Страницы повести
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2015
Валерий
Васильевич Куклин —
прозаик, драматург, публицист. Родился в 1952 году в Кызыле, долгое время жил в
Казахстане, ныне проживает в Берлине (Германия). Окончил Московский
лесотехнический институт и Литературный институт им. Горького. Автор более двух
десятков книг: рассказов, повестей, романов и пьес, изданных в Казахстане,
России и Европе. Лауреат премии имени Льва Толстого СП России.
Александр Павлович Загрибельный —
журналист, переводчик, прозаик. Родился в 1954 году в Казахстане, окончил
институт иностранных языков и аспирантуру по теории художественного перевода.
Собкор российского журнала «Журналист» в Казахстане. Руководитель литобъединения
и редактор литературного альманаха «Оазис» в городе Таразе. Печатался в
журналах «Простор», «Дружба народов», «Знамя». Награжден дипломом Британского
совета и Американского посольства за стихотворные переводы на русский язык
английских и американских поэтов.
БЕЛЫЙ ОСЕЛ
Cтраницы повести1
Где наш радостный смех?
Абай Кунанбаев. Слова назидания
История
эта при всей ее необычности и даже нелепости произошла действительно, а
свидетелями описанных ниже событий были жители южноказахстанского села Каскелен
и расположенного рядом с ним не менее многолюдного военного гарнизона доблестной
Советской армии во главе с высоким, широкоплечим, крепким телом и рассудком,
почти не пьющим, аккуратно подстриженным, выбритым и одетым в чистую, тщательно
отглаженную форму, в ярко надраенные, безупречные сапоги и при золотых на левом
запястье часах с гравировкой «За победу в социалистическом соревновании ТуркВО»
полковником войск связи Антоном Петровичем Расторгуевым.
История
неоднократно рассказывалась прямым участником событий, Бауржаном Абдугуловым,
ныне покойным, а в те давнесоветские времена — обычным аульным мальчишкой,
сыном знаменитого чабана колхоза имени Сталина Умурзака Абдугулова и жены его
Айши, матери пятерых детей. Историю эту, всякий раз звучащую с некоторыми
вариациями, также можно было услышать от жителей расположенного на берегу
чистого горного ручья у подножия хребта Жеты-Жол славного села Каскелен.
Общий
друг главных героев акын Клышбек по ее мотивам даже написал песню, которую в
сопровождении домбры исполнял на айтысах2 и смотрах художественной самодеятельности
в Чуйском, Курдайском, Красногорском и Мойынкумском районах. Публику песня
изрядно веселила, но членов жюри она заставляла хмуриться, укоризенно качать
головами и к наградам не представлять.
Словом,
оснований не верить в то, что все произошло именно так, а не иначе, ни у кого
не должно оставаться. А потому можно начать повествование, достаточно правдивое
и точное, хотя и услышите вы его уже не из первых уст…
Глава первая
Бауржан
получает необычный подарок
В детстве мы были лучше.
Абай Кунанбаев. Слова назидания
Бауржан
получил ослика на свое пятилетие. И случилось это потому, что отец его, бывший
чабаном и депутатом Алма-Атинского облсовета, заработался, мотаясь между
столицей социалистического еще в ту пору Казахстана и киргизскими горными
джайляу, где паслась летом его отара и жила в юрте большая часть семьи в лице
жены, дочерей-близняшек и новорожденного сынишки.
В те
годы шла склока между высшими органами власти по поводу того, кто из них
главнее и кого надо чабанам слушаться, чтобы выполнять планы мясозаготовок
правильно. Как читатель правильно догадался, речь идет о времени существования
в СССР, кроме обкомов, облисполкомов, еще и совнархозов, то есть о моменте,
когда хрущевские «орлята» пытались отобрать власть у засидевшихся на
административных постах «сталинских соколов».
Депутаты
всех Советов трудящихся, как слуги народа, были загружены общественными делами
по самые макушки, помогая людям решать их насущные проблемы, как свои
собственные. Потому ответственный Умурзак-ага месяц почти не навещал свой
сельский дом и даже забыл о дне рождения старшего сына и любимца Бауржана,
оказавшегося среди лета в пропыленном и прокаленном на солнце Каскелене под
опекой занятой хозяйством тринадцатилетней сестры Гульнар.
А как
выпали депутату пара свободных дней, так и приехал он на сине-белом автобусе с
усатым шофером и клюющей носом кондукторшей в родное село. Вышел на остановке
возле сельпо, дошел до своего двора, но внутрь не заходить не стал, а снял
сапоги, скрутил портянки прямо у калитки, допрыгал босиком по раскаленной земле
до текущего вдоль улицы арыка, сунул распаренные в жару и от долгой дороги ноги
в журчащую горную воду и лишь потом присел на выеденный овцами бережок с
похожими на колкую щетину остьями осоки. Поерзав, устроился поудобнее и застыл
в блажестве, спрятавшись от немилосердного солнца, под сенью мелколистого вяза,
зовущегося также карагачом.
Вода
была чистой, прохладной, полной запахов гор, с которых она стекала сначала в
распоженный выше села пруд, а потом в канал, из которого поливались поля, сады
да огороды, а уж потом остатки ее, собиравшись за околицей в другой канал,
добегали до нижних малых аулов, где и расходились до конца.
Одной
из забот депутата была как раз необходимость получать каждый квартал разрешение
из Алма-Аты на сброс воды из пруда, где какой-то ученый советовал каскеленцам
воду держать и разводить в пруду зеркальных карпов для продажи в столичном
магазине «Живая рыба», который только собирались строить. Вчера Умурзак-ага
убедил-таки председателя комиссии не включать в дополнения к семилетнему плану
заготовку рыбы в Каскелене — и победой своей был весьма доволен. Ибо времена
разумных сталинских планов в СССР уже прошли и наступили новые — хрущевские.
Так
говорили аксакалы. А старики глупости говорить не будут.
Потому
Умурзак-ага хотел сначала слегка отдохнуть, попить у арыка чаю, а уж потом
сообщить односельчанам, не желающим заниматься незнакомым рыбоводческим делом,
о своем успехе и даже придумал к такому случаю речь:
— Семь
лет — срок большой. За семь лет многое может случиться: Хрущев умрет,
совнархозы упразднят, на место Брежнева в Алма-Ату казаха назначат. А казахам
рыба ни к чему, казахам нужны бараны. В Каскелене одиннадцать отар сейчас. А
будем рыбу разводить — кто станет овцами заниматься? Если рыбу в нашем пруду
разводить, это значит, что мы пять отар потеряем. И рыбы как следует не
выловим. Русские ее всю по ночам из пруда повытаскают. Потому что баран — он в
каждой отаре на глазах, а рыба — она в воде прячется, она общая, ее не поделишь,
не пометишь, тавро не поставишь. Кто успел поймать — тот и хозяин.
Мысль
эту простую сказать землякам за общим достарханом можно. Это в Алма-Ате нельзя
так говорить. Хотя каждый это и там знает. А в Москве про степь вообще ничего
не понимают. Но руководят, приказывают, заставляют. А казахи — что? Казахи —
люди умные. Они соглашаются с Москвой, но делают по-своему. И собирают бакшиш3
для подарка проверяющим. Всегда так было. Дед рассказывал, что так жили и при
ханах, и при царях, так будут жить казахи и при Хрущеве, и при его наследнике.
А прижмет Москва, можно и рыбу завести в пруду, да потом по весне может
непогода дамбу размыть, всю рыбу на поля выпустить. А непогоду в тюрьму не
посадишь — на такое даже у Москвы кишка тонка.
Так
размышлял о будущем родного села депутат Умурзак Абдугулов, сидя у арыка и
зная, что Гульнарка4 его уж заметила из окна, выскочила из дома и за
спиной отца принялась хозяйничать, ожидая, когда он обернется к ней и протянет
руку за пиалой с горячим чаем, налитым из уже вовсю гудящего самовара.
Но
вдруг всегда благоразумная и заботливая дочь, нарушив привычный уклад жизни
абдугуловского дома, повела себя непочтительно: обошла отца, перепрыгнула через
арык и, стоя на противоположном бережке, огорошила Умурзака-агу, глядя ему
прямо в глаза:
— У
Бауржана сегодня день рождения, — сказала она по-казахски. И тут же объяснила,
почему она так ведет себя.
У
мальчика первый в жизни юбилей, а денег на покупку приличного подарка дома нет.
В смысле, на муку да на сахар имеется припрятанная уехавшей с младшими детьми в
горы матерью заначка, остальное для праздничного стола как-нибудь само
приплодится, а вот какой-нибудь пятерки (речь идет о деньгах «по-старому», до
реформы 1961 года) на покупку хотя бы нескольких конфет или горсти сушеного
урюка в сельпо5 у Гульнарки для братика нет. А солнце уже в зените,
с минуты на минуту дверь в магазин закроется, а откроет Юсуп-завмаг ту дверь до
конца дня или нет, никому не известно.
—
Потому что ты приехал, — дообъяснила она. — Юсуп тебя будет проведывать, водку
пить. А пьяный он никогда магазин не открывает. Это только Юсуп-скотник на
работу пьяным ходит. На ферме навоз — там все равно воняет.
Умурзак-ага
не стал даже лезть в карман за кошельком и хлопать по пустым карманам. Он и так
знал, что взятые им месяц назад из колхозной кассы деньги под будущий расчет по
трудодням полностью израсходованы, что у него сейчас нет даже на автобусный
билет до Алма-Аты. А председатель колхоза, главный бухгалтер и кассир, которые
могли бы выделить ему какую угодно сумму из кассы, уехали, как сказал ему водитель
автобуса, на джайляу будто бы на проверку, а на самом деле свеженькой бараниной
полакомиться да водкой ее запить, а потому неизвестно, когда вернутся — могут
завтра, а могут и через неделю.
