Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2015
Андрей Владимирович Болдырев родился 1984 году в Курске. Публиковался в журналах «Сибирские огни», «Эмигрантская лира», «Кольцо „А“», «Пролог», в альманахах «ЛАК», «Илья», в сборниках «Новые писатели», «Планка». Участник V и VI форумов молодых писателей России. Гран-при «Илья-премии» (2006), лауреат I Ежегодного международного литературного конкурса «Проявление», дипломант X Международного Волошинского конурса (2012), шорт-лист XI международного Волошинского конкурса (2013). Живет в Курске.
В Варшаву
Когда в предместье так цветет акация
и птицы упоительно поют,
что человек? — nieboszczyk na wakacjach[1] —
но тем милее наш земной приют.
Особо если перебраться за реку,
в одном из местных баров выпить за
космическую музыку Манзарека,
курить, пуская смерти дым в глаза.
Мы знаем, что с рождения нам впарили
билет в один конец и что назад
дороги нет: в небесной канцелярии,
как ни крути, а визу не продлят.
Жизнь хороша, что стоит расплатиться
и выйти, не оглядываясь. Мгла
все поглотит, музы2ка прекратится,
и ветер сдует пепел со стола.
* * *
Игорю Белову
В барах варшавских гуляя,
белое с красным мешать,
падать в объятия мая,
падать и снова вставать.
Улицы в зелени тонут,
дождь принимая на грудь.
К местным русалкам бы в омут
сердца да занырнуть.
Музыкой и чудесами
полнится город ночной:
словно Иван Сусанин,
бродишь по мостовой,
и, как Страстная неделя,
ночь подойдет к концу.
Встанешь один у отеля
на Збавичеля плацу.
Больше и некуда деться
в страшном пожаре зари.
Не говори, что сердцу
больно, не говори,
если внутри оборвется.
Плачет душа-контрабас,
и навсегда остается
весь этот джаз, этот джаз.
Широкая трава
Нараспашку «девятка» стоит под окном,
до полуночи мат-перемат.
Что же ты, выходи, растолкуй, что почем,
разгони-ка попробуй ребят.
Веселятся и пьют да по темным углам
прижимают ребята девиц,
ну а те — верещать. И долбит по ушам
«Руки вверх» из колонок: дыц-дыц.
То ли юность моя так прошла, то ли мне
и осталось, что эта попса,
только хочется быть одному, в тишине,
чтоб не слышать ничьи голоса.
Как в любимых стихах: чтобы лечь и заснуть,
чтобы сон приливал к голове
про кремнистый, усыпанный звездами путь,
про ковбоев в широкой траве.
* * *
Я проснусь, оттого что мне ночью звонят,
в трубку хрюкают, воют, мяучат, рычат.
— Заходи как-нибудь, — говорят мне, — в лото
да в картишки сыграешь с нами,
коньяку дорогого попили б, а то
что ты маешься целыми днями.
— Заходи, — говорят, — мы накрыли на стол,
зеркала занавесили, вымыли пол,
перемыли тебе все кости:
ждем тебя, дорогого гостя.
— Обязательно, — я отвечаю, — зайду.
Может — в следующем, может — в этом году.
А потом с боку на бок, всю ночь напролет,
я кручусь: жизнь веревочку вьет.
Переход
Все подземные похожи переходы,
выворачивая душу наизнанку.
В душном воздухе обманчивой свободы
светлым будущим заведует цыганка.
Дети с флаерами, нищие старухи,
музыканты и бездомные калеки —
говорят со мной, протягивая руки.
Опустите, опустите же мне веки!
Чтоб безногого не видеть инвалида,
то ли вправду воевавшего в Афгане,
то ли форму нацепившего для вида,
от стыда сгорая, роешься в кармане,
кинешь сотню, потому что виновато
на тебя глядит безногий в переходе.
…Два архаровца, спортивные ребята,
увезут его под вечер на «тойоте».
Голоса
В темный лес завела
да взяла в оборот,
медом-пивом текла
по усам, а не в рот,
говорила: «Етить
твою, — за душу хвать —
хватит чушь молотить,
на судьбину пенять».
«Тридцать лет на печи
пролежал, лежебок,
и, кричи не кричи,
полезай в кузовок».
«Вона — лес из словес,
матерясь, вырубать.
Вона — в поле чудес
до рассвета пахать».
Говорит, занося
надо мною кулак:
«Думал, выкрутился? —
а остался дурак».
«Русским я тебе, слышь,
говорю языком:
не за теми бежишь.
Шаг на месте. Кругом!
Где тебе кажут рай,
там одна срамота».
«Херувим-вертухай,
отворяй ворота».
«Напоследок глотни
горький дым папирос,
ватник свой запахни,
выходя на мороз».
* * *
Жизнь моя, изменщица такая,
после всей твоей огромной лжи
хуком справа, не предупреждая,
ты меня в нокаут уложи.
Кровью наплевать на все обиды,
мне твои удары по зубам.
На тебя еще имею виды,
до черты последней не отдам.
* * *
Как-то так, любимая, быстро у нас срослось,
все само собой закрутилось да понеслось,
промоталась в ускоренном времени пленка — и, глядь, —
у нас дочь родилась и уже начала подрастать.
Чередуются дни на веревке сплошной бельевой.
Выходные под вечер противной звенят мошкарой,
а с утра на работу выходишь — и снег лежит.
Ничего себе, думаешь, время-то как бежит.
Впрочем, все относительно это. И, может быть,
я полжизни истратил на то, чтобы прикурить,
затянуться и утонуть в горьковатом дыму,
чтоб в итоге на пару минут лишь побыть одному.
Я нарочно растягиваю и усложняю стих.
Ты отсюда не делай выводов никаких.
Но покуда вращается наша планета-дом,
все идет своим чередом, все идет чередом.
И когда вы спите, родные мои, и когда
с мезозойской эры подмигивает мне звезда,
я, на краешке неба ее заприметив одну,
через сотни столетий махнув, вам с нее подмигну.
[1] Мертвец в отпуске (польск.).