Роман
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2014
Владимир Владимирович Лорченков родился в 1979 году в Кишиневе. Русский
молдавский писатель и журналист. Окончил факультет журналистики Молдавского государственного
университета. Лауреат премии «Дебют» (2003) в номинации «Крупная проза», шорт-лист в номинации «Малая
проза» (2001), шорт-лист Русской премии (2006).
Лауреат Русской премии 2008 года в номинации «Большая проза» за повесть «Там
город золотой». Шорт-лист
премии «Нацбест» 2012 года. Автор
десяти изданных книг (сборник «Усадьба сумасшедших», 2004), «Самосвал» («Livebook/Гаятри», 2007), «Все там
будем» («Livebook/Гаятри»,
2008), «Букварь» («Livebook/Гаятри»,
2008), «Время ацтеков» (АСТ, 2009), «Прощание в Стамбуле» (АСТ, 2009), «Большой
куш» (АСТ, 2009), «Клуб бессмертных» (АСТ, 2009), «Галатея, или Последний роман
для девственников» (Эксмо, 2010), «Табор уходит» (Эксмо, 2010). Публиковался в журналах «Знамя»,
«Октябрь», «Новый мир». Работает PR-менеджером в туристической компании
(Стамбул). Живет в Кишиневе.
Я проснулся в пять часов утра от головной боли. Выглянул, щурясь, на балкон. Где-то внизу билось в пляж-платформу не выспавшееся — совсем как я — море. Справа шумел водопад. Я сел на кровати, чтобы собраться с силами и начать собираться, но снова уснул. Проснулся уже в автобусе, куда попал как сомнамбула. Уселся на заднее сиденье микроавтобуса, пожалев, что не выбрал тур с большим числом участников, что предполагало бы большой автобус, и постарался заснуть. Как бы не так! Впереди уже распинался гид. Маленький турок, по прозвищу Мустафа. Словно облитый сиропом, пухленький, он с самого начала решил установить контакт с группой. О-ла-ла! Мустафа хотел туда, Мустафа хотел сюда. Мустафа хотел показать туристам аутентичную турецкую деревню, в которой они своими руками заварят аутентичный турецкий чай, нанести визит турецким рыболовам, которые на ваших аутентичных глазах, дорогие друзья, поймают в море несколько аутентичных турецких рыб… Аутентичные сборщики аутентичных гранатов… аутентичные апельсиновые поля… Аутентичные местечки… Все было как на подбор аутентичным, и ничто не входило в программу тура. Проще говоря, требовало дополнительной оплаты. Я поморщился при очередном «аутентичном» и постарался понять, откуда в лексиконе Мустафы, да и всех русскоговорящих турецких гидов, появилось гадкое словечко. Не иначе, из речи специалистов по рекламе. То есть это я Мустафу заразил, и злиться не на кого. Злиться вообще ни на кого не получалось — и все благодаря Анталии. Место это настолько пропитано солнцем, солью и безмятежностью, что я рекомендую поездки сюда людям, потерявшим родных и близких. Таким, например, как я. И хотя поездка моя намечалась в некотором роде служебной — я составлял путеводители для компании, организовавшей тур, — но и в каком-то смысле должна была стать оздоровительной. Потому что я и был одним из тех, кто потерял близких. Точнее, близкую. Я потер глаза, их пекло. Над морем поднималось солнце, пока еще ласковое. До изнуряющего зноя оставалось часа три. Поэтому группа и выезжала из отеля так рано. Туристы не должны были понять, что именно им предстоит, а когда сообразят, будет поздно возвращаться в отель. Да и вообще — все поздно. Здесь, если вы отдали деньги, они к вам уже не вернутся. Добро пожаловать в Турцию!
Солнце приподнялось еще на пару сантиметров, я почувствовал, как нагревается стекло, в которое уперся лбом. Виски болели. У соседнего отеля бегали люди в черных брюках и белоснежных рубашках. Судя по выглаженной и аккуратной одежде, обслуживающий персонал. Что случилось, справился я у одного из них, занесшего чемодан в автобус. О, в соседнем отеле ночью какой-то псих располосовал горло девчонке лет четырнадцати. От уха до уха. Нет, никакого насилия, просто взмах — и голова почти отделена от тела. Пошла на подростковую дискотеку — и вот тебе. А всё кусты, их на территории отелей должно быть поменьше. Вот у них в гостинице… Я закрыл глаза, притворился, что сплю. Служащий с огорчением замолк и удалился. За прошедшие сутки я спал, в общей сложности, час. Сначала была бессонная ночь в Кишиневе. С битьем посуды, дикими выкриками, тысячей лицемерных обвинений, из которых едва ли не половина придумана, чтобы уйти от обвинений в свой адрес, потом такси до аэропорта. Я выскочил из машины и вошел в зал ожидания аэропорта Кишинева. Из динамиков доносилась народная молдавская музыка. Молдаване старались преподнести себя всему миру как туристическую достопримечательность: музыка, исполняемая на инструментах из камыша, плакаты с изображением винограда на стенах, угрюмые пограничники в национальных костюмах, стойка приема документов в виде Сорокской крепости, таможенники в средневековых боярских балахонах. И везде — флаги, флаги, флаги. Евросоюз, Молдавия, Румыния. Румыния, Евросоюз, Молдавия. Все было замечательно, одна беда: на все это великолепие угрюмо взирали лишь толпы молдавских проституток, летевших в Турцию, толпы молдавских чернорабочих, летевших в Россию, и толпы молдавских горничных, с нетерпением ожидавших рейса в Италию. Ради кого вся эта мишура, никто не понимал. Я набрал номер на мобильнике не глядя. Она, конечно, не взяла трубку. Я звонил несколько раз, пока не раздался механический голос: «Абонент вне зоны доступа». В припадке бешенства я швырнул телефон на пол, пластмассовая коробочка разлетелась фонтанчиком черных брызг. Это было так глупо… Но я почувствовал себя лучше. Так что не стал собирать телефон и искать карточку, положившись на «бесплатный Интернет в автобусе», прелести которого не раз расписывал в рекламных буклетах. Разумеется, его в автобусе не оказалось: гид вполголоса объяснил, что руководство компании, неся тяжелые убытки по итогам прошедших двух лет, решило экономить на всем. Теперь если фирма отправляла путешественников в тур, она просто нанимала водителя, гида — на раз. Спросить было не с кого. В холле отеля я взял ключи от номера и поднялся наверх. Все это время — с первого же шага за порог, после которого я услышал грохот захлопнутой за спиной двери, — я разговаривал с одним-единственным человеком. Со своей женой. Я составлял для нее пространные письма, оттачивал изысканные монологи. О том, как я ненавижу ее, какое бешенство она будит… Я чувствовал себя настоящим Отелло, хотя ревновать было не к кому, но речь не о том, а о боли и ненависти, а их я чувствовал так же хорошо, как анталийскую жару или рев самолетов, то и дело садившихся возле отеля на взлетную полосу. Я постарался хотя бы на минуту прекратить мысленный диалог с женой. Я разговаривал с ней сутки с небольшим. Иногда менял пластинку. Жалел ее, признавался в любви, просил простить и начать все сначала. Иногда, дойдя до точки, проклинал, жестоко упрекал. Иногда мне казалось, что она — просто статуя из Археологического музея Стамбула, удачная мраморная копия греческой Афродиты, — но копия римского периода и поэтому достаточно ценная, — и что у нее нет никаких человеческих черт. И это я оживляю их, воображая то прекрасными, то ужасными.
Наш гид Мустафа представился преподавателем университета. При этом никаких книг! Мобильный телефон. Ролики, игры. Смешные картинки. Настоящий профессор! Турецкий Леонардо да Винчи, не иначе. И смотрел он на нас, как великий художник — с легким презрением и скептической улыбкой. Единственный, кто заслужил более-менее сносного обращения, — это я. Ему сказали, что в тур поедет журналист компании, для того чтобы сделать описание для рекламного проспекта. Но так ли это, вопрошали беспокойно глаза Мустафы, которые я ловил изредка в зеркале заднего вида. Не обманули ли его? Не еду ли я в качестве проверяющего? Нет ли тут интриг? Может быть, Мустафу хотят снять со сладкого, жирного маршрута, на котором так здорово ощипывать туристов? Козни недоброжелателей-гидов, случайность или твердое намерение владельцев компании уволить его, Мустафу? Я перестал наконец жестоко в мыслях упрекать жену в том, что она не любит и презирает меня (она, уверен, в это самое время в мыслях уверяла, что любит, обожает и ценит), отвернулся от нее и вернулся в Анталию. Посмотрел в окно. Было шесть утра, из отеля выходили первые туристы нашей группы и забрасывали свои чемоданы в багажный отсек микроавтобуса. Водитель, конечно, им не помогал. Лица у всех были измученные. Дискотека, гремевшая под окнами до четырех утра, никому не оставила шансов выспаться. Когда все места оказались заняты, водитель включил зажигание, а гид поприветствовал нас:
— Добро пожаловать в двухнедельный тур «Путешествие в Афродисиас»!
Капуташ
Само собой, сказал он не так. Говорил он ужасно, безграмотно, бездарно. Но с невероятным апломбом! Так пишут современные писатели. И как все они, гид Мустафа считал себя гением. Он не смущался. Стеснение — не для турецкого мужчины, особенно если он занят в туристическом бизнесе. Мустафа искренне был уверен, что ВЕЛИКОЛЕПНО владеет русским языком. Единственный, кто его не радовал, был я. И фотограф. Смазливый, расторопный паренек лет тридцати, нервный, шустрый, скользкий, как угорь. Он в Турции уже семь лет. Фотографа звали Ренат. Он доверительно общался со мной, потому что видел во мне товарища по приключению. Он говорил по-турецки, и я обрадовался ему. Зря! Он оказался болтлив, как настоящий турок. За три минуты я узнал от него все: как он рос, какие сложные отношения были у него с бабушкой, что изучает в университете Стамбула его сестра, его мнение относительно волнений в Эквадоре и цен на мясо в Приамурском крае. Я отнесся к этому спокойно. Мустафа пересчитывал туристов, забиравшихся в автобус. Гид, молчаливый водитель (он был родом из Восточной Турции и совсем дикий), фотограф, я. Стало быть, четыре. По японским меркам, очень плохое число. Они боятся его, как мы — тринадцати. Потом появилась парочка из Крыма. Невысокий, нагловатый мужичок с маленьким барабаном вместо живота и его жена. Следующим мужчина лет пятидесяти из Подмосковья. Он со всеми был вежлив, постоянно улыбался. Меня это не обмануло. Я знал, что с ним что-то не так. Мужчина мялся, жался, краснел, пыхтел. Он за все извинялся, скакал с одного места на другое. Он сказал, что приехал из Зеленограда. Тихий, академический городок под Москвой. Три библиотеки, восемь домов культуры, четыре градообразующих предприятия. Надеюсь, он не слишком меня утомил, сказал он. Он улыбнулся тихой, скромной улыбочкой, и я понял вдруг явственно, что ему плевать, утомил он меня или нет, да и вообще, что я по его поводу думаю. После него в автобусе появился большой, белобрысый мужчина без ресниц. Он приехал из Екатеринбурга. Само собой, не обошлось без болтовни о хозяйке Медной горы, о малахите, сказах Бажова и тому подобной ерунде. В этот момент в автобусе появились две пожилые женщины. Из Москвы. Одна из них представилась редактором журнала про растения. Назывался он то ли «Овощ», то ли «Флора». Как-то так. Всем она сунула по визитке, само собой, на ней был нарисован листочек. Женщины заняли места впереди и степенно поправили шляпы на головах. Знаем ли мы, какое в Турции страшное солнце, спросили они. Я хотел было напомнить им, что солнце везде одинаково. Что это вообще Солнце, звезда, благодаря которой на планете Земля существует жизнь, и, куда бы вы ни поехали, оно останется одним и тем же. Антарктида, Южный полюс, Северный, Гренландия, Исландия, Австралия, тропик Рака, Козерога, Париж, Молдавия. Какое бы солнце вам ни светило в этих местах, это все равно — одно и то же солнце. Но едва я собрался это сказать, как женщины переключились. Они рассказывали о своих детях, внуках. Им плевать было на мое мнение по тому или иному поводу. И не только им. Я посмотрел в окно. Садился самолет, он мигал красными огнями, двигатели ревели. Из-за шума я не заметил, как в автобус вошли еще две женщины. Одна из них была загорелая, как турчанка. Наверняка с Крайнего Севера, подумал я. Так оно и оказалось. Родом из Новосибирска, там было минус тридцать, когда она улетела. Минус тридцать? Нет! Минус сто! Мороз ломал железо, автобусы разлетались в клочья, провода осыпались прахом. Ну и тому подобные россказни. Как и всякий человек, жаждавший привлечь внимание, она налегала на небылицы. Ко мне она едва было не потеряла интерес, когда услышала, что мне доводилось бывать в этих местах — лжецы ненавидят свидетелей так же истово, как и преступники, — но потом оживилась, увидев мой молдавский паспорт. О, Молдавия! Чепрага, вино, виноград, виноград белый, виноград красный, розовый, кукуруза, лоскутные поля, солнце, небо, воздух, мир, труд, май. Днестр, синее небо, белые облачка, доброжелательные крестьяне, вино, вино, вино и еще раз вино, грецкие орехи, опять вино, вино, подвалы в городе Крикова, приезд Брежнева, мой белый город, ты цветок из камня. Она вывалила на меня мусорную корзину штампов. Плевать ей было, какая Молдавия на самом деле! Она хотела только одного — выговориться. Так что я вежливо слушал. К счастью, тут включился фотограф, протиравший свои окуляры. Он подхватил беседу, женщины из Новосибирска отстали от меня, но не тут–то было! Фотограф был сам с усам! Плевать ему на прессы для косточек, совершенно равнодушен он к гонщикам из Молдавии или Новосибирска. Он просто с солнечной улыбкой начал болтать о себе и о том, что важно для него лично. Знают ли дамы, какие переживания он, фотограф Ренат, испытал, когда разошелся со своей подружкой из Белоруссии? Сибирские женщины приуныли. Я слегка переместился от трескотни к окну, глянул на часы. До конца сбора группы оставалось пять минут. В это время из отеля вышли две женщины. Совершенно очевидно, родственницы. Мать, еще стройная, но уже постаравшаяся отказаться от своего женского естества. Ее сопровождала дочь. Ей еще предстояло пройти путь матери. Крепкая, скорее, чуть полная, белокожая девушка с чертами лица, чем-то напоминавшими реконструкции Герасимова. Если древние славяне и правда существовали, то они выглядели именно так. У девушки была большая грудь, чуть выпирал живот, она была одета в короткие шорты, майку и накидку с капюшоном, которым собиралась прикрывать свою чересчур белую кожу от турецкого солнца. Она не была красивой, но и не была некрасивой. Девушка оживленно беседовала с матерью, у нее была странная, раскачивающаяся походка, она не выглядела женственной. Вела себя с матерью как товарищ. Наверняка окажется дурой, подумал я. Так оно и случилось. Едва зайдя в автобус, засыпала гида вопросами об истории Анталии (я злорадно отметил, как бедолага начал пыхтеть и отдуваться, врать напропалую и что-то там выдумывать), уронила три раза сумочку, задела пять раз соседей, четырнадцать раз извинилась. (От нечего делать я считал промахи.) Она пожала мне руку — плюс один! — и представилась. Оказалось, ее зовут Анастасия. Ну хоть что-то от женщины! Анастасия уселась передо мной, и я смог спокойно наблюдать ее затылок. Родинки на белой коже, выглядывавшие из-под редких волос, выглядели волнующе. Еще один плюс. Я решил видеть в людях только положительное, так что постарался взглянуть на Анастасию доброжелательно.
