Публикация Валентины Кабытовой
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2015
Ида
Ароновна Беркович
(1933–2014) родилась в Ленинграде. Окончила Ленинградский педагогический
институт, после окончания института работала в Казахстане. Вернувшись в Ленинград,
преподавала испанский и французский языки.
Очерк посвящен ее
отцу, который сражался на Ленинградском фронте и до последнего времени считался
пропавшим без вести. Недавно брат Иды Ароновны,
Н. А. Беркович, профессор кафедры философии университета им. Лесгафта,
доктор наук, ведя раскопки со студентами, обнаружил останки отца и его
документы.
Как
же мне всегда не хватало, не хватает и, видимо, теперь уже до конца дней всегда
будет не хватать тебя! Мне кажется, будь ты рядом со мной, жизнь моя стала бы
совсем иной. И в детстве, и в юности, а потом, даже уже в зрелые годы, мне так не доставало твоей поддержки, твоей чуткости и
понимания! Ведь это ты научил меня грамоте и пристрастил к чтению. Я очень
хорошо помню, как еще до школы мы вместе с тобою отправлялись в Грибоедовскую библиотеку недалеко от нашего дома и выбирали
там для чтения любимые сказки. А после работы я с нетерпением ждала тебя, и мы
отправлялись на прогулку по Гороховой и Сенной. По дороге я задавала тебе
бесконечные вопросы: «отчего» и «почему». И ты всегда бережно и подробно
отвечал на них. Мне казалось, что ты все на свете знаешь! Мы доходили с тобой
до угла Гороховой и Садовой, где в киоске ты покупал газету, и заходили потом в
соседнюю кондитерскую, где ты мне непременно покупал шоколад! Мы возвращались
назад и говорили обо всем на свете. Это были самые счастливые мгновения моего
детства!
Этот
газетный киоск простоял на углу еще много, много лет, вплоть до 1990 года!
И я вплоть до самого отъезда с Сенной, часто покупала там свои любимые газеты:
«Советское искусство», «Советская культура», «Литературная газета». А бывшая
кондитерская потом превратилась в посудный и хозяйственный магазин. Там мне так
же часто приходилось делать покупки.
И
всякий раз, когда я бывала на том месте, я непременно вспоминала тебя, наши
встречи, прогулки, разговоры…
Твой
образ не покидал меня. А с годами боль не проходила. Почему жизнь так жестоко
обошлась с тобой и со всеми нами! Твоему маленькому сыну еще более, чем мне, нужен был отец, его забота и воспитание!
А
на бедную маму свалилось столько всего. Она изо всех сил старалась просто
спасти нас.
А
еще я помню, когда, будучи совсем маленькой, опрокинула на ногу чайник с
кипятком и очень сильно обожгла левую ногу. Ты носил меня на руках и нежно
убеждал меня, что нужно идти к врачу на перевязку.
Детская
поликлиника была далеко, на Крюковом канале. Но ты бережно и осторожно нес меня
на руках. Когда снимали бинты, было очень больно, но ведь ты был рядом, и все
казалось не так уж страшно. А в награду ты покупал мне игрушки. Это были
летающие колпачки, домино, елочка с лунками, в которые нужно было загонять
шарики. Я вспоминаю новогодний праздник для детей с огромной елкой в Доме
культуры им. Первой Пятилетки. Ты работал тогда там пожарником.
Это
было, вероятно, в 1938 году.
Я
веселилась тогда с ребятами у елки, а ты говорил о чем-то с друзьями. Все
казалось таким безоблачным и счастливым.
А
вообще мои первые детские воспоминания относятся, наверное, к лету
1937 года. Тем летом мы с мамой, как обычно, отдыхали в Корсуне, в старом доме у тети Любы.
Тетя
Люба жила там с мужем, которого звали Нафтула, его
старыми родителями и сыном Мишей. В Корсуне же, но в
своем доме, на берегу реки Рось, жил мой дорогой и
горячо любимый дедушка Иосиф. У дедушки было очень доброе лицо и ласковые
глаза. Я так любила целовать его и ощущать его тепло.
Дедушка
держал коз, а во дворе было всегда много кур и цыплят. Для меня, городского
ребенка, это было всегда радостным и удивительным открытием. Дедушку очень
любили и уважали односельчане, а за его благородство и доброту называли его
Князем. А его детей, называли Князевыми. «Тохтердем
князь» — дочь князя, «Зин дем князь» — сын князя. Все
дети его были очень красивы. Их было восемь человек: пять девочек и три
мальчика. Старшая дочь — Люба, Циля, Рахиль (наша
мама), Маня, Блюма и сыновья: Давид, Мойша, Борис.
