соседнего подъезда никак не мог завестись старенький «фольксваген», лаял на первом этаже глупый далматинец, ветерок теребил легкую штору, и тихонько стучали о карниз деревянные кольца.
Вдруг она осознала, что сегодня, возможно, один из самых важных дней, возможно, последний день ее семейной жизни с Костиком. Она поняла, что лежит сейчас и ждет, пока через пару часов закончится ее семья — и вместе с ней ее жизнь.
Она думала о том, как они будут разговаривать, что он скажет. О том, как она не сможет его простить, как они разойдутся, как она будет пытаться начать новую жизнь и не сможет, как она будет скучать по Костику и ненавидеть его… Она любила его и была счастлива с ним. Она не представляла себе жизни без него. Как она найдет другого человека? Она хотела умереть. Она хотела, чтобы этот день поскорее закончился.
У нее оставалась одна надежда — что он как-то объяснит, что он скажет что-то такое, что спасет их семью. И только эта надежда не давала ей умереть.
Он пришел в девятом часу вечера. Он вошел, держа в руках топор, который только что купил для походов и рыбалки, и у нее мелькнула мысль, что так, наверное, и совершаются бытовые преступления. Она испугалась этого топора, испугалась, что в любой момент может схватить его, потерять самообладание, и спрятала его от греха подальше.
А дальше начался ад.
Самое противное, что Костик начал врать и всячески пытаться выкручиваться. Это было мерзко и глупо, и от этого у Сашки стало еще хуже на душе. Она смотрела на его красное круглое курносое лицо чуть ли не с отвращением — так он был жалок в этот момент. Впрочем, это продолжалось недолго: когда он понял, что окончательно приперт к стенке, ему пришлось сознаться в измене. Но, как известно, лучшая защита — это нападение, и Костик немедленно перешел в агрессивное наступление.
Сашке были припомнены все ее «задвиги», «комплексы» и недостатки, все истерики по поводу детей и овуляции; были не раз упомянуты родители, вся эта «ебанутая семейка», которая «поломала ему жизнь». Обычно флегматичный Костик разбушевался не на шутку — все то, что он копил в себе долгие годы, вдруг нашло выход, прорвалось и хлынуло наружу. Он бегал по гостиной, размахивая руками, и чем больше он говорил, тем больше он распалялся, тем сложнее было ему контролировать себя. Рыжие солнечные блики скакали по его одежде и лицу, как обезумевшие языки пламени, а Сашке почему-то вдруг вспомнились дом среди сосен и тишина летнего вечера…
В какой-то момент Сашка пожалела, что вообще прочитала это сообщение на телефоне, лучше бы ей было вовсе не знать. Потом она пожалела, что не похоронила все в себе, а затеяла этот разговор с Костиком. Она надеялась, что он раскается и будет просить прощения, — и она простила бы его! — но до этого было очень далеко, все пошло по другому, намного более печальному сценарию.
Следующие несколько недель были самыми трудными в Сашкиной жизни. Бросало ее и Костика в совершенные крайности — в злобу и нежность, в отвращение и сострадание. От любви до ненависти один шаг, грань очень тонка, и переходили они ее по несколько раз в день — туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда…
Никто из них не знал, что делать, они метались в потемках, и некому было указать им путь. Костик то уходил, то возвращался. Несколько раз уезжала к родителям Сашка и ждала, что вот он позовет ее, а он все не звал — и тогда она хотела умереть, а потом он звонил — и она мчалась к нему лишь для того, чтобы снова и снова спорить, ссориться и ругаться. Как-то он объявил ей, что уходит окончательно, она испугалась, крикнула: «Прощаю!», стала задыхаться, упала перед ним на колени, хватала за руки, обнимала ноги и умоляла его остаться. За это ей было стыдно потом всю жизнь, но тогда она не думала ни о чем, она просто хотела сохранить семью.
Родители на удивление спокойно восприняли известие об измене Костика. Ольга Марковна лишь презрительно пожала плечами и сказала:
— Если хочет, пусть валит на все четыре стороны. Только водопровод в бане пускай сначала дочинит. А вообще-то, Саша, с жиру ты бесишься: муж кормит, не бьет, и была бы рада. Не всем так повезло, как тебе, поверь мне. Ну сходил муж налево, эка невидаль, это же не конец света, в конце концов!
