Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2015
Антон
Алексеевич Шушарин родился в 1987 году в д. Косновская
Холмогорского района Архангельской области. Окончил Санкт-Петербургский
государственный морской технический университет по специальности «преподаватель
социологии». Работал санитаром на «скорой помощи», служил в колонии строгого
режима начальником отряда, работал кровельщиком, курьером, социологом,
преподавал философию. Публиковался в журнале «Двина». Победитель литературной
премии мэра Северодвинска и Совета депутатов Северодвинска «Никольское устье»;
обладатель гран-при в области литературы V Международного фестиваля «Дар-2013»
(Екатеринбург). В настоящее время живет и работает в Северодвинске.
1
Скачков сидел за письменным столом и сочинял отчет. Сдать документацию на подпись начальнику он должен был еще два дня назад. Перечитав последнее предложение, старлей поморщился и, скомкав лист, отбросил в сторону. Взгляд потянулся за окно. Глаз зацепился за жилки колючей проволоки. Вот! Cтрочки в его отчете выходили такие же неровные и колючие.
Скачкову вспомнился сон, который вымучил его под утро.
Ему снилась лечебница в осенних горах, обнесенная высоким забором. Выбитые стекла, облупившаяся краска на стенах, пожелтевшая потолочная плитка, узор на которой похож на копошащихся в молоке опарышей, и несколько десятков людей, пораженных неизвестной болезнью. Он, Скачков, в белом халате ходит меж рядами больничных кроватей, на которых лежат разлагающиеся люди. С них слоями слезает кожа, плоть отстает от костей и выглядит как мясо вяленой рыбы. Через распахнутые окна в палату ветер закидывает листья, они кружатся, опускаясь на больных. Люди почти не разговаривают, кто-то стонет, кто-то тихо бредит. Запах гниющей плоти не дает дышать, его мутит, он быстрым шагом пересекает палату и распахивает дверь запасного выхода. Чистый горный воздух, свинцовое осеннее небо. Он прислушивается, кажется, до его слуха доносится шум прибоя, похожий на артиллерийскую канонаду. Откуда здесь-то? К нему на кресле-каталке подъезжает один из больных — сморщенный человечек с голым черепом, весь покрытый гноящимися язвами.
— Здесь рано темнеет, — тихим голосом говорит он, как будто не обращаясь ни к кому.
Скачков молчит.
— У меня отняли обе ноги, — продолжает больной, у него выцветшие глаза. — Ты же начальник, сделай что-нибудь.
— Я не врач, — разводит руками Скачков.
— Тогда улетай, — всхлипывает больной. Он скребет язву на щеке. Под ногтями остается кожа, которую он принимается вычищать, потеряв интерес к собеседнику.
Скачков расправляет крылья и взлетает.
— Во, — доносится до него чей-то голос, — сапсан полетел.
— Прощайте! — кричит он, но не слышит собственного голоса.
Его крик заглушает нарастающий низкий гул. С треском падает дерево, вырванное с корнем. Гарь. В нос ударяет вонь взрывчатки, все вокруг застилает дым. Скачков со всего маха налетает на витки колючей проволоки. Грудь пронзает холод, Скачков падает, крылья ломко обвисают. Оглушенный, он слепо шарит по земле. Под ладонями — россыпь еще горячих стреляных гильз…
Лопатки свело дрожью, старлей поежился, положил ручку и сунул правую руку под мышку. В кабинете было очень холодно. Он подошел к окну, посмотрел наружу сквозь обледеневшее стекло и в который раз пожалел, что своевременно не дал команду дневальному утеплить раму. Из окна были видны часть изолированного участка и бараки соседних отрядов, здание дежурной части и лес за пределами колонии строгого режима, в которой он служил.
Скачков вернулся к столу, который располагался прямо напротив входной двери. Буквой «т» к нему был приставлен еще один, за которым осужденные писали объяснительные, заявления на условно-досрочное освобождение, на краткосрочное или длительное свидание с родственниками, на выдачу вещей, на… В общем, заявления осужденные писать любили и делали это часто, отрывая начальника отряда от его работы, вынуждая бегать с этими заявлениями к руководству.
«Плыл по городу запах сирени-и-и», — пело за дверью радио. Периодически песни прерывались, и по коридору разносился грубый голос: «Внимание, колония! Осужденному такому-сякому прибыть в дежурную часть!» или «Внимание, колония! Начсоставу прибыть в столовую для проведения обеда жилой зоны!»
— Ничего не успеваю, — пробормотал Скачков, покосившись на пачку необработанных документов. Но… Нарочито медленно достал сигарету, в задумчивости поднес ее к носу и вдохнул запах табака. Ему вспомнилось, как утром, проснувшись в поту, ничего не соображая, он бродил по комнате, переживая приснившийся кошмар, потом оделся, зажег сигарету и стал тупо разглядывать складки на своих помятых брюках.
Старлей сел за стол. От воспоминаний во рту скопилась горечь. Курить расхотелось.
— Дневальный! — крикнул он.
В кабинет завалился невысокий худой зэк, одетый в черную хэбэшку. «Иванов С. Б. Отряд № 7», — было написано на бирке, пришитой на правой стороне груди.
— Меня зовут Сергей Борисович Иванов, меня пол-Европы знает. Все в курсе?
Вид лица Сереги Иванова, угрюмого, изборожденного глубокими морщинами, не соответствовал его забойной, блатной речи и жиганским манерам. Он стоял на ставке дневального отряда, что подразумевало посильную помощь в организации работы с осужденными. Иванов отвечал за своевременный подъем зэков, выход на утреннюю зарядку, сопровождал рабочие бригады к месту развода на работу, давал указания уборщикам, наводящим чистоту в помещениях отряда… За работу он получал небольшое денежное вознаграждение плюс возможность получать дополнительные передачки, краткосрочные и длительные свидания с родственниками.
— Сергей, сделай кофе и возвращайся. Будем документы подбивать, — дал указание начальник отряда, оставив без внимания выходку дневального.
— Начинается, — скривился Иванов и с ходу поменял тон: — Но для вас, Владимир Николаевич, хоть мордой в грязь!