Вторая дочь дедушки Циля погибла во время погрома,
совсем молодой. На старинной фотографии, где изображен
дедушка с семьей, я всякий раз с грустью смотрю на ее юное, очаровательное
улыбающееся лицо. Еще одна несостоявшаяся и загубленная жизнь.
Моя
бабушка Ида скончалась еще довольно молодой. Ей не было и пятидесяти лет. Вероятно, она так и не
смогла пережить ужасную гибель дочери.
Дедушка
остался один с многочисленным семейством. Но дети были уже взрослыми и в
поисках счастья отправились кто в Одессу, кто в Ленинград. Ведь после революции
был ликвидирован пресловутый закон о черте оседлости евреев.
Дядя
Давид и дядя Борис уехали в Одессу. А дядя Миша отправился в Ленинград:
устроился там, открыл свою частную мастерскую по изготовлению запонок, пуговиц,
булавок для галстуков. А после моего рождения в 1932 году в Ленинград уже
приехала и моя мама, а затем и ее сестра Маня. Какое-то время папа работал в
надомном цеху, на квартире дяди Миши.
По
тем временам папа был довольно образованным человеком. Он окончил хедер;
прекрасно писал на идиш, читал в подлиннике еврейскую литературу — писателей Шолома Алейхема, Переца, Сфорима, Шолома Аша. Ведь его отец, мой дедушка, был раввином и дал
детям хорошее образование и воспитание. Папа прекрасно пел. Он постоянно
напевал дома какие-то еврейские песни, но любил и русскую музыку. Помню, что он
часто напевал песенку о капитане из кинофильма «Дети капитана Гранта»:
«Капитан, капитан, подтянитесь, / Ведь только смелым
покоряются моря!»
Услышав
его пение, соседи открывали окна и охотно слушали популярную в те времена
песню. Наши окна выходили тогда в небольшой дворик-колодец
и слышимость была отличная.
Соседи
были простые, хорошие, славные люди. К сожалению, то поколение уже ушло из
жизни. А вместе с ним что-то из нашей жизни ушло безвозвратно и навсегда.
Свойственная
тому поколению доброжелательность, радушие и внутренняя культура теперь уже
встречаются не так уже часто… Любовь отца к музыке, вероятно, потом передалась
и мне. Не будь ее, как бы я потом выдержала те тяжкие испытания, которые выпали
на мою долю! Любимая музыка придавала мне силы, вселяла надежду и веру в
будущее. Но я зашла далеко вперед и сейчас снова хочу вернуться к моим первым
детским воспоминаниям, к лету 1937 года.
В
то лето к нам в Корсунь в отпуск приехал папа. Мы все
очень ждали его и были счастливы, когда он приехал. А больше всех, разумеется,
радовалась я.
Они
с мамой решили поехать на его родину в Смелу, что
недалеко от Корсуня. Папиных родителей тогда уже
давно не было в живых. Его отец Хаем, кажется стал
жертвой очередного погрома. У папы было два брата: Володя и Шмерль
(Шура). Володя до войны работал на сахарном заводе в Смеле.
Оба брата, как и папа, погибли во время Отечественной войны. У папы была еще
родная сестра — Вера. Милая, обаятельная девушка. В нашем семейном архиве
сохранилась ее фотография. В 30-е годы Вера скончалась от тифа, ей было всего
двадцать семь лет. А в том далеком 1937 году в Смеле
жил папин дядя, его звали Лазарь, с женой и сыном Юрой. Итак, папа, мама и я
отправились к ним в гости. Я смутно припоминаю их скромный дом, радостную
встречу. Но очень хорошо помню наше ночное возвращение в Корсунь.
Добирались мы, кажется, на подводе. Тогда ведь на селе еще не было ни автобусов,
ни машин. Была тихая, украинская ночь, стрекотали кузнечики, все дышало покоем
и миром. А когда мы подходили к дому тети Любы, радостным лаем нас встретила
черная Жучка. И мама, и папа, и мы были молоды, довольны и счастливы…
И
кто мог предполагать, что пройдет всего каких-нибудь
четыре года и на этой земле все будет содрогаться от взрывов, стонов и крови.
Корсунь
станет вторым Сталинградом. Мы и потом, уже после рождения брата Нюмы, каждый год отправлялись в Корсунь
и отдыхали там летом в старом доме тети Любы. Тетя Люба жила небогато, но жили мы дружно и всем было хорошо. А у меня там была
подружка Таня. Танюша жила в соседнем доме в окружении тетушек, бабушек,
заботливой мамы. Мы с Таней любили играть в парке, бродить по их большому саду,
ходить вместе на речку Рось. Эту дружбу мы пронесли
через всю жизнь. В 1973 году Таня гостила у меня в Ленинграде, и я показывала
ей все достопримечательности нашего города. Мы никогда не теряли связь друг с
другом.