Анастасия с матерью (та уже делилась с соседками, откуда они приехали: Нижний Новгород, мы из купцов) уселись, и автобус тронулся. Я пересчитал. Нас было четырнадцать. Неплохо, если учесть, что это мое любимое число. Конечно, все дело в эгоизме: я родился четырнадцатого февраля. Я стал смотреть в окно. Отель сменили пальмы, их — равнинный пейзаж, а потом и горный. Мы ехали к пляжу Капуташ. Описанный в путеводителе как самый красивый пляж Турции, он несет бремя рекламы всего региона. Если вы видите фотографию райского пляжа и слово «Турция» где-то рядом, то, о каком бы регионе ни шла речь, на фото — Капуташ. Его используют для съемок потому, что он ничей. Единственный бесплатный пляж Турции. Дикий и потому бесхозный. Капуташ находится по дороге от Анталии к античному городу Фазелис, куда мы направлялись. А раз посещение пляжа бесплатное, разве могли мы удержаться от того, чтобы включить его в свой маршрут? Я отвлекся от созерцания видов и вслушался в монотонный бубнеж гида. Тот развлекал группу в пути до Капуташа. Совершенно некстати я подумал о том, что ночью над моим балконом сияла полная луна. Значит, поездка будет непростой, знал я. Луна — безошибочный знак для меня, она никогда не обманывает. От громкого голоса гида кто-то застонал, кому-то снились кошмары, я явственно слышал, как Анастасия, сидевшая передо мной, пробормотала во сне: «Нет, нет, нет, пожалуйста, не…» Мать погладила ее по голове. Я позавидовал девушке. Моя голова тоже болела, и я стал гладить ее сам. Ничего не получалось, мои руки слишком грубы, к тому же на них мозоли от штанги, которой я увлекся, если верить моей жене, в ущерб семье. Но я ведь стараюсь ради тебя, мысленно закричал я, в бешенстве разбив пару тарелок. Видимо, воспоминания отразились на моем лице, и Мустафа испуганно решил, что это я из-за него, извинился и понизил тон. Машину между тем бросало из стороны в сторону. Я выглянул в окно. Так и есть, мы выехали за пределы Анталии и двигались по серпантину. Солнце переместилось в другую сторону и преследовало нас теперь с моря. Синее, величественное, прекрасное, оно плескалось о камни, видные время от времени — когда автобус поднимался выше, — и словно ждало, когда же мы решим искупаться. Кстати! Почему бы нам не искупаться, поинтересовался я. Тем более в программе тура, которую я же и расписывал — как водится, не видя ни одного из мест, которые рекламирую, — четко указан пляж Капуташ. Группа радостно оживилась. Даже вялая и апатичная Анастасия приподнялась со своего кресла, словно приходящий в себя после гипноза кролик, — так на нее подействовала невыносимо скучная болтовня гида. Какая ирония, подумал я, глядя из окна. В Древней Элладе пропитанные солнцем и солью греки ведали, что творят. Вся их, греков, жизнь, была здесь. Живи, пока живется. Ныряй со скалы в море, отфыркивайся, чувствуя горечь воды на губах, беги за пастушкой, карабкаясь по камням, сражайся за город у его стен, веди неспешные беседы о размерах Земли, прогуливаясь по саду. Успей жить. Имей смелость быть там, где ты есть. Нам предстояло смыть с себя следы цивилизации, погрузившись в купель Средиземноморья. Она, подобно Лете, отбирает у вас память, миф о Цирцее мог появиться только в этих местах, думал я, глядя на островки, разбросанные вдоль побережья. Да и не миф это вовсе. Никакая Цирцея не нужна Одиссею, чтобы забыть все и предаться блаженству и неге. Средиземноморье и есть Цирцея. Эта прозрачная вода уничтожает прошлое, залечивает раны. Я прикинул расстояние до Капуташа, оставалось еще полчаса. Сказал об этом путешественникам. Люди начали улыбаться. За исключением Мустафы, конечно! Он, переживая, сказал таким тоном, как будто у него умирал кто-то из близких, что взял на себя смелость кое-что изменить в маршруте. И что сейчас мы поедем не на пляж Капуташ, а в маленький магазинчик изделий из турецкой кожи… Дальнейшее было ясно. После магазинчика кож нас ждал магазинчик изделий из камня, а там и винный погребок — и все по цене в пять-семь раз выше той, за которую вы могли бы купить с потрохами коров, мастеров, вино, солнце наконец. Мустафа волновался. Что вам то море?! Да оно было здесь сто миллионов лет и будет еще триста миллионов лет. А настоящий турецкий обед, который приготовят у нас на глазах турецкие повара? Он, кстати, знает тут ресторанчик. Напуганные и сбитые с толку туристы молчали. Я понял, что море ускользает от нас. Еще дня жары, липкого пота, грязи и нервных обвиняющих монологов про себя я бы не выдержал. Пришлось поднимать бунт на корабле. Само собой, меня поддержали. В первую очередь те, кто мямлили и готовы были согласиться променять море на тухлый магазин, в котором мухи перебегают с одной кожаной куртки на другую. Несмотря на всю мою нелюбовь к публичным вы-ступлениям, я был вынужден заняться этим. Спустя пять минут автобус полыхал. После того, как мы завербовали в ряды восставших еще и женщин из Новосибир-ска, стало понятно, что дело идет к поражению Мустафы. Тот с достоинством — как Красс, давший отрезать себе голову, — подчинился требованию группы и с горечью сказал что-то водителю по-турецки. Тот выкрутил руль, и автобус, заложив дикий вираж, закрутился волчком — раздался вопль ужаса, — после чего медленно, как в фильмах, вылетел и стал падать, переворачиваясь. К счастью, все были пристегнуты. Мы успели заметить отблеск солнца на поверхности моря, и мне даже показалось, что я вижу кое-где вдали корабли эллинов с гордо раздувшимися парусами, после чего синеву сменила придорожная зелень, а потом опять море, и так несколько раз — автобус вертелся в воздухе, — и наконец почувствовали сильный толчок. Автобус встал точно на колеса, как кошка, упавшая на все свои четыре лапы, на которые она приземляется за время всех своих семи жизней. Воцарилось гробовое молчание. В конце концов водитель тронулся, и мы поехали уже в другом направлении. Мустафа взял микрофон. Сказал — этим трюком мы постоянно поражаем туристов. Снял свою бейсболку и отправился собирать со всех по два доллара за аттракцион. Поражены были все, и настолько, что отстегивали молча. Даже я отдал кое-какую мелочь.
Подъезжая к пляжу, туристы оживились. Начались разговоры, становившиеся тем громче, чем ближе казался пляж. Маленький рай, Капуташ улегся, свернувшись золотистым морским котиком, у подножия высокой скалы. К песку сверху от серпантина вела длинная лестница с большими ступеньками. На пляже не было ни лежаков, ни зонтиков. Только песок, камни да море удивительного — переходившего из синего в зеленый и наоборот — цвета. Полумесяцем в километре разбросаны маленькие островки, принадлежавшие когда-то Турции, а потом отошедшие Греции. Я спускался по лестнице, преодолевая порывы ветра. Песок был еще прохладным, потому что тень гор прикрывала пляж. Но постепенно солнце спускалось полежать на Капуташ вместе с нами, и становилось теплее. Я отбросил майку и, не замедляя шага, пошел прямо в воду, оступился в прыжке на остром камне, но это уже было неважно, потому что я летел головой в море, и оно оказалось таким, как я и представлял. На глубине плавали чудные осьминоги, нарисованные на греческих амфорах, мелькали то здесь, то там нимфы и наяды, улыбался безмятежно Зевс, статуя которого выпускала пузырьки воздуха из-под камней. В массиве воды, вставшей голубоватой стеной, я различил черты лица. Древний старец. Седая борода, сотворенная из пены, то закипавшей, то исчезавшей… глаза из бликов отраженного морем солнца… черный провал рта в виде подводной пещеры. Я понял, что вижу перед собой бога вод, и, стало быть, бога всего сущего, потому что оно и есть — порожденное из воды. На меня смотрел Посейдон. Я приложил руку к сердцу и постарался представиться, как и полагается вежливому гостю. Но у меня не получалось. Бог желал знать, кто перед ним. Но я не знал, что сказать. Я не знал, кто я такой. Сказать о профессии? Что ему она. Имя? Оно сотрется. Попробовав сформулировать, кто же я такой, я почувствовал лишь недоумение и легкое презрение. Я смотрел на себя, как рыбак — на сорную рыбешку. Но разве я не в Элладе? Разве не здесь родился Герой, человек, бросающий вызов богам, подумал я, почувствовав легкое волнение моря. Не сразу я понял, что Посейдон при упоминании Одиссея сердится, а когда понял, то было поздно: воды течения, куда я нырнул, влекли меня к одному из островков. Все, что я смог сделать, так это выкарабкаться на поверхность воды, и подгребать, делая глубокие вдохи. Остров так остров, думал я, покорно принимая волю моря, волю богов. Оглянулся. Капуташ вдалеке сиял лазурью рекламной картинки. Люди из группы бродили по пляжу, как неандертальцы, они освобождали тело и разум, они собирали раковины, они были почти наги, и постепенно солнце, море и свобода начали очищать их тела, головы, выдувать солому из них, и я впервые почувствовал гордость. Не за кого-то конкретно. За человека. Как мы все-таки красивы. Даже если мы уродливы. Глубина становилась все меньше, вода теплее. Я почти подплыл к острову, но мне пришлось плыть вдоль берега, чтобы найти место для высадки. Все побережье там буквально истыкано острыми камнями и раковинами, по которым и между которых улыбками Посейдона и посланцами воли богов мелькают шустрые крабы да рыбки. Я едва успевал их заметить. С трудом, оступаясь и опираясь иногда на руки, выбрался. Оценил расстояние. Прошел вперед несколько метров и различил впереди сосновую рощу. Прямо посреди нее, словно ствол, но не корявый, а распрямленный, стоял человек. Я не сразу понял, почему он напомнил мне ствол, а когда понял, то постарался приблизиться незаметно. Сверху это был атлетически сложенный мужчина, у него были бородка, пронзительные глаза и сильные руки, в которых он неумело — как отец новорожденного — держал флейту. А вот ноги безобразно раздуты, похожи на сосновые стволы, и обе — покрыты густой шерстью. Заканчивались они копытами. Мужчина стоял, словно человек, постепенно превращавшийся в дерево, — метаморфоза еще не произошла, но он уже смирился и застыл уставшей бороться жертвой росянки. На островке площадью от силы пара квадратных километров он выглядел частью пейзажа. Если бы мужчина не улыбался и не дышал, я решил бы, что это памятник. Роща, поднимавшаяся на небольшой холм, обрывалась под скалой, а по сторонам от нее пейзаж был пустынным, равнинным. На острове нет воды, вспомнил я объяснения гида. Ускорил шаг, побежал. Мужчина, резко повернув голову, прекратил играть — только тогда я понял, что слышу звук тоскливой мелодии, — и сделал несколько прыжков вбок. Побежал в гору. Я помчался за ним, невзирая на боль в ступнях от камней. Сомнений нет, догоню. Мне удавалось творить чудеса, когда я играл в университетской команде регби. Я уже видел камушки, осыпавшиеся под его копытами, и чувствовал его запах — не человека, но животного, — и его спина мелькала передо мной, как тут фавн совершил чудовищный прыжок. Пять метров вверх, не меньше. Мгновение, и я стою, глупо глядя на отвесную стену, подняться на которую не смогу ни за что. Мужчина с ногами козла исчез. Даже не выглянул сверху, хотя я ждал — теперь он был в безопасности и мог вдоволь понаблюдать за мной. Почему же он убежал, думал я, тяжело дыша, и возвращаясь через сосновую рощу к морю. В руках у меня была оброненная им флейта. Если бы не она, я бы себе не поверил. В роще я успокоился. Куски тени были разбросаны у подножия сосен причудливыми камнями, и уже, выходя к морю, я вновь услышал музыку флейты. Должно быть, их у него много. Возвращаться не стал. Оставалось мало времени. Мустафа, обливаясь слезами, выделил на посещение пляжа всего три часа. Человек, который становится частью пейзажа, частью природы, перестает быть источником дохода. Я видел его лицо страдальца, когда плыл от островка к пляжу, начиная осознавать игру Средиземноморья с человеком. Непростое море. Средиземноморье обманывает игрой. Прозрачная вода покрывает дно, и кажется, что до него рукой подать. Но только опустившись на глубину двадцати с лишним метров и все еще не достигнув дна, понимаешь, что тебя обманули, и гибнешь, разрывая легкие при бессмысленном подъеме наверх. Островки сияют поблизости от побережья, но плыть до них — десятки километров. Благодаря солнцу и теплу все кажется игрушечным, маленьким. Гигантский храм, украшенный светом, Колосс, представляющийся игрушкой вот что такое Средиземноморье. Я по достоинству оценил его, когда возвращался к Капуташу, и течение удивительным образом пропало, — впрочем, для меня в том ничего удивительного не было, я знал, что само море пожелало доставить меня на остров. Само собой, до Капуташа от острова оказалось дольше, чем я представлял. Так что подплывал я к берегу очень уставшим, но это лишь придало мне сил. Я понял, что не думаю о доме и тех, кого оставил там. Я чувствовал себя человеком без прошлого. Вышел, пошатываясь, на песок Капуташа. Вблизи пляж напомнил античный амфитеатр с песком вместо сидений и скалой вместо стены. Я улегся на плоский камень, как жертва на алтарь, и закрыл глаза. В правой руке я сжимал флейту. Сон был кратким и без сновидений. Некоторое время после него я даже не понимал, кто я, где нахожусь и вообще не мог припомнить своего имени. Голоса звучали уже на лестнице, часть группы поднималась к автобусу, у которого озабоченной куропаткой подскакивал Мустафа. Кто-то еще собирался у моря. В воде я различил светлое пятно, которое приблизилось и вышло из моря, заслонив солнце. Женщина. Явно не из нашей группы, уж больно хороша. Наверное, прибыли автобусы с другими группами, решил я. Фигура, заслонявшая солнце, стала темной. Я оценил грациозность, с которой она несла голову, крепость бедра и изящество голени. Фигура медленно приближалась ко мне, оставшемуся на пляже последним. Сегодня мне даровано было видеть Посейдона и фавна, Зевса и наяд. Не за проявленные ли мной такт и покорность одна из них выйдет из моря, чтобы подарить чуть-чуть забвения и любви? А может быть, это и не наяда вовсе, а сама Пенорожденная? Я с волнением заглянул в лицо богини. Ею оказалась Анастасия.