Аппетит
у колхозного начальства всегда был отменным, брюха — лужеными, а причин для
задержки в пути всегда находилось в избытке: то лавина рухнет в горах, засыплет
ущелье, то хлынет дождь, закроет перевалы, то появятся волки, от которых надо
охранять находящиеся на высокогорных пастбищах стада, то трудные роды случатся
у кобылы, которую надо либо спасти, либо зарезать и съесть. Словом, забот у начальства
на джайляу было много, причин для задержки еще больше, и возвращение их домой
зависело лишь от количества бутылок, взятых ими из дома, и от того, сколько
водки осталось у самих чабанов из весенних припасов.
А
водки, сообщила отцу старшая дочь, только сам председатель взял в сельпо у
Юсупа-завмага два ящика, и остальные начальники прихватили по ящику в счет
трудодней, которые получат они в ноябре или декабре. То есть пока сотня бутылок
совместно с живущими на джайляу чабанами и их помощниками не будет выпита,
колхоз останется без начальства.
— А нам
тут без них хорошо, — добавила девочка, всегда бойкая на язык, отличница в
школе и красавица. В будущем она окончит университет, станет ведущим
экономистом в одном из НИИ, а после перестройки и распада СССР возглавит
процветающее агрообъединение, которое после ухода ее на пенсию тут же
обанкротится и разворуется. Но пока еще она — просто старшая сетра Бауржана,
решившая сделать братишке праздник, и рассуждала здраво даже о взрослых.
— Люди
в Каскелене сами на работу ходят. Никто их не погоняет, никто на них не кричит.
Каждый сам делает, что ему положено.
Но
Умурзак-ага дочь не слушал. Мнение недавно переставшей быть сопливой девчонки о
порядках в колхозе его мало занимало. Придет время, знал он, станет Гульнар
комсомолкой, приспособится жить, как все казашки, поймет, что главное для
казаха — не работать, а именно жить. Вот сам Умурзак-ага живет хорошо: в Алма-Ату
каждый месяц за государственный счет ездит, останавливается там в обкомовской
гостинице по два человека в номере, ест в столовой настоящие супы и блюда с
непонятными казаху названиями, двух собственных коней имеет, двадцать овец,
козла, четырех коз, жеребую ослицу, мотоцикл в прошлом году получил премией.
Еще на облсовете вчера сказали, что всем депутатам на будущий год выдадут по
«победе», а депутатам Верховного Совета республики — даже по «Волге». А русский
помощник Умурзака-аги Виктор Сидоров все лето пропасет скот на джайляу — и
ничего, кроме трудодней, не получит. Значит, Умурзак-ага работает хорошо, а помощник
его — плохо. Потому что кто как живет, тот так и работает.
У
русских все наоборот: кто не работает, тот не ест. Потому-то никто из русских
не живет в Каскелене так хорошо, как Умурзак-ага. Все время обижаются они в
конце года, когда по трудодням получают меньше, чем казахи. А жили бы
по-казахски — и обижаться было бы не надо.
Глупый
народ — эти русские: не понимают, что на земле казахской надо жить по законам
казахским, а не по-московским. Вон Акмолу ихний Хрущев переименовал в
Целиноград, хотел даже туда столицу перенести. А зачем это казахам? Казахи —
народ вольный, им города не нужны, им степь нужна, и чтобы не было там ни
высоких домов, ни деревьев, а видно было все от горизонта до горизонта. Тогда и
скот на таких просторах тучнеет, и мяса в котелке довольно и для семьи, и для
гостей. Но сейчас в степь пришел московский закон, города стали строить, заводы
вонючие, детей казахских принялись из аулов увозить. Гульнарка только сопли
утирать перестала — а уже в сторону Алма-Аты смотрит, говорит, что там жить
лучше. И сейчас не говорит вслух, а ведь думает: в городе у отца деньги на
подарок сыну были бы, а дома, как русские говорят, только вши у него на аркане.
Можно,
конечно, Умурзаку-аге обратиться в расположенную рядом с селом воинскую часть —
тамошний начфин капитан Гоберидзе всегда выручал депутата в подобных случаях.
Но, как назло, начфин был в отпуске и улетел в Тбилиси. Так Умурзаку-аге шофер
автобуса рассказал. Он все про всех знает и со всеми своими знаниями охотно
делится. Потому все знают его и зовут просто: Шофер. Хотя имя его Уразбек. А
без Гоберидзе никто в воинскую кассу руку не запустит, даже полковник
Расторгуев, командир гарнизона. Солдат в помощь хоть сотню, хоть две даст,
продуктами на той6 поможет, а денег — ни-ни.
Соседи
же при новом доме Умурзака-аги, построенном прошлым летом, — сплошь
новоселы-целинники7 из России, потому все они — приезжая голытьба,
живущая от зимы до зимы на авансы в счет трудодней. Половина баб у них —
безмужние, а потому бесправные, у них каждая копеечка на счету, лишней ни у
кого нет, даже у замужних. Попросишь взаймы — дадут. Только вот просить нельзя.
Не годится, чтобы каскеленцы видели, что уважаемый человек денег свободных не
имеет. Уважаемый человек должен взаймы брать не менее тысячи, а не пять рублей.
А откуда у сельской русской бабы тысяча? У них даже скота настоящего нет. Так,
корова с теленком какие-нибудь, десяток кур, пара уток или гусей — и все.
Да к
тому же негоже депутату и Герою Социалистического Труда, получающему от
государства — минуя колхозную кассу — за высокое звание по девять тысяч рублей
в месяц, занимать пять рублей у какой-нибудь там учительницы с зарплатой в
четыреста семьдесят рублей на то, чтобы купить подарок старшему сыну. Тем более
что старший — это наследник не Умурзака-аги, а приемного отца его. Хотя тот в
дом свой алма-атинский Бауржана по рождению мальчика не взял, но по законам
казахским все равно считается отцом своего старшего по крови внука. Русским
этого не понять, но Умурзак-ага твердо знал это, едва только появился Бауржан
на свет. То есть Бауржан Умурзаку-аге хоть и сын, но одновременно и старший
брат. А младший брат должен оказывать старшему почтение и дарить ему богатые
подарки. Или хотя бы малость какую за пять рублей…
Почтения
к сыну было у Умурзака-аги, как говорят русские, навалом, но в карманах после
посиделок с депутатами в гостиничном ресторане и покупки десятирублевого билета
на автобус до Каскелена оставалось тридцать копеек медной мелочью.
— Нет
денег, — ответил он дочери строгим голосом, каким следует говорить старшему с
младшим, тем более с дочерью. — Потерпит.
Потому
что на самом деле Умурзаку-аге было стыдно перед Гульнарой и за то, что денег у
него не осталось, и за то, что забыл о дне рождения сына, то есть о празднике,
за отмечание которого широким застольем русские люди уважают казахов особенно.
А русских в селе было больше половиы — и все они голосовали за фронтовика,
бывшего старшего лейтенанта Красной армии, танкиста Умурзака-агу, когда райисполком
выдвинул его депутатом на место умершего от инфаркта Алибека-аги, пришедшего с
фронта майором-минометчиком.
У
Алибека-аги было три боевых ордена, а у Умурзака-аги — два. Потому пока жив был
Алибек-ага, Умурзаку-аге быть депутатом не светило. Умер бы до выборов
Умурзак-ага, депутатом бы стал умерший два месяца назад Ерлан, у которого был
лишь один боевой орден. Таков закон казахский — один из немногих, которые
по-настоящему понимают русские: почет надо заработать. Потому что далеко не
каждый даже старик в Каскелене становится аксакалом и получает приставку к
имени своему «ага». Есть старики, которые до самой смерти остаются просто
стариками, потому и зовут их так: «Эй, Пашка!» или «Эй, Данька!» Хотя на самом
деле их звать Павел и Данияр. Умурзаку же вон только тридцать девять лет — а он
уже четыре года из них «ага». Потому что законы казахские справедливы, а законы
московские справедливы не всегда.
— Ата,
— прервала размышления разомлевшего от жары и от прохлады арыка отца Гульнар, —
а у нас осленок родился. Может, его подаришь?
Именно
после этих слов, по рассказу самой Гульнар, ни раньше, ни позже, разродившаяся
накануне ослица Валька, на которой с весны еще семья Абдугуловых перевозила с
железнодорожной станции дрова и уголь, вдруг резко и продолжительно проорала,
прервав готовившиеся вырваться из уст хозяина дома слова о том, что пять лет от
роду — возраст солидный, пора сыну и самому понимать, какие можно позволить подарки,
а какие нельзя:
—
И-а-а-а!
Умурзак
услышал ослиный крик, оглянулся, успев окинуть взглядом нерадивого хозяина свой
запущенный из-за отсутствия мужского присмотра двор. Все здесь лежало и стояло
по-прежнему, как он бросил месяц назад, когда торопился на колхозном грузовике
ГАЗ-51 в горы к своей отаре, чтобы, побыв там пару дней, отправиться в Алма-Ату
на очередное заседание облсовета, где собирался возразить по поводу укрепления
дамбы и зарыбления каскеленского пруда.
Умурзак-ага
был против поднятия старой дамбы. Ведь когда русские что-то строят, они
уничтожают вокруг всю траву и всю живность на десяток километров. Вон строили
воинскую часть в Каскелене — так степь до самой Алма-Аты испохабили глубокими
автомобильными колеями8. По весне потом можно было добраться из
города только на тракторе.
Лишь
через три года проложили асфальт до забора части, сделав после взятки
председателя колхоза начальнику строительства полукилометровый отвилок к селу.
Оказалось, что ширина дороги в восемь метров вполне достаточна, чтобы
разминуться редкому встречному транспорту. А степь по колеям заросла травой, но
стала такой бугристой, что ни байги не устроишь, чтобы коням ноги не
переломать, ни баранов без козла не пустишь — идут, тупые, в сторону гор и там
ложатся, не понимают, что старые колеи надо переступать и идти следует не
только в одну сторону, но и кругами. Да и трава стала другой, типчака почти не
осталось, появился ранее не виданный тут репей, больше стало мышей, а с ними и
змей. Один разор чабану от руских строек.