В
последний раз мы виделись с Таней в 1985 году, когда я была в своем дорогом и
любимом Корсуне. Мне так хотелось бы снова побывать
там, побродить по замечательному парку, посидеть на берегу Роси,
поваляться на камнях. Но ехать уже не к кому, да и мне это уже не под силу.
Таня
уже давно живет в Израиле, все ее близкие, замечательные люди, ушли в мир иной.
Но Таня и сейчас мне звонит, пишет и, когда мне очень трудно, старается помочь.
Старая дружба не ржавеет.
Но
я снова вернусь в предвоенные, мирные годы. Сороковые — роковые…
1941 год. Я успешно окончила первый класс, и мы с мамой и маленьким
братиком отправились на лето в Корсунь к тете Любе!
Помню, как мама надела на меня нарядное бархатное платьице, лакированные
босоножки и мы пошли в гости к дедушке. Встреча была радостной. Дедушка без
конца целовал и ласкал меня, и мне было так хорошо и уютно. Дом дедушкин стоял
на берегу реки, он был большой и просторный. Место было очень живописное и
уютное, на пригорке паслись козы. Дедушка всегда поил меня козьим молоком, но я
его не очень любила. К тому времени дедушка был женат. Его новую жену (вдову)
звали Веля, у нее было два сына, которые жили в
Москве. Дом дедушки сохранился и по сей день, его перестроили и надеюсь, что
там живут хорошие люди.
В
1974 году, когда мы отдыхали в Корсуне с тетей Блюмой, мы побывали в этом доме. Тогда там жила еврейская
семья, знакомые моей тети. Они встретили нас очень приветливо и угощали нас фаршированной
рыбой. На какое-то мгновение на меня повеяло детством и казалось, что незримый
дух дедушки где-то здесь с нами. А сейчас я снова вернусь к сороковым —
роковым.
Утро
21 июня 1941 года. В Корсуне было удивительно ясным,
безоблачным и теплым и предвещало жаркий летний день. Мы с Таней бегали по
саду. Мама на маленькой кухне в старом доме готовила нам завтрак. Мы с Таней
обратили внимание на то, что у соседнего дома собрались женщины
и они о чем-то громко и взволнованно говорят. Мама услышала эти тревожные
голоса и крики и подбежала к собравшимся женщинам. Они говорили о том, что
началась война и немцы совсем близко. Немцы уже бомбили Киев, а это было совсем
недалеко от нас.
В
этот день закончилась наша прежняя жизнь! Начались ужасы войны: потери дорогих
и близких людей, годы странствий, голод, слезы, горе.
Мое
детство неожиданно оборвалось. Теперь я должна была во всем помогать маме и
опекать маленького брата. Папа прислал нам из Ленинграда телеграмму с просьбой
немедленно возвращаться домой. Он отлично понимал, что медлить с отъездом ни в
коем случае нельзя. Мы горячо убеждали дедушку ехать с нами, но он никак не
соглашался. Дедушка говорил, что не может бросить дом, коз, хозяйство, да и его
жена Веля не хотела никуда уезжать. Когда немцы пришли
в Корсунь, мой дорогой дедушка мученически погиб
вместе с другими односельчанами-евреями! Их даже не расстреляли… Заставили вырыть ров на окраине, согнали всех и сбросили
туда. Убивали как попало. А затем мертвых, и еще
живых, забросали землей. Очевидцы говорят, что еще долго в том месте
содрогалась и вздымалась земля…
Теперь
на этом месте огромная братская могила, где покоится прах моего дедушки —
Иосифа Кричевского. Когда я ездила в Корсунь, я
непременно бывала там. И как ни странно, мне всегда там было хорошо! Буйная
зелень, много цветов, яркое солнце, на вишневых деревьях сочные, спелые вишни.
И снова мне стало казаться, что незримый дух дедушки где-то здесь, близко и что
он рад встрече…
За
годы оккупации гитлеровские палачи расстреляли в городе около трех тысяч
советских людей. Фашисты жгли дома и награбленное имущество накануне бегства из
города, уничтожали документы, заметая следы своих чудовищных злодеяний, зверски
расправлялись с советскими военнопленными и жителями Корсуня
и окрестных сел Стеблева и Шенеровки. Оккупанты
взорвали плотину и турбинный зал гидроэлектростанции, вокзал, больницу и другие
сооружения. Более пятидесяти пяти лет прошло с тех пор, как умолкли пушки под
Корсунь-Шевченковским. Давно восстановлена ажурная плотина гидроэлектростанции,
вместо разрушенной больницы и вокзала построены новые, над древним городом
поднялись многоэтажные жилые дома, выросли корпуса новых заводов и фабрик. С каждым
годом неузнаваемо изменяется и расцветает Корсунь-Шевченковщина.