Фазелис
Автобус тронулся, гид радостно развернулся к нам — наконец-то туристы перестали терять время на совершенно бесполезные солнце, песок и воду, говорило его лицо — и предпринял исторический экскурс. По его словам, мы находились в святом для каждого грека месте. Именно здесь, в Капуташе, а вовсе не на Кипре, явилась смертным богиня любви, с волосами, пахнувшими морем, глазами, полными меда… В том, что касалось женщин, он был поэт. Он болтал про Афродиту, а я смотрел на затылок Анастасии, дивясь: что они такого делают с собой, эти женщины с севера, чтобы уничтожить свою природную красоту? Тут она, мраморная до сих пор, отлипла от стекла и ожила. Голос у нее оказался неприятный, резкий, чересчур низкий, такой же мужиковатый, как и все ее повадки. Разве Афродита появилась из моря не на Кипре, сказала она и достала из кармана шорт блокнотик. Приготовилась записывать. Я с горечью понял, что она — из категории зануд, которые достают гида в группе, пытаясь «извлечь как можно больше полезной и интересной информации, которая обогатит ваши знания и даст почувствовать, что поездка была предпринята не зря». Самое отвратительное, что я сам призывал туристов проявлять интерес к такого рода информации, расписывая в буклетах богатейшие знания гидов, их интерес к истории. Гид Мустафа все, что знал об истории, почерпнул в буклетах. Причем даже не тех, которые писал я, а в старых. Мустафа всю мировую историю воспринимал через призму сточенной до полупрозрачности монеты. Он был сущий марксист! Александр Македонский покорил мир из-за денег, Цезарь и Помпей не поделили фабрику по производству сахарного сиропа и обуви, Клеопатра рассчитала влюбленных в нее полководцев из-за того, что они не поделили отель, статуи посреди античных городов — изображения уважаемых людей, которые финансировали все на свете. Даже собрание богов на Олимпе выглядело, в изображении Мустафы, каким-то заседанием акционеров общества с ограниченной ответственностью. Они обсуждали сделки, слияния, капитализацию, банкротства, все эти Зевсы, Посейдоны, Геры, Аполлоны. И всем им разносил — нет, не амброзию, а вкусный, ароматный и аутентичный турецкий чай, — быстроногий Ганимед. Кстати, о богах, напомнила Анастасия. Наверняка среди них заседала и Афродита. Которая, — напомнила упрямая Анастасия, сверяясь с распечатками из Википедии, вклеенными в блокнотик, — родилась все-таки на Кипре. Ну, согласно легенде. Капуташ, Капуташ, а вовсе не Кипр, взвизгнул гид, отвечая на вопрос, и после всего пережитого на островке и в море я был совершенно с ним согласен.
По обеим сторонам дороги появились мраморные кубы, на которых время от времени возникали, словно хотели нас поприветствовать, статуи без голов и без лиц. Местность, по которой мы проезжали, находится под покровительством богини по имени Афродита, сказал Мустафа. Это территория любви. Недаром поэтому финальной точкой нашего путешествия станет невероятный город Афродисиас. Все томно вздохнули. Автобус припарковался у римского акведука, на пыльной площадке, прямо в густом кустарнике. Фазелис, торжественно объявил гид. Нас выгрузили прямо у гавани, на которую ступил сам Александр Македонский, приехавший покорять Иран с его Ахмениджадом, сказал гид. Дальнейшие его объяснения я не слышал, потому что пошел к морю. Гавань, не длиннее пятидесяти метров, пожинала морские волны идеальным полумесяцем серпа. Не было ни души, я пошел прямо в воду, я шел решительно, как мать Одиссея, решившая встретить смерть в волнах, и остановился, лишь когда вода дошла мне до рта. Здесь она оказалась не такой соленой, как в Капуташе, все дело в маленькой речушке, стекавшей в залив с горы, где горел священный огонь Химеры. Я знал, что гид не поведет туристов туда. Зачем терять время? Я фыркнул, окунул лицо в воду, постарался рассмотреть камни, на которых стоял. Увидел большую тень, упавшую на меня. Поднял голову. На меня заходил сбоку небольшой корабль, на палубе нетерпеливо приплясывал полный, белокожий мужчина со склоненной набок головой и лицом, неуловимо напоминающим черты священного Аписа. Без сомнения, сам Искандер! Как ему не терпелось, как он подвижен! Совсем не то, что десять лет спустя! Будет лежать, хрипеть и задыхаться в дыму благовоний… так провоняет ими комната. Никто не виноват, кроме тебя, царь. Вавилонские зиккураты — это гробы для живых мертвецов. Гигантские вараны жили на верхушках этих башен. Им носили молока на блюдечках жрецы с глазами, подведенными краской. Этого ты хотел, царь? Вместо того чтобы жить и умереть под высоким небом родины, ты променял ее на пыль и палящую жару Малой Азии. Даже до Афганистана дошел! Ты был первым неудачником там, за тобой последовали многие, от англичан до иранцев. Ты умер в красной глиняной пыли, в месте, которое скотоводы назвали Эдемом — отказавшись от рая, который тебе принадлежал. А началось все? С Фазелиса. Райская бухта, речушка с ледяной водой и огни химер, завороживших тебя, царь, настолько, что ты рвал безобидный и бесформенный Восток, пока на Западе наливалась настоящая угроза. Свинцовый кулак Рима сокрушил требуху твоей так называемой империи. Ты не дожил, а если б дожил, что бы сделал? Эта Малая Азия, этот Восток, они обессиливают. А пока — прыгай. Корабль причалил, мужчина издал воинствующий рык, спрыгнул на песок, за ним побежали другие… Что это за черт побери такое, наигранно весело спросила меня откуда-то сбоку Анастасия. Я не видел ее, потому что смотрел на солнце. В глазах плясала зелень. Обычное представление для туристов, сказал я. Вы еще увидите так называемые гладиаторские бои в Эфесе, гладиаторские бои в Мирах Ликийских, и для вас разыграют сцены из жизни госпитальеров в замке Святого Петра в Бодруме. Она молчала. Я был уверен, записывала. У таких с собой и водонепроницаемый блокнотик найдется, и специальная ручка для воды. Я помолчал еще, потом спросил, могу ли я диктовать дальше. Она ответила, что не записывает. Анастасия плескалась рядом, подгибая ноги и поддерживая себя на плаву руками. Давай на «ты»! Давай, товарищ, чуть было не ответил я. Конечно, вежливо согласился. Она оказалась из тех женщин, которые всячески играют в «своего парня». Как ты думаешь, нас не хватятся в группе, спросила она. Нет, гиду плевать, главное, будь в точке сбора вовремя, ответил я. Мы повернулись к берегу и стали любоваться формой гавани. На горе показались языки пламени. Я рассказал Анастасии про Химеру. Про запасы газа под горой, про огонь, который горит вот уже сотни тысяч лет, и босоногих гонцов, бегущих по склону горы — буквально скатывавшихся, — чтобы донести огонь до моря, чтобы дать воде искру. Про лица богов и чудищ, мерещившихся им в причудливых стволах олив, сосен, гранатов. Анастасия перебила. Не хочу ли я прогуляться по городу, спросила она. Я со вздохом подчинился и поплелся за ней. Мы гуляли по античному городу в толпе вьетнамцев. Они гомонили, как птичий базар, и я почувствовал: надо вырываться. Пришлось схватить Анастасию за руку, которая оказалась по-мужски твердой, и рывком втянуть на боковую улочку, ведшую к остаткам бани и мозаикам. Там наткнулись на гида и группу. Мустафа распинался про мозаики и про то, каких баснословных денег стоили они этому древнему городу. Сотни богатых, состоятельных горожан, вещал он, скидывались на подобные мозаики. Мы пронеслись по центральной улице в маршевом темпе армии Македонского, только успевая голову поворачивать. Мустафа вел нас к какому-то ресторану на отшибе, напевая про изыски османской и средиземноморской кухни. Мы сидели на террасе, в тени апельсиновых деревьев, над нами краснели гранаты и гроздья сладкого винограда, по правую руку море играло с яркой раскрашенной яхтой, по левую — резвились горные речушки на склоне Химеры, а прямо — играло в ручеек с солнечной дорожкой море. Пахло кипарисами, оливами, древностью. Позвякивали колокольчиками на монументальных шеях гигантские козлы, бродившие по прибрежным скалам. Это напомнило мне звон наших, молдавских, овец. Мне взгрустнулось… Зазвенели колокольчики поблизости. Заблеял с вершин генуэзской крепости муэдзин. Я прищурился и увидел, как на остатки стен лезут солдаты в малиновых шароварах, золотых тюрбанах, с кривыми саблями. Сверху их поливали кипятком мрачные, молчаливые итальянцы в кольчугах. Время от времени кто-то из них пронзал атаковавших пикой. Турок начинал вертеться, как гусеница, проткнутая осой, и защитник отбрасывал пику — прямо с телом — подальше от стен. Но нападавших становилось все больше, и постепенно стены стали золотыми и красными, а после все исчезло в мареве. Когда же я, проморгавшись, взглянул на крепость еще раз, стены выглядели унылыми и пустыми, как голова старика, призывавшего всех на молитву. Само собой, никто в ресторане и пальцем не шевельнул, чтобы туда отправиться. Беспечная Анастасия строчила что-то прямо на ходу. Что это вы там пишете, спросил я. А может, вас в свою книгу записываю.
Миры Ликийские
Автобус резко взял вверх. Выглянув в окно, я заметил под колесами облака и расчерченные поля, плантации фруктов, теплицы, укутанные полиэтиленовой пленкой. Мы, можно сказать, летели. Под шинами, правда, мягко шелестел асфальт, свежий еще, от которого в салоне тошнотворно запахло. Мустафа соизволил сообщить, что мы взбираемся в гору, чтобы наикратчайшим путем достичь Мир Ликийских, места удивительных скальных погребений древних ликийцев. Дело в том, что ликийцы, древние обитатели этих мест, обожали — он так и сказал: «обожали» — хоронить своих покойников высоко в горах. Бедняги верили, что покойные будут ближе к богам. Насколько радостно и правильно смотрели на мир ликийцы, отправляя своих мертвецов куда повыше. Впереди что-то светлело. А вот и первая гробница, сказал Мустафа, ткнув пальцем в лобовое стекло и оставив на нем жирный отпечаток. В горах, возвышавшихся прямо по курсу, чернели отверстия маленьких окошечек, вырубленных рабами. Это, объяснил Мустафа, и есть такие комнаты для погребения, в которых оставляли тело, обмотанное саваном. Входы в пещеры украшали колоннами. Маленькие, с ноготок, из окна автобуса, они — на самом деле — были огромными, не меньше пяти метров высотой. Чем больше комната для погребения, тем больше уважения, с трепетом объяснил Мустафа. Вообще-то древних эллинов он презирал и не понимал. Но когда речь заходила о больших деньгах, делал исключение. Мустафа тыкал пальцем в стекло, мы послушно водили взглядами по направлению его ногтя. Автобус затормозил, нас слегка бросило вперед. Выходим, объявил гид. Кто-то в полусне — нескольких человек постоянно укачивало — застонал. Соскакивая со ступенек автобуса, мы разминались и оглядывались. Перед нами растекалась во всю ширину горизонта река Дальян, по обеим сторонам которой красовались скалы с гробницами Ликии. Все это располагалось на высоком плато, лишь в самом конце медленно спускавшемся к морю, куда и впадал Дальян. Можно добраться и по побережью, но тогда, сказал мне потихоньку гид — он явно жаждал завоевать мое расположение, — не было бы эффекта взлета, подъема в небеса. Я был удивлен. Он оказался в каком-то смысле тонким человеком. Я вежливо отметил подъем в горы как удачную находку и вместе с группой и фотографом, забегавшим перед нами с треногой и камерой, побрел по бетонной пристани к ряду лодочек. Ценники висели повсюду, в отличие от спасательных жилетов. Я вспомнил леденящие душу подробности переправ через Дарданеллы, где то и дело тонули паромы. Так что уселся на корме, чтобы при первой же опасности успеть прыгнуть в воду и отгрести от воронки, которую образует судно. Лодка уже отплыла, и мы виляли по лабиринтам камыша, вспугивая грациозных цапель, обитавших здесь со времен третичного периода. Белоснежные птицы тихо приземлялись в воду, клацнув клювом, еще когда первые неандертальцы выбирались из Африки, чтобы перейти в Европу через здешние места. Птицы стремительно погружали лапы в тину, хватая рыбешку, а навстречу им течением несло раздутый труп братца Клеопатры, удушенного по велению сестры. Они взлетали, закрыв солнце на мгновение, а Крез хохотал, как безумный, на костре, который уже разводили слуги Дария. Они садились, а Дарий умирал на руках генералов Македонского, прошептав последнюю волю. Они летали за солнцем, а Цезарь вел солдатню маршем через Каппадокию. Они скрывались вдалеке, а берега Средиземноморья сотрясал звук бойни в Лепанто. Они исчезали, а потом появлялись снова и видели, как вместо суровых немногословных сельджуков по зарослям камышей пробирается лодчонка с десятком-другим полуголых, изнемогающих от жары туристов. Цапли и ликийские гробницы. Они здесь были, есть, будут. А мы станем илом, и по нам поползут, извиваясь, ужи, и на нас обопрутся своими чудовищными лапами гигантские черепахи, поджидающие очередную партию туристов. Я опустил руку к воде. Почувствовал толчок. А вот и черепахи! Огромные, килограммов по сто, они плескались у борта лодки, как карикатурные жуки-плавунцы. Вырывали друг у друга из клювов куски крабового панциря. Я подумал, что черепахам сейчас вывалят корзину крабов. Я знал, что их набирают тут даром. Должно быть, черепах закармливают, решил я. Как бы не так! Процедура выглядела так. Гид цеплял на кусок веревки краба и бросал в воду. Черепаха пыталась догнать наживку, старательно ворочая своими древними, как сами Миры, глазищами. Но бессердечный Мустафа отволакивал краба подальше, пока туристы не наделают фотографий. Когда фотосессия была закончена и черепаха, потыкавшись головой в борт нашего кораблика, отплывала разочарованно, гид возвращал краба. Я склонился к воде, чтобы понять, какая рыба скользит по дну — глубина была метра полтора, не больше, я даже перестал беспокоиться по поводу возможного кораблекрушения, — и меня ослепил блеск монетки, опускавшейся на дно. Это Анастасия пожертвовала половинку лиры. Видно, хочет вернуться, подумал я. Черепахи попрятались на дне, зализывать раны своего честолюбия. Цапли улетели. Камыши кончились. Мы подплыли к морю, кораблик покружил и так и этак. Пристроился к пристани из дерева. Мы вышли гуськом и перешли тонкий перешеек песка. Сразу же потерялись на гигантском пляже Олюдениз. Все там было преувеличенно большим: от широкой ленты песка, на которой человек казался морской блохой, до огромных плит, по которым следовало брести, по колено в воде, к морю. Теплое, соленое, огороженное от нас рядами корабликов, приплывших со всего европейского побережья, оно было огорожено и сверху. В небе кучей припозднившихся бабочек, не успевших спрятаться в цветках фруктовых деревьев, кружились, чуть не сталкиваясь, парапланы. Олюдениз — место, идеально подходящее для рекламных картинок сверху. Вот и наш фотограф отправился в небо, прихватив с собой камеру, и даже гид, помахав на прощание рукой, скакнул в автобус, увозивший на гору желающих полетать на параплане. Я бы отказался, даже если бы мне доплатили, объяснил я грустно Анастасии, которая снова оказалась рядом. Боязнь высоты. Это нужно лечить, деловито сказала она и перечислила в последовательности все действия, которые я должен предпринять, чтобы перестать бояться летать и просто смотреть вниз с лестницы. Слава богам, шум моря частенько перекрывал ее идиотские рассуждения. Но она, — как товарищ, который всегда подскажет, поможет, даст совет, — не могла