Говорил
обо всем этом Умурзак-ага на облсовете вчера, но его опять не поняли. Сказали,
что Москва уже утвердила проект и с будущего года начнется реконструкция дамбы.
Так зачем было тогда спрашивать мнение Умурзака? Вопрос этот вертелся на языке
депутата, но произнести вслух его он не решился. Потому что главный московский
закон гласит: прав не тот, кто умный, а тот, кто покорный. В войну соседний
полк отбил у немцев высоту двести шестьдесят три без приказа — и всем численным
составом полег под артогнем своих…
Мысли
депутата вновь прервал голос дочери:
—
Смотри, какой смешной! — сказала она и указала в глубь большого, слепленного из
самана, всякого рода палок и обрывков железа сарая, который служил одновременно
и дровяником, и ларем для угля, и конюшней, и овином в стужу, и, как оказалось,
родильным домом для ослицы Вальки, серый контур которой и шевелящиеся уши
разглядел Умурзак-ага сквозь залитый солнцем двор в сарайном полумраке проема
распахнутой двери. Рядом с ослицей можно было различить большеголового светлого
ослика на хлипких ножках, переступающего остренькими копытцами по осыпавшейся с
сеновала трухе от просушенного клевера.
— Как
его назовем?
Клевер
этот все лето косил серпом по утрам, выискивая его на колхозных полях и вдоль
арыков, ставший сегодня пятилетним Бауржан. Косил, забивал им мешки из-под
сахара, грузил на старый трехколесный велосипед, доставшийся ему от сестры,
довозил до сарая, а потом затаскивал, вынимая из мешка охапками, наверх,
укладывал под хлипкий с виду навес на сарае. И набрал сена без отца мальчик
никак не меньше, чем две арбы, то есть пудов десять. Потому труд такой требовал
пощрения особенного.
— Пусть
Бауржан сам назовет, — тут же решил мудрый Умурзак-ага, вынимая ноги из арыка и
подставляя их для просушки теплому степному ветерку, тянущему вечером со степи
в сторону гор. — Будет у Бауржана свой ишак. И что хочет малыш, пусть то с ним
и делает. Скажет, что ишак по хозяйству должен помогать — будет помогать,
скажет, что играть хочет с ним — пусть играют. У меня в детстве у самого ослик
был, он мне дважды жизнь спас.
И тут
Умурзак-ага, пряча глаза от дочери, стал перессказывать порядком поднадоевшие
всем его родственникам и знакомым истории о том, как еще до войны с Гитлером
молодой Умурзак верхом на осле удрал от конного отряда басмачей, предводителем
которых был родной отец его будущей жены Айши — матери Бауржана, и о том, как
еще раньше его собственный отец — красный командир, посадив единственного сына
своего на ишака, отправил их по горной тропинкае вниз, в Каскелен, а сам принял
неравный бой с дунганскими повстанцами из аула, который теперь стал мирным
селом Масанчин и находится в соседней Джамбулской области.
Дочь
терпеливо и с виду внимательно слушала отца, отойдя от него к низкому круглому
столику-достархану и, одной рукой подкладывая сухой кизяк в надсадно гудящую
трубу самовара, а другой высыпая на блюдо из старой наволочки впрок
заготовленные баурсаки9, прикидывала, как ей незаметно от появившегося
вдруг на крыльце дома заспанного братишки10 достать припрятанные в
потайное место конфеты.
— Ата!
11 — радостно прокричал мальчик и с места прыгнул отцу прямо в руки.
Умурзак-ага
поймал Бауржана в воздухе и, подбросив пару раз вверх, осторожно опустил босыми
ногами на раскаленную от солнца землю. Мальчик взвизгнул от мгновенного ожога,
но отец его перебил:
— Твой
ишак, — сказал, указывая рукой на серый дверной проем. — Подарок.
Крик
Бауржана вмиг изменился на радостный.
Да, ему
как старшему сыну дозволялось идти за отцом в дом либо в установленную на его
задах юрту, сидеть там за достарханом вместе со взрослыми. А они уже начали
заходить во двор Умурзака-аги и присаживаться в тени карагачей на корточки,
дабы собственноглазно лицезреть своего депутата, послушать его рассказ о том,
как он видел первого секретаря ЦК Компартии республики, то есть советского хана
Казахстана,
Но все
это было пятилетнему мальчику не интересно. Ему хотелось поскорее увидеть
собственного ишачка. Ведь не у каждого дошкольника имеется свой. Точнее, во
всем Каскелене даже у школьников и настоящих ремесленников, приезжающих домой
из алма-атинских училищ лишь на каникулы, не было своих ишаков. Они здесь
принадлежали только взрослым.
— Мой
ослик! — заявил Бауржан гордо, не обращаясь при этом ни к кому, и помчался к
сараю, где по-прежнему стояли, прячась от солнца, ослица Валька с большеголовым
осленком, пять не отогнанных вместе с колхозным скотом на джайляу домашних
белой шерсти овец и круторогий черный баран, привязанный крепко к столбу ввиду
его буйного нрава и необходимости держать в хозяйстве как производтеля. Содержала
их семья Умурзака-аги на случай внезапного приезда гостей, членов проверочных
комиссий из Алма-Аты, а также на случай поминок в доме или у соседей либо
неурочного праздника наподобие дня рождения сына. И еще для дойки трех овец,
дающих молока немного, но жирного, из которого сестра Бауржана заквашивала
успокаивающий жажду айран12.
Не
знавший цепи дворовый пес Шарик, подаренный Бауржану в прошлом году нашедшим
щенка другом Петькой, вскочил на лапы, удивленно взгавкнул в ответ на крик
мальчика, выставился на него выпученными из-под длинных черных лохм желтыми
глазами, а потом, задрав хвост, помчался вслед за ним к сараю.
Сам
Петька, одногодок и ближайший друг Бауржана, худой и белобрысый, в длинных до
колен трусах, служащих ему одновременно и штанами, с выставленным вперед голым в
грязных разводах пузом и черным, угольным пятном на месте пупа, возник, словно
ниоткуда, возле дома Умурзака-аги и спросил сразу за всех и по-русски:
— Разве
ослы детские? Ослы — семейные.
— А вот
и нет, — ответила ему тоже по-русски сестра Бауржана. — Ата его Бауржану
подарил. Сказал, что хочет Бауржан — то и делать будет с ишаком. И никто не
будет с ним ничего делать без Бауржана. Потому что Бауржан — хозяин.
Произнесла
она все это быстро и так много только для того, чтобы все присутствующие во
дворе в очередной раз убедились в том, что русский язык она знает хорошо,
считается в школе отличницей не потому, что у нее папа такой уважаемый человек,
а потому, что она и на самом деле учится хорошо и прилежно, читает настоящие
русские книги и очень чисто выговаривает русские слова. Ну, а по-казахски она и
без того тараторит еще быстрее и еще чище. Но кого этим удивишь в Каскелене?
По-казахски и Петька чешет будь здоров, и соседи взрослые как соберутся за
общий стол на первомайские или какие другие праздники, как начнут по-русски,
по-казахски, по-немецки да по-уйгурски спорить, кричать, каждый свое
доказывать, так и не поймешь поначалу, где, кто и о чем говорит. Но так чисто,
как Гульнар, никто из казашек Каскелена по-русски не говорил. Впрочем, далеко и
не все каскеленские русские говорили так чисто. Петькин отец, к примеру, когда
волновался, заикался, а сам Петька из-за выпавшего переднего зуба шепелявил. А
старик Матвей Митрохин выдавал порой такие словеса, что ни в одном учебнике, ни
в одной книге не найдешь, — и притом не матерные.
— Вот
когда Бауржан разрешит, тогда и будешь на ослике кататься, — заключила Гульнар
голосом строгим, каким всегда разговаривала с Петькой, хоть и был ровесником
Бауржанки, но зато считался русским и знающим русский язык от рождения.
Возразить
ей никто не успел, потому что вслед за Петькой во дворе появились четырехлетние
соседки Мадина и Айгуль, которые славились на все село тем, что везде и всегда
ходили вместе, даже по нужде присаживались на траву плечо к плечу, никогда не
ссорились и говорили друг с другом лишь согласно. Хотя двойняшками они не были,
даже сестрами приходились друг другу по столь далекому родству, что разобраться
в нем не могли и все про всех знающие каскеленские старухи. Девочки ни с того
ни с сего вдруг заголосили во всю мочь своих легких:
—
Мама-а! У Бауржана ишак! Он не дае-от! — что означало, должно быть, что Бауржан
не позволяет им кататься на своем ослике. Или что у Бауржана есть какая-то
игрушка, которая должна быть или общей, или ничьей.
Бауржан
остановился. От дверей со стоящим в сарае осликом его отделяло два шага, от
рыдающих девочек — все тридцать. Соблазн плюнуть на крикух и броситься в сарай
был велик, но девочки были младшими, были соседками, старшим же мальчикам
положено по каскеленским законам заботиться о младших, защищать их. Тем более
на глазах взрослых. Потому он, опустив плечи и понурив голову, повернулся к ревам
и пошел прочь от сарая с забежавшим уж туда Шариком и выглянувшим собственным
его осликом.
Более
десятка каскеленцев, усевшись в тени карагачей, в упор смотрели на Бауржана,
оценивали его, желая знать, как поступит сын уважаемого человека при виде
плачущих маленьких девочек, и то, что Бауржан предпочел их отцову подарку,
вызвало у некоторых смятение, но у большинства согласие и улыбки на лицах.
«Не
взрослым же заниматься малышней, — думал между тем мальчик. — Вон их сколько
собралось о важных делах поговорить с отцом».
— Кош!
— сказал Бауржан, не доходя до девочек шагов около десяти. — Болды13.