Но не стирается, не угасает в сердцах людей память о бессмертном подвиге народа
в борьбе с фашизмом в годы Великой Отечественной войны. В бывшем княжеском
замке, памятнике архитектуры XVIII века, ныне размещается музей истории Корсунь-Шевченковской битвы: среди экспонатов музея
грандиозная панорама Корсунь-Шевченковской битвы,
боевая техника, рассказы о героях-комсомольцах (Павлике Янчевском
и др.).
А
на центральной площади города находится аллея героев Корсунь-Шевченковской
битвы. Среди них — портреты маршала Жукова, генералов армии Ватутина, Конева, Ротмистрова, Кравченко и др. Корсунь
— моя родина.
В
Корсуне жили дорогие и близкие моему сердцу люди. Моя
мама родом из Стеблева, что совсем рядом с Корсунем.
Папа родился и вырос в Смеле. Я хочу немного
рассказать об истории этого замечательного края.
Город
Корсунь привольно раскинулся там, где красавица Рось разветвляется на несколько рукавов, чтобы затем
прорваться к Днепру сквозь гранитные скалы. Основанный еще в 1032 году при
князе Ярославе Мудром, город Корсунь защищала южные
рубежи древнерусского государства от набегов чужеземных захватчиков. Позже под
его стенами войска Богдана Хмельницкого громили польскую шляхту. Были здесь
биты и кайзеровские интервенты, петлюровские, деникинские
и другие вражеские банды в годы гражданской войны. Свидетелем многих ратных
подвигов был древний Корсунь, названный в честь
великого земляка Шевченковским. Но самая знаменательная страница в его героическую
летопись была вписана в годы Великой Отечественной войны, когда советские
войска разгромили в районе города почти стотысячную армию немецко-фашистских
захватчиков. Было это в феврале 1944 года. Хочется склониться перед этой
землей, обильно политой кровью. Мне же рассказом о людях, некогда живших там,
хочется, как скромным цветком, почтить их память на братской могиле…
До
революции, а затем в двадцатые-тридцатые годы, вплоть до Великой Отечественной
войны, добрая половина населения Корсуня была
еврейской. Многие из жителей напоминали персонажей книг и рассказов
Шолом-Алейхема.
Взять
хотя бы неугомонного, шумного и непоседливого дядю Авнера
и его тихую, скромную и деликатную жену Хейвед. Дядя Авнер был ужасно общительным и в разговоре с собеседником
постоянно обращался с вопросом: «А через почему?» Их дети во время войны — к
тому времени уже подростки — сын и дочь, мученически погибли в Корсуне.
А
дяде Авнеру и его жене удалось избежать гибели. Они
прожили еще много-много лет после окончания войны. Дядя Авнер
жил потом в старом доме моей тети (ему продали этот дом мои родные совсем задешево),
а в местной лавке он продавал керосин. Дядя Авнер
постоянно балагурил со всеми и казался веселым. Но это была всего лишь
видимость. Взгляд его всегда был грустным, а глаза не могли скрыть боли. А жена
его Хейвед, хотя и прожила еще долго, но так и не
смогла оправиться от горя. Она как бы замкнулась в себе и ушла в свои
воспоминания. В 1985 году, когда я была в Корсуне,
я навестила ее в старом, знакомом мне с детства доме. Дяди Авнера
уже не было в живых, и тетя Хейвед рассказывала мне о
своей юности, о том, как они познакомились и полюбили друг друга. Она говорила
о войне, о том, как они осиротели, потеряв детей. А в глазах все та же грусть
и непреходящая боль. Тетю Хейвед не забывали
племянники и летом ежегодно приезжали к ним из Днепропетровска. А в
последние годы в доме вместе с тетей Хейвед жила
молодая украинская семья, которая ухаживала и заботилась о ней.
Хейвед
уже нет в живых, и дом теперь принадлежит этой семье; хозяйку этого дома, как и
мою тетю зовут, Любой, а их дочь, милую девушку —
Оксаной. Рядом с этим домом стоит добротный дом с уютным и знакомым мне с
детства крылечком. Сейчас в нем живет семья местного учителя Пети Рожковского.