остановиться. Я улегся прямо на песок, глядя в небо. Парапланы казались «вертолетиками» кленов. Как будто Зевс потряс древо Олимпа, и это напомнило, что наступила осень. Хотя тут, конечно, было еще лето. Солнце уже не пекло. Так что я встал и искупался, а потом еще и еще, ведь в воде загораешь быстрее всего, сказал я Анастасии, поэтому в обед стоит держаться от воды подальше, а вот вечером — не вылезать из моря. Настя понимающе и грустно улыбнулась. Пошла за мной в воду. Я нырнул несколько раз, отплыл подальше, к кораблям. Надеялся увидеть на дне какой-то знак. Море молчало. Только песок вздымался в такт волнам. Должно быть, для дна моря его поверхность что-то такое же притягательное и вечно недосягаемое, как для нас луна, подумал я. Вынырнул. Заметил уходящую с пляжа Анастасию. Издалека она даже не раздражала. Я обсох, стоя у кипарисов, высаженных за песком, и побрел к точке сбора. Автобус уже ждал с открытыми дверями. Я поднялся в салон и побрел в конец, задевая сумкой головы, и извиняясь. Автобус ехал ровно три минуты. Снова к кораблику. Мы, маленькой толпой измученных африканских рабов, взошли на борт. Наступил вечер, нас знобило, после дня, проведенного на солнце, сил уже не оставалось. Мы чувствовали себя черепахами, которых весь день дразнили крабами. Сейчас мы поплывем в Каш, где и заночуем, автобус будет ждать у отеля, к которому причалит кораблик, объявил гид. Вода тихо плескала в борт, мы вновь вышли в море и поплыли вдоль побережья. Изредка проплывали мимо пещер, в которых пираты прятали сокровища и Цезаря, куда свозили юношей и девушек, украденных у побережий, где топили свои корабли, чтобы вытащить их из воды в минуты опасности. Флот невидимок. Ликия — родина партизанской войны. Я тихонечко рассказывал обо всем этом Анастасии. Она бестактно перебивала меня. Настя, видите ли, увлекалась средневековой реконструкцией. При этом о средних веках представление у нее оказалось самое расплывчатое. Что не мешало ей увлеченно болтать вместо того, чтобы заглядывать мне в рот. Я поглядывал на нее. Она прятала свою чересчур белую кожу под накидкой с капюшоном. А вот я весь почернел от солнца, словно от горя. Совсем вечерело, где свет, где тьма, понять было невозможно, море выглядело огромной лужей чернил. Точно такие же я нашел в плошке для супа в ресторане отеля, где мы остановились. Не рискнул пробовать, ограничился овощами и рыбой. Кивнул кому-то за столом, пожелал приятного аппетита, прошел к окну. С террасы открывался вид на море, горели огни городка, шумела набережная. Поплелся по боковой галерее — бугенвиллии, запах «Дав», это был дорогой отель, стрекот сверчков, яркие, дрожащие звезды — в свой номер. Открыл. От неожиданности уронил стакан, сделал шаг назад. На кровати луврским писцом сидел Мустафа. Тише, тише, попросил он. Понизив голос, прошел к двери, удостоверился, что нас не подслушивают. Он больше не может, с него довольно, сказал шепотом, но не тихим, а очень четким, театральным. Группа презирает его, это совершенно очевидно. Они отказались покупать крабов, не согласились посетить магазинчики его друзей, не пожелали отказаться от пляжа ради поездки в деревню к его родне. Он, Мустафа, ни копеечки со всего этого не получает. Он просто хотел подарить людям радость открытия Турции. И что же? Они отказываются, плюют ему в душу. Я рассмеялся. Объяснил, что все эти люди… уже за все заплатили. За обеды и ужины, завтраки и ночевку, чай и кофе, достопримечательности и дорогу, море и солнце. И за его, Мустафы, рассказы, тоже. Маленький, обиженный, Мустафа встал у окна и раздраженно бросил, что я, как и всякий человек западной культуры, думаю только о деньгах. А он, Мустафа, грезит лишь об отношении, о чувствах. Я рассмеялся еще громче и поспешил объяснить, что мой смех вызван нервным расстройством и болями в ноге. Что все мы ошарашены и поражены величием его мысли, его эрудиции. Может быть, только этим объясняется некоторая заторможенность группы, которая не реагирует на каждое слово и предложение Мустафы полным одобрением и бурными аплодисментами. Гид качал головой. Он не верил мне. Все западные люди — притворщики, сказал он задумчиво. Он устал, он уходит. Может, поспать, а потом уже подумать, сказал я. Завтра все будет выглядеть по-другому. Мустафа решительно отказался. Как же он посмотрит в глаза туристам, которые доверились ему… все они внизу, в фойе, там бесплатный Интернет, сказал я. А он вовсе не воспользуется лестницей и парадным выходом! Мустафа вышел на балкон, закинул ногу на балконную перегородку. С достоинством графа, идущего на эшафот в присутствии короля, попросил меня сорвать с окна занавеску и скрутить из нее подобие лестницы. О чем это он, с изумлением спросил я, выполняя просьбу. Сверчки усилили концерт. Мне показалось, что вдалеке раздался страшный женский вопль. Так кричат жертвы акул в фильмах ужасов. После маленькой паузы зазвенели сигналы «скорой помощи». Мустафа попросил меня не отвлекаться и поторопиться. У него нет ни малейшего желания оставаться в этом отеле и с этой группой. Он улетает, вот так, вуа-ля. И показал мне, как соскользнет в заросли бугенвиллии в ночном Каше у подножия отеля. Я жил на третьем этаже, он не рисковал. Но кто, черт побери, поведет группу дальше, спросил я, протягивая Мустафе жгут занавески. Неважно, ответил гид, он снимает с себя полномочия, а со мной поделился из корпоративной солидарности. Коль скоро я служу в той же фирме, быть в рядах сотрудников которой имел несчастье он, Мустафа. Невероятно! Вот так просто взять да исчезнуть… до меня начало все доходить по-настоящему, лишь когда Мустафа уже наполовину исчез за балконом. Да, невозмутимо подтвердил он. Всего доброго, мой друг. Признаться честно, от вас меня тоже тошнит. Поначалу вы мне показались человеком воспитанным, отчасти даже что-то турецкое я разглядел в вас. Но вы оказались разочарованием, едва ли не большим, чем все остальные. Прощайте. Мгновение, и гид исчез. Я, ошарашенный, смотрел на раскачивающуюся лесенку. Ветер качал ткань. Я развязал ее и втянул в номер. Прислушался. В бугенвиллиях было тихо, вдалеке мяукала кошка, километрах в двух застучали в небо ритмы дискотеки. Словно во сне, я взял мобильный телефон и набрал номер центрального офиса. А, ерунда, ответили мне, гиды сплошь и рядом попадаются обидчивые. Что же нам делать, спросил я. Ехать дальше, отдыхать, сказали мне. А кто же… Так вы же любите историю, что-то там читали, а если нет, просто соврите, и дел-то, ответили мне. Но… Деньги? Ерунда, выкрутитесь, а потраченное мы вам вернем. Но у меня почти не… Тогда выкручивайтесь, одалживайте под имя компании, мы все вернем, заверили меня. Ну, а язык? Я ведь совсем не… У вас есть водитель, ему известен маршрут. Он знает, в каких кафе можно остановиться. Отели забронированы, деньги перечислены заранее. Так что… Вот незадача, а тот отель, в котором вы сейчас, забыли, посмеялись своей забывчивости в центральном офисе. Но здесь должен оплатить наличными Мустафа. Наверняка он это сделал. А за остальные отели беспокоиться не надо, деньги перечислены. Они передали привет участникам путешествия и выразили благосклонную уверенность, что я не стану их больше беспокоить. В общем, проявили обычную турецкую безмятежность. А что это такое? Это когда человек спокоен за ваш счет. Я распахнул дверь на балкон, остудил лицо в ветре, шедшем со стороны затопленного города Кекова — это мертвецы слали прохладу со своего дна, — принял душ. Потом обсох на ветерке, выключил свет, лег. Почти было уснул, как вдруг вскочил, словно током ударенный. Наспех оделся, бегом припустил на рецепцию. Так и есть. Перед побегом Мустафа не оплатил отель.
Каш
Рассвет вполз в номер бестактной горничной — без стука. Я выгнал обоих: горничную — знаками, рассвет — шторами, которые поспешил задернуть. Но было поздно попытаться снова уснуть. На горе петухи и муэдзины перекрикивали друг друга. На другой горе, молчаливой и самой высокой в округе, развевался турецкий флаг. Он здесь трепетал везде. Я сполз с кровати. В бегстве Мустафы есть грандиозное преимущество, понял я, стирая пропыленные майки и шорты в раковине. В открытую дверь балкона залетал холодок с гор. Я наскоро прополоскал вещи, просушил феном. На второй майке тот сломался. Прищурившись на балконе, я разглядел остатки античного города, над которым плескались волны бирюзового моря. Под балконом кто-то дико завопил. Потом еще. От одного, особо резкого вопля у меня начала болеть голова. Страдая, я спустился на лифте на этаж ресторана, пробежался мимо лотков с едой. В углу уже сидели несколько туристов из моей группы. Я накидал себе омлета, украсил его огненной половинкой помидора, сел в углу. Официант поставил рядом с тарелкой чашку чересчур крепкого турецкого чая. Я принял, задумчиво поблагодарил, отвернулся к окну, сделал вид, что любуюсь видом. Тот и правда был хорош. Каш открывался, как будто сам Посейдон преподнес его на ладони. Что это за шум с утра под окнами, спросил я официанта, сметавшего несуществующие пылинки с запятнанной соусами скатерти. В соседнем отеле случилось кошмарное происшествие: какой-то злой дух, а может и человек, располосовал горло парочке, спящей у шезлонгов возле бассейна. Самое удивительное, добавил он доверительно, женщина не подверглась насилию. Часто у них такое случается, спросил я. Никогда не происходило, заверил он. Бывают изредка драки, особенно из-за девушек, мелкое воровство, но очень-очень редко… А вот чтобы такое… Я похлопал парня по плечу и пошел в номер. Вытащил свои чемоданы, спустился вниз. Следовало торопиться. Усадив всех в автобус, жестами велел водителю трогаться. В это время из отеля выбежал с воплем служащий. Он кричал на турецком, потом перешел на английский. А кто оплатит отель? Конечно же, центральный офис фирмы, сказал я. Вид у меня был искренний, самоуверенный, я старался верить в свои слова. Группа слушала меня, затаив дыхание. К счастью, никто не говорил по-английски. Пусть отпустит дверцу, нам надо ехать дальше, сказал я твердо служащему. Тот мотал головой, кричал что-то про полицию, после чего издал вопль особенно отчаянный. Сделал шаг вперед. Тут к лицу парня метнулась палка с заостренным концом. Это отважная новосибирская старушка преградила путь, визгливо поинтересовавшись, где в номере находился плазменный телевизор с экраном в сто дюймов, обещанный на страничке тура в Интернете. Палка воткнулась заостренным концом прямо в глаз бедняге, брызнула кровь. Турка скрутило от боли, он царапал руками обшивку салона. Срочно позвали врача, набежали служащие отеля, поднялся переполох. На другой стороне улицы радостно выстроились старые усатые мужчины в аутентичных турецких шароварах. Два убийства за ночь в сонном мирном городке, вот это пожива! Но наш служащий, к счастью, выжил. Ему промыли глазницу, остатки глаза бережно собрали на лед. Зачем, я понятия не имел. Турки орали без умолку. Старушка, ничуть не смущаясь, громко негодовала. Путешествию конец, понял я с облегчением. В это время пострадавший поднял руку. Все умолкли. Инвалид, с ладонью на перевязанной глазнице, подошел ко мне и пожал руку. Потом пожал руку старушке, выбившей ему глаз. Каждому в автобусе. Произнес речь. Мы не представляем, как он благодарен судьбе и нам за это не-ожиданное событие, которое, уверен он, полностью изменит его жизнь. Мы и понятия не имеем, как низок уровень жизни служащего турецкого отеля на периферии! Горбатишься целыми днями годы напролет ради того, чтобы накопить денег и жениться наконец на толстой дуре из соседнего квартала. И так до сорока лет! Чаевых не дают, а если дают, то мало. Платят сущие куруши! Профсоюзов нет — их разогнали генералы во время переворота 70-х, а может и 60-х, больничный не оплачивается. Я воодушевился, начал даже переводить, хотя особой необходимости в этом не было, группа и так слушала инвалида, глядя ему то в рот, то в отсутствующий глаз. Парень к тому времени забыл про боль, он жестикулировал! Знаем ли мы, каким подарком судьбы стало для него это происшествие? Он, во-первых, получит по страховке сумму и сможет жениться уже сейчас, сэкономив пять-семь лет жизни. А, во-вторых, он теперь сможет попрошайничать в свободное от работы время! Считай, еще одна профессия! Ослепленного инвалида окружила куча турок, они похлопывали его по спине, советовали, поздравляли, ободряли. Где-то заблеял барашек, сейчас его зарежут по случаю небывалой удачи парня, потерявшего глаз, доверительно сказал мне сотрудник рецепции. К нашему слепцу прорывались парни из Москвы и Екатеринбурга, чтобы поздравить по-мужски, крепким рукопожатием. Кто-то даже пустил слезу. Новосибирская мстительница требовала себе десятую часть страховки. Я понял, что зря беспокоился за группу. Неизвестно еще, кто опаснее. Поймал на себе внимательный взгляд Анастасии — она единственная не принимала участия в общей вакханалии. От разделанного барашка уже шел ароматный дымок. Звенели за отелем цимбалы, стучали в бубен. Начинались танцы. Кто-то тащил за руку невесту инвалида, которая все еще не могла прийти в себя от новости. От привалившего счастья она даже говорить не могла! Обняла мои ноги, стала целовать. Нет, нет, вот та женщина, поправили ее. Девчонка бросилась к старушке, стала лапать ту, тереться о колени сальными волосами. Старуха брезгливо отпихивалась. Становилось по-настоящему жарко — солнце уже поднялось над Кашем, — и я понял, что Анастасия смотрит на меня не отрываясь. За чем-нибудь да не услежу, понял я. Так и есть! Завопила невеста инвалида. Старушка, отмахиваясь от чересчур назойливых объятий, неловко — а может, и специально, как любитель-актер, получивший за случайную гримасу аплодисменты, а потом назойливо повторяющий старый трюк в надежде на овацию, — ткнула палкой в лицо девушке. Минус глаз! Кровища, вопли переросли в единый вой. В небе взорвались фейерверки! Теперь и девчонка сможет заработать кучу денег! В одно мгновение мы сделали счастливыми два семейства, чего уж, весь город! Невеста плакала и смеялась, вычищала глазницу ногтями, прикладывала лед. Распахнулись двери отеля. Родня молодых, извещенная о небывалой удаче, заваливала с радостно поднятыми руками, многие пританцовывали. Некоторые, правда, выглядели довольно сердитыми. Я вспомнил, что патриарха Константинополя повесили на воротах его епархии во время одного из таких взрывов бурной радости. Так что я чуть ли не силком запихал вышедших из автобуса туристов — они жаждали принять участие в аутентичном турецком празднике — и изо всей силы саданул кулаком по руке служащего рецепции, вцепившегося в дверцу. Заскочил внутрь, энергичными пинками не дал никому последовать за нами. Хлопнул водителя по плечу. Тот нажал на газ, мы понеслись сквозь толпу, едва успевшую расступиться. Развернулись на коротком пятачке — я мельком увидел у соседнего отеля носилки, «скорую» и два распростертых на шезлонгах тела — понеслись в гору. От серпантина многие снова задремали. Я сделал короткое объявление. Мустафа вынужден из-за болезни дочери покинуть группу. Уехал ночью, после телеграммы. А что с девочкой, стали переживать туристы. О, очень плоха, очень, сказал я. Когда бедняжке только исполнилось пять, врачи нашли опухоль, ну, сами понимаете… Они понимали. После трепанации появилась еще одна и еще… короче, кончилось