Девочки
плакать перестали. Младшая — Айгуль — и плакала-то лишь за компанию с Мадиной,
русскую речь Гульнары не поняла, зато интонацию Бауржана уловила сразу: мальчик
не гордился осликом, не сердился на нее с Мадиной, а потому ей следует
радоваться — и Айгуль тут же, без перехода, с лицом в грязных потеках от слез,
принялась смеяться, мгновенно заразив своим весельем и Мадину.
Взрослые
тоже разулыбались. Принялись переглядываться, кивать друг другу: вот такой
умный и правильный малыш растет в семье уважаемого Умурзака-аги, настоящий
джигит, его женщины слушаются.
Бауржан,
увидев это, не понял причин внезапного веселья среди взрослых, подумал, что
смеются над ним, над его строгими словами, потому взорвался и, выругавшись
по-казахски, пообещал побить девочек.
Но
никто не поверил ему. Да и девочки не испугались. В казахских семьях не принято
старшим братьям и сестрам, да и просто соседям, бить либо как еще наказывать
младших, их надо только охранять и защищать. Поэтому девочки рассмеялись уже
по-другому — так, словно оценили шутку Бауржана. А Петька сказал по-казахски:
— Что
пристал к малявкам? Хочется подраться — у тебя вон свой ишак теперь есть — его
и бей.
И всем
стало понятно, что русский мальчик завидует сыну Умурзака-аги. Отец Петьки
никогда не имел своих ишаков и не будет иметь. Потому сделать такой щедрый
подарок сыну на глазах всего села не в силах. И это еще раз говорит о том, как
мудры были каскеленцы, избирая своим депутатом Умурзака Абдугулова, а не, к
примеру, Петькиного отца.
На
самом-то деле никто не избирал старшего Абдугулова из рода Шапрашты, а просто в
один день без понуждений все каскеленцы пришли в школу и бросили одинаковые
бумажки в красную урну, что означало, что они проголосовали за Умурзака-агу.
Это впоследствии стали голосовать они часто без всякого на то желания, а то и
за деньги. А однажды в перестройку Каскелен стопроцентно проголосовал за горбачевского
кандидата только потому, что тот привез на станцию Шамалган целый вагон
дефицитного стирального порошка. Выдавали его по две коробки на каждого
голосующего и никого не надули. А как потом развились избирательные технологии
и достигался высочайший процент голосований «за», читатель и сам хорошо знает.
В конце
же пятидесятых годов минувшего века покупать голоса избирателей никому еще и в
голову не приходило. В те времена на избирательный участок в Каскелене женщины
ходили в праздничных платьях, в туфлях, с красивыми прическами, мужчины — в
начищенных сапогах с заправленными в них новыми штанами, в выходных костюмах,
свежих рубашках, обязательно при часах и шляпах.
Словом,
в райкоме партии решили, что депутатом от Каскелена и окружающих аулов должен
быть казах, фронтовик, чабан в возрасте до сорока лет, член КПСС, женатый,
имеющий не менее трех детей, — и таким на всю округу оказался лишь Умурзак
Абдугулович Абдугулов. А раз начальство решило, то и народ не был против. Тем
более что Умурзака все в Каскелене действительно уважали, добавляли к имени
«ага» в знак признания за ним большого ума и права присутствовать на посиделках
местных старейшин.
Иметь
своего человека в Алма-Ате, способного попадать на глаза высокому начальству и
выпросить у них льготы, всякому аулу выгодно. Умурзак с этими задачами
справлялся хорошо. К тому же был он сыном красного командира Абдугула,
устанавливавшего здесь советскую власть в 1918 году, и зятем бывшего курбаши14
басмачей Бахтияра Омарова, эту власть свергнуть не сумевшего. Оба эти уважаемые
в ауле старики после гражданской войны примирились, а позже закрепили дружбу
браком Умурзака с совсем юной в ту пору Айшой.
Вот об
этом и беседовали тихими голосами с оглядкой на хозяина сидящие в тени
карагачей на корточках взрослые жители Каскелена, для которых детский лепет о
новорожденном ослике был на самом-то деле всего лишь докукой, моментом
проходящим, задерживающим долгожданное чаепитие с конфетами и баурсаками, а
затем и питие водки под вкусные блюда с бараниной и долгие умные разговоры о
великих людях, живущих в Алма-Ате, Фрунзе и Ташкенте. Да и повод для законной
выпивки был налицо: у старшего сына Умурзака-аги сегодня юбилей. И если уж
депутат расщедрился на ишака для сопляка, то на хорошеее застолье для соседей
не поскупится и овцой.
Таковыми
стали традиции в Каскелене после утверждения советской власти, за которую
усердно воевал покойный Абдугул, арестованный НКВД еще до войны и расстрелянный
по странному (по мнению каскеленцев) обвинению в хищении социалистической
собственности после того, как он всего лишь раз на колхозные деньги устроил той
на две тысячи человек в честь празднования двадцатилетия победы Великой Октябрьской
революции15. Большой был той, последний такой в здешних краях, с
двумя байгами16 по три сотни всадников, с кокпаром17, с
национальной борьбой казакша-курпес, с игрой «кыз-куу», когда джигит верхом
должен догнать девушку-наездницу и на полном скаку, пока она хлещет его камчой,
поцеловать ее.
Старики
по сей день помнят праздник, где от перепоя умерло шесть человек, а двенадцать
джигитов передрались и порезали ножами друг друга так, что пятеро скончались
прямо в поле, а двоих не довезли до больницы. Оставшихся в живых решили не
отдавать в русский суд и спасли от милиции. А вот самого Абдугула не уберегли.
— Да,
хорошие были раньше праздники… — хотел сказать каждый из них, вспоминая свою
молодость. Но никто ничего не сказал.
Ибо то,
что прошло, то уже прошло, а то, что в память о своем щедром отце Умурзак-ага
должен устроить хотя бы маленький той для соседей, было сейчас важнее смерти
его отца. Овцу зарезать, на жилдыки18 правильно тушу раскромсать
помощники есть, а с остальными делами и маленькая хозяйка справится — вон уж в
тринадцать лет как вымахала, грудью увеличилась, в старину таких замуж
выдавали, все хозяйство в руки им вручали. А что учится хорошо — то это так,
чтобы Умурзаку-аге русским угодить. Для нее важнее настоящей байбиче19
стать при богатом муже. Вот пусть и покрутится, покажет соседям, какая она
хозяйка. Дабы разнесся слух о ней по степи, достиг ушей какого-нибудь владельца
тайных стад, пасущихся там, где их никто не видит.
А
богачей, из-за которых повсеместно нарушались принципы как плановой, так и
рыночной экономики, в Великой Степи всегда было предостаточно, только речь тут
не о них.
Каскеленцы,
однако, понимали: раз главным виновником предстоящего торжества является
ребенок, придется подождать, пока малыш получит свой длинноухий подарок и
перестанет привлекать внимание их депутата. И уж тогда можно будет подняться с
корточек и пойти вместе с Умурзаком-агой в невидимую отсюда из-за большого
кирпичного дома разбитую в запущенном саду юрту, чтобы опять сесть, но уже под
сенью войлочного шатра, удобно уложив ноги колечком, устроившись вокруг
большого гостевого достархана на положенных каждому по чину местах: во главе
стола будет сидеть сам Умурзак-ага, рядом — гости попочтеннее, далее — менее
почтенные, и так до конца. А раз главного начальства в Каскелене сегодня нет,
раз уехало в полном составе оно на джайляу, то рядом с Умурзаком-агой сегодня
могут посидеть ранее бывавшие за этим достарханом лишь в середине оставшиеся
при свекольно-сахарных полях бригадиры и учетчики.
Бауржан
после слов друга перенес взляд с утирающих сопли девчонок на ослика — и
вдруг словно впервые увидел свой подарок, хотя и присутствовал при его родах, и
уже гонял сегодня утром его вместе с ослицей на водопой, даже попробовал сесть
на пока еще не очень длинноухого, да сестра согнала, объяснив, что так можно
сломать хребет малышу — и придется просить соседей прирезать животное, отвести
за село и закопать там.
— А
тебе его что — не жалко будет? — спросила она.
И
Бауржан, шмыгнув носом, согласился:
— Да,
жалко, — хотя на самом деле про жалость он пока еще ничего не понимал, зато
знал, что, если из-за него семья потеряет ишачонка, не миновать ему выволочки
от отца, которого надо считать своим братом, но на самом деле отца настоящего,
любящего своих детей не меньше, чем дети любят его самого.
А сейчас,
глядя на прячущегося за ногами Вальки ослика, он подумал, что это хорошо,
что дед Тимур с бабушкой живут в Алма-Ате и не взяли себе в дочери Гульнарку
вместо него, не забрали ее совсем из Каскелена до окончания школы. Потому что
кто бы сейчас подсказал отцу сделать такой замечательный подарок?
До
этого сын Вальки был для Бауржана просто ослик — точно такой же, как другие
маленькие четвероногие существа, появившиеся за последние две недели в селе,
весело и бойко переступающие своими крохотными копытцами по пыли за
помахивающими хвостами ослицами, то и дело подрыгивающими и носящимися взапуски
по лугу. Но этот ослик вдруг стал ему своим, собственным — и потому статус его
в глазах мальчика сразу изменился.
— Мой
ослик, — повторил Бауржан, обращаясь к затихшим с открытыми ртами девочкам. —
Пойдем покажу.
И
направился уверенным шагом хояина к сараю, откуда на него пялились из-под ног
ослицы широко распахнутые огромные карие влажные глаза в окружении длинных,
красиво изогнутых, как в нынешней ТВ-рекламе, черных ресниц. И стояли
вертикально два белых ушка с красными прожилками и темноватыми контурами вдоль
них.
Глава вторая
Бауржан и
ослик
О чем можно тужить, имея такого коня?