Петя
Рожковский возглавляет местное еврейское
благотворительное общество, помогает старым, одиноким и больным людям. В Корсуне таких осталось совсем немного.
А
я отлично помню, что до войны в этом доме жили две прекрасные девушки. Доня и Фейга. Они были высокие,
стройные с длинными, вьющимися, каштановыми волосами. По вечерам они сидели на
крылечке и задушевно пели. Я очень любила слушать их пение, приходила к ним
робко и присаживалась на крылечко. Они казались мне необыкновенно красивыми, и
я с обожанием слушала их. Помню, с каким чувством они, напевали часто
исполняемую тогда песню: «Расцветали яблони и груши, / Поплыли туманы над
рекой, / Выходила на берег Катюша, / На высокий берег на
крутой…» Я была уверена, что этих девушек ждет прекрасное
будущее.
Когда
фашисты ворвались в Корсунь, Доня
и Фейга погибли вместе со всеми. Прошли годы, десятилетия,
а я так ясно помню их молодые, вдохновенные, прекрасные лица, чудное пение,
мелодичные украинские песни…
Они
верили в любовь, в светлое будущее. Война перечеркнула все…
Как
тут не вспомнить известные строки Давида Самойлова:
Сороковые,
роковые,
Свинцовые, пороховые,
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Сколько
загубленных жизней! Сломленных судеб!
В
самом начале июля мы выехали из Корсуня и приехали в
Ленинград, а в середине августа 1941 года по настоянию папы, уже перед самым
началом блокады, отправились в долгую тяжкую эвакуацию. Тем самым папа спас нас
от неминуемой смерти и страшного голода. Мы простились с ним поздним вечером на
вокзале. Папа торопился на службу в военкомат Октябрьского района. Казалось, мы
расстаемся на короткое время и скоро встретимся. Многие тогда думали, что эта
война, как и предыдущая финская компания, будет непродолжительной. Люди думали:
все наладится, будет, как и прежде. Но эта наша встреча с папой стала последней.
Больше мы не увиделись. Война разлучила нас навсегда.
Мы
долго скитались по стране в поисках тихого, спокойного пристанища. Но папа все
же разыскал нас, когда мы были уже в Средней Азии и до 1943 года приходили от
него теплые, заботливые и такие дорогие для нас письма! До сих пор помню я
папин военный адрес: «31 полевая почта, часть 024. Пулеметчику-красноармейцу
Берковичу А. Х.» От папы приходили военные треугольнички,
непременно проверенные военной цензурой. На одном из таких треугольников были
напечатаны такие строки:
Не
жалей свинца, товарищ,
Бей фашиста — сатану.
На Неве его ударишь,
Отзовется на Дону.
Папа
воевал тогда на Невской Дубровке и защищал Ленинград. А я все время своими
детскими каракулями писала дорогому папе письма. Тогда не было ни конвертов, ни
бумаги. Из плотной белой бумаги я мастерила конверт и сшивала его белыми
нитками, а письмо писала чернилами на газетной бумаге. Но писала каждое письмо
старательно и вкладывала в него свою любовь и тревогу. В одном из писем папа
просил прислать наши фотографии. Мама меня и Нюму
свела к фотографу. Получила небольшие любительские снимки. На этих фото вид у
нас был похудевший и грустный. Но папа был очень рад, когда получил наши фото и
писал, что носит их постоянно с собой в кармане своей гимнастерки. Он так
мечтал вернуться к мирной жизни, в семью, растить и воспитывать своих детей!
А
сейчас мне хочется рассказать о наших странствиях и скитаниях в годы эвакуации.
В самом начале эвакуации, в 1941 году, мы жили под Казанью, в колхозах «Аркатовка» и «Скородумовка».
Мы
(беженцы) жили в доме у русской женщины. В доме была русская печь
и мама очень вкусно запекала в ней картошку с молоком. А мы с Нюмой любили лежать и греться на печке. Я училась в школе
во втором классе, Нюма играл с деревенскими ребятами.
Все школьники помогали колхозникам собирать овощи. В деревне было спокойно и
хорошо. Но война подступала к нам все ближе и ближе, и вместе с семьей тети
Мани мы решили ехать в Ташкент. С трудом добирались до Ташкента. Помню, как на
больших остановках я выбегала на железнодорожную станцию с бидончиком в руках и
брала в него манную кашу, которую выдавали всем беженцам. Каша была вкусная и
сладкая, и это была наша единственная еда во время долгого пути. В Ташкенте мы
пробыли совсем недолго. Мы разыскали там земляков из Корсуня,
пробыли у них несколько дней и затем отправились вместе с семьей тети Мани в колхоз
«Буденовка», где жили довольно долго. Мама, как и все, собирала там хлопок. Там
у нас была длинная комната, часть которой была завалена коробочками хлопка. В
Буденовке я впервые увидела арыки, где мы брали воду. Увидела трогательных и
забавных осликов, которые помогали узбекам в хозяйстве. Ослиные крики постоянно
слышались везде и повсюду!