— Уймись, — осек его Скачков. — Ставь чайник. Я совсем замерз тут…
— Мерзнешь, родной человек? А я тебе говорил, Николаич, давай окно утеплим. А ты мне че? «Потом, потом», — дневальный подошел ближе. — Ты плохо спал, что ли, Николаич? — щурясь, спросил он. — Я вот сегодня ужасно спал. Полнолуние…
— Серега, кончай базлать. Не то настроение, — оборвал его Скачков.
Дневальный хмыкнул и пошел к двери.
— Хоть бы котлет домашних принес, гражданин начальник. Совсем я без мяса отощал. — Он обернулся, внимательно посмотрел пронзительными карими глазами на начальника отряда, усмехнулся и вышел.
— Ухо! — послышался крик из коридора. — Сделай кофе для начальника отряда!
Скачков проводил взглядом скрывшуюся за дверью спину: а ведь и впрямь тощой. Он подошел к висящему на стене маленькому зеркалу и оглядел свое отражение. А сам-то лучше? Светлые короткие волосы, высокий лоб, нос с горбинкой, усталые серые глаза, широкие скулы. Все же свежее. Оскалив отражению зубы, Скачков вернулся к столу, нехотя взял ручку и продолжил писать. Домой бы сейчас пойти, выспаться… Странно, что об одной и той же вещи утром мы думаем одно, а вечером — другое. Утром я ненавижу эту форму, эту работу. Зато когда я выхожу за забор, мне нравится чувствовать на себе погоны. Где правда?
— Контрик в локалке! — заорал стоящий «на атасе» зэк. Это означало, что в барак пожаловал отдел безопасности.
Скачков надел ушанку, бушлат, застегнулся и вышел в коридор отряда.
— Внимание, отряд! — крикнул сидевший около его двери зэк.
Все осужденные разом обернулись.
— Вольно, граждане, — пробурчал старлей. — Ты чего орешь?
— Вы тут ходите, движуху тормозите, — заулыбался «атасник». Во рту блеснули золотые коронки передних зубов. — Присматриваем за вами.
— Ладно. В локальный участок кто зашел?
— Оперативный дежурный.
— А-а-а, Саныч, — разочарованно протянул Скачков и вернулся в кабинет.
Оперативный дежурный делал формальный обход по отрядам, чтобы расписаться в журнале посещений. Никакого дела до начальника отряда ему не было.
В кабинет вернулся дневальный, неся в руках кружку кофе. По кабинету распространился терпкий аромат. Зэк Иванов пил только дорогой, хороший кофе, который ему присылали с воли.
— Где салфетка, которую я оставлял?
Начальник отряда, оглядев стол, развел руками.
— Ну и для кого я салфетки ношу, чтобы он на столе пятна не оставлял? — Иванов взял первый попавшийся листок и поставил на него кружку.
— Э-э-э! — Скачков торопливо переставил кружку. — Это же заявление. Ортман просит свидание.
— Ну и хорошо. Ты лучше порви его, — посоветовал Иванов. — Ортман слабак. Но при этом он никого не уважает, даже своего отца. Он подбивает мужиков на тебя жалобы писать. Давай его в банку закроем.
— Рано, — отозвался начальник отряда. — В ШИЗО заехать он всегда успеет. Пусть пока плавает, а мы понаблюдаем.
Старлей сел за стол, отпил обжигающе горячий крепкий кофе, держа кружку в ладонях, и глубоко вздохнул. Ему хотелось оказаться дома, скинуть берцы, походить по ковру босиком, поваляться с книжкой на диване. И чтобы дома было светло. Он уже забыл, когда был дома днем, уходя на службу рано утром и возвращаясь почти ночью.
— По дому загрустил, отец? — поинтересовался дневальный.
— С чего ты взял? — Скачков пожал плечами.
— Я такие вещи сразу подмечаю. Восьмой год сижу, — пояснил Иванов. — Эх, начальник, нашел ты себе работу…
Отзываться на сочувствие старлею не хотелось. Он повел рукой:
— Присаживайся давай, поработаем.
Дневальный, вздохнув, присел спиной к окну. Мысли Скачкова тянулись к дому, он медлил, сделал еще несколько глотков из кружки, все не решаясь отставить ее.
— Ну, чего сидим вздыхаем, Николаич? — заторопился дневальный. — Давай работу мне, а то я пошел тогда. Мне по отряду двигаться надо.
Скачков протянул ему пачку листов.
— Вот тебе список отряда и таблица. Видишь названия граф? Там я карандашом статьи пометил. Считаешь, сколько у нас человек сидит по каким статьям, и вписываешь цифру в пустую клетку. Все понятно?
— Все понятно, — эхом отозвался зэк Иванов.
За дверью началось оживление.
— Отрядник тут? — спросил кто-то.
— Тут, — ответили ему.
— Сейчас я ему все выдохну! Беспредельщики!
Дверь распахнулась.
— Николаич! — В кабинет ворвался всклокоченный раскрасневшийся осужденный, очевидно только забежавший с улицы. Его морщинистое вытянутое лицо раскраснелось от мороза, очки запотели, и он смотрел на старлея поверх их. — Что за дела, Николаич! Что за беспредел! Я в прокуратуру писать буду! — он кричал, отчаянно жестикулируя. — Я вообще…
— Алексей. Во-первых, я не разрешал тебе войти, а ты уже вошел, — не поднимая головы, оборвал его начальник отряда. — Во-вторых, сними головной убор, в-третьих, надо представиться, как положено. Да? В-четвертых…
— Да пошли вы все! — срывающимся голосом крикнул зэк и выскочил из кабинета. Скачков как ни в чем не бывало продолжал писать.
— Совсем сидельцы охренели, — не отрываясь от работы, резюмировал Иванов.
— Он по жизни кто? — поинтересовался Скачков.
— Мужик, — ухмыльнулся дневальный. — Пока что.
— Узнай, чего он хотел. Может, действительно проблема.
— Николаич, он провокатор. Не грузись. Смотри, сейчас он успокоится и извиняться придет, б… буду. Хорошо ты его срезал. «Во-первых, во-вторых…»
Скачков глянул на дневального и достал из стола половинку листа.