Абай Кунанбаев. Слова назидания
Прошло
четыре года — срок для всякого осла значительный. Крупноголовый ушастый
альбинос, подаренный Бауржану на пятилетие, превратился в рослого, крепкого
ишака белой масти лишь с несколькими темными пятнами, угадываемыми под светлым
волосом на его мощном крупе, делающем его отличным от других каскеленских
сородичей, бывших много мельче размерами и всегда мастей серой, черной или каурой.
Про генетику никто из аульчан в те годы слыхом не слыхивал, и даже школьный
учитель биологии, эвакуированный сюда в сорок первом из Ленинграда, путал ее с
вейсманизмом и морганизмом.
Но
аксакалы, глядя на бауржановского осла, говорили, что видели подобное белое
чудо с розовым носом лишь однажды накануне революции под седлом у пишпекского20
муфтия, приезжавшего в Каскелен на обрезание сына местного бая, и тот белый
осел несколько раз в течение недели срывался с привязи и убегал в ночь, чтобы
покрыть здешних ослиц втайне от муфтия, требовавшего от хозяев ослиц за всякую
случку по два серебряных рубля — деньги в те годы немалые. И тут же
рассказывали о том, что осла того потихоньку по ночам освобождал от привязи дед
Бауржана Абдугул, тогда еще совсем юный озорник, ставший через несколько лет
лихим красным командиром, пускал погулять с длинноухими красавицами Каскелена.
Получалось, что не только отец, но и давно расстрелянный дед Абдугул подарили
Бауржану осла необычной масти.
—
Хороший ишак, — говорили люди о собственности Бауржана. — И кровь в ишаке
хорошая. Продать если — большой той получится… — качали при этом головами и
цокали языками. — Ай, негоже, что таким ишаком владеет ребенок. Такой ишак у
серьезного человека должен жить.
Завистники
дважды пытались украсть его, чтобы перегнать куда-нибудь в Талды-Курган или в
Джамбул и там задорого продать. Даром что желающих приобрести неклейменого21
осла было хоть отбавляй. Но всякий раз попытки эти делали люди пришлые — родом
из кишлаков, расположенных рядом с Отаром22, и всякий раз
безуспешно: осел от похитителей сбегал и возвращался домой с обрывками веревок
на шее, освидетельствование которых и служило доказательством отарского происхождения
злоумышленников.
Воров
поименно не искали, ибо казнить законом человека за похищение ишака не принято
среди казахов. Да и рода отарцы и каскеленцы одного — Шапрашты, а свой своему,
как правильно говорят порой и русские, поневоле друг. Но результатом этих
криминальных событий явилось то, что в Каскелене люди просто перестали покупать
что-либо у жителей Отара и продавать им что-нибудь свое. Место отарцев на каскеленском
базаре, расположеннном рядом с дорогой от села к станции Шамалган, даже спускавшиеся
сюда с гор киргизы стали обходить стороной.
А ведь
еще с довоенных пор вытянувшийся вдоль дороги базар Каскелена был для отарцев
местом, где они продавали своих овец, коней, коров, мясо, шерсть и овчину по
ценам, практически равным алма-атинским, но без мзды базаркому, участковому и
столичным бандитам, которые вкупе отбирали у торговцев на своих рынках добрую
пятую часть прибыли. Каскеленцы и жители ближайших к селу кишлаков просто покупали
то, что им нужно, у отарцев по своим ценам, продавали им свои овощи, фрукты,
вязаные носки, фуфайки, привезенные из Алма-Аты товары — и всем участникам
такого обмена было выгодно, а главное, спокойно. Каждый знал: с кого можно, к
примеру, спросить за гнилую шерсть в свитере либо за вонь, идущую от попавшей в
дождь кошмы, за добавку мела в мешок с сахаром или с мукой, за плохой курт23
или невкусные кумыс, шубат и айран24. И вдруг — какой-то ишак лишил
Отар доходов, вынудил жителей этого села, гордящегося своей железнодорожной
станцией и складом стратегических запасов саксаула, ездить дальше, и
зарабатывать меньше, и общаться с грозными алма-атинскими урками. Ибо даже
ворованный с воинских складов Отара саксаул перестали покупать каскеленцы у
новых своих недругов, заменив его законно купленными на алма-атинской топливной
станции карагандинским углем и привезенными из Восточно-Казахстанской области
дровами.
Потому
обиженные отарцы совершали даже покушения на жизнь бауржановского ишака.
— Как
на Ленина, — говорили в таких случаях каскеленцы. Ибо в те времена ни о каких
других терактах никто в Каскелене, да и во всем СССР, знать не знал и слыхом не
слыхал. Разве что иногда в газетах мелькали сообщения об очередном американском
покушении на жизнь Фиделя Кастро, к которым вскоре каскеленцы привыкли и даже
тои по случаю чудесного спасения лидера кубинской революции устраивать
перестали. Да и далеко эта Куба от Казахстана, а потому хотя и видели в
киножурналах перед художественными фильмами в клубе и Фиделя, и Че Гевару, и
Микояна рядом с ними, слышали по радио угрозы американского президента Джона
Кеннеди стереть гордую республику в порошок, но все это походило на
рассказанную бабушкой на ночь сказку про странное островное государство,
бородатых дивов из залива Свиней, с женщинами-воительницами25 и
чеканной песней «Куба — любовь моя!».
А вот
про отравленные пули Фаины Каплан знали все. Сестра Капланки (так звали здесь
покусительницу на жизнь вождя мирового пролетариата) со сталинских времен
отбывала ссылку в ближайшем после Алма-Аты городе Джамбуле, где она до
последних дней на углу улиц Абая и Сулейманова торговала газводой и была убита
позарившимся на ее копейки алкашом-сожителем, утверждавшим потом на суде, что
он всегда хотел отомстить за Владимира Ильича. О ней знал здесь каждый. И верил
в ее существование больше, чем в казавшуюся мифической Кубу, которую зачем-то
очень хочет уничтожить какой-то мировой империализм.
—
Хороший ишак. Великий ишак, — говорили люди и неизменно добавляли: — Как Ленин!
После
неудачных попыток угона судебных исков от изрядно побитых копытами и покусанных
ослиными зубами, попавших в больницу джигитов Отара не поступало ввиду
принадлежности белого драчуна несовершеннолетнему сыну уважаемого человека и
даже депутата. К тому же после каждого перелома отарского ребра или сотрясения
отарской головы ослик вместе с Бауржаном и Петькой исчезал на неделю-другую из
Каскелена, скрываясь от праведного гнева пострадавших то в горах, то в
Алма-Ате, где числящиеся по законам Степи родителями Бауржана бабушка с
дедушкой имели не только квартиру в центре, но и дачу, где мальчики жили,
совершая втроем набеги на яблоневые и абрикосовые сады Пригородного
лесничества. Там рос лучший в мире, а ныне известный молодому поколению лишь по
картинкам, повсеместно выродившийся алма-атинский апорт. Ослик эти яблоки любил
особенно, ел даже зелеными, громко хрустя плодами и поливая свой подбородок
светло-зеленым соком вперемешку со слюной.
Когда
Гульнар, окончив школу, поступила в институт и стала жить в Алма-Ате, то мальчишки
вместе с белым осликом начали приезжать к дедушке с бабушкой вполне официально
— привозя на арбе раз в месяц сельхозпродукты им и другим учившимся в столице
каскеленцам и вечно занятому государственными делами и потому заработавшему
язву желудка Умурзаку-аге. Отец Бауржана упорно не желал останавливаться и жить
в доме своих весьма чтимых им стариков, предпочитая номера самой фешенебельной
тогда гостиницы «Алма-Ата».
— Там и
мне спокойней, — объяснял он приемному отцу, женившемуся на его матери после
расстрела Абдугула-аги, — и вам тоже. Я ведь могу и поздно возвращаться с
совещаний, и пьяным. А зачем вам эти беспокойства? За номер в гостинице мне
государство платит, там за мной ухаживают, постель меняют два раза в неделю,
одежду чистят, обувь. Мне талоны еще дают на еду: завтрак, обед, ужин. Все это
— рядом с облисполкомом. И с другими депутатами я там всегда рядом. Что на
сессиях не разобрали — в ресторане дообсудим.
Старик
Тимур-ага в ответ сердито хмурился, качал головой, говорил, что казахи стали
жить после войны по-государственному, а не по-человечески. Что неправильно,
когда сын приезжает в город на две недели, но видится с матерью только один
вечер. Говорил, что эти порядки привнесли в Алма-Ату во время последней войны
беженцы из Москвы и Ленинграда, упоминал почему-то при этом поэта Самуила
Маршака и тяжело вздыхал.
Но
соглашался с доводами пасынка, которого любил как родного сына, чтя при этом
память его отца Абдугула в виде фотографии, висящей в зале дома Тимура-аги на
самом видом месте. С покойным мужем своей жены он вместе воевал против
дунганских, а потом и узбекских басмачей, строил Большой Чуйский канал и только
случайно оказался не замешанным в то дело по расхищению колхозной собственности,
по которому был арестован и расстрелян его друг.
А
случилось так потому, что Тимура Мырзагалиева — тогда еще не агу — отправил
обком партии в Москву на двухгодичные курсы повышения квалификации
политработников за месяц до ареста Абдугула. А как только вернулся Тимур домой
и узнал о смерти друга, так сразу женился на его вдове. Потому как женщина не
должна жить одна, от одиночества у женщин голова скисает. А со скисшей головой
настоящего джигита из юного Умурзака не вырастишь.
Каскеленская
еда была вкуснее городской, к тому же бесплатной. Поэтому привозимая осликом в
Алма-Ату провизия была хорошим подспорьем и старикам, и студентам, и
ремесленникам, и депутату, а сам белый осел и его малолетние погонщики были
признаны всеми каскеленцами:
—
Хорошие ребята растут, — говорили о Бауржане и Петьке и в городе, и в
селе. — Как братья. Всегда вместе. И какие помощники! Настоящие! Вырастут
— станут завидными женихами.