все тем, что эту голову отрезали, а оставили здоровую. Я не сказал? Это сиамский близнец. Туловище одно, головы две. Группа сочувственно помолчала, я решил было, что могу отдохнуть. А как же я буду гидом, если не знаю турецкого, спросила вдруг мать Анастасии. А я знаю турецкий, сказал я. Простите, звонок, сказал я. Поднес телефон к уху, «забыв» отключить микрофон. Сказал: андалы иберглу саклыкент, ища ища? Беш, кичдык, инадын кичмек (бессмысленный набор звуков. — Прим. автора). Ая, ая, сказал я. Сказал, простите. Это мне звонили из центрального офиса… Сейчас мы с вами прибудем в затонувший ликийский город Кекова, объявил я. Там вы увидите красоты античного периода, наблюдать которые сможем в люк на палубе яхты. Вопросы есть? Да, сказал, помявшись Сергей из Москвы. Как там Мустафа, сказал он с тревогой. Остальные одобрительно закивали. После чего мне снова «позвонили». Я поговорил — абылда щик бещмек — сделал маленькое объявление. Мустафа попал в автокатастрофу на обратном пути, сказал я горько. Надежды нет. Когда я звонил, он уже умирал… В автобусе воцарилась траурная тишина. Я почти уже заснул, как в бок мне ткнулось что-то. За моим сиденьем — я теперь занимал место впереди, рядом с водителем, — стояли москвич и хитрый сибирский чалдон. Они протягивали мне пачку купюр. Мы тут, это, помявшись, сообщил Сергей, скинулись для девочки. Какой девочки, не понял я. Для дочки, ну, сироты. Я взял деньги. Заверил группу, что фирма окажет все полагающиеся почести погибшему гиду — от почетного караула других гидов до полной оплаты его больничных счетов, — поблагодарил за человечность и доверие. Призвал переодеться в купальные костюмы, потому что брызги моря долетают до палубы. Немножко обманул. На нижней палубе и правда можно было промокнуть, но верхняя возвышалась над водой метра на четыре. Я взял стаканчик чая, сел по-турецки, стянул с себя майку и стал глядеть, как мимо проплывают не спеша ликийские скалы. Иногда на них, словно приклеенные по прихоти какого-то великана, кривлялись стволы олив. Местность — настоящий лабиринт в море. Около сотни маленьких островков, мысов и полуостровков появились после землетрясения, открывшего Средиземному морю путь в Черное — так появился пролив Босфор, — и дорогу здесь найти мог только местный житель, объяснил я, морщась от боли, выбравшейся на вторую палубу Анастасии. Настоящие заводи. Лабиринт похлеще критского, зачистить эти места смог только Антоний, взявшийся за пиратов после гражданских войн. В ожидании новых гражданских войн. Анастасия слушала безмятежно. Потом спросила, почему я морщусь. Все дело в ноге, нехотя сказал я, это подагра. Болезнь гениев, проявила эрудицию она. Гениального в ней только болезнь, скаламбурил я. Решился на откровенность. Поэтому мне и приходится пить чай, от кофе приступы становятся все сильнее, сказал я. Решился открыть глаза. Девушка сидела рядом так же, как я, по-турецки. Почему вы наверху, спросил я. А вы почему, сказала она. Я люблю солнце, сказал я. Когда я смотрю на него с закрытыми глазами, то по-настоящему чувствую все это. Что? Эллада, Аттика, сказал я. Корабль бросало из стороны в сторону, веселый капитан, стараясь избежать столкновений с другими суденышками, сновавшими в проливах, неуклонно вел нас в Кекова. Там, над затонувшим городом, поплавал немного. Туристы были разочарованы. Всего лишь каменные дома на глубине пятнадцати-двадцати метров, и все это видно с поверхности моря. Нырять здесь не разрешают, строгий запрет Археологического общества Турции. Вы были в Афродисиасе, спросила меня Анастасия. Да, соврал я. Рай на Земле, красивее даже, чем здесь — корабль заплывал в маленькую бухту, окруженную природными ваннами из камней, вода в каждой из которых нагревалась, словно для бани, — там цветы висят на лианах гроздьями, пахнет фруктами и розами, все цветет чуть ли не круглый год из-за подземных термальных источников… все украшено великолепными статуями Афродиты. Еще, врал я, потому что не знал об Афродисиасе ничего, в этом месте открываются удивительные виды на море, и там, под колоннами гигантского храма, посвященного богине любви, можно увидеть каменные барельефы, созданные руками самого Праксителя! Я произвел впечатление. Скорее бы в Афродисиас, сказала она. Это конечный пункт путешествия, сказал я, отфыркиваясь. Капитан уже остановил судно, бросил якорь, мы попрыгали в воду и нежились в течениях, переплывая из холодного в теплое, ныряя за юркими рыбками, дивясь прозрачным водам и приближаясь постепенно к берегу. Само море выбрасывало нас на скалы грязной пеной. Я нащупал под ногами камень, нырнул, оглядел. То была крыша старинного дома, ушедшего как-то за ночь на дно моря вместе с сотнями других домов. Думали ли они, что так будет, те люди, что мололи в этих домах зерно, пили вино в честь козлоногого Диониса, спешили на собрания по тропам, ставшим излюбленными местами засад для осьминогов. Течение мягко толкало меня с камня, один раз я не удержался, взмахнул руками. Толкнул Анастасию, которая подплыла и стала рядом. Я понял, почему она все время норовила оказаться ко мне поближе. Как и все рьяные новички, жаждала получить максимум опыта от старожила. Я закрыл глаза. Снова отправляетесь в Элладу, сказала девушка. Вдалеке, хотя судно было рядом — это баловала акустика из-за причудливо разбросанных по морю гор, — заурчал мотор. Вас отвезут на обед в ресторан за горой, крикнул я. Купальщики на поверхности воды не шевелились и дрейфовали по морю, окруженные стайками мальков. За обед платить не нужно, крикнул я. В считанные секунды бухта опустела. После обеда вы отдохнете, и вас привезут сюда, крикнул я уверенно, потому что сверился с маршрутом в рекламном проспекте. Поторопитесь, сказал я соседке по камню. А вы, сказала она. Мне нужен отдых, сказал я, может быть, резче, чем следовало. А я худею, сказала она. Мне же можно побыть тут, раз яхта все равно приплывет, сказала она. Я открыл глаза и оглядел Анастасию. Она перебралась на камень по соседству, уже совсем у берега, помахала рукой яхте, крикнула, что будет ждать со мной. Встала, подражая статуе, и подняла руки. Пропала способность мыслить. Остались только осязание, слух, зрение, обоняние. Простые чувства, их вполне достаточно для жизни, для счастья. Только слышать плеск, только чувствовать касание. Вы знаете, что статуи Эллады вовсе не были белыми, решил я остудить нарциссический пыл Анастасии, древние греки раскрашивали их. Белые статуи — это работа ветра и воды. А еще древних римлян, которые беззастенчиво копировали эллинов. Римляне решили, что лучше греческим статуям стать белыми. От эллинов же практически ничего не осталось. Настоящая греческая статуя — редкость. Так что вам, коль скоро захотелось поиграть в Афродиту, из пены рожденную, стоило хотя бы губы накрасить. Не вопрос, по-мужицки сказала она. Села в прибрежную лужу и, все так же по-мужицки, без изящества, достала из сумочки, которая плавала на маленьком кругу — они найдут возможность взять сумочку даже на тот свет, подумалось мне, — помаду. Высунула ярко-красный столбик, стала водить по губам. Смотрела насмешливо. Я почувствовал течение воды по своей коже. Все стихло. Не кричали вдали люди, не стучали копытами козлы. Не плескалось море. Крабы уснули. Птицы присели на ветви кривых деревьев. Ветер залез в мешок Эола. Посейдон, набрав в рот пузырьков, постарался задержать дыхание. Я скользнул с камня и вынырнул прямо в объятия девушки.
Кекова
Она, взяв меня за руку, повела за собой в просторный ликийский дом под водой, дом, чьи стены покрывала корка соли. Мы отламывали куски и лакомились. На губах пузырилась пена. Я закусывал соль мелкими ракушками, которыми так приятно хрустеть. Я откинулся на мраморное ложе, нагретое солнцем через толщу воды. В ушах забулькало. Просто выдохни воздух, велела она. Я повиновался и почувствовал в теле необычайную легкость. Она улыбнулась, я видел ее словно в замедленной съемке. Волосы змеились щупальцами медузы, губы алели кораллами. Кстати, тут под водой пещер полно, называются гроты. Хочешь глянуть? Я встал с ложа, она взяла меня за руку, и мы понеслись в серых тенях (это дельфины, шепнула она) куда-то к темному обрыву… Медленно опустились на дно. Там уже ждал затонувший город: жители выстроились приветственной процессией, они принимали нас за двух богов, спустившихся с неба, они не понимали, что они давно уже в море, что их давно уже нет. Бедные призраки. Чем, в сущности, мы отличаемся от них? То же самомнение, тот же жалкий пафос, те же глупость, слепота. А раз так, подыграем! Я принял позу поважнее, Настя замоталась в пурпурную ткань. Мы приняли дары, мы приласкали старшин, мы принесли жертвы у статуй давно забытым богам, мы позволили поклоняться себе. Я повернулся в профиль. Анфас. А теперь левую ногу вперед. Вот так, благодарю вас, месье. Мадам. Или… О, у вас еще все впереди! Годы, годы. Ваше величество Бог. Ваше величество Богиня. Они надели на нас венки. Их голоса становились все тише. Они колебались, бедные тени, у самого дна. Пронизанные солнцем, — оно надевало их на лучи, как рыбак накалывает рыбешку на острогу, — мало-помалу таяли, бледнели, исчезали. Наконец, вовсе пропали. Остались только прозрачное море, камни, покрытые известковой мутью, на глубине, горы, поросшие жесткой щетиной трав, и деревья, укутанные в тени облаков, отплывающих на побывку в горы. Вечерело. В мире появились звуки. Играла где-то труба, это очередной кораблик причаливал в соседнюю бухту на ночное барбекю. Мы спали прямо на камнях, покрытых тонкой пленкой воды. Настя оперлась на локоть и смотрела несколько секунд, возвращаясь ко мне откуда-то. Вероятно, из той самой затонувшей Ликии. На ее пальце я заметил кольцо из оникса. Когда мы оставались в бухте, кольца не было. Чего здесь только на дне не бывает, подумал я. Постарался смотреть ей прямо в глаза, гадая — будет ли что-то еще между нами. Настя молча скользнула в воду, поплыла к другому островку, держа в руке купальник. Встала на камень, оделась. Стала ждать яхту.
Патара
Едва суденышко ткнулось носом в причал, туристы стали спрыгивать с борта. Никому и в голову, похоже, не приходило, что нога может соскользнуть, и тогда ее попросту перетрет между пирсом и бортом. Грустный турок, стоявший в одних шортах на пирсе с протянутыми руками, мрачнел на глазах. Он-то рассчитывал помочь, то есть заработать. Он стоял не зря. Я позволил бережно перенести себя на берег. Подождал, пока вынесут Настю. Турок держал ее, счастливый, как жених невесту. Я бросил монетку в море, парнишка метнулся в воду тенью, вынырнул с золоченым кружочком в зубах. Туристы заулыбались. Представление так понравилось, что в море посыпалась всякая мелочь: монетки, маникюрные ножницы, пуговицы, кусочки фольги, семечки, мелкий мусор. Паренек, счастливый, нырял, бросая на меня время от времени благодарные взгляды. Группа, отсняв все происходящее на фотоаппараты, рассаживалась в автобусе. Я уже рассчитался с капитаном за экскурсию, как вдруг почувствовал легкое касание. Обернулся. Бой, смущенно улыбаясь, протягивал мне что-то. Деньги, положенные десять процентов. Такса гида. Я отказывался. Они сунули мне деньги в карман, причем и хозяин яхты отстегнул десять процентов. Вы ведь могли выбрать не нас, сказал он, поцеловав каждую купюру, которую я позволил заработать. Потом — каждую монетку. Я не стал ждать, когда они перейдут к моим ногам, и вошел в автобус, сел на заднее сиденье, стараясь не встречаться взглядом с Анастасией. Объявил, что сейчас мы осмотрим церковь Святого Николая в Патаре, а завтра нас ждет удивительнейший тур по четырем античным городам. Настя полезла в сумку, превратившись из подводной принцессы в обычную дуру. Как-как называются города, переспросила она. Я продиктовал, старательно глядя в блокнот. Дидим, Приена, Ксантос, Илиас. Она не унималась. Обернувшись, расспрашивала меня о городах: когда они построены, кто там жил, каковы особенности… Дура, неужели ты не помнишь, хотелось крикнуть мне. Ты была моей женщиной, я твоим мужчиной. Каких-то пару часов назад! Как можно после этого задавать дурацкие вопросы, разыгрывать из себя составителя Википедии. Наверное, решила, что мы должны остаться добрыми товарищами, несмотря на легкий инцидент. Должно быть, стыдилась его. Разочек оступилась. Пришлось наскоро выдумывать что-то о древних приенцах, ксантосцах, дидимцах и илиасцах. Гашек умер бы от зависти, слушая мои россказни о богатых горожанах, статуях богов, банях, войнах, договорах, романтических историях и тому подобной чуши. Я коверкал Ксенофонта, уродовал Геродота, перевирал Светония, с бессовестностью Бендера перетаскивал исторических персонажей из одного века в другой. Я творил, как демиург. Лафонтен, Крылов, Эзоп. Мои басни увлекли постепенно весь автобус. На меня стал с уважительным вниманием оборачиваться водитель. Ни слова не понимавший ни по-русски, ни по-английски. Но он, очевидно, чувствовал энергетику! Ожил даже фотограф, спавший все время в автобусе и скрывавшийся за горизонтом после высадки, чтобы сделать новые фотографии для буклета. Он завелся, стал перебивать меня, нести что-то про ауру и энергетику древних городов. Я не осуждал. Напротив! Я стал новатором. Макаренко от экскурсионного туризма! Я решил дать слово туристам! Каждый пусть скажет, что он знает об античных городах. Пусть каждый выскажется, ведь каждому из нас есть что сказать? Постепенно каждый свернул на интересную для него тему. Проще говоря, на самого себя. Парочка из Крыма, оказавшаяся владельцами небольшой туристической фирмы, хором проклинала власти полуострова и строительство какого-то там завода на месте какого-то там виноградника. Туризм в загаженном Крыму. Но я улыбался, я поддакивал, я кивал. Степенная москвичка, оказавшаяся редактором журнала «Сад и огород», поведала нам, с каким трудом можно вырастить тыкву особенного сорта в погодных условиях Подмосковья. Новосибирская старушка, ласково улыбаясь, поинтересовалась параметрами моего черепа и сообщила, что в юности знавала много молдаван и что у меня необычайная, интересная внешность. Даже мать Анастасии расхрабрилась и сказала что-то о трудностях бухгалтерского учета в современном мире. Фотограф вклинился безо всякого стеснения. На его взгляд, существование детей-индиго совершенно доказано. Факты? Извольте! Он всегда ощущал себя ребенком-индиго, он не такой, как все, он творческий. Я был на седьмом небе от счастья. Мне удалось раскочегарить группу. И я размяк. Купался в лучах любви. Славы. Говорили все, лихорадочно, не слушая другого. Даже водитель что-то забормотал на своем турецком. Автобус грохал от радости и смеха. Все отражались в тонированных стеклах автобуса, за которыми мелькали уже улочки Патары. Мы остановились у статуи епископа Патары, объявил я в микрофон. Фотографируемся у памятника и проходим за мной в церковь Святого Николая, где каждый сможет загадать желание у гробницы святого, полюбоваться удивительными фресками XIX века, и ощутить под своими ногами булыжники византийской базилики. Группа повиновалась. Я вышел последним. Дверь автобуса закрылась, водитель улегся на переднее сиденье. Автобус затерялся в лучах вечернего солнца, как лев, крадущийся со стороны заката к стаду мирно пасущихся антилоп. Я повел свое стадо в церковь.