А Дмитрий Евгеньевич, пыхтя и вытирая потный лоб, зачем-то рассказал историю про свою уже покойную маму, которая «всегда очень любила мужчин и была просто не в силах им отказывать», так что Дмитрий Евгеньевич всю жизнь оставался в легких сомнениях, кто же все-таки его настоящий отец. Сашка задрожала от возмущения и обиды и выбежала из дома, хлопнув дверью.
Хуже всего пришлось Танюське. В свои восемь лет она многое уже понимала, но многое было закрыто от нее. Да и никто ничего не объяснял ей. Начались неизбежные проблемы со здоровьем, проблемы в школе, визиты к психологу, антидепрессанты. Сашка, сама принимавшая феназепам, крепилась, как могла, старалась поддерживать ее, но у нее не очень получалось, так что бедная Танюська хлебнула сполна. В довершение всех бед появился нервный тик, и она начала заикаться.
Спустя какое-то время Костик вернулся в семью, приняв твердое решение остаться и пообещав Сашке, что «там все закончилось». Казалось бы, наступило долгожданное затишье, разрешились проблемы и были найдены ответы на вопросы. Но там тоже не дремали. Лиза вступила в борьбу: писала десятками сообщения, звонила то Костику, то Сашке, плакала, угрожала, билась в истериках, грозилась покончить с собой. Так продолжалось несколько недель, но затем, видимо, антидепрессанты сделали свое дело и с ней — так подумала Сашка, — потому что она вдруг затихла.
Короткая передышка — и через полгода снова удар: оказалось, что там ничего не кончено и замолчала Лиза лишь потому, что Костик, не выдержав этого натиска, снова сошелся с ней. Кошмар вернулся в жизнь их семьи. Выяснилось, что Костик никак не мог определиться, не мог порвать ни одни, ни другие отношения. Как ни крути, а с Лизой он был близок уже давно, и она тоже не была ему чужим человеком.
Этот второй удар Сашка выдержала в целом лучше, чем первый, после всего того, что произошло, удивить и застать ее врасплох было сложно: наученная горьким опытом, она поняла, что доверять людям, даже самым близким, едва ли возможно. Но все равно она была огорошена этим новым открытием, поражена до глубины души этой новой ложью. В этот момент оказалась она на настоящем перепутье: с кем идти дальше по жизни? Как строить эту самую жизнь?
III.
— Как мне быть? — спрашивала она у Жоры, с которым поддерживала отношения все эти годы и который к тому времени уже остепенился, женился и обзавелся двумя детьми.
— Что мне делать? Я не уверена, что я хочу с ним жить, что он не обманет меня снова. Как я могу верить ему? А с другой стороны, что я могу? Какие у меня альтернативы? Бросить его? Перечеркнуть всю нашу историю, нашу семью? Вычеркнуть десять лет из жизни? Потерять сейчас и мужа, и родителей и остаться одной без средств к существованию, без образования, без профессии, без работы? Как-никак, а сейчас у меня есть муж, который кормит меня и дочь. А как я без него? Я не проживу, не смогу содержать Таню. С родителями отношения очень напряженные, они совершенно не понимают меня и хотят, чтобы все оставалось по-старому — им так удобно, это ведь они придумали и организовали за меня мою жизнь, и их уже не изменить. Да и не смогу я висеть у них на шее после всего того, что было, это выше моих сил. Они и сами не горят желанием. Все эти их навязчивые идеи и разговоры про внука… Я, видите ли, «не оправдала их надежд». Боже, если бы только можно было купить ребенка и отдать им! Я заплатила бы любые деньги, лишь бы они заткнулись и отстали от меня… В журнале тут набрела на тест «Зачем вы завели ребенка?». Представляешь, там не было варианта ответа «Потому что так хотели мои родители»! Нельзя, нельзя детям рожать детей. Это нужно запретить! Я ведь была совсем ребенком, я ничего не понимала, ничего… Что будет теперь с Таней? Я не могу простить себе того, что испортила ее жизнь. Ладно свою, но ее… В этом мне нет прощения.