На что
Бауржан неизменно отвечал:
— Это
что: ишак работает, а хорошие женихи — мы?
И от
слов этих, от мысли этой было им с Петькой смешно.
Назвал
Бауржан своего ослика Куаном — от слова «Куаныш», что по-казахски значит
«Радость», — и ослик, словно в благодарность за такое ласковое имя, привязался
к юному своему хозяину так, что стал с ним, что называется, «не разлей вода». А
так как место первого друга возле Бауржана было занято все-таки Петькой, то
стали они с тех пор дружить втроем — и дружба их была столь крепка и столь
заметна окружающим, что порой их называли тремя мушкетерами. Хотя что означает
слово «мушкетер», никто в Каскелене толком не знал, пока спустя несколько лет
не привезли в клуб французский фильм с таким названием и со ставшим немедленно
знаменитым выражением: «Миледи — заклейменная проститутка».
Это
состоящее из трех совершенно новых слов выражение оказалось тем не менее всем в
Каскелене понятным. Даже старое привычное «тавро» в те дни каскеленцы
окончательно переименовали в «клеймо». Доходило до того, что если один из
«мушкетеров» был ловлен на какой-либо шалости, наказывали всех троих только
потому, что все были твердо уверены, что в проделке участвовали и Бауржан, и
Петька, и Куан.
И были
почти всегда правы. Ибо даже в хищении яиц из курятника жадной и скандальной
тети Дуси Потемкиной с улицы Крупской участвовали они втроем: Куан стоял на
страже, хрупкий телом Петька лез в узкую дыру, вырезанную снизу низкой дверцы
курятника, а многоречивый Бауржан отвлекал вредную бабу болтовней о том, что
настоящих уток-атаек можно выводить дома, если им подрезать перья на крыльях, и
мяса в них больше, чем у домашних уток, а жира меньше…
Яиц в
курятнике оказалось всего четыре штуки, но даже эту недостачу тетя Дуся
обнаружила, устроила такой дикий крик на все село, что от матерков ее у
председателя сельсовета, как он сказал, уши завяли. А еще заявила она, что в
следующий раз избирать «отца вора и бандита» в депутаты не станет, вычеркнет
его из бланка для голосования, а «мушкетерам» велела больше на ее улице не
показываться.
—
Иначе, — заявила она, — я вам головы пробью вилами, — и добавила: — Всем троим.
— А
Куану-то за что? — удивился Петька. — Он яйца не ест.
— Как
соучастнику, — отрезала вредная баба, собирающая яйца для продажи на рынке в
Алма-Ате и копящая деньги на настоящую стиральную машину «Памир», каких в то
время в Каскелене была всего одна — у жены председателя колхоза у Мухтара-аги,
а попросту Мухеке, — Он на стреме стоял. Я видела.
Так
Бауржан впервые познакомился с воровским жаргоном, который ранее знал лишь в
качестве литературного языка, каким говорили в Каскелене собравшиеся здесь со
всего света русские и какой преподавал ему в местной смешанной русско-казахской
школе старенький учитель — из числа ссыльных еще 1934 года. Учились они с
Петькой вместе в одном русском классе «А» и отличались по успеваемости друг от
друга только на уроках труда, где усердный Петька своими ловкими руками делал
буквально все лучше всех в классе, а Бауржан получил прозвание
криворукого — и принимал это прозвище как заслуженное. Потому что и сам
знал, что из-за своей неуседливости не может ничего соорудить как следует до
конца.
Куан
же, терпеливо пасущийся за школьной оградой все учебные часы в ожидании друзей,
оценок не получал, но, как заметили Петька с Бауржаном, понимал русский и
казахский языки равно, подчинялся приказам своих друзей, произнесенным на этих
языках всегда правильно и с охотой. Но при произнесении их другими людьми —
даже Умурзаком-агой — мгновенно тупел, делал вид, что не слышит и не разумеет
сказанного, поступал наперекор приказам, приводя человека порой в бешенство,
принося скорее ущерб хозяйству, чем пользу.
Потому
всю скотскую работу по хояйствам в домах Умурзака-аги и отца Петьки Федора
Леонтьевича осел выполнял только под руководством своих друзей. С их помощью он
возил дрова и уголь с топливой станции на нагруженной доверху двухколесной
арбе, таскал на спине мешки с зерном на расположенную при входе в ущелье
водяную мельницу и мешки с мукой назад, волочил с бахчи арбу с горой арузов и
дынь или с початками кукурузы с выделенных колхозникам земель, названных
Москвой неудобиями.
Ну, и
по частым гостям и многочисленным родственникам ездила семья Абдугуловых на все
той же запряженной Куаном арбе, вычищенной по такому случаю и покрытой дорожной
кошмой. Если мальчики соглашались, то помогал Куан и соседям по хозяйству, и
даже зловредной тете Дуси Потемкиной, сгоряча потребовавшей сдать ишака на живодерню,
но потом смилостивившейся и подсунувшей ему половинку белой свежеиспеченной
лепешки, когда тот помог довезти из сельпо вожделенную стиральную машину. Еще
за это известная на все село жмотка выложила мальчишкам круглую жестяную
баночку с яркой картинкой настоящего ландрина, который дотоле видели они лишь в
книжках на картинках, а Куану достался большой кусок желтоватого комкового
сахара, привезенного тете Дусе старшим ее сыном, живущим в селе Мерке и
работавшим мастером цеха на тамошнем сахарном заводе.
Ландрин
и монпасье — леденцы, имевшие в качестве наполнителей вкуса разные пряности, а
не современные химические ароматизаторы, — оказались жутко вкусными, а баночка
бордового цвета, бывшая предметом гордости Бауржана, через пару лет досталась
по наследству его сестренкам, которые хранили в ней свои фантики, тряпочки и
прочие «сокровища», а потом перешла в пользование их матери Айши-апы, которая
до глубокой старости держала в ней нитки и иголки.
Правды
ради требуется сказать что «три мушкетера» приносили и немало огорчений
каскеленцам и жителям окружающих сел, кишлаков и аулов. Ибо с шестилетнего
бауржановского возраста прославились они своими набегами на бахчи в самое
начало сезона, когда арбузы и дыни только лишь начинали зреть, а настоящей
охраны на полях еще не выставлялось.
Куан
розвым носом своим слышал запах готового лопнуть от соков плода чуть ли не за
километр. Чуял — и тут же принимался молча подталкивать головой своей Бауржана
в сторону бахчей. Первый раз произошло это во время их очередного бегства в
Алма-Ату к дедушке с бабушкой, а потом стало ежегодной традицией. Ибо в
перегонах колхозных отар в горы ни Баруржан, ни Петька, ни Куан не участвовали,
а приезжали на джайляу только в шильде26, когда арбузов и дынь на
базаре становилось вдоволь и надо было везти их живущим в высокогорье и лишенным
витаминов чабанам. То есть тогда Куана и еще пару ослов посильнее запрягали в
груженные дарами бахчей и огородов арбы и отправляли в горы под присмотром
оравы каскеленских мальчишек.
Ибо
такова уж доля южноказахстанских детей в те времена — быть полезными в
хозяйстве с малых лет. Каждый делал то, что мог, и все гордились сделанным.
Бауржан с Петькой могли с помощью Куана принести колхозу пользы больше иного
взрослого, к примеру, им доверяли самим отправляться в горы, когда прекращались
оползни и сели в ущельях. Путь был дальним, двух-, а то и трехдневным в одну
сторону, с ночевками в горах, но без разбойников, появившихся только после
перестройки.
Каждый
год в июне, когда на базарах Алма-Аты продавали еще лишь ташкентские да ошские
фрукты и ягоды, а местных еще никто выносил, двое пацанов и ослик отправлялись
на бахчи, найдя первые спелые арбузы да мелкие дыни сорта «колхозница»,
набивали ими мешки и, нагрузив на Куана, отправлялись с волшебно пахнущим
грузом в ущелье за мельницей. И там съедали все, что можно съесть в один
присест втроем. И уж потом с раздутыми животами возвращались в Каскелен,
привозя остатки домой.
Куану
эти набеги нравились особенно. И в течение добрых двух недель он наслаждался
правом на разбой. А потом вдруг резко прекращал набеги, не слушался увещеваний
своих друзей. упрямо не хотел идти на бахчи — и, как правило, оказывался прав.
Ибо наступала пора повальной зрелости арбузов и дынь, на бахчах появлялась
охрана с заряженными солью дробовиками в руках, по ночам слышались выстрелы, порой
переходящие в канонаду, ибо всякий держащий в руках ружье сторож считал нужным
за ночь пальнуть разок-другой просто так, для острастки, а когда от безделья
охранники напивались, то пальба куда попало шла до опустошения патронташей. И
ни разу никто не попадал в человека, тем более — в вора.
Ибо
испокон веков в Каскелене своих воров не было. Даже в военные годы, когда
Алма-Ату заполонили московско-ленинградские беженцы и дезертиры, а знаменитые
актеры, писатели, композиторы и кинорежиссеры, избавленные от фронта по броне,
в этом теплом и сытом городе снимали боевые киносборники на местной киностудии,
изображая героические сражения с немецко-фашистскими захватчиками на фоне
картонных и фанерных декораций и горящей ветоши, в Каскелене люди не закрывали
домов и калиток не только на замок, но и на крючок. И хотя все знали, что
столица кишит прибывшими из России и Одессы преступниками, в Каскелене
по-прежниму встречали путников приветливо, кормили, поили их, делились всем,
что имели, спать укладывали в своих домах и отправляли дальше, вручая в дорогу
кусок лепешки и глиняную баклагу с молоком.
Так
жить повелось здесь издревле. Ворами почитали тут лишь конокрадов и барамтчи27.