Сразу попасть в царство Божие мы не смогли. Как и на том свете, на этом при входе в него было организовано небольшое чистилище, заваленное иконами, крестиками, шнурочками, медальонами, четками, чертиками, замочками, ключиками, шахматами, в которых роль пешек исполняли маленькие ангелочки, напоминающие Амура, короля и королевы — Бог-отец и Богородица, а за офицеров ходили архангел Гавриил и сам Сатана. Сатана, конечно, играл за черных. За белых — серафимы и святые, умники и умницы, а за черных шагали пешие строи грешников с лицами, искаженными мукой. Группа растеклась по лавке, щупали, приценивались. Я наблюдал за разгромом. Каждый волочил за собой уже маленькую походную лавку святых предметов, икон, каких-то костей — мощи, догадался я, — черепа, лоскуты кожи… Моя группа напоминала команду грабителей могил. Я дождался своего каравана невольников, тащивших из иконной лавки ненужные покупки. Разрешил оставить их в автобусе. Повел в церковь. Там уже густым дымом клубились туристы, в узком коридоре была давка, кто-то пытался задержаться хоть на пару минут, чтобы рассмотреть фрески, но сзади напирала толпа. Приходилось идти вперед маленькими шажками. Мы двигались, словно пехота испанской терции. Раздавались крики, брань. Над всем этим возвышался, выкинув руку в жесте благословения, святой Николай. Статуя казалась такой древней, что я не удержался и ценой собственной жизни рискнул встать на колени и рассмотреть табличку у цоколя. «2009 год, скульптор Афанасий Иванов, в дар городу Патара» — было написано там. Вставал с трудом избегая ног, и обуви сорок пятого размера, то и дело грозившей раздавить меня, словно клопа. Как видите, объявил я, эта удивительная статуя, созданная еще при жизни святого в III веке нашей эры… После чего постарался пристроиться за небольшой французской группой, гид которой болтал на всю церковь. Я устроил сеанс синхронного перевода. Получалось славно, туристы глядели на меня с уважением, кроме подозрительной Агаты Кристи из Новосибирска. Мы текли ручейком по мрачным коридорчикам церкви, построенной Бог знает когда и Бог знает кем, перестроенной в XIX, XX, а теперь и в XX1 веках. Здесь служили непонятно кто, и приходил не поймешь кто, созванные на службу неизвестно кем. Я распинался, трогая камни на стенах, предлагая пощупать гладкий булыжник на полу, советуя обратить внимание на… Француз гид, заподозрил неладное и оторвался от нас неожиданным маневром как раз у алтаря. Пришлось сочинять что-то второпях. В церкви было темно. В отличие от жизнерадостных язычников, использовавших ландшафт как часть архитектуры, христиане оказались угрюмы и мрачны. Куполом храмов эллинов было небо, христиане закрывали его тесаными плитами. Задней стеной амфитеатра греки избирали склон горы. Христиане забросали ее горами булыжников. В этой церкви алтарь вообще без всяких излишеств изобразили в виде амфитеатра. Я покачал головой, поделился кое-какими своими соображениями — густо маскируя их преклонением перед святым местом (женщины замотали головы в платки, многие крестились, вздыхали и охали) — и повел их в особо мрачный коридор. Как я уже знал по указателям на английском языке, в этой пещере располагался сам епископ Николай. Вроде бы он лежал тут, а потом его повезли в Венецию, но по пути святой решил сойти на побережье где-то в Малой Азии, а там его возьми да и разбери на мощи местный люд… Было это в веке XII, а в XIV писали, что в VIII, ну, и, как водится, исследователи века XX лишь напутали, когда решили внести ясность в вопрос. Ясно лишь одно: гробница пустует. Но она каменная и покрыта стеклом. Из-за свечей можно было видеть лица людей, стоявших ко мне спиной и окружавших гробницу плотной толпой. Мне бросилось в глаза лицо Насти. Раскрасневшаяся, с платком на голове, но в шортах, она стояла, прижав ладони к стеклу. Неужели молится? Я пробился вперед. Спросил на ухо. О чем это вы тут молитесь. Узнаете сами, ответила она, помахала перед носом бумажкой. Сняла с себя серебряную цепочку с крестиком, бросила под стекло святому. Я заметил груды серег, кольца, цепочки… Я все никак не мог успокоиться, и фотограф тоже, даже когда мы уже выбрались из церкви и отправились в отель. Я уселся на заднее сиденье, изображая внимательный интерес к россказням про особую пленку, пятый угол, седьмой градус, линзу СА-95756, фокус Б-947846 и прочую сектантскую болтовню. Дождался, пока парень начнет развивать теории про детей-индиго и особенную энергетику места, и полез в багажный отсек. Нашел сумку новосибирской старушки, аккуратно порылся, прикрываясь своей. Запасной кошелек и фотографии, вот и все, что мне было нужно. На снимке красовалось целое семейство, на оборотной стороне, разумеется, все подписаны. Я тщательно выписал имена и первым же делом, заселившись в отель, сбегал на почту. Дал телеграмму от имени Коли и Ники. Бабуля, приезжай, у нас беда. Не все в порядке с Ксюшей, не хотим тебя пугать, но возможно все. Прилетай. Вернулся, прогулявшись по рядам сувенирных лавок, спустился к ужину. С тревогой прислушался к разговору за соседним столиком. Жительница Новосибирска шептала что-то редактору журнала из Москвы, многозначительно кивая в мою сторону. Далекий шум моря и стук ложек и вилок — мы ночевали в большом отеле класса «все включено» — заглушали разговор. Но мне чудилось «аферист», «не знает турецко…», «известно ли в компани…». Кусок не лез в горло. Даже ночь над Патарой, удивительно рождественская, с гигантскими, яркими звездами, ночь, ужинавшая с нами под открытым небом, не успокаивала меня. Сверчки подпевали исполнителям турецких народных песен, оравших в динамики в соседнем отеле классом попроще. Сердце билось все чаще. Разговор все громче. Намеки все обвинительнее. Проковылял где-то в сторонке, криво улыбаясь, москвич Сергей. Уволок в свой угол большую тарелку с ужином, как паук — муху. Метнулся из угла кто-то из служащих, прямо к соседнему столику. Звякнула чашка. Задребезжало блюдце. Я воспрял. Я метнулся к столу побыстрее иного служащего. Проявил заботу и внимание. Что случилось? Нужна ли помощь? Само собой, конечно! Слава богу, у нее не оказалось роуминга. Еще бы! Роуминг — это ведь дорого! Плевать, что в дороге тебя могут прихватить колики, похитить инопланетяне, что кто-то может умереть, кому-то стать плохо, что цунами обрушится на Европу и Азию, что Австралия уйдет на дно глубже окружающих ее коралловых рифов. Роуминг. Это. Дорого. Оставалось позвонить из отеля. Я воспрепятствовал. Ни в коем случае! Ахиллесова пята моей недоброжелательницы была к тому времени очевидна. Жадность. Я наплел небылиц про стократную стоимость звонков из гостиниц в ночное время, наскоро придумал новые часы работы почтовых отделений. По всему выходило, что бедняжке надо возвращаться в аэропорт Анталии и срочно вылетать на родину. Тут она заколебалась. Видели ли бы нас всех в это время! Стол окружен народом, кто-то склонился, некоторые уперлись локтями, кто-то за спинкой стула, и в центре внимания она, наша пострадавшая. Богатая старуха и наследники! Можно подумать, у нее во рту миллион был, а мы ждали, когда она его выплюнет. Умирающая внучка… Это, конечно, резон. Но ведь и тур, он оплачен… Тут все взгляды обернулись ко мне. О, я не подкачал. Поправил воротник, смахнул крошку с манжеты, выступил вперед. Торжественно, сглотнув от волнения и даже слегка прослезившись, заявил. Разумеется, фирма оплатит отдых в любое другое время. Раздались аплодисменты. Мне было уже плевать. Лишь бы выбраться отсюда живым и невредимым. Официанты несли торт с тремя свечами. Многие громким шепотом выражали горечь и завистливое недоумение. Кто-то искренне жалел, что у него нет внучки при смерти. Я улыбался и дарил внимание всем. Мне жали руки. Мы распили на брудершафт парочку бутылок ракии, не разбавляя ее водой, и я провел почтенную даму к номеру. Мы простили друг другу все наши грехи. Ведь именно я тащил ее чемодан к автобусу. Там растолкал водителя, молча показал ему карту, ткнул пальцем в изображение маленького самолета у надписи Antalya. Водитель молча кивнул, завел мотор. Я усадил старушку в автобус, дал возможность проститься, пожелал доброй ночи группе, сказал, что провожу нашего друга из Новосибирска, пытаясь в полутьме определить, есть ли в толпе Анастасия, и забрался на переднее сиденье. Пару кварталов спустя попрощался с туристкой, непременно пообещав писать, получил от нее в подарок какой-то блокнотик и выскочил где-то у стены дома, увитой плющом, и побрел по узким улочкам, ориентируясь на свет маяка. Разумеется, я заблудился. Бродил несколько часов вдоль домов, пока не наткнулся на группу молодых парней, подпиравших осыпавшуюся со стены штукатурку в каком-то дворике. Присоединился. Меня угостили чаем. По-английски не говорил никто из них, так что мы объяснялись жестами. Я показал два пальца, сказал «лира», «отель». Они покивали, но с места никто не тронулся. Из будки со шлагбаумом вышел толстячок в форме, пересчитал собравшихся. Недоуменно уставился на меня. Кто-то из ребят сказал что-то успокаивающе. Толстячок расплылся в счастливой улыбке. Пощекотал меня пальцем под подбородком, покачал головой, похлопал по спине. Махнул рукой приветственно. Мы зашли в еще один дворик, поменьше. Вход закрыли автоматические ворота. Я начал беспокоиться. Но никто не волновался. Я только и слышал обычную турецкую болтовню: о деньгах, футболе и бабах, не надо было знать турецкий язык, чтобы понять, о чем они говорят, изредка улавливая слово «кисмет». Порылся в словарике, подаренном на прощание новосибирской гостьей. Понял, что в моей случайной компании рассуждают о судьбе. В это время вспыхнули прожекторы. От яркого света мы заморгали, как гости развлекательной телепередачи, ослепленные софитами. Сходство с телевидением усилилось, когда на стенах нашего каменного колодца появились зрители. Они рассаживались. Я пригляделся. Так и есть. Мы стояли на сцене небольшого амфитеатра, над прожекторами корячились тенями леших горные сосны, дул теплый, южный ветер. В это время в мегафон заговорил мужской голос, вещавший по-английски с ужасным акцентом. Кого-то он мне напоминал! Мы сидим на ступенях амфитеатра, который построил в начале первый век наша эра сам легендарный Мавзол, уважаемый король эта мест. Он быть важный, состоятельный гражданина. Иметь много-много деньга! Платить налога, стукать счета, стук-тик-так, короче, один, два, сто доллар, еще сто доллар, миллион доллар. Конечно, старинный доллар, который еще Римская империя ходить-бродить. Я ушам своим не верил. Да это же Мустафа! Прожектор шарил по амфитеатру, освещая те его части, о которых в данный момент говорил Мустафа. Уважаемые туристы, а теперь мы видим статую… Он рассказывал об амфитеатре, как о торговом центре. Больше всего внимания уделил торговым лавкам, которые были почти забросаны землей. Но для Мустафы это значения не имело. Я оглянулся, ворота за нами заперли. Помахал рукой Мустафе в надежде, что он узнает старого знакомого. Тщетно. Прожектор плюнул пятном света на нас, я понял, что с арены не выберешься. Это был римский амфитеатр с опущенной вниз ареной. Не солнечный, греческий, откуда можно выйти, а настоящая каменная яма, где гладиаторы бились насмерть с дикими животными, и до первых зрительных рядов оставалось еще метра два высоты. Мустафа обратил внимание уважаемых туристов на нас. Как вы думаете, кто перед вами? Прожектор опустился, снова плюнул на нас пятном жаркого света. Молодчики, принимавшие участие в грандиозных беспорядках из-за какого-то стамбульского парка. Якобы их беспокоили деревья! Парк Гези! Известно ли нам, что все эти люди, вольно или невольно, наплевали на свою родину?! Им кажется, что с ними играют. Что терпение государства безгранично! А это не так. Нет, о нет! Извольте убедиться в этом сами. На плечо! Наизготовку! Целься! Пли! Я, словно в дурном и дешевом представлении, упал на пыльную землю арены, ударившись виском о камень. На меня рухнул здоровенный сосед, заливший мою одежду кровью. Пуля снесла ему половину черепа, тело билось обезглавленной рыбой прямо на мне. Я почувствовал, что теряю сознание. Изогнулся, глядя на мир прищуренным глазом. Сверху, привстав с кресел, аплодировали и смеялись туристы. Амфитеатр рукоплескал, вспыхивал огнями фотокамер, вспышками ружей. Нас расстреливали в упор. Канонада стала оглушающей. Потом стихла, звуки покидали амфитеатр, как сознание — меня. Ряды пустели, представление заканчивалось. Я плавал в крови, небо гасло, отправляя звезды на ночевку в отели. Созвездие Ориона — светить над пятизвездочным. Большая Медведица — для гостей отеля класса «суперлюкс». Для скромной «трешки» и Южный Крест сойдет. Что там у нас? Млечный Путь? Ну, это для большой группы, желательно для какого-нибудь конгресса. Наконец, все разошлись. Голоса затихли. Где-то рядом бухали сапоги палачей. Те проверяли штыками, добиты ли жертвы. Короткий вскрик. Тишина. Смех, шипение спички, прикуренная сигарета. От ужаса я потерял сознание. Очнулся от дикого холода час спустя. Болело распоротое штыком плечо. Бухала вдалеке огнями дискотека отеля «Лара-бич». Я пополз, благодаря самого себя за интерес к античности в детстве. Все амфитеатры однотипны, как хрущевки. Я с закрытыми глазами мог зайти в любом галерею, по которой выводили бойцов на арену, и через нее попасть в маленький накопитель под сценой. А оттуда наружу вела маленькая лестница. Вдалеке шумели двигатели грузовиков. Споро работали за оградой палачи, раздевая трупы. Я скользнул в боковую галерею, пронесся, теряя кровь и силы, вперед, к нескольким звездам — мне оставили самые худосочные — в колодце неба. Выбрался на землю у каких-то камней, возле старой оливы. Оттуда побрел в ночь, снова попал в старые кварталы, где на стук в окна не отзывался никто, лишь ветерок покачивал вывешенные с балконов ковры, тряпки, флаги, портреты американских певиц. Ныр-нул — без особой надежды, — шел просто, чтобы согреться, — в какой-то переулок и выплыл прямо посреди небольшой, ярко освещенной площади, окруженной отелями. Включая наш. В фойе глянул на часы — три утра — и молча поплелся к лифту. На рецепции никого не было, я оставлял кровавые следы. Вывалился из лифта, чуть не прилег на ковре в коридоре, открыл дрожащими руками дверь. Щупал одновременно рану. Кажется, вскользь. Включил свет, запер дверь. Обернулся, на кровати сидела Анастасия. Молча прошел мимо нее. Где вы были, сказала она. Сел в кресло, сжал руками голову. Заплакал. Она присела рядышком, обняла меня. Сказала — чувствовала, что со мной что-то случится. И хотя сначала хотела попросить у святого Николая другое, изменила решение. Настя достала бумажку, развернула, показала. Святой Николай, спаси, сохрани и помилуй моего возлюбленного. Так вы… любите меня, сказал я. Да, ответила она просто.