— Начальнику ФКУ ИК… — начал он сам себе диктовать. — Рапорт. Докладываю, что сего числа осужденный…
В кабинет постучали.
— Да-да,— крикнул Скачков.
В кабинет зашел «мужик» Алексей.
— Осужденный Федотов А. П., отряд номер семь. Гражданин начальник, разрешите обратиться, — отчеканил он.
— Когда я наконец делом займусь! — вздохнул старлей, бросил ручку и поднял глаза на Федотова. — Алексей! Можешь ведь, когда захочешь. А я вот на тебя рапорт пишу, — Скачков ткнул пальцем в начатый рапорт. — Сам себе. Сейчас зарегистрирую, документы составлю и на дисциплинарную комиссию пойдем. Обнаглел ты, Алексей.
— Извини, Николаич. Криво въехал, признаю. Ходил в ларек. Денег нет на карточке. А как же их нет, если мне жена перевод неделю назад отправила! Меня уже клинит от этой вашей бухгалтерии!
— Разберемся, Федотов, — Скачков сделал себе пометку в блокноте. — Иди в отряд.
— Ты извини, Николаич, не хотел я пылить! Клинит, представляешь!
— Иди в отряд, тебе говорят! — приказал начальник.
— Вали отсюда, мышь! Сейчас по печени получишь! — заорал дневальный. — Вишь, работаем!
Зэк Федотов, пятясь, улетучился.
— Вот видишь, Николаич, уважают тебя зэки. Извиняются, когда неправы, — усмехнулся дневальный. — Кстати, я закончил. На вот, проверяй.
— Молодец, Сергей! Пружина!
— Меня ж зэки не отвлекают через каждые две минуты, — отмахнулся Иванов.
Начальник отряда пробежался глазами по цифрам. На первый взгляд все примерно сходится. Все равно никто сверять данные не будет. С таким движением осужденных по отрядам цифры все равно ни у кого не совпадают.
— Ну что? Все ровно?
— Да. Заметил, сколько у нас из-за порожняка сидит? Украл телефон, отнял сумку, набил рожу. За банку кофе сесть! И таких половина отряда. Ну что вы за народ!
— Зря ты так, Владимир Николаевич, — Иванов отложил бумаги и посмотрел на начальника отряда. — Зэк зэку рознь. Счастливы те, кто не сомневается. Любящий муж, ребенок, блаженный какой-нибудь… А в зону попадают сомневающиеся. Потому и пьют на свободе, потому и воруют, потому и грабят, что сомневаются. Ищут что-то, без чего жить нет никакой возможности.
— Ну-ну, — отозвался начальник отряда. — Всю жизнь по тюрьмам да по лагерям. Это вот поиск?
— Знаешь, в мире много хороших людей, которые совершают плохие поступки, а мы — уголовники, какой с нас спрос, — ответил дневальный и, помолчав, добавил: — Тот, кто не убивает себя, должен молчать о жизни.
«Откуда он это берет? Неужели сам придумывает?» — озадачился Скачков.
Зазвонил телефон. Начальник отряда поднял трубку, представился. Оператор поста видеонаблюдения попросил подойти в дежурную часть. Выходить на мороз не хотелось. Занят. А если на него настучат начальнику, он что-нибудь соврет. Здесь так принято. Врешь, а тебе верят. Это удобно. Так удобнее всем, потому что так проще.
Старлей захлопнул рабочий блокнот, собрал на краю стола бумаги и встал из-за стола.
— Ты куда? — озаботился дневальный.
— Курить хочу, — отозвался начальник отряда. — Зайди к Окуневу, скажи, пусть чайник ставит, а то я у него еще с утра не был.
2
Скачков вышел из кабинета и прошелся по отряду. Осмотрел подсобные помещения, пожелал приятного аппетита тем зэкам, которые гоняли чаи в комнате для приема пищи, проверил работу кабельного телевидения в помещении для воспитательной работы. Все было в порядке. Если бы не случайность. В сушилке для верхней одежды он поймал жулика, который разговаривал по мобильнику. Старлей отнял запрещенный предмет, сунул его в карман и велел осужденному зайти к нему на беседу.
Завершив обход, Скачков зашел в каптерку, где располагался старший дневальный, «смотрящий на отряде». Он отвечал за дисциплину в отряде, за ремонт помещений, считался неоспоримым лидером и авторитетом среди зэков седьмого отряда. Окунев сидел за столом и мешал ложкой кофе, приготовленный для начальника отряда. Он встал, уступая место старлею, и поприветствовал его кивком головы.
— Здорово, Николаич.
— Привет. Дай пепельницу. Рассказывай, какие движения, какие новости, информашка оперативная какая есть? Что за ночь произошло, пока меня не было?
Обычно с самого утра Скачков первым делом заходил в каптерку и разговаривал со старшим дневальным, или завхозом, как его еще называли неофициально сотрудники. Окунев рассказывал, что произошло в отряде и в локальном участке барака за время отсутствия начальника отряда. Сегодня отчеты напрочь выбили из графика.
Окунев поставил на стол пепельницу, закрыл дверь на ключ и присел по другую сторону стола.
— Замполит вызывал вчера. За ремонт спрашивал.
— И как?
— Давайте быстрее, говорит. А где я денег возьму? Позвоню домой, скажу: мама, продавай квартиру, пацанам надо новые сортиры ставить, — завхоз глубоко затянулся и потушил сигарету.
Зэк Окунев был на голову ниже Скачкова, но шире в плечах. Под серым свитером перекатывались мощные мышцы. Весь он походил на молодого, очень сильного зверя. Его глубоко посаженные голубые глаза, даже когда он смеялся, глядели жестко. Даже голос Окунева был похож на рык. Он отсидел восемь лет за разбой. Ему осталось каких-то девять месяцев, и последнее время он заметно нервничал. Дмитрий, как и все, хотел домой. В Питере его ждала старенькая мама.
