Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2014
Евгений Юрьевич Каминский родился в 1957 году. Поэт, прозаик,
переводчик. Автор восьми книг стихотворений и нескольких книг прозы. Публиковался в журналах «Октябрь», «Звезда», «Юность»,
«Литературная учеба», «Волга», «Урал», в альманахах «День поэзии», «Поэзия», в
«Литературной газете». Участник поэтических антологий «Поздние
петербуржцы», «Строфы века», «Лучшие стихи 2010 года» и многих других. Лауреат
премии Гоголя за 2007 год. Живет в Санкт—Петербурге.
* * *
Выхожу из подземки я на Невский, а тут
пыль метут иноземки, иноземцы снуют,
по-турецки гогочут, по-немецки глядят,
побеждают, короче, и вот-вот победят.
Коль не нынче нам с вами, то уж завтра — хана…
И уже не словами — кровью пишет страна
для Хивы и Китая текст поэмы конца,
где ты лишь запятая, человек без лица…
Не могу я со всеми согласиться и в той
грандиозной поэме быть простой запятой.
Посему этот день мой, драгоценный такой,
в ту поэму отдельной будет вписан строкой…
Как на битву, на Невский выхожу я проспект,
где свершается дерзкий вавилонский проект,
где глобально смешались все народы в семью,
в коей правит не жалость, а тупое «убью»…
Выхожу из подземки с динамитом в крови:
воют, вылупив зенки, иноземки: «Лови!»,
и глядят, словно немцы в сорок пятом году,
на меня иноземцы, а я просто иду,
весь немного вчерашний и бухой
от тоски,
Вавилонскую башню разнести на куски…
* * *
Что писать-то, мой друг?
Отвращенье к папиру,
да и время из рук
рвет ручищею лиру.
Ведь пиши не пиши —
не пропишешь лекарства
беспредельной глуши
безнадежного царства,
социальным слоям,
что все глуше и пуще…
Потому соловьям
не заткнуться ли в кущах?
Полежим на печи
под овчиной косматой,
ведь, кричи не кричи,
все одно — виноватый…
Все равно отвечать
тем, которых без счета,
тем, на ком, как печать,
непечатное что-то…
Кто уже как петит
на страницах эпохи.
Только пух полетит…
Что, дела наши плохи?
Посему помолчим
в честной роли немого.
Скажешь, странный почин
для невольника слова?
Ничего, полежим,
подождем приговору…
Только строгий режим
ни Содом, ни Гоморру
не исправит… И уж
не спасет их над бездной
человеческих душ
инженер бесполезный.
* * *
Было дело, налево
устремлялась душа,
где румянилась дева
и клялись кореша
жить во имя хорея
в кочегарках своих
и, душой не старея,
выпивать на троих…
Не смотри так уныло!
В этих левых делах
Что-то правое было,
отменявшее страх,
было что-то от бури
и от бунта слегка
наглотавшихся дури
забуревших зэка,
но и что-то такое —
без привычных оков —
от святого покоя
в небесах облаков…
Смерть им в душу глядела
здесь сквозь дым сигарет
и, верша свое дело,
их сводила на нет.
Ей казалось всё мало,
и она всё мела…
А страна зарывала
второпях их тела,
знать их всех не желая,
закусив удила…
И погодка гнилая
ей порукой была.
Не узнает планета
до скончанья времен
сокровенного света
их нелепых имен.
И на том только свете
поразится она,
вдруг на мраморе эти
прочитав имена.
* * *
Стихи нас давно погубили,
еще в девяностых, когда
нам, как «Хванчкара» с чахохбили
была с сухарями вода.
Ремни затянувшие туго,
сушившие впрок сухари,
мы чтили лишь строки друг друга,
метафор и строф главари.
Нужда нам казалась игрою:
лет десять потерпим, а там —
под мышкой бутыль с «Хванчкарою»,
и возле подъезда — фонтан.
Но в битве, где пленных не брали,
где мочь нужно было и сметь,
у всех безоружных едва ли
был шанс хоть один уцелеть.
Мужала эпоха… Покуда
мы знать не желали ее,
здесь в ирода вырос иуда,
людей расплодилось зверье,
рассеялся дым паровозный,
фабричные стихли гудки.
И вдруг оказалось, что поздно
эпоху хватать за грудки.
Что места нам нет на планете,
где, как вопиющего глас,
остались от нас только эти
стихи, погубившие нас.
* * *
А страшно, человече,
проснуться неглиже,
где смерть тебя за плечи
облапила уже?
Где волк овцу не режет,
не мочит мент козла
и где зубовный скрежет —
не то что хруст бабла.
Там, где тебя отмазать,
будь ты хоть сыном гор,
от местного спецназа
не сможет прокурор.
Где жгут всю падаль века
и человекобог
за Богочеловека
мотает вечный срок…
А страх, когда там с воем
подкатятся к ногам
те головы, по коим
ты шел к земным благам?
Когда там станут рядом,
сбежав от докторов,
отравленные ядом
твоих лукавых слов,
те, что, дрожа, не смели
ни стон издать, ни крик,
когда твоей шинели
тут шли на воротник?
Там, где уже не можно
разъять тебе уста,
чтоб клеветать безбожно,
как прежде, на Христа,
поскольку правда вся там,
прошу тебя учесть,
в тебе отдельно взятом
один Христос и есть…
ИЗ ЦИКЛА «РАБОТЯГА»
Первое лирическое отступление
Постой, баран, и придержи овцу!
Близь, при дверях, те, с крючьями, чьи трюки
приводят в трепет… Руку подлецу
пожав, пастух ваш умывает руки.
Куда вы шли? Все пройденное — ложь!
Из нежных шкур ягнят пастушья ряса…
Я знаю, что от смерти не уйдешь,
но ведь — не строем же идя на мясо?!
Живое всё в себе переборов,
упорно так не видя — вот что важно! —
по локти в чем-то красном рукавов
и фартуков замызганных и влажных…
Так возопи, пока еще не бьют
те, в фартуках, все синие, как Вишну,
за дверью той, где кости вопиют,
но так, что если слушать птиц, — не слышно.
Последнее лирическое отступление
Нас деля понемногу на своих и чужих,
на таких, что все могут, и отжатых, как жмых —
на бывалых да тертых и лохов записных,
на живых и на мертвых (с виду только живых),
на штурмующих кручи и идущих на дно,
жизнь колючая учит — всем нельзя заодно.
Не поместятся в лодке все в одной… Потому
нет спасительней водки для идущих ко дну:
по бутылке на рыло и — пускай пузыри…
Знаешь, сколько их было — не таких изнутри?
Как тряпья за комодом! Где теперь тот народ,
оглушенный приходом долгожданных свобод?!
Этой грозной эпохе нужен вовсе не он,
жить готовый за крохи, а других миллион —
без геройских стремлений и высоких начал…
просто люд, чей бы гений нефть по трубам качал.
Равнодушный к былому и продвинутый столь,
чтоб, идя по живому, не почувствовать боль…
Бьет прямою наводкой жизнь и ночью и днем.
Как же можно без водки под таким артогнем?
Кто ни ухом ни рылом, тем на этой войне
лучше б все-таки было у бутылки на дне.
Просто нищие духом больше пары минут
в новой жизни, по слухам, на войне не живут.
Жаль ненужных тех, но ведь в курсе родина-мать:
если их не угробить, то куда их девать?
Если эту породу не топить, как котят,
то, глотнув кислороду, ведь и жить захотят!
Потому-то с планеты им, напившись вина,
лучше участи нету, чем отправиться на…