Ксантос–Дидим–Приена–Илиас
Она дала мне болеутоляющего и снотворного. А утром вывела, положила на заднее сиденье автобуса, дождалась группы, и мы отчалили из Патары в Фетхие. Анастасия объявила, что гида сразил недуг из-за кормежки, и нашла в программе пункт о дне пляжного отдыха. Так что вчера они купались, загорали и бегали, как дети, по пляжу Патары. Мне стало обидно. Я-то на этом пляже сроду не бывал. А ведь стоило, если верить мне же: «Пляж Патара — один из длиннейших пляжей Европы, протяженностью в шестнадцать километров, весь усеян золотистым мелким песком и находится под защитой ЮНЕСКО». Когда все разбрелись по пляжу, Анастасия отвезла меня в отель и втащила в номер. На рецепции объяснила, что я перебрал. Пришлось даже вылить тебе на рубашку немного виски из бутылки, которую я нашла в твоем рюкзаке. Я вижу, приподнялся я на локте, отношения стремительно становятся все более близкими. Ага. Я хотела еще спросить, а что это за женщина, Рина? Случайно нашла письмо в кармане. Я снова упал на подушку. Получил легкого тычка в бок. Так кто же? Моя жена, сказал я. Обиженное молчание перебил шум кондиционера. Боже мой, мы всего пару переспали, простонал я, стараясь выглядеть более обессиленным, чем на самом деле. Ты любишь ее, спросила она. Очень, сказал я, но она разбивает мне сердце. Судя по всему, и ты ей. И не только ей. Настя, какое хрупкое у вас сердце. Вовсе нет. Оно большое, доброе, щедрое. Я вчера купила статуэтку Афродиты и даже пролила на нее несколько капель духов, ну, вроде как в жертву. Сколько? Пять капель. Да нет, сколько заплатила. А, что-то около десяти лир. Переплатила в десятикратном размере. Неважно. О чем же ты просила Афродиту, сладкая? Не скажу. А если я тебя пощекочу? Нет, я еще не простила тебя, ты не сказал, что женат. Бог мой, Настя, понял наконец я. Да у меня же все это время на пальце блестело обручальное кольцо… А, испугался! Она захихикала, стала меня тормошить. Мы ползали в простыне, как матросы-новички в парусах огромного фрегата, рискуя то и дело сорваться в море, а то и на палубу. Хлопало полотнище, светило солнце, вопили чайки, люди внизу казались не больше водной ряби, я то и дело находил руку Анастасии, и тогда она подтягивала меня на пару пролетов веревочной лестницы, а иногда терял и тогда стремительно скользил по мокрой парусине вниз. Но она тут как тут, чертовка, выныривает из белой ткани головой озорного юнги, подставляет плечо, руку. Только я поймаю ее, как снова исчезает. Тает, едва завидишь. Ускользает, только показавшись на горизонте. Надежда, вера, любовь. Толпились у подножия отеля любезные волны. Я решил, что обязательно верну группу к пляжу Патары, мне хотелось открыть для себя все здешние воды. Следует быть добросовестным, прошептал мне ветерок. Дул откуда-то с запада. Ветер Фетхие пах крестовыми походами. А именно — первым и третьим. В нем было много северофранцузского, много фламандского. Я видел, как трепещутся золотые флаги, это солнце подсветило нашу с Настей простыню, наши с ней паруса…
Я спустился завтракать сам, оставив спящую Анастасию. На негнущихся ногах спустился по лестнице — в ожидании лифта непременно упал бы, так меня шатало — в ресторан гостиницы. Меню, как и архитектура римлян, восхищало постоянством. Вареные яйца, маслины, оливки, колбаса, помидоры, огурцы, кислое молоко, варенье нескольких видов, паста из кунжута. Я зачерпнул себе ложечку. Стал пить чай, обжигаясь и поглядывая в зал. Вдалеке, поджав губы, тщательно разрезала на сто пятьдесят шесть частей омлет мать Анастасии. Следовало ли мне подойти? Я попробовал ответить на этот вопрос, но тут солнце упало на террасу ресторана, и, как всегда, когда мне что-то светит в глаза, я решил отнестись к происходящим в моей жизни событиям более легкомысленно. Просто снял под столом обручальное кольцо и сунул в карман. Поднял голову. Передо мной уселся Сергей. Он волновался. Как программа? Все ли по плану? Я заверил его — так громко, чтобы слышали все остальные, — что все идет по плану. День пляжного отдыха был в программе. Более того! Компания дарит еще один день такого отдыха во время поездки, дополнительный. Безо всякой оплаты! Грубые лесть и подкуп возымели свое действие. Группа расслабилась. Кроме матери Насти, разумеется. Я наблюдал за ней одним глазком, рассеянно слушая рассказ Сергея о прогулке близ стен Приены, неподалеку от пляжа. Он выбрался туда, но, вспомнив, что в Приене намечена экскурсия, развернулся и ушел. Какой смысл бродить даром там, где можно будет побродить за деньги?! Верно, сказал я. Сейчас-то мы в Приену и поедем. Как самочувствие? Прекрасно. Знаете, здешняя еда соответствует всем стандартам, просто когда любишь острое и меры не знаешь, то… Понимающе заулыбались. Кстати, а где тут полиция, поинтересовался Сергей. Сколько ездим, а ни одного полицейского не видно. А что, нужно, сказал я шутливо. Объяснил, что в Турции полиция совсем не такая, как… Дальнейшее представляло собой краткий пересказ патриотических россказней любого местного гида. По моим словам, в местной полиции служили супергерои, поэтому дополнительное патрулирование не требовалось. Стоило подонку обидеть старушку, как раскрывались небеса, и сверху на миниатюрном летательном аппарате спускался турецкий полицейский. Сергей приуныл. Я списал это на зависть жителя коррумпированной страны к работе правоохранительных органов страны, коррумпированной лишь наполовину. Местная полиция в моем рассказе представала помесью трехсот спартанцев со спецназом ГРУ. И все это с легким интеллектуальным оттенком блистательного Шерлока Холмса… Вот какая полиция в Турции! От монолога меня отвлекла парочка из Крыма. Они интересовались, много ли сегодня будет в программе античности. Они, видите ли, живут у моря, и плевать им на пляж и воду. Этого добра у них дома навалом. Я поспешил сообщить, что сегодня предстоит экскурсия по четырем античным городам сразу. Только представьте себе, мы пройдемся по мощеным улочкам, где ступали ноги императоров в сандалиях фирмы «Саламандер», постоим у стен, на которых оставили рисунки неандертальцы и кроманьонцы пещеры Ласко, выпьем воды из античных фонтанов, спроектированных еще Микеланджело, посмотрим удивительные представления в амфитеатрах — тут меня мороз по коже продрал, но я мужественно продолжил, — наконец… Но лучше один раз увидеть, чем сто услышать, сказала за спиной мужиковатым голосом Настя. Я слегка обернулся, поздоровался, как будто видел ее впервые после вечера. С тревогой следил, как Настя усаживается рядом с матерью, которая демонстративно промолчала на приветствие дочери. Стоит ли провернуть с ней тот же фокус, что и с гостьей из Новосибирска? Это следовало обдумать и обсудить с Анастасией. Вот тебе и минус романа. Сначала вынеси вопрос на повестку дня, обсуди, добейся одобрения, а потом уже исполняй. Я вышел из ресторана, собрал вещи и вышел на улицу. Водитель уже заводил мотор. Заглушил. Приехали. Мы вышли из автобуса на пыльную площадку перед кривой стеной из больших булыжников. Местами они выглядели совершенно новыми. Местные работяги, совершенно не стесняясь, выкладывали сразу же за этой стеной здание «древней римской бани». Внизу возились фабричные рабочие с новехонькой мозаикой. Тут даже мои туристы заподозрили неладное. Пришлось врать, что восстанавливают облик старого города по чертежам, бережно сохраненным учеными… Постарался увести группу побыстрее в глубину города. Сразу же мы заплутали между камнями. Чудом вышли к четырем колоннам, подпиравшим само небо на фоне горы. От красоты вида замолкла даже группа китайских туристов, запрудивших улочку за нами. На колонну слетел орел. Я понял, что за нами наблюдают боги. Туристы восторженно заверещали, защелкали фотоаппараты. Птица бога величаво повела головой, глянула на нас, распрямила крылья. Взлетела и взяла вправо от меня. Я закрыл глаза, постаравшись унять дрожь. Молча склонил голову. Почувствовал, что меня берут за руку. Анастасия интересовалась, все ли в порядке. Более чем, сказал я, но не стал ничего объяснять про орла. Пошел, утопая в павших рыжих иголках, в сторону, чтобы показать группе еще один храм. Посвящен Аполлону, и от него остались не только колонны, но и алтарь. Каменная плита с вырубленной чашей. Глубина примерно по локоть. Я запустил туда руки, почувствовал, как по ним течет кровь тысяч быков, десятков тысяч коз, миллионов голубок. Пальцы скользнули по жиру. Запахло горелым. Какая-то из китаянок, закуривая сигарету, сожгла себе прядь волос. Из долины, покрытой полиэтиленом — это теплицы выжимали из земли древние соки, — принесло волну удушливого воздуха. Солнце заняло самую высшую точку в небе, самодовольно улыбалось Людовиком Четырнадцатым, а мы, кучкой его придворных, боялись даже утереть пот, струившийся под париками. Шли покорно, как овцы, к очередному алтарю. Храм Посейдона. Храм Геры. Всего в этом городе пять храмов. Мы тщательно обследовали четыре, оказавшихся, как почти все здесь, новоделом по «старинным чертежам», и поднялись уже почти на саму гору. Там нас ждало святилище Афродиты. Древнее на самом деле, оно состояло из парочки камней, на которых древний зодчий вырубил лицо обожаемой богини. Над камнями возвышалась уцелевшая стена. Колонны здесь не такие монументальные, как у храма Артемиды, но намного изящнее. Надпись на табличке гласила, что их вырыли из земли и отнесли к святилищу богини местные пастухи, которые всегда чтили и уважали свою богиню. У них даже имени для нее не было! Афродита — это наша версия. Ну, или эллинов, которые покорили здешние места, соскочив со своих повозок с бронзовыми топорами в руках. Гогочущие варвары. Даже у них хватило мозгов оставить богиню в покое. Христиане боролись с ней, но Афродита мстит тем, кто отвергает любовь, вспомнил я. Поэтому она ослепила и христиан. Занявшие их место мусульмане даже и пробовать не стали. Взяли себе равнины, а горы оставили здешним богам. Так что крестьяне просто вернули богине ее собственность. Она за это даровала детишек, кому-то подкинула удачную женитьбу… Провел группу по тропинке вниз — баня, агора, амфитеатр, центральная улица, рынок — и вывел за ворота. Загнал в автобус. Тронулись, высадились. Добро пожаловать в Ксантос. Пыльная площадка. Куча камней — новых, совершенно очевидно, — из которых меланхоличные турки складывают «древнюю стену античного города». Узкие улочки. Тропинка, ведущая в гору через сосновую рощу. Кипарис посреди дороги. Табличка. Этому дереву уже пять тысяч лет, есть неопровержимые доказательства того, что кипарис посажен самим Ибрагимом, мир дому его. В Приене — такое же. По камешкам тропинки поднимаемся на самый верх. Четыре колонны, только мы теперь видим их сбоку и на фоне другой горы. Спускаемся вниз, устроив фотосессию. Гробница ликийского периода. Гробница римского периода. Гробница эллинистического периода. А на самом деле просто каменный ящик, из которого эллины вытаскивали кости ликийцев, чтобы упокоить своих мертвецов, которых выкидывали уже македоняне, расчищавшие путь для римлян, которые… Земля, планета, была одна и та же. Только хозяева меняются. Все, созданное нами, остается. Все на самом деле вечно. Кроме нас, людей. Идем дальше. Вот древняя кладка, кусочек площадью десять на двенадцать квадратных сантиметров. След от удара мечом диадоха. Что теперь? Ну, конечно же, агора, рынок, амфитеатр, баня. Слегка ошалевшие, ошпаренные солнцем, выползаем из Ксантоса на площадку для транспорта. Оставляем в пыли кровавые следы истерзанными камнями ногами. Тупо моргая, скупаем воду и сувениры — маленькие копии Ксантоса, — на каждом из которых стоит с обратной стороны «Сделано в Китае». Продавцы машут, улыбаются. Обернись, купи. Мы покупаем. Усаживаемся в автобус. Одежду выжимать можно. Солнце — зловредным мальчонкой, требующим свой бакшиш, — увязывается с нами до самого Дидима. Водитель вываливает нас, как кучу камней для строительства очередной древнейшей на побережье крепостной стены. Здесь ее вообще выкладывают из пенобетона, обтесанного в виде булыжника. Или… Стоп-стоп, да чем же она отличается от стены в Приене? Ксантосе? Некогда размышлять, сзади напирает гигантская толпа французов, немцев, вьетнамцев. Фотоаппараты, вскрики, жара, пыль. Вперед! Держимся за руку гида! Слепцами Брейгеля прорываемся наверх, в гору. Нет сомнений, что ждет нас там! Так и есть! Четыре колонны! Только вид теперь чуть слева! И гора, а как же. Кубарем скатываемся с нее. Скупаем по пути все что можно. Падаем на площадку, где ждет автобус. Многих тошнит. Кто-то в глубоком обмороке от обезвоживания. Надо поторопиться. Нас ждет еще парочка античных городов, троечка древностей, и неважно, что они неотличимы друг от друга. Под конец третьего города каждый из моих туристов мог бы организовать экскурсию по любому городу Римской империи. В Илиасе — площадка, пыль, сувениры, Иван, Иван, купи шляпа, — с ненавистью фотографируемся на фоне стены. Мимо проносятся мужчины в белых халатах, носилки покрыты простыней, на ней красное пятно. У бани нашли туристку-одиночку. Девчонка из Новой Зеландии. Решила посмотреть на закат на развалинах античного города. Никому не сказала, ушла из отеля. И вот на тебе. Еще вчера зарезали. Просто гиды не сразу поняли. Показывали труп с располосованным горлом. Группа мрачнеет, даже фотограф, который упал в обморок уже в автобусе, высовывается из окна и отдает честь погибшей туристке. Провожаем красный полумесяц взглядом. На небе появляется белый, это луна начинает свое неторопливое шествие на трибуну солнца. На лицах группы — усталость, отчаяние, но и надежда. Это последний город в программе. А кто не хотел пляжа? Кто боялся, что недодадут античности? Получайте, мысленно мщу я. Веду своих молодцов и молодиц в гору. Каждая ступень дается, как вздох астматику. Редакторшу из Москвы, остановившуюся подобрать пару шишек особенной сосны, пару цветков необычайного чертополоха, решают побить камнями. С отсрочкой приговора. Двигаемся дальше. Наверху четыре колонны. Амфитеатр, будь он неладен, агора, рынок. На самой вершине горы с тоской смотрю на море. Чем дальше от воды, тем я слабее, делюсь с Анастасией. Она берет меня за руку, не стесняясь группы. Глаза влажнеют. Нас благословляют. Ах, где их годы. Спускаемся через амфитеатр к боковым воротам. Рассаживаю группу по местам. Пересчитываю. Возвращаюсь, мельком гляжу на надпись. Приена. Странно. Мы же только что… Вновь откуда-то появляется орел, он парит надо мной. Догадка охватывает меня одновременно со священным трепетом. Велю водителю объехать город. Едва трогаемся, как группа, измочаленная беспрерывным маршем в гору, засыпает. Гляжу в окно, роняя голову на грудь, и спохватываясь. За полчаса объезжаем стену кругом. В ней четыре входа. Над одним написано «Приена», над другим — «Дидим». Третий вход — Ксантос, четвертый — Илиса. Это один город. От восхищения предприимчивостью турок даже сон уходит. Бодро колочу по щекам туристов на подъезде к отелю в Фетхие. Гоню на ужин, в душ, купаться. Обещаю, вру. И ночью тут море теплое, как молоко. Ночные огни «турецкой Ибицы» постепенно делают свое дело. Люди оживают, наряжаются, спускаются к ужину в вечерних нарядах. Раздав им паспорта, тащусь к себе в номер, становлюсь под душ. Наконец-то вода! Мылю голову. Слышу легкий шорох у двери, кричу, входи, конечно, и, только когда шаги затихают за шторой душа, понимаю, что ключ-то никому не давал. Штора распахивается, мамаша Анастасии изо всех сил вонзает в меня нож. От неожиданности дергаюсь, поскальзываюсь, падаю, ударяюсь головой. Щели между плитками меня спасли. Нож застревает, это мешает фурии нанести мне, застрявшему между узкими бортами ванны, смертельный наверняка удар.