Но
в «Буденовке» было плохо и голодно. Беженцы говорили, что нужно ехать дальше,
подаваться в Казахстан, где намного лучше и сытнее. Мама была женщиной смелой и
энергичной и решила ехать. И мы снова стали собираться в дорогу. Погрузили свои
вещи на подводу и тронулись в путь. На станцию нас никто не стал провожать. Это
мог быть и должен был сделать дядя Яша (муж тети Мани), но он этого не сделал.
Утруждать себя было не в его характере! На станцию мы приехали уже к вечеру.
Помню плохо освещенный вокзал, шум, суету, неразбериху. Когда прибыл состав,
все лихорадочно бросились к вагонам. Поезд на нашей станции стоял очень мало,
несколько минут, и все торопились успеть погрузиться с вещами.
Прежде
всего мама подняла нас и оставила в тамбуре вагона. Мы
должны были ждать, когда нам подадут снизу наши вещи. Мама просила стоящих
рядом с нею беженцев из Бессарабии помочь ей с вещами. У нас было шесть узлов.
Когда маме помогли поднять последний узел, она быстро вошла к нам в тамбур,
раздался свисток, и поезд тронулся! А когда мама немного пришла в себя и стала
проверять багаж, то к ужасу своему поняла, что самого ценного узла среди вещей
нет!
Узел,
в котором были собраны самые хорошие вещи (в случае нужды мы могли бы обменять
их на продукты), деньги, облигации, мамина шуба — все это пропало! Умышленно
или случайно, но вместо нашего узла нам подбросили другой, где были тщательно
упакованы большие и маленькие пуховые подушки. И так мы остались без всего —
без денег, без вещей — с нашим жалким скарбом и ехали неизвестно куда! Для нашей
мамы это было большим потрясением. Вероятно, это было началом нервного срыва,
который потом, уже после многих других потрясений, спустя много лет, привел ее
к тяжелому и неизлечимому заболеванию.
Мы
прибыли на станцию Чу Джамбульской области и
поселились в поселке. Мы жили в бараке, где пол и, кажется, все было из глины.
По полу ползали мокрицы и разные насекомые. Вокруг — степь, полынь, ковыль. В
степи водились суслики, хомяки. Рядом с бараком — заросли саксаула. Здесь я
впервые увидела верблюдов, которые гордо вышагивали по пустыне. В соседнем
бараке жили переселенцы и беженцы из Бессарабии. Вечерами все собирались и
обсуждали дела на фронте, а я часто читала собравшимся
газетные очерки. К тому времени я была совсем «грамотная» и училась в третьем
классе. Училась я хорошо и в конце учебного года получила похвальную грамоту.
Мне очень хотелось порадовать папу, ведь он всегда так следил за моими успехами
в школе! В школе, на большой перемене, на подносе нам выносили хлеб, и каждый
получал по небольшому ломтику. Для нас это было большим лакомством. Ребята
жевали какую-то смолу, твердые кусочки сухого молока, жмых. Многие ребята
продавали на рынке воду. В поселке выращивали сахарную свеклу. Мы ее запекали,
и это казалось очень вкусно. А мама варила из сахарной свеклы
патоку и это было большим подспорьем в нашем скудном рационе.
Но
летом, летом мы наслаждались роскошными дынями; сочными, сладкими, обалденно вкусными! Зимой можно
было купить большие косички сухой дыни, и это ничуть не хуже конфет. А питались
мы в основном кашей и мамалыгой. Помню, как я раскладывала возле барака
кирпичи, зажигала огонь и в большой алюминиевой миске варила
таким образом мамалыгу. Нюма и совсем маленькая Флора
сидели рядом и терпеливо ждали, когда я приготовлю кашу. Они ждали, когда каша
немного остынет, а затем с аппетитом поглощали ее. В 1943 году тете Блюме
вместе с маленькой Флорой удалось вырваться из блокадного Ленинграда и приехать
к нам. Вместе с нею приехала также тетя Фира
Боярская, со своей мамой и маленькой дочкой Ритой. Какое-то время они жили
вместе с нами. Нам стало легче: рядом теперь были близкие и родные. Но судьба
готовила нам новые испытания. Как-то летом по поселку пронесся страшный буран.