— Дим, я не помешаю? Начальник, день добрый, — в каптерку зашел один из приближенных к завхозу людей. Это был воистину амбал. Он повернулся боком, чтобы пройти в дверной проем. Помещение заметно уменьшилось, настолько много места занимал зэк. Игорь Акимов почти два метра ростом, и весу в нем килограмм сто тридцать. У него коротко остриженные темные волосы, голубые глаза навыкате, огромные кулаки и низкий, всегда хриплый голос.
Игорь «двигается» по отряду, поддерживает дисциплину, если необходимо, дает денег на ремонт, поэтому Скачков разрешает ему некоторые вольности: подольше поспать, посмотреть телевизор после отбоя, покурить в каптерке.
Осужденные в колонии дезорганизованы. Каждый второй зэк бегает к операм и делится информацией: где прячут телефоны, кто напился, кто принял «пронос» или «переброс» и так далее. Здесь много врагов и нет друзей. Люди запуганы, озлоблены, здесь каждый сам за себя, и потому разрозненной массой управлять нетрудно, как, впрочем, и на воле.
— Николаич, ты спишь с открытыми глазами, что ли? — Игорь присаживается на свободное место у стола. Табурет трещит под его весом.
— Встань! Сломаешь табурет! Я тебе говорил: не садись на него, — Окунев уступил свое место на устойчивом стуле, а сам пересел на табурет. — Такие все тупые! — Он искоса смотрит на наколки, покрывающие левую руку Акимова. У завхоза наколка только одна — «перстень» на среднем пальце свидетельствует о том, что он побывал в питерских «Крестах».
— Николаич, когда в отпуск? — не обращая внимания на ворчание Окунева, интересуется Акимов.
— Через неделю.
— Ты вчера тоже говорил, что через неделю.
— Через неделю минус один день. Если замполит отпустит. — Скачков посмотрел на кусочек неба в маленькое слуховое окошко в стене напротив двери, потом взял шапку и стал приглаживать мех вокруг кокарды. «Девочка моя синегла-а-а-зая», — пело радио. В коридоре кто-то подпевал ему, коверкая мотив.
С улицы доносился стук железа: кто-то занимался на спортплощадке, несмотря на мороз. Идти в кабинет не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Не хотелось видеть жуликов, выслушивать нытье про одежду, питание, свидания, передачи, работу, отдых… Не хотелось видеть начальство, выслушивать нотации, выполнять невыполнимые приказы.
Ему вспомнилось, как вчера замполит попросил его остаться после вечернего совещания на разговор.
— Посадишь завтра утром своего старшего дневального в изолятор, — закуривая, приказал он.
— Товарищ майор, за что? — изумился Скачков. — Меня мой завхоз устраивает, оперов тоже, с порученной работой справляется. Обстановкой на отряде владеет, люди его уважают. Мне новый завхоз не нужен.
— Ты чего понес, Вова? — спокойно прервал его замполит. — Он мертвый у тебя. Ремонты встали. Зэки курят в подъезде, униженные и оскорбленные головы поднимают. Каждая мышь имеет что сказать. Такого быть не должно. Он давить должен. Режим должен быть!
— Садить не буду, — отрезал старлей, упрямо наклонив голову. — Я с ним поговорю. Ремонт пойдет. Дисциплину наладим. Все нормализуется. Я обещаю.
— Ну смотри, Вова. Офицерское слово твое, — замполит открыл окно и выкинул окурок.
— Николаич, куда в отпуске поедешь? В Египет? — вывел его из задумчивости хозяин каптерки. Окунев закурил третью сигарету и вопросительно посмотрел на начальника отряда. — Какой-то ты смурной сегодня.
— Никуда не поеду. Денег нет. Машину буду ремонтировать.
— Продай ты свою «девятку»! Давай пацаны с Питера тебе «ауди» подгонят. Я тебе сто раз говорил, — предложил Окунев.
Старлей покачал головой.
— Я за восемь лет так и не понял, зачем вы здесь работаете. Денег не получаете, зато геморроя до фига. Каждый день из-за всяких животных по сандалиям получаете. Угрожают вам постоянно. Наказывают за все, — Акимов повертел в руках резиновое кольцо-эспандер, с которым не расставался. — Вот скажи, Николаич, тебе это зачем надо?
— Не знаю, — вздохнул начальник отряда и отхлебнул остывший кофе из кружки.
— Может, еще кофе? — спросил завхоз.
— Давай.
— Голованов! — крикнул Окунев в коридор. — Три кофе!
— Уходи из этого болота, Николаич, — продолжил Акимов. — Здесь чтобы работать, нужно быть мерзавцем. А ты другой. Мы с тобой три года работаем. Я неглупый человек, вижу тебя. Все видят, что тебе тут нехорошо. Ищи другую работу, — закончил Акимов и откинулся на спинку стула. — От тебя я только добро видел и справедливость. И тебе добра желаю.
— Я ищу, — протянул Скачков. Завхоз и его помощник смотрели выжидательно. — Но пока безуспешно. Деньги нужны.
В каптерку зашел тощий зэк и, поставив на стол три кружки кофе, молча вышел.
— Владимир Николаевич, мне с вами поговорить надо, — в каптерку заглянул зэк, у которого начальник отряда забрал телефон.
— Дверь закрой, — зарычал Окунев, он встал и закрыл дверь на ключ. — Как они меня все задолбали, — проворчал старший дневальный.
— У меня близкий в Питере — бандюга, — Акимов уперся локтями в стол и придвинулся к своей кружке кофе. — Полтора миллиона в неделю поднимает. Ни разу не сидел! Он себе значок сделал какой-то. Под кирпич проезжаем как-то раз, нас патруль останавливает. Все, думаю, или штраф, или заберут. Он им значок сунул, менты ему честь отдали и отошли. Я говорю корешу: мне срочно такой нужен. А он: у тебя фигура не той формальности!
— По твоей роже можно лекции читать о вреде алкогольного зачатия, — подтвердил Окунев и хлопнул Акимова по плечу. — Ты это к чему рассказал?
— Так. Начальника развеселить, — Акимов залпом опрокинул содержимое своей кружки, встал и направился к выходу. — Николаич, я к тому, что деньги можно всегда заработать. А если душа не лежит — ничего хорошего не получится. Я это тебе сто раз говорил. — он повернул ключ и вышел. Завхоз поднялся и снова закрыл дверь.