Они с Жорой сидели в крошечном кафе на Столярном переулке. Сашка, осунувшаяся, бледная, с темными кругами под грустными постаревшими глазами, привалилась головой к серой крашеной стене и задумчиво крутила в руках массивную белую керамическую кружку, уставившись на недопитую кофейную жижу на донышке. Пролетела большая летняя муха, на кухне гремела посуда, что-то уронили, раздался смех. Вышел улыбающийся молодой официант, весь в татуировках и пирсинге, подошел к их столу:
— У вас можно забрать посуду?
Сашка не ответила, и он, помедлив, снова ушел на кухню. Спустя какое-то время Сашка вновь заговорила:
— Ты знаешь, я как будто очнулась от гипноза. Как будто меня зомбировали всю жизнь с детства и только сейчас я вдруг проснулась, глаза открыла… В детстве ведь со мной никто не возился: испеки пироги, свари суп, убери квартиру. Из меня сделали идеальную домохозяйку, степфордскую жену. И мне на самом деле жалко Костю — попал он сильно. «Без меня меня женили»… Моя мамаша ведь и ему мозг трахнула. На голову она, конечно, совсем больная. Юзерша хренова… Почему так поздно у меня на все открылись глаза? Впрочем, в глубине души я знала, что так будет. Мне все говорили: если ты в девятнадцать лет вышла замуж за одноклассника и была его первой и единственной женщиной, то жди, что он обязательно изменит тебе. Это просто вопрос времени. Так уж устроены мужчины: они обязательно должны посмотреть, что там между ног хотя бы еще у одной женщины, как там все устроено — вдруг там все по-другому? Это как навязчивая идея — сверлит им мозг и годам к тридцати становится нестерпимой: неужели я, мужчина, так и умру, никогда больше не познав ни одной женщины? Мужчина ведь по природе своей осеменитель — его задача оставить как можно больше своего семени, своего потомства. Это инстинкт, как ни крути. Поэтому и говорят, что нельзя жениться до двадцати пяти. Натрахаться, перебеситься надо. А Костя, конечно, облажался по полной… Наследил… Знаешь, он ведь очень сильно переживал. Не завидую я ему в эти полгода, он через такие испытания прошел. У него даже гипертония началась на этой почве.
Она помолчала. И тут вдруг зубы ее сжались, и она, словно проснувшись от приступа боли, простонала:
— Я все понимаю, только вот думаю: зачем, зачем он так это сделал?! Зачем так унизительно, так жестоко?! Ну изменяешь — так скрывай. Трахай ее втихую. Но не так же! Не в дом же приводить! И я, дура, пригрела на груди эту гадюку, эту «подругу». Я так верила им, так сильно верила, что даже не могла, не хотела подозревать. Я вспоминаю теперь, что мне ведь говорили: «Да он трахает ее!», а я искренне ужасалась и возмущалась их «грязным» мыслям или смеялась, принимая это за шутку. И за что они так со мной поступили, зачем так уж совсем подло, так гадко — я этого не заслуживаю… Но как это, должно быть, льстит мужскому самолюбию, когда из-за тебя две тетки бьются. Боже, как противно!.. Уууууууу…
Она глухо стонала и билась головой о гипрочную стену, ей было больно.