В какое-то мгновение день превратился в ночь, песок поднимался с земли и
застилал глаза. Сильнейшие порывы ветра сметали все на своем пути. От тлеющих
искр раздулось пламя, и наш барак загорелся. Желая хоть что-то спасти, мама
бросилась в огонь, и ей удалось вынести из горящего барака какие-то вещи. Потом
оказалось, что рядом нет маленького Нюмы! Накануне он
где-то рядом возился с ребятами. Мы долго искали, кричали и звали его. Нашли
его уже поздно вечером, когда ураган постепенно стих. Он забился в какую-то яму
и просидел там все время, пока бушевала стихия. Мама совсем валилась с ног и
вскоре тяжело заболела. Всего лишь один раз маму посетил врач и сказал, что у
нее вероятно паратиф. Мама болела очень долго, и болезнь совсем извела ее. За
мамой присматривала девушка — соседка, которую звали Лиза, она была из семьи переселенцев.
А я вставала ранним утром и шла по еще безлюдному поселку, мимо зарослей
саксаула, чтобы занять очередь за хлебом и успеть до школы получить хлеб. Но
мало-помалу мама поправилась.
Мы
внимательно следили за событиями на фронте. Письма от папы больше не приходили.
Мама отправляла запросы на имя командира полевой почты. Писарь полевой почты
ответил, что рядовой Беркович А. Х. пропал без вести! Но мы продолжали
надеяться, что папа жив, что он непременно вернется и мы
увидимся. Вскоре до нас дошла радостная весть; блокада прорвана и
Ленинград освобожден! Мама сказала нам: теперь любой ценой мы будем пробиваться
в Ленинград, домой! И мы снова стали собираться в дорогу и снова одни… Ни
тетя Блюма, ни тетя Фира пока не хотели возвращаться
в Ленинград.
Несколько
дней мы просидели на станции, дожидаясь нужного нам приходящего поезда. И вот
мы в пути! Ехали мы бесконечно долго. В город тогда можно было прибыть только
лишь по вызову. Наконец-то доехали мы до станции Бологое и остановились там в маленькой привокзальной гостинице. В небольшом номере
вместе с нами поселилась одна молодая особа, которая в отсутствии мамы очень
ловко обобрала нас, утащив последние наши сбережения. Для мамы это было
страшным ударом. Мы снова оказались без денег, без какой-либо поддержки! Затем
мы устроились в доме у местных жителей, где занимали небольшую комнату.
Я
пошла в школу и окончила в Бологом четвертый класс. Помню, как по настоянию
мамы я написала письмо А. Жданову, который возглавлял тогда ленинградское
руководство, с просьбой разрешить нам приехать в родной город. Ответа от
Жданова мы так и не получили. И тогда мама завербовалась на работу на кирпичный
завод простой каменщицей. Таким образом
мы могли вернуться в Ленинград. Мы вернулись в Ленинград в мае 1944 года.
Помню,
с каким замиранием сердца мы вышли утром на перрон Московского вокзала. Мама
наняла носильщика, который погрузил наши вещи на тележку, и, следуя за нею, мы таким образом прошествовали по Невскому, Садовой,
Гороховой, Сенной, до самой нашей родной улицы Петра Алексеева!
В
городе было пустынно, тихо и чисто. Не видно было машин. Но то тут, то
там — полуразрушенные дома, пустые, зияющие и оклеенные бумагой окна.
Город напоминал приходящего в себя тяжелобольного человека. К счастью, наш дом
оказался нетронутым войной. С трепетом мы подошли к дому № 9, вошли в наш
подъезд и поднялись на третий этаж, в нашу квартиру № 9. Мы позвонили, и
дверь нам открыла Фролова Мария Ивановна, которая всю блокаду прожила в городе.
До ухода на фронт папа вместе с Марией Ивановной оставался в этой квартире. Они
часто общались, и потом Мария Ивановна нам многое рассказывала о жизни и о
блокадном городе. Наши комнаты оказались опечатанными. В годы войны квартиры и
комнаты военнослужащих опечатывали. Мама поспешила в ЖАКТ, и вскоре в
присутствии управхоза вскрыли наши комнаты. А когда мы вошли в наш дом, мне
показалось, что брошенные нами вещи давно ожидали нас и очень горевали, что нет
хозяев. В маленькой темной комнате стояло мое пианино, которое перед самой войной
купил мне папа. Как жаль, что все эти годы мы были в разлуке! Шкаф, буфет и
трюмо были без внутренних ящиков… Видимо, пока не опечатали комнаты, соседи
использовали их для обогрева вместо дров… Мамин фикус, который она так
любила, погиб… Со свойственной ей энергией мама стала очень быстро приводить
все в порядок и благоустраивать наш быт.