Фетхие
Настя старалась! Она пробовала помирить нас и так и этак. Голову она осмотрела еще в номере, куда ворвалась, чтобы не дать своей «мамаше» меня прикончить. Нож был так близок! Бр-р-р-р, меня едва не тошнило от страха. Мегера тут как тут. Шла с нами к пляжу, поджав губы и не желая на меня смотреть. Так и сказала! Не желаю смотреть на это ничтожество, на которое ты променяла долгую историю наших отношений, выкрикнула она, едва я повалился на пластиковый лежак и позволил Насте раздеть себя. Остался в плавках. Пошел к воде, очень теплой, и сколько я ни шел, она не поднималась выше колен. Голова кружилась, но я не боялся упасть. В крайнем случае Настя подхватит. Она ругалась на берегу со своей «возлюбленной». Я надеялся, что могу называть ее бывшей. Страшная, как все лесбиянки, та устроила настоящую сцену. Вообще мужчин на дух не переносила. Она — оказалось, что ее зовут Людмила — шипела, пыталась укусить Анастасию еще в ванной, где они сцепились. Впрочем, итоги ссоры для меня неважны. Главное, я был жив. Анастасия утихомирила подругу, и между ними произошел жесткий разговор, который решили продолжить на пляже. Слушая ее рыдания, завывания и проклятия, вы могли предположить, что присутствуете при сцене, устроенной обманутым мужем. Я думал, только мужчины бывают такими идиотами! Только у них нет врожденных такта, гибкости, хитрости… Стоило ли рождаться женщиной, чтобы вести себя как ревнивый тупой мужик, сказал я громко. Лесбиянка развернулась, рявкнула, что сейчас пойдет в море и утопит меня. Что я знаю о любви. Они вместе уже пять лет, годы счастья, уважения и… Настя вошла в воду, Людмила по-следовала за ней, тон их поутих, на нас перестали оборачиваться туристы, шедшие по набережной мимо пляжа к магазинчикам, ресторанам и городской пристани. Как ей не стыдно, продолжала Людмила сердитым шепотом. Она стольким жертвовала ради любви… Меня совершенно не радовала перспектива провести остаток поездки с сумасшедшей бабищей под пятьдесят. Поэтому я сделал все, чтобы избавиться от нее. Предложил ей остаться! Проще говоря, можем делить Настю до конца поездки. Людмила сказала, что никакого дальнейшего путешествия втроем не будет. Настя выберет сейчас, с кем поедет дальше. Точка! Лесбиянка рвала и метала. Настя просто сказала, что остается со мной. Вода была такой теплой, что я мог бы провести в ней всю ночь, но я обратился к дамам с вопросом, не желают ли они вернуться в отель. Война закончена! Дело сделано, грохот битвы утих, давайте наконец хоронить своих мертвецов. Настя согласилась. Людмила сказала, что никуда не пойдет и вообще уходит. Это-то понятно, сказал я, завтра утром водитель отвезет вас в аэропорт, я, как представитель принимающей фирмы, гарантиру… Как представитель принимающей фирмы, я мог отправляться в ад! Она так и сказала, добавив, что от всей души желает мне скорой и максимально болезненной смерти от чего-нибудь ужасного. Я ухожу прямо сейчас, гавкнула Людмила и побрела в глубь моря. Фигура ее уменьшалась, словно вода пожирала силуэт, и вот на поверхности осталась одна голова. Людмила поплыла. Куда она, завопил в ужасе я. Когда она повернет через двадцать километров на девяносто градусов, то будет двигаться к средиземноморскому побережью Франции, ответила сумасшедшая бабища. Посреди Средиземного моря еще раз поменяет курс, на сей раз на сорок пять градусов, и выплывет прямехонько у Дарданелл. А там и до Босфора рукой подать! Плывешь по Черному морю и высаживаешься где-нибудь в Крыму. Виноград, плантации, татарские поселения. Можно будет даже покушать шашлык из конины. Au revoir! Последний плеск, и море замерло…
К отелю по соседству спешат «скорые». Так и есть, в кустах за отелем валяется девчонка с двумя улыбками. Ей так полоснули по глотке, что поломали шейные позвонки. Неприятное зрелище, так что мы с Настей не задерживаемся. На третьем этаже отеля, осененный догадкой, я останавливаюсь и стучу в номер Сергея. Меня можно простить — паранойя в этом путешествии легко объяснима. Всего-то — гид сбежал через окно… всего-то — расстреляли в амфитеатре да покусились на жизнь. Внизу вопит какая-то женщина, родственница жертвы. Фетхие — город курортный, народ горячий, на дискотеке можно запросто получить ножом в живот, говорит мне Настя. Сначала пытаемся заснуть под аккомпанемент выкриков под окнами, потом отгоняем от себя комаров, налетевших из густых зеленых зарослей плюща. Анастасия бурчит во сне. Иду в ванную, еле продрав глаза, любуюсь собой в зеркало. Совершенно в нем не отражаюсь. Пока дошло, что это все пар, успел испугаться. Вернулся к кровати, снял трубку, едва замигал огонек. Звонили с рецепции. Международный звонок, Молдавия. Скажите, что мы уже собрались и выехали из отеля, попросил я.
Саклыкент–Дальян
За завтраком, утомленный яйцами, отхватываю себе кусочек чего-то красного, вялого. Печеный перец. Лотки с овощами стоят заброшенные. У горелки, на которой жарят омлеты, выстроились очереди. За блинами — давка. Помидоры и огурцы сиротами укоризненно сохнут на краю стола. Беру для Анастасии кофе, сажусь в углу. Ветер машет скатертью, столовая здесь, как и везде на побережье, под открытым небом. Турция — иррациональная страна, страна любви, объясняет мне гид группы австралийцев, приехавших в Фетхие ночью. Откуда вы? Из Афродисиаса. И как там, интересуюсь. О… Ничего прекраснее вы в своей жизни не увидите. Вернемся к любви, говорит мой новый знакомый, с которым мы разговорились в очереди за селедкой. Он делится со мной маленькими секретами побережья. Насти еще нет. Ветер снова обматывает занавеску вокруг одного из столбов. Чувствую себя, как жрец языческого храма, вышедший отобедать на заре до жертвоприношения. Ели ли они что-то, кроме жертвенного мяса? Гид извиняется, покидает меня, чтобы присоединиться к группе своих туристок. В зале ресторана появляется Анастасия. Она так прекрасна… мне плакать хочется. На ней длинная туника, волосы скрыты капюшоном из полупрозрачной ткани, сбоку разрез до самого бедра. Она пахнет морской солью. Бедняжка хочет завтракать, жалуется, что не выспалась. Отвлекаю ее от мясных рулетов, читаю целую лекцию про вегетарианство. Приветствую туристов своей группы. Замечаю, что Сергей необычайно грустен. Развеселить его не может даже Евгений из Екатеринбурга. Жду всех в автобусе. Загрузившись, отправляемся в ущелье Саклыкент. Долго едем по пыльной равнине с пересохшими реками. Из хулиганства объясняю группе, что это Тигр и Евфрат, просто названия украдены у Турецкой республики. Русла наполнены щебнем. Чем ближе к ущелью, тем холоднее, издалека появляются горы. Спускаемся в низину под ними, и автобус петляет по узкой и извилистой, как горная река, дороге. Появляются первые сувенирные лавки. Слышу шепот в салоне, Настя объясняет всем, что мама была вынуждена покинуть группу и прервать путешествие по семейным обстоятельствам. Намекает на неприятности с папой. Отлично врет! Ни одна из женщин не пропадет, умение лгать у них врожденное. Мужчине приходится постараться, чтобы ему поверили, в случае с женщиной вы прилагаете усилия быть обманутым сами. Все сочувствуют Насте. Выходим из автобуса, становимся в круг, отбиваемся от назойливых рестораторов, как яки от свирепых волков. Пыль, по дороге течет вода. Это ручей. Мы бредем по его течению вверх и попадаем в ущелье. Я догадываюсь задрать голову. Саклыкент построен богами еще в сотом веке до нашей эры. Людей не было, Посейдон бушевал в морях, пытаясь изгнать оттуда млекопитающих. Зевс пожелал построить храм, а рабов, которые бы строгали колонны, у него еще не было. Вот он и двинул трезубцем прямо в Землю. Она развалилась Саклыкентом — готическим собором без крыши под открытым небом. В узких стенах, вытянутых вверх шпилями скал, бьется в истерике навсегда запертая река. Весной она поднимается до самого верха ущелья, сказал я, но меня никто не услышал. Все, завороженные, молились. Молча, но, совершенно точно, молились. Ибо что есть молитва, как не воздание почести. Ущелье того заслуживало. Стены его покрыты белыми и красными полосами, красная глина и мрамор, знал я по путеводителю, который быстренько пролистал в автобусе. Мы отдали по три лиры за резиновые тапочки, в которых только и пускали в ущелье. Наняли местного гида за десять лир. Провели сбор желающих. Отправиться в глубь ущелья захотели только мы с Настасьей и Сергей. Остальные бродили по дощатым мостикам, прибитым к стенам, смотрели то вверх, то вниз, издавали неловкие восклицания, не имевшие смысла замечания. Божественное величие природы кого хочешь облагородит. Условились встретиться в ресторане и распрощались. Я взял Настю за руку, мы пошли прямо в ледяной поток, за нами поспевал Сергей, прижимая фотокамеру к груди. Я споткнулся, вода потащила меня вниз. Горы, опасность, взвизгнул местный гид. Бросился ко мне, вытащил, еле поставил на ноги. Вручил нам веревку, велел идти по ней. Воздух в ущелье оказался спертый, как в первом круге хамама. Уникальный микроклимат, где не бывает солнечного света, вспомнил я что-то из своих описаний. Свет здесь и правда был отраженный. При большой доле воображения Саклыкент можно принять за вход то ли в эллинский рай, то ли в ад. И толпы призраков тут как тут. Кто шел вперед, кто назад, каждую группу вел местный гид, все переговаривались вполголоса. Под ногами чавкала земля, на которой рассыпано множество мелких камешков. Из-за них калоши и выдали, шепнул я Насте. Ошибся. Начались огромные скользкие мраморные валуны, пройти через которые можно только с помощью гида. Иногда своды ущелья сходились, становилось совсем темно, и из всех органов чувств оставались лишь слух и осязание. Мы слышали разговоры таких же любопытных туристов, как мы, чувствовали руки, которые тянули друг другу. Сергей куда-то отстал. Я сначала волновался, потом плюнул. Потеряем еще одного туриста, подумаешь. Начались маленькие водопады и озерца. Пройти в них возможно лишь по грудь в воде, а то приходилось и нырять. Мы вымокли, запыхались. Одежда облепила Настю, возлюбленная моя казалась почти голой в этих подземных гротах и ущельях. Мы шли час, потом два, потом сколько-то там… шли, теряя счет времени. Когда мы дошли до небольшого плоского камня, где можно отдохнуть и сфотографироваться на фоне