— Ты знаешь, — сказала она, немного успокоившись. — У меня сейчас появилось такое чувство, как будто я с другой планеты. Планеты, где есть мораль, где есть нравственность и честность. Меня воспитали так, и я выросла порядочной, «правильной» девочкой. Я не обманывала ближних и всегда доверяла им, относилась к ним с уважением и старалась оправдывать их ожидания. Но я наивно полагала, что я могу ожидать от них в ответ того же самого — порядочности и честности. Но нет! Все не так! Выяснилось, что мой муж изменял мне с моей подругой, старательно скрывая это от меня, моя мать этому вовсе не удивилась и считает, что я «зажралась», осуждая мужа, а моя бабушка, оказывается, всю жизнь «не могла отказывать другим мужчинам». Мои подруги изменяют направо и налево, так же как и их мужья. Боже, люди, опомнитесь! Что происходит?! Откуда я такая свалилась в этот мир? Как вышло так, что ложь, непорядочность и подлость оказались нормой? Измена близких людей оказалась обычным делом и никого даже не удивляет. Как получилось так, что мне никто об этом не сказал? Как мои родители могли воспитывать меня, говоря, что врать нехорошо, а сейчас вдруг говорить, что ложь допускается даже в отношениях между самыми близкими людьми? Я чувствую себя обманутой. Я чувствую себя просто дурой. Оказывается, все это время все вокруг играли в эту игру под названием «Жизнь» по другим правилам. Оказывается, мухлевать не только допускается, но и поощряется! А, я как дура, сидела тридцать лет, уставившись в очень строгие устаревшие правила и пытаясь по ним играть. Мне очень обидно. Это, по меньшей мере, несправедливо! Хотя кого я обвиняю… Мне же и скажут: дура и есть, могла бы и раньше сообразить, что к чему, и подстроиться… Ах, почему в этом мире не учат лгать?! Выясняется, что это самый полезный из навыков…
Жора слушал ее монолог молча, подперев рукой голову и наблюдая за Сашкой. Она была искренне возмущена, жестикулировала и говорила горячо, а он думал о том, что вот в таких жестоких столкновениях с реальностью и закаляются люди. Точнее, те, кто сталкиваются с реальностью и не принимают ее, не подстраиваются, те разбиваются вдребезги и погибают. А те же, кто находят в себе силу и мудрость подстроиться, прогнуться под нее — выживают. Ибо реальность изменить невозможно, можно лишь смириться с ней. «Мягкое и слабое побеждает твердое и сильное».
— У тебя завышенные ожидания от этого мира, — проговорил он наконец. — Ты идеалистка, в то время как мир несовершенен, и особенно несовершенны в нем люди. Смирись с этим. Добро пожаловать во взрослую жизнь!
— Но не настолько же! Как я могу смириться с тем, что меня кинули, подло обманули мои самые близкие, самые родные люди. Как могли со мной так поступить? Я, возможно, и идеалистка, но я не ребенок, и со мной можно было договориться, можно было поговорить, объяснить — я бы поняла. Я бы поняла! А так… Почему было не договориться на берегу?
— Это очень сложно. Надо быть очень умным, и надо, чтобы были очень открытые отношения между мужем и женой. Немногие могут этим похвастаться. Обычно же люди просто плывут по течению, и будь что будет. К тому же люди не знают будущего. Они действительно хотят посмотреть, что будет — а вдруг этот новый человек не оправдает их ожиданий? А вдруг им не понравится? Тогда они расстанутся, и рассказывать об этой интрижке никому и не надо будет. Люди — текучий материал, они с трудом поддаются лепке. Сегодня они думают одно, а завтра совсем другое. Все мы всего лишь слабые люди.
Сашка слушала с широко раскрытыми глазами, и Жора поймал себя на мысли, что она была похожа на первоклассницу, впервые слушавшую об устройстве нашей галактики, о черных дырах и кольцах Сатурна. Не хватало только косички и большого банта. И вправду с трудом верилось, что ей тридцать лет.
— Жора, что мне делать? Что мне делать? Что мне делать? О Боже, как все сложно! Я только сейчас стала понимать, как все в этой жизни сложно. И за все приходится платить…
— Ну а ты чего ожидала? Бесплатный сыр бывает только… сама знаешь где.
IV.
После четверти века совместной жизни Сашка с Костиком разошлись. Тогда, пятнадцать лет назад, они сделали свой выбор: Сашка не решилась отказаться от всего, что у нее было, не решилась начать новую жизнь. Да и Костик, видимо, понял, что новая неизведанная жизнь слишком полна рисков — как еще там сложатся его отношения с другой женщиной, неизвестно, а вот лишится он всего точно: и работы, и квартиры, и машины (все было записано на тестя и на тещу), и жены с ребенком.
И казалось какое-то время, что они зажили по-прежнему: ураган утих, Костик вернулся, и Сашка было рада этому хрупкому семейному счастью. Но на самом деле их жизнь так никогда и не стала прежней. Что-то между ними исчезло навсегда, что-то внутри Сашки надломилось, появилась какая-то червоточина, что-то неприятное, холодное, фальшивое, словно кусочек льда или камня в сердце. Кусочек обмана и лжи, на которых теперь строились их отношения, а не прежних тепла и любви.