Во
дворе нашего дома я встретила свою подружку-одноклассницу Нину Алейнер. Вместе с Ниной мы сидели в первом классе на первой
парте перед самым учительским столом. У Нины были светлые, длинные, вьющиеся
волосы, голубые глаза, веселый нрав. А у меня — короткая стрижка. Темные волосы.
Мы были разные и забавные. Мы постоянно о чем-то болтали и наша учительница —
Софья Соломоновна Перельман — называла нас сороками. До войны Нина часто бывала
у нас в доме. А сейчас я едва узнала ее: она очень похудела, и у нее был
какой-то потухший взгляд. Нина рассказала мне, что ее родители погибли в
блокаду, сама она чудом спаслась, пережив ужасы блокады, долго была в детдоме,
а совсем недавно ее разыскали родные тетки, и теперь она живет с ними. Мы часто
встречались да и теперь иногда встречаемся с Ниной, но
мне никогда не приходилось видеть ее больше радостной, счастливой, смеющейся.
Мне казалось, что печаль пережитого навсегда осталась в ее глазах, в общем
выражении ее лица… Нина работает в Русском музее и часто приглашает меня
туда. Она может с упоением рассказывать о любимых художниках, о новых
композициях, о юбилее Русского музея, но лицо ее при этом остается холодным,
бесстрастным, а в глазах — все та же извечная тоска…
1
сентября 1944 года начался учебный год, и я поступила в пятый класс, но пошла
не в свою 253 школу, которая теперь стала мужской, а в 261 школу (женскую), что
на улице Дзержинского (Гороховой). К огромной своей радости я встретила в своем
классе своих подружек-одноклассниц, Лолу и Ларису. До
войны вместе с нашими папами мы часто гуляли на Сенной площади. Папа этих
девочек тоже погиб на фронте, а их маленькая сестренка Люся скончалась во время
блокады. Нам было о чем поговорить… С этими девочками я очень подружилась,
они стали моими надежными и верными друзьями. В школе я затем подружилась с Ритой
Петровой, Лелей Гусевой, Региной Каменецкой.
Дружба
эта прошла через годы, десятилетия и сохранилась по сей
день…
Все
понимали, что война должна скоро кончиться. Однажды ранним утром мы с Нюмой проснулись от громко включенного радио. Диктор
Левитан передавал важное сообщение. Мама была уже на ногах, она стояла у самого
приемника, слушала сообщение и тихо и горько плакала. Левитан сообщал: Великая
Отечественная война закончена, Германия капитулировала, мы победили! Мы обняли
маму, стараясь как-то ее успокоить.
А
мама сквозь слезы и глухие рыдания сказала нам: «Вот дети, война закончилась,
но папа, наш папа теперь уже к нам никогда не вернется!» Наконец-то эта
страшная бесконечная война окончилась. А мы потеряли самых дорогих и близких!
Мы с Нюмой чувствовали себя осиротевшими, нам так не
хватало отца…
День
9 мая 1945 года был на редкость солнечным и светлым. Народ ликовал. Незнакомые
люди обнимались, целовались и поздравляли друг друга.
Мы,
дети, радостно бегали по Сенной площади, на лету ловили отпечатанные
поздравления и вручали их прохожим. Да, поистине это был праздник со слезами на
глазах! И теперь, спустя много десятилетий, я снова хочу обратиться к памяти
моего отца.
Мой
милый, добрый, дорогой папа!
Вот
прошло уже более полувека со дня твоей гибели! А я люблю тебя, я помню тебя
каждый день моей жизни, и горе мое все эти годы не покидает меня. В моем сердце
ты такой же, каким был в годы моего детства. Я — это ты. И пока живу я — жив
ты!
А
когда я умру, ты будешь жить в моих воспоминаниях, в твоих внуках и правнуках,
которые, я верю, будут достойны тебя!
Я
читаю и перечитываю твои письма, я плачу над ними, потому что в них ты: твоя
доброта, чистота, твоя горькая, тяжкая участь, твоя жертвенность, твоя
справедливость и благородство, твоя любовь к нам, твоим детям, твоя забота о
людях, твой ум, любовь к жизни и к людям!
В
книге памяти воинов, погибших во время Отечественной войны,изданной к 50-летию со дня Победы, есть и имя моего
отца, отстоявшего наш город и отдавшего свою жизнь во имя спасения людей, ради
нашего будущего.
Публикация Валентины Кабытовой