Все остальные формы приобретения чужого имущества имели свойство
взаимоприобретения: взял без спросу что-нибудь у соседа и не вернул, а тут сам
глянул — что-то взял сосед у тебя, объяснились, забрали каждый свое — и через
день о случившемся забыли. К примеру, у Федора Леонтьевича все время пропадали
плоскогубцы, и он всегда их находил валяющимися во дворе у Умурзака-аги. Раз
подарил он новые плоскогубцы депутату — и неделю спустя опять бросился искать
свой инструмент да нашел его вновь во дворе у Абдугуловых брошенным в грязь.
Что теперь — ругаться соседям? Поднял, почистил, стал работать.
Сам-то
Федор всегда без спросу брал кетмень28 умурзаковский, порой
возвращал, а чаще за ним Бауржан прибегал. Потому как кетмень в крестьянском
хозяйстве — вещь необходимая, а в дни полива — особенно. А сосед в Казахстане —
это почти что родственник. Более того, сосед всегда рядом, всегда окажется
первым в трудную минуту, всегда поможет. А иначе жить в ауле нельзя. Аул — не
город, в ауле свои порядки, пусть даже аул давно стал называться поселком.
Потому
налеты трех «мушкетеров» на раннелетние бахчи воспринимались каскеленцами не
воровством, а как слишком ранняя для их возраста обычная юношеская дурь,
которую пресекать надо, но в наказаниях переусердствовать тоже не следует. То
есть родители ругали, а порой и пороли Бауржана и Петьку, лишали денег на кино
или на мороженое.
Куан же
отделывался выслушиванием нудных нотаций на обоих принятых в Каскелене
государственных языках и делал вид, что не понимает сказанного. Но его не били.
Ибо какой спрос с ишака? Ишак — существо подневольное, хоть порой и вздорное, и
участие его в грабеже бахчи есть свидетельство ослиного соглашательства, а
вовсе не упрямства. Но как объяснить эту диалектику животному, никто не знал.
Если же
кто из селян с досады переусердствовал в перевоспитании осла и решал ударить
Куана, то тот брыкался и кусался столь яростно, что после двух обращений к
местному фельдшеру за повязкой и одного сломанного копытом ребра телесные
наказания депутатского осла сами по себе прекратились.
Ходили
слухи, что Жирембай, стрелочник с железной дороги, приезжавший домой два раза в
неделю, а остальное время живщий в своей будке возле переезда, обещал прибить
осла за то, что тот выел у него огромный клок просушенного клевера, выдергивая
его из-под плохо прикрытого навеса, но, как показала жизнь, даже независимый от
каскеленского начальства железнодорожник на драку с ослом так и не осмелился.
Хотя
если признаться откровенно, дружбе мальчиков с Куаном мешали весенне-летние
гоны, когда осел за два километра чуял оказавшуюся в течке самку — и потому
устраивал столь дикий рев, что дрожали и готовы были лопнуть стекла в окнах
домов. Не удерживали его на привязи не только веревки, но даже и волосяные
арканы. Однажды железная цепь для сторожевой собаки, приваренная к забитому в
землю на всю длину лому, лопнула под рывком мощного ослиного тела — и Куан с
радостным ревом вырвался на волю. А когда осла пристегнули к забору цепью уже
не самодельной, свитой из проволоки, а кованой, заводской, то осел мощным
рывком выдернул толстенный тополевый столб из земли и унесся вместе с ним прочь
со двора.
Вернулся
он спустя месяц уже без столба, хоть все еще и с цепью и болтающимся на ней
замком, пришел изможденным, но счастливым настолько, что возмущенный вопль
матери Бауржана, потерявшей вместе со столбом и любимую глиняную крынку для
молока, повешенную на забор для просушки, ничуть не испугал его. Куан
благодарно ткнулся ей мордой в живот, что-то пробормотал по-ослиному и
отправился в сарай, который совсем не изменился после его появления там на
свет. Разве что ослицы Вальки уже не было.
Мать
Куана убил через год после его рождения младший сержант местной военной части.
Убил сдуру. Во время учебных стрельб на местном полигоне, куда не умеющая
читать ослица, бывшая почти на сносях, забрела, чтобы попастись на свежей
осочке с пятнами молодого клевера и обдумать свои предстоящие материнские
проблемы. Солдаты палили по мишеням, а командовавший ими младший сержант не нашел
ничего более смешного, чем отвести ствол своего карабина в сторону и попасть
пулей впрямо под левую лопатку Вальки.
Ослица
умерла мгновенно, даже не почувствовав боли. Так объявил консилиум, состоявший
из двух гарнизонных врачей с сизыми носами и колхозной фельдшерицы Жанны,
имевшей законного мужа, троих детей, но погуливающей с этими врачами, как
говорили в Каскелене, при случае и на территории военной части, и у себя в
медпункте. Все трое с умными выражениями лиц и в отсутствие местного ветеринара
и зоотехника, а также без ветаптекаря по кличке Айболит заявили, что хотя они и
не являются специалистами в области анатомии и физиологии ослов, но твердо
уверены, что пуля попала именно в сердце, прошила его насквозь и вышла с правой
стороны ослицы, вырвав большой кусок мяса.
Обмолвка
медиков о незнании ими чего-то с употреблением незнакомых каскеленцам слов
«анатомии и физиологии», а также заинтересованность фельдшерицы в добрых
отношениях с медперсоналом военной части вызвали у сельчан недоверие к
результатам экспертизы.
Не будь
упоминания про «анатомию и физиологию», все бы решили: ну, убили ослицу — и
убили; мало ли скота режут просто так, даже порой не на мясо, а ради
профилактики. Бывает, что сибирская язва только погрозит из Киргизии, а скот в
Южном Казахстане уже пускают под нож тысячами. А тут — осел. Пусть мертвую
животину закопают солдаты, Гоберидзе выплатит депутату из воинской кассы штраф,
Расторгуев выпьет с Умурзаком-агой бутылку за упокой Вальки не чокаясь, —
и дело с концом.
Но
услышав про незнание врачами ослиной анатомии, народ каскеленский решил, что
Вальку убил младший сержант нарочно, чтобы стать старшим сержантом, а белого
ослика лишить матери. Ведь не зря же после убийства стрелка перевели в другую
часть — аж в Семипалатинскую область. А врачи, значит, решили прикрыть вину
младшего сержанта. Жанка же по бабьей своей слабости лишь помогла им.
Так
решил народ — и в Алма-Ату направили по почте жалобу на сержанта, врачей и
полковника Расторгуева с просьбой отомстить им за смерть ослицы Вальки, а Жанку
пожалеть. Потому что без нее в Каскелене некому будет лечить людей. «Не пьянице
же Айболиту отдавать нам себя», — было написано в бумаге, что свидетельствовало
еще о полном в ту пору доверии народа советской власти.
Власть
не подвела, и в ответ из Алма-Аты в Каскелен повалили всевозможные комиссии.
Дело об убийстве одушевленной собственности депутата облсовета приобрело
республиканский масштаб и чуть ли не политическую окраску. В газете «Вечерняя
Алма-Ата» лишь случайно не вышел фельетон о том, что защитники Советской Родины
на самом деле защищают не завоевания Октября на границе со вступающим в ту пору
в полосу «культурной революции» Китаем, а совершают нечто иное, в чем стоит
разобраться компетентным органам. По китайскому радио прозвучал гневный ответ
жителей Синьцзяна в отношении «впавшего в ревизионизм Советского Союза» и
расстреливающего назло безлошадным китайцам собственных ослиц. В США, забыв о
Кубе, стали писать в газетах о том, что Казахстан и среднеазиатские республики
СССР нуждаются в гуманитарной помощи и профессиональных советах всемирно известного
американского специалиста по ослам. Каскеленцам казалось, что еще мгновение — и
кто-то в Москве, Пекине или Вашингтоне, проливая слезы о безвременно ушедшей
длинноухой Вальке, нажмет ту самую главную кнопку — и начнется Третья мировая
война.
Но…
опять чуть не убили Фиделя Кастро, случилось очередное наводнение в провинции
Сычуань, и материал в «Вечерке» сняли из уже сверстанного номера в самый
последний момент по спецзвонку, потому что срочно понадобилось место для
репортажа о поездке первого секретаря ЦК Компартии Казахстана Л. И. Брежнева по
целинной Кустанайской области. Но о том, что статья о нехватке ослов в Китае и
специалисте по ослам в США могла появиться в печати, знали в Каскелене все.
Вопрос
поднимался даже в штабе Среднеазиатского военного округа, в Ташкенте и, как
утверждали каскеленцы на перекурах между частями фильма в зале клуба, пока
киномеханник менял ленты, находился под личным контролем командующего округом
Героя Советского Союза маршала Гречко29.
Скандал,
вызванный смертью Вальки, бушевал в административных верхах почти год.
— А
если бы там наши детишки гуляли? — возмущались русские и казахские жительницы
Каскелена, встречая Расторгуева, Гоберидзе и других офицеров, любящих вкусить
шашлычка, жарящегося в саксауловом дыму мангалов возле Центра быта — длинного
глинобитного строения со складом, приемным пунктом вторсырья и магазином
сельпо, с колхозной пекарней, парикмахерской и рабочей столовой.
—
Убирайтесь отсюда! Это наша земля! Мы вас сюда не звали! — кричали они.
Выборные
бабы приходили с этим требованием и в кабинет к самому полковнику Расторгуеву,
и к председателю бывшего колхоза имени Сталина, ставшего в тот период по
приказу из Москвы вдруг совхозом «Каскеленский», к парткому Касымову, к
профкому Асанову и к зависимому ото всех, но не вынимающему ни на минуту
портфеля из-под мышки председателю сельсовета Жапару Остроглазову. Писали бабы
в Алма-Ату едва ли не всем тамошним начальникам, давали наказы своему депутату
и хозяину павшей смертью храбрых ослицы Вальки освободить село от московских
оккупантов.