Это больше нельзя было назвать любовью, скорее, правильное определение для их дальнейшей совместной жизни было — компромисс. На свадьбах говорят, что любовь — это умение прощать, это возможность находить компромисс, считаться с мнением другого и мириться, но никто не говорит о том, что этот самый компромисс в большинстве случаев в итоге убивает и замещает собой любовь. И очень часто люди больше не любят, они просто живут вместе и мирятся с существованием и недостатками друг друга. Это удобная привычка, симбиоз, это мирное, комфортное сожительство живых организмов, это все что угодно, но это больше не любовь.
Ссоры очень скоро вернулись в их жизнь и стали постоянным сопровождением их супружества. Костик год от году становился все мрачнее и замыкался в себе да еще вдобавок к этому начал пить. Он и всегда любил выпить, тем более что в доме тестя и тещи самогон и вино вечно лились рекой, но теперь не обходилось ни дня без обильных возлияний. Характер его испортился, и из доброго, простодушного парня он превратился в злобного, мелочного брюзгу, капризного, сварливого и злопамятного. И когда он устраивал сцены за семейным ужином или когда, потолстевший и оплывший, лежал на диване и, смотря сериал и допивая шестую бутылку пива, отрубался и начинал храпеть, Сашка глядела на него с презрением и ненавистью и думала о том, правильно ли она поступила тогда, когда стояла на распутье много лет назад. И все чаще и чаще он проводил ночи в гостиной на огромном белом диване в бессознательном состоянии, а она спала в их роскошной двухметровой постели одна.
Видя постоянные ссоры родителей, Танюська выросла девочкой нервной, издерганной. Костик вовсе не уделял времени ее воспитанию, а она боялась и не любила отца. Когда она уже была студенткой, в одну из ссор пьяный отец ударил Сашу при Танюське. Это было последней каплей, у нее случилась истерика, она кричала:
— Вы просто чокнутые! Оба! И вся семья у вас чокнутая!!
Она выбежала на улицу и домой больше не возвращалась. Жила сначала у подруги, потом нашла работу, сняла квартиру. Через год она поехала по обмену в Америку, вышла замуж на координатора программы и осталась там навсегда. Свадьбу с ее родственниками не справляли, а американский муж ни разу не приехал в Россию. Писала Таня письма только матери, и то очень редко, с каждым годом все реже и реже.
Уход Танюськи подействовал на Костика отрезвляюще, на какое-то время он утих и перестал пить, впрочем, это продолжалось недолго, и вскоре запои приняли постоянный характер. Сашку же будто отключили от сети, лишили всех жизненных сил, она сдулась, как воздушный шарик, и не могла больше противостоять его бесчинствам, больше не хотела и не могла его вразумлять.
Спустя два года они развелись. Развелись некрасиво, дико, с руганью, скандалами и жадной, подлой дележкой имущества. Иногда во время этого процесса Сашка вдруг вспоминала, как начиналась их семья, как было все счастливо, безмятежно и красиво, и тогда ей казалось, что это была не она, что это чья-то чужая жизнь, о которой она только читала. В такие короткие минуты она плакала от жалости к себе и от скорби по разрушенному миру, по ушедшей навеки молодости, но потом жизнь вновь окунала ее с головой в мрачное кипящее море мерзости, жестокости и отвращения, ее слезы высыхали от жара этого ада, уступая место гримасе боли и ненависти.
Она не знала и не хотела знать, что сталось с Костиком после развода. Имущества он почти не получил и, по слухам, окончательно спился и жил на какой-то съемной квартире на окраине города. Танюська покинула их жизнь навсегда, и поводов встречаться у них больше не было.
Примерно в это же время умер от сердечного приступа Дмитрий Евгеньевич. Ему было всего шестьдесят девять лет, и этот неожиданный уход отца из жизни потряс Сашку до глубины души и сильно подкосил Ольгу Марковну: она постарела, поседела, затихла. Только с его уходом стало понятно, сколько доброты и человечности было в нем, сколько теплоты приносил он в эту семью.