Акимов действительно на свободе сильно пил. Дело кончилось тем, что в пьяном угаре он насмерть забил жену. Дали ему восемь лет строгого режима. Отсидев пять лет, он обзавелся новой семьей, сыну скоро будет два года, и сроку осталось полтора. Уголовное дело и судьбу Игоря Скачков знал досконально. Он готовил материалы на его условно-досрочное освобождение. Втайне начальник отряда надеялся, что это его последний осужденный, которого он подготовит на УДО. Со дня на день должен был прийти ответ от одной фирмы, где ему обещали хорошее место.
— Николаич, переведи с отряда Жездриса, — прервал молчание Окунев. — Я редко такие вещи прошу сделать. От него толку никакого. Уборщик он хреновый. Весь больной. Все время ноет. Один, говорит, выход у меня — самоубийство, — завхоз усмехнулся. — На отряде он не нужен. Сними ответственность с себя. Чую я: криво въедем мы из-за него.
— Ладно, Дима, — Скачков поднялся из-за стола. — Решим в ближайшее время. Спасибо за угощение. Пойду работать.
— Да ладно тебе, Николаич. Всегда рады. С человеком поговорить. — Окунев открыл дверь и выпустил начальника отряда в коридор.
3
— Внимание, отряд! — крикнул «атасник». — Отрядник идет!
Старлей быстрым шагом прошел по коридору и открыл дверь своего кабинетика. Не успел он сесть за стол, как к нему ворвался дневальный Сергей Иванов.
— Слышишь, Николаич, мне бумажка пришла из спецчасти, — вскричал он. — Скоро я гражданином Финляндии буду и уеду досиживать срок туда!
— М-м-м,— промычал Скачков.
— Вот зачем ты так, отец? — с осуждением посмотрел на него Иванов.
Старлей никогда не мог понять, когда этот человек шутит, а когда говорит правду. Люди в колонии между собой считали, что Иванов «пересидел» и немного помешался. Однако работал он хорошо и на должности стоял еще до того, как Скачкова перевели сюда начальником отряда.
— На, посмотри, — дневальный протянул бумагу, в которой говорилось, что при условии предоставления необходимых документов осужденный Иванов имеет право быть признанным гражданином Финляндии.
— У меня мать русская, отец финн. Сейчас все родственники имеют финское гражданство. У меня два паспорта. Понял теперь?
— Теперь понял, — озадаченный, Скачков вернул листок.
— Ну и почему ты мне не поверил, Николаич? Разве я тебя обманывал когда-нибудь?
— А почему я должен тебе верить? У меня нет оснований тебе доверять, — отрезал старлей.
— Вот! — торжествующе поднял палец Иванов. — То есть если я в черном, а ты в синем, то мы разные. Жизненные обстоятельства, разные стороны баррикад, бла-бла-бла.
— Тебя чего понесло, Серый? — устало улыбнулся Скачков.
— Ты представь, что я работаю, что я просто здесь работаю. Согласись, зэк дает работу сотруднику: не было бы нас — не было бы вас. Представь, что я такой же человек, что мы не разные. Просто я тут работаю.
— Ты умный и хитрый, Серый, — ответил начальник отряда, вертя в руках степлер, которым он играл всегда, когда размышлял. — Значит, опасный. Мы же в тюрьме! Здесь никто никому не доверяет! Ты сам-то доверяешь кому-нибудь?
— Как же ты тут служишь?! — закатил глаза дневальный, и старлей опять не понял, шутит дневальный или всерьез. — Отчуждение и одиночество.
— Одиночество — как стержневое чувство, — добавил начальник отряда.
— Хороший ты человек, Володя, — помолчав, признался Иванов. — Я бы тоже мог быть хорошим человеком, но меня посадили. Да, виноват. Каждый день думаю об этом. А с тобой мне приятно общаться, отец, — зэк снова пристально посмотрел в глаза начальнику отряда. — Ты бы знал, какие показания потерпевшая давала! Вот уж точно: чем больше счастья в жизни человека, тем трагичнее его свидетельские…
— Из-за разговоров работа встала. Теперь я уже точно выговор получу, — не дослушав, прервал его Скачков. — Сегодня весь день одни душеспасительные беседы.
— Вот ты думаешь: дурачок Иванов С. Б., отряд номер семь, да? — дневальный подался вперед, продолжая пристально смотреть на начальника отряда. — А мог бы ты обаянием город взять?
— Как это?
— Вот тебе сколько лет, начальник?
— Двадцать восемь.
— А мне сорок четыре. Видел бы ты меня в двадцать восемь лет! Я тогда мог приехать на любой район и просто одним обаянием его взять. Я в Питере жил. Ну ты знаешь, читал дело.
— Нет, не знаю. В деле не все пишут, — ответил начальник отряда.
— А-а-а,— возбужденно протянул Иванов и продолжил: — Дак ты не знаешь ничего, родной! Ну ничего, я расскажу тебе. Я же учился в Институте международных отношений. Я лингвист. На пяти языках говорю. Говорил. Давно. Школу закончил в Финляндии, а в институте учился в России. Знаешь почему?
— Почему?
— Потому что мать моя — умная женщина. В СССР тогда бесплатное образование было, бесплатная медицина. Все на халяву.
— Ну, — согласился Скачков.
— Я всегда себя финном считал, это мой родной язык, я на нем думаю. Хотя в России я прожил больше времени. — Тут в дверь поскреблись, кто-то начал открывать ее. — Закрыл дверь с той стороны, грач! — крикнул Иванов, и дверь тут же захлопнулась. — Вот видишь, начальник. Сила в тюрьме — абсолютный бог. Если ты добрый, великодушный — значит беспонтовый. Страдание не дает никаких прав. Только сила. Остальное — уход от реальности.
Скачков с интересом посмотрел на дневального. Впервые человек, который сидел в колонии, так раскрывался перед ним. Начальник отряда старался не потерять нить разговора и одновременно пытался понять, к чему клонит дневальный, где тут подвох.
— Я же первый раз сижу, Николаич, — продолжил дневальный.
— Не может быть. «Первоходы» у нас не сидят.
— Судимость вторая, — пояснил Иванов. — Мне условно давали, а потом я человека убил. Я плохой был человек. Я думал, что я самый лучший, самый умный. Мы тогда, если бы захотели, могли бы города брать. Представь, что у тебя друзей не пять, не десять, а десять тысяч! Конечно, я был плохим человеком.
— Что значит «плохим»?
— Я ногу гаишнику прострелил. Он меня остановил, я ему взятку дал, а он взял. Я ему ногу прострелил. Ты же должен меня оштрафовать, а ты деньги берешь, говорю ему. А он: у меня семья, дети, не убивай. — зэк вытащил из кармана пачку сигарет, достал сигарету, покрутил в руках и спрятал обратно. — А один раз я четыре часа битой бил троих коммерсов, а одному ухо отрезал, потому что они детям шоколадку не дали. А дети были бездомные, голодные.
Глаза у Серого блестели.
— А сколько у меня женщин было! — Он вскочил со стула и в волнении заходил по кабинету. — Тому, кто создан для игры, всегда хорошо в женском обществе. Женщины — благодарная публика. Они многое готовы терпеть, если ты умеешь зажигать огонь восхищения в их глазах.
— Ты с чего разоткровенничался? — прищурился Скачков.
— А не знаю, — наклонившись к нему, ответил дневальный и снова зашагал по кабинету. — Хочу так сегодня. Карты под стол, стволы на стол! Должен же я хоть с кем-то раз за срок начистоту поговорить! Без оглядки! Как с психологом или с психиатром, в моем случае. Может, это из-за бумажки этой, — задумавшись, он медленно присел обратно к столу.
— Знаешь, в чем наша разница, Серый? — задумчиво сказал начальник отряда. — В том, что у меня есть идеалы, а ты свои давно потерял. Еще тогда. Посмотри на себя. Ты же разочаровавшийся романтик. Циничный романтик. Хочешь, чтобы людям было хорошо, молодец. Но методы-то… — теперь уже старлей уставился в глаза дневальному. — Я верю в добро. Просто так верю. Мне для этого не нужно никому уши отрезать. Мне даже не нужно ненавидеть вас, осужденных: бандитов, убийц, насильников, людоедов, воров… Добро есть. Для этого ничего не нужно делать. Нужно просто это знать. Знать и поступать по совести.
— Ты хороший человек, Володя, — вздохнул зэк Иванов. — Была бы моя воля, я прямо сейчас отпустил бы тебя домой. — Он махнул рукой, потер лоб, вспоминая, что хотел сказать, и продолжил: — Цинизм — это искушение, одолевающее все умы. Ты еще не поддался, но уже вот-вот… Надеюсь, я не увижу, как ты превратишься в циника.
Он сел на стул, ссутулился, сложил руки перед собой в замок. Скачкову показалось, что дневальный постарел за время разговора. Теперь это был не жиган, не топотун, а уставший человек с морщинистым худым лицом, большими залысинами, узловатыми пальцами и печальными карими глазами.
— Два года досидеть осталось, — сказал сам себе Иванов. — Спасибо, начальник! Как-то легче, что ли, стало. — дневальный хлопнул себя по коленям и усмехнулся. В глазах его снова загорелся привычный огонек. — А ты пока загадку отгадай, — он вытащил из кармана листок, положил перед начальником отряда на стол, поднялся и вышел.
Скачков развернул бумажку. «Что на свете милее всего? Что на свете слаще всего? Что с земли не поднимешь?» — прочитал он.
4
— Владимир Николаевич, разрешите? — В кабинет зашел зэк, у которого начальник отряда забрал телефон.
— Ну чего ты ходишь, Киселев? — раздраженно спросил Скачков, посмотрев на худенького лопоухого мужчину с тонкой щеточкой усов, стоящего по стойке «смирно». Киселев никогда не имел никаких нареканий. Заходил редко, говорил по существу, не нарушал. Скачков был огорчен, что забрал у него телефон. С точки зрения оперативной обстановки это было бесполезное действие.
— Представляете, Владимир Николаевич, с женой разговаривал, — развел руками зэк. — Помните, вы доверенность помогли мне оформить? Я звонил ей сказать, что отправил. Только жена-то бывшая.
— Ну, понятно, — начальник отряда посмотрел на листок с загадками. — Андрей, что на свете милее всего?
— Каждому свое. Семья, наверно, — и уточнил: — Для меня.
— Почему семья?
— Потому что у меня ее нет, а она для меня очень дорога. Дочь, когда паспорт получала четыре года назад, взяла фамилию жены, а отчество деда. Ты мне, говорит, только биологический отец. Я тебя не знаю и знать не хочу. Я ведь двенадцать лет сижу. Она маленькая совсем была, когда меня посадили. Сын тоже фамилию деда взял. А с женой я еще раньше развелся. Владимир Николаевич, не наказывайте меня за телефон. Он у меня простой. Я никому не звоню. Только жене. Мне больше некому звонить, я столько лет сижу, да и возраст не тот, чтобы сексом по телефону заниматься, как некоторые.
— Иди, Андрей. Позови мне Сашу Жездриса.
— Жездриса? Уборщика? Позову. — Киселев вышел из кабинета.
«А что тогда на свете всего слаще?»
В дверь постучали.
— Осужденный Жездрис прибыл. — в кабинет, ссутулившись, бесшумно зашел седой мужчина, субтильный, с большой головой, тихим голосом и удивительно чистыми, светлыми глазами.
«Какой из него насильник? — в который раз поразился Скачков. — Да еще и детей! Он же рубаху в штаны нормально заправить не может. И подушка у него как лягушка, и одеяло убежало. Чего-то я не понимаю в этом мире».
Жездриса осудили за совершение развратных действий без применения насилия в отношении лица, заведомо не достигшего четырнадцатилетнего возраста. Проще говоря, он показывал свои причиндалы детям.
— Присаживайся, Жездрис, — начальник отряда указал на стул. — Рассказывай, как здоровье твое, как настроение?
— Сегодня получше. Вчера голова очень кружилась. Утром в санчасть хотел пойти. Не выпустил прапорщик из локального участка. «Иди сортир мой, животное», — сказал. Меня никто не любит здесь.
— Здесь люди не для любви собрались, если ты еще не понял, — сухо отрезал Скачков. — За что тебя любить?
— Я знаю. Сам виноват. — Жездрис обхватил голову своими большими ладонями. — Я, Владимир Николаевич, думаю, это болезнь какая-то. Отец тоже страдал этим.
Скачков, заметив, что у осужденного затряслись губы и на глазах выступили слезы, встал и закрыл дверь на ключ. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь увидел, что Жездрис плачет. Тогда его точно сживут со свету. Один Серый чего стоит!
— Я боюсь, что эта болезнь сыну передастся, — дрожащим голосом прошептал зэк и, достав платок, вытер лицо.
— Эта болезнь эксгибиционизм называется, — старлей с трудом подавил зевоту. — Мне психиатр твой в санчасти сказал.
— Может, и так, я не знаю, — Жездрис высморкался. — У меня нервная система совсем расшатана. Сахарный диабет усугубляет состояние. Я добрый человек по натуре. Делаю, что говорят, всегда. А они ведь не понимают, издеваются. Специально мусор кидают на пол, унижают меня. Я думаю, что я тут умру. Срок у меня большой, здоровье слабое, возраст — мне на свободу уже не выйти.
— Вот таких разговоров мне не надо! Если есть у тебя трудности, ты сразу подходи и говори, будем решать.
— Хорошо. Спасибо, Владимир Николаевич, — осужденный посмотрел на начальника отряда своими светлыми глазами. — Мне тут не спалось вчера. Я знаю, что вы ко мне положительно относитесь. А я говорить не умею. В общем, я вам письмо написал, — он положил на стол конверт. — Вы сейчас не читайте, а читайте, когда я уйду, чтобы я не видел.
«Что сегодня за день? — Скачков со вздохом посмотрел на часы. — То загадки, то письма».
— Саша, — сказал он, — я тебя перевожу на другой отряд.
— Почему? — Жездрис растерянно посмотрел на начальника отряда. — Я что-то плохо сделал?
— Дело не в этом. Ты человек больной, вот я тебя и переведу к пенсионерам и инвалидам. Там условия лучше, контингент другой.
— Избавиться от меня хотите, — Жездрис был похож на побитую собаку, заискивающую перед пнувшим ее хозяином. — Условия — это одно, а человеческие отношения — это другое. Мне ведь поговорить не с кем. Вот с вами разговариваю. А вы меня переводите,— зэк с упреком посмотрел на начальника отряда.
— Саша, у нас не хватает спальных мест, сегодня будет распределение. Я тебя перевожу в другой отряд. Там тебе будет лучше. Я все сказал, ты свободен. — Скачков указал Жездрису на дверь. Тот покорно встал, придвинул за собой стул.
«Старшему лейтенанту Скачкову просьба прибыть в дежурную часть!» — прервав поющее радио, отчеканил по громкой связи металлический голос.
— Ну вот, — старлей встал из-за стола. — Сейчас припашут куда-нибудь. Поработать сегодня не получилось. Зато поговорили.
— Поговорили,— эхом отозвался Жездрис. –Я пойду, Владимир Николаич. — Уже взявшись за ручку двери, он развернулся и сказал: — Вся беда человека в том, что ему приходится плакать и молить о том, что его унижает. Знаете о чем?
— О чем? — спросил Скачков. Он торопился поскорее уйти.
— О помощи, — объяснил зэк.
— Саша, постой-ка! — начальник отряда вдруг вспомнил про загадку Иванова. — Что на свете слаще всего?
— Труд. Благородный. Тот, что приносит человеку удовлетворение и радость. Я любил свою работу. Печником был, — сказал Жездрис и вышел.
5
Скачков дошел до дежурной части. Оказывается, его вызывал начальник пятого отряда капитан Темник. Не то чтобы они дружили, просто накануне Скачков уговорил Темника дать посмотреть ему свою документацию. Старлей хотел составить отчеты по подобию. Так легче и быстрее было…
Вдвоем они вышли за зону и отправились в столовую. Пообедав, покурили на улице, поделились последними новостями.
— Как отчеты? — спросил капитан, торопливо затягиваясь.
— Никак, — усмехнулся Скачков.
— Здесь так всегда, — добродушно хлопнул старлея по плечу Темник. — Синдром невыученного урока. Ну, давай, — капитан протянул руку Скачкову. — Не забудь, сдай вечером журналы, чтобы мне не возвращаться.
Темник пошел домой, потому что у него сегодня был выходной, и он приезжал доделать кое-какие бумаги, а Скачков, пообещав вечером сдать его журналы на проверку начальнику, отправился в свой отряд.
Зайдя в зону, он остановился выкурить в курилке еще одну ленивую сигарету. Мимо пробежали два встревоженных сержанта.
— На сработку, что ли? Вводная «Побег»?— крикнул он им вслед, но те только рукой махнули.
Докурив, Скачков бросил сигарету и пошел в дежурку. В дверях он столкнулся с дежурным, который вытеснил животом его обратно на улицу.
— Товарищ майор, с вами в узкостях уже не разминуться. Живот-то генеральский, — уступая дорогу, пошутил старлей.
— Ты че ржешь? У тебя на отряде зэк повесился, а ты ржешь! У всей дежурной смены задница в мыле, а тебе смешно!
— Как повесился? Наглухо? Кто? — Скачков растерянно посмотрел на дежурного. — Ты так не шути, Саныч…
— Пошли, Володя, покурим, — дежурный придержал за рукав рванувшего было в отряд Скачкова. — Сутулый, уборщик твой, повесился! — майор выругался и плюнул себе под ноги. — В сушилке. Когда успел? Полный отряд зэков…
— Жездрис?!
— Пошли, пошли. Там пока делать нечего. Ты не грузись. Ты же на обеде был. Тебя не прицепят. Вот я попал… — Саныч прикурил сигарету и глубоко затянулся. — Не поймешь этих зэков. Тут толпа офицеров ходит им сопли вытирает. С его статьей его тут убить должны бы, а ему работу какую-никакую дали, психолог беседует с ним через день…
— Я ему сказал, что в другой отряд перевожу его, вот он… — Скачков не договорил.
— А слышал это кто?
— Нет. У меня даже кабинет был на ключ закрыт.
— Тогда чего ты переживаешь? Отмажешься, — успокоил его Саныч.
— Саныч, человек повесился! Понимаешь? Тут дело в принципе! «Отмажешься…» — Старлей закрыл глаза и прислушался. Морозный день вдруг захлюпал, стал мягким и влажным, словно болотная жижа. Ему стало жарко, он расстегнул бушлат, сдвинул шапку на затылок.
— Ну ладно, — хлопнув старлея по колену, Саныч поднялся, бросил сигарету в урну. — Это тюрьма, а не санаторий. Привыкай. Я тут двадцать лет отработал, навидался!
— К смерти я давно привык, еще в армейке, когда на Кавказе служил, — Скачкову опять вспомнился вопрос дневального. — Ты мне скажи, Саныч, что на свете милее всего, что на свете слаще всего и что с земли не поднимешь?
— Володя, ты чудишь, по-моему, — усмехнулся дежурный. — На хрена тебе это?
— А все-таки, — не унимался Скачков.
— Что милее всего? — майор поскреб подбородок. — Отпуск, товарищ старший лейтенант! На охоту съездить, на даче покопаться, выспаться, газету почитать. Слаще всего мед с пасеки моей тещи. А еще?..
— Что с земли не поднимешь? — повторил Скачков.
— Это не знаю. Все. Ушел. — дежурный развернулся и скрылся в дверях.
Старлей закурил. Достал из кармана конверт с письмом Жездриса, развернул тетрадный лист и пробежался глазами по неровному почерку, где письменные буквы перемешались с печатными, а вина за совершенное — с обидой, усталостью и отчаянием.
«Начальнику отряда В. Н. Скачкову.
Информация по болезням: сахарный диабет, гипертония. Что для этого нужно: постоянный контроль сахара крови в организме, правильное питание, то есть через каждые два часа, понемногу, поддержка организма витаминами и инсулином. Постоянный контроль давления.
Гражданин начальник отряда, здесь нет возможности правильно все делать; колоть инсулин, проверять давление, сахар, правильно питаться. В санчасти дают то, что есть, не всегда можно выйти из изолированного участка. При плохом самочувствии мне не к кому обратиться, идет полное нарушение психики, вплоть до суицида. Хоть как болеешь, все равно надо работать. При работе быстро снижается уровень сахара в крови. Когда расстраиваюсь — повышается давление. Никому нет дела до меня. Как хочешь, выживай. Что мне делать? Родственников нет, средств, чтобы помогать, у жены нет. На воле региональный бюджет выделял лекарства бесплатно.
У меня постоянные головокружения. Боль в сердце. Боль в поджелудочной. Ноги болят. То изжога, то голова болит. Пропадает память, зрение. Постоянные простуды.
В столовой нет возможности брать с собой дополнительно что-нибудь, даже хлеба не дадут, хоть и лишнее остается, а при низком уровне сахара надо постоянно что-нибудь кушать. При плохом самочувствии не всегда можно прилечь. Некому помочь в трудную минуту. Поговорить не с кем. Надо мной все издеваются, оскорбляют, унижают. Лучше сидеть в одиночке весь срок, как опасный преступник.
Я добрый, безотказный, стараюсь делать добро, потому что зло всегда бессмысленно в мире красоты и гармонии. А что ни делай, все равно нет благодарности. Конечно, сам виноват. Никто меня сюда не тащил. Государство наказало жестоко, сам зашел в систему, наказал себя. Придется мучиться.
Можно много говорить. Я был и руководителем, очень много людей меня уважало, любило. И богатые, и бедные. Идешь по улице, а с тобой здороваются, говорят: спасибо, печь наладил (приятно). До сих пор спрашивают, куда Саша делся, пропал. Здесь я никому не нужен. Некому меня выслушать, понять. Я не хотел никому делать плохо. Болезнь у меня какая-то. Может быть, меня лечить надо было. Теперь уже ничего не изменить, не переделать. Рано или поздно я тут умру. Обидно. Люди будут говорить: извращенец, маньяк. Сын стыдиться будет. А потом забудут, как будто не было меня никогда на свете».
Сигарета давно истлела, а старлей все сидел в курилке и смотрел на заходящее зимнее солнце. Рядом присел Иванов. Некоторое время они молча смотрели на закат.
— Николаич, я тебя везде бегаю ищу. Даже в дежурку прорвался. А ты тут куришь, — Серега коснулся его плечом. — Это ты из-за Сутулого? Судьба у него такая, отец. У каждого своя. Значит, так надо было. Никто его в петлю не тащил. Сильные люди даже в неволе остаются свободными, потому что свобода, она внутри. А слабых ломают. Естественный отбор.
Скачков достал сигарету, удивляясь, как много он сегодня курит.
— Сережа, в загадке какой ответ? — спросил старлей, щелчком выбил из мятой пачки еще одну сигарету и протянул ее дневальному.
Зэк Иванов глубоко затянулся, помолчал и усмехнулся:
— Нет правильного ответа, Николаич.
— В смысле?.. — не понял Скачков.
— А вот так. Что на свете милее всего? Для меня жизнь, потому что она одна и, когда я умру, больше ничего не будет. Что на свете слаще всего? Сон, потому что, когда я сплю, я свободен и ни ты, ни начальник-полковник мне не указ. Что с земли не поднимешь? Собственную тень. Тень своего прошлого, которая будет преследовать тебя всю жизнь. Думай, прежде чем что-то сделать, начальник, потому что тебе потом с этим жить.
Иванов докурил, бросил сигарету и посмотрел на горизонт. Солнце закатилось, и стремительно наступали ранние зимние сумерки, густые и тягучие.
— Темнеет рано, — дневальный плюнул на снег и пошел обратно в отряд.
Скачков проводил его взглядом, поправил шапку и, сутулясь, вышел из курилки.