Но —
как о стенку горох. Председательские права на военных не распространялись,
алма-атинское начальство, периодически наезжая в Каскелен, охотно пило водку,
угощалось бараниной, но приказов об освобождении Каскелена от соседства с
воинской частью не выносило. Офицеры молча жевали шашлыки, согласно кивали
каскеленкам и, выпив по пять-шесть штофов пива, отправлялись назад под
прикрытие зеленого забора с красными звездами. Расторгуев радушно улыбался
бабам и обещал выставлять отныне охрану вдоль границы территории совхоза,
отторгнутой в пользу гарнизона для учебных стрельб. Умурзаку-аге в приемной
Президиума Верховного Совета КазССР объяснили:
—
Армией распоряжается только Москва. Как там скажут — так и будет. А за ослицу
заплатят. Вот тебе письмо — передашь начальнику части.
Так
Умурзак-ага получил в конце концов за убитую ослицу сумму, равную стоимости
нового мотоцикла «Урал», чего хватило бы ровно на десять ослиц-пятилеток на
алма-атинском конном базаре, а полковник Расторгуев вдруг проникся особым
уважением к депутату, о котором раньше говорил, что «век бы не хотел его
видеть», в чем сказывался, должно быть, долго существовавший антагонизм между
отставными фронтовиками и служащими офицерами мирного времени.
Причиной
изменения его отношения было то, что после урегулирования скандала в кабинет
полковника позвонил сам маршал Гречко с выражением соболезнования по поводу
смерти ослицы местного чабана, а потом знакомые штабисты конфиденциально
сообщили Антону Петровичу, что не только в штабе округа, но и даже в
Министерстве обороны довольны дипломатическими способностями полковника в деле
взаимоотношений с местным населением и поставили Расторгуева в список
первоочередников на получение генеральского звания.
— Блин,
знал бы, что за ишаков звания повышают, — сказал Расторгуев на радостях жене, —
я бы всех местных ослов перестрелял самолично!
Слова
эти услышал помогавший по хозяйству жене полковника солдат, передал их
сослуживцам — и мнение полковника о каскеленских ослах как-то само собой
достигло ушей самых скандальных каскеленок.
И те,
как ни удивительно, именно после этих слов успокоились. Потому что женщины
Каскелена поняли, что стрелять в их детей солдаты Советской армии не
собираются, а если будут стрелять, то только по ишакам, да и то только для
того, чтобы стать генералами.
—
Полковник у них один, — глубокомысленно рассуждали каскеленки, — генералом
может стать тоже только он. Ослица убита одна. Больше полковнику стрелять
незачем.
Так об
этом и говорили несколько месяцев подряд каскеленские бабы — русские громко и
слышно всем, казашки шептались о том же потихоньку, но столь же убежденно. А
мужики радовались восстановленному миру с военными и тому, что вновь можно у
Расторгуева за бутылку-две водки брать по весне на работы на приусадебных
участках солдат как бесплатную рабсилу. Про убитую Вальку забыли так плотно,
словно ее самой на свете никогда и не было.
Осенью
же председатель сельсовета со спокойной совестью направил в Алма-Ату письмо с
благодарностью всей Советской армии, а заодно и Военно-морскому флоту СССР от
имени всех каскеленцев за то, что солдаты местного гарнизона оказали шефскую
помощь совхозу в деле сбора урожая с полей и организовали бесперебойную
доставку зерновых на алма-атинский элеватор.
Когда же
в ответ из благодарной за прекращение тяжбы Алма-Аты пришла в Каскелен премия
за победу в социалистическом соревновании, то бывший председатель колхоза, а
теперь директор совхоза Мухтар Алибеков выделил ее всем каскеленцам поголовно.
Досталось даже по двадцать пять рублей новыми и Бауржану с Петькой. За то, что
они на запряженном в арбу Куане все лето возили совхозное зерно на мельницу, а
муку — в совхозную пекарню.
Куану
же директор сам принес корзину, полную свежих кукурузных початков с висящими из
них бахромой желто-зелеными рыльцами.
—
Красивый ишак! — сказал Мухтар Алибекович, глядя на то, как осел уминает
кукурузу. — Я раньше белых ишаков никогда не видел. Отец рассказывал про ишака
пишкекского имама, да я не верил, — и далее поведал Куану и всем в Каскелене
давно осточертевшую историю, как на обрезание засранца сына местного бая, имя
которого все уж давно позабыли, приезжал муфтий из Пишкека и каким большим был
той по поводу не то обрезания, не то самого приезда святого человека.
—
Мухтар-ага. — спросил тут Бауржан, — а тот обрезанный засранец, кто он? Он все
еще живет в Каскелене?
Директор
покраснел, пробормотал что-то невразумительное и, не попрощавшись, ушел со
двора Абдугуловых.
— Ты
что, совсем дурак? — спросил Бауржана Петька. — Ведь это он и есть — засранец.
Сын бая.
— Как
он? — удивился Бауржан. — Он же директор.
—
Потому и директор, — объяснил Петька, — что в совхозе все земли — алибековские.
От дедов и прадедов, говорят, Мухтару Алибековичу достались.
— А что
же он себя, получается, засранцем назвал? — продолжил удивляться Бауржан.
— А что
же ему теперь на каждом шагу кричать: «Это мне обрезание делали! Это я — сын
бая!»? Все и так знают. Но молчат. А вслух скажешь — Москва сразу же другого
директора назначит, которому земля эта на фиг не нужна. Другой здесь такого
натворит — весь Каскелен с голоду передохнет.
Петька
лишь повторил слова, слышанные им от взрослых, но Бауржан, услышавший эту мысль
впервые, посмотрел на друга своего с удивлением и уважением.
«А
Петька, оказывается, не дурак! — подумал он. — Рассуждает, как взрослый!»
Уже
гораздо позже, став действительно взрослым и возвратясь в Каскелен из поездки в
далекие страны, Петр остро почувствовал, что родился именно здесь, что забота о
земле начинается с принадлежности к родному месту, с памяти о своих предках и
аруахах.
Он
отчетливо осознал, что глубокое чувство родины и право обладания собственностью
находятся в неразрывной связи, на которой произрастает и держится весь
остальной смысл жизни. А лишенный такого смысла человек превращается в
перекати-поле.
Стоя на одной распухшей от любви к родине ноге, огромная страна однажды подкосилась и упала.
_____________________
1 Повесть «Белый осел» создана А. Загрибельным на основе
одноименного романа В. Куклина, давшего согласие на оригинальную трансформацию
исходного текста.
2 Айтыс — соревнование импровизаторов-песенников (акынов),
одно из особо почитаемых развлечений степных народов.
3 Бакшиш — взятка деньгами или овцой.
4 Русифицированное добавление к казахскому имени «-ка» вовсе
не является в сознании казахов унизительным, оно лишь указывает на молодость
обладателя этой приставки в сравнении с говорящим о нем.
5 Сельпо — магазин сельского потребительского общества.
6 Той — большой праздник с пиршеством (каз.).
7 Статус целинных в Казахстане имели повсеместно множество
колхозов и совхозов, созданных на новых территориях усилиями молодых
энтузиастов.
8 Строительство подобных радиополей связи началось в СССР
сразу после запуска первого космического спутника, знаменитые «бип-бип»
которого периодически пропадали, когда он оказывался в тени Земли.
99 Баурсаки — национальное блюдо, шарики поджаренного на
растительном масле теста.
10 У казахов существует четкая возрастная градация как
животных, так и людей, не имеющая аналогов в русской культуре, а потому переводимая
весьма условно, таким образом, например: младшие брат и сестра зовутся всегда
братишками и сестренками, а старшие — братом и сестрой.
11 Ата — отец (каз.).
12 Айран — овечье кислое молоко (каз.).
13 Хватит! (каз.).
14 Курбаши (тюркск.) — командир басмачей — участники
национально-освободительного движения.
15 В 1937 году было немало расстреляно руководителей
предприятий и хозяйств, потому что они искренне считали кассы организаций не
государственными, а своими собственными. После XXII съезда КПСС они, в том
числе и Абдугул-ага, были реабилитированы и названы жертвами сталинских
репрессий.
16 Байга — конские скачки (каз.).
17 Кокпар — козлодрание (каз.) — одна из богатырских
забав казахских джигитов.
18 Жилдык — двенадцатая часть туши и внутренностей животного (каз.).
19 Байбиче — старшая жена (каз.).
20 Пишпек — уездный центр Ташкентского генерал-губернаторства,
потом город Фрунзе — столица Киргизской ССР, ныне — город Бишкек, столица Республики
Кыргызстан.
21 По законам Великой Степи скот с клеймом возвращался хозяину.
Любой похититель мог считаться хозяином животного без клейма.
22 Отар — райцентр в Джамбулской области, не путать со
знаменитым в средневековой истории героическим городом Отраром.
23 Курт — солоноватые творожные шарики, высушенные на солнце,
удобная для хранения и транспортировки еда кочевых народов.
24 Легкие хмельные напитки из скисшего молока кобылиц (кумыс),
верблюдиц (шубат), овец (айран).
25 Залив Свиней (Гуантанама) — место высадки в 1960 году
разгромленного кубинскими революционерами американского десанта.
26 Шильде — пик лета, считающийся у казахов сорокадневным и
заканчивающийся 2 августа, когда, согласно русскосму поверью, святой Илья сует
свой посох в воду и остужает ее. В этот день, как правило, резко холодает в
горах, выпадает снег, и чабаны начинают готовить отары к спуску в нижние
долины.
27 Барамтчи — похититель скота (каз.).
28 Тяпка крупного размера, которой удобно переворачивать
крупные куски земли и месить глину.
29 Следуя исторической правде, признаем, что на самом деле
министр обороны СССР и брежневский фронтовой товарищ А. А. Гречко не
был тогда еще маршалом и никогда не командовал этим округом, но в рассказах
каскеленцев о встрече с Куаном неизменно присутствовал именно он.