Чтобы поддержать мать, Сашка переехала за город в их дом. Но, как известно, беда не приходит одна: наступивший в стране кризис окончательно разрушил предприятие Ольги Марковны, в последнее время и так едва выживавшее. Годы ее были уже не те, сил совсем не осталось, так что эту схватку она проиграла: завод был обанкрочен, оборудование, здания и люди достались конкуренту. И сразу все пошло не так, как раньше: невесть откуда появились какие-то древние кредиторы, какие-то долги, обязательства. Деньги вдруг закончились — ручеек иссяк.
Мать никогда раньше не посвящала Сашку в финансовые дела предприятия, но теперь, когда она больше не могла справляться одна, Сашка вынуждена была взяться и за это. И тогда она поразилась, как непрочно, как ненадежно, оказывается, было финансовое положение их семьи все эти годы, как много странных и лишних вещей покупались на кредиты и займы, как расточительны были ее родители, да и она сама.
Чтобы выплатить долги, пришлось срочно продавать имущество. Поскольку кризис еще бушевал, задешево ушли первая, вторая, третья квартира… Через пару лет и четвертая. Привычная жизнь рушилась на глазах, и Ольга Марковна, видя это и понимая, что это означало конец всего, что она строила и достигала долгие годы, сдалась и опустила руки. Проявилось и стало быстро прогрессировать наследственное сосудистое заболевание мозга, и из еще недавно бойкой бизнес-леди и волевого, властного человека она вдруг превратилась в овощ, в безмозглое и беспомощное создание, которое постоянно бродило по дому из угла в угол, бормотало себе под нос всякую чушь, что-то про «квартирки» и порывалось каждую минуту уйти из дома, чтобы эти «квартирки проверить».
Однажды Сашка не уследила — Ольга Марковна вышла за дверь; нашли ее спустя несколько часов на железнодорожной станции в пяти километрах от дома, она, по ее словам, «ждала поезд на Ригу». Ее вернули домой, а на окна поставили решетки, на двери — хитрые засовы, и каждый раз, когда сиделка уходила и Сашка оставалась дома одна с матерью, она помногу раз ходила и проверяла, все ли надежно заперто, не может ли мать выскользнуть.
Так и жили они вдвоем в доме в лесу за решетками и засовами, и бывали вечера, когда Сашке становилось очень тоскливо и больно, когда она оглядывалась на свою грустную, неудавшуюся жизнь и слушала бормотание матери. В такие минуты она ненавидела мать всей душой, обвиняя ее во всех грехах и во всех своих неудачах, и желала ей смерти, но потом одергивала себя, со вздохом обнимала ее за плечи и уводила, чтобы поменять ей подгузник и уложить спать.
Несколько лет спустя был и еще случай, когда Ольга Марковна вырвалась на свободу. Дело было лютой зимой, мороз минус тридцать — она вышла из дома в кофте и носках, пока Саша разговаривала по телефону. Она зашла в лес, заплутала, и хотя ее нашли достаточно быстро, всего через двадцать минут, этого оказалось достаточно, чтобы окончательно подорвать ее здоровье — она умерла через несколько недель. Поскольку опека не оформлялась и невменяемость матери не была нигде зафиксирована, юридических последствий для Саши эта трагедия не имела, но ко всему набору ее противоречивых, исковерканных чувств добавилось чувство вины за смерть своей матери.
Были похороны, потом прошло девять дней, потом сорок. Приехавшие немногочисленные гости и родственники разъехались. Саша осталась одна. Она сидела за деревянным столом посреди кухни среди грязной посуды и объедков, оставшихся от поминок, и смотрела в окно невидящими глазами. Громко тикали старинные часы с маятником и испорченной кукушкой, в ее детстве висевшие в квартире бабушки и дедушки.
В приоткрытом окне в весенних сумерках виднелись рябое озеро с разлитым по нему красным солнцем и сосна, которую они с отцом посадили сорок лет назад. Она выросла высокая, крепкая и стройная, и сейчас казалось, что она знает что-то такое, что Сашке неведомо, какую-то древнюю мудрость, которая ускользнула от Сашки, про которую ей никто не рассказал.
От порыва ветра хлопнула незакрытая входная дверь. Сашка машинально встала, подошла к двери и медленно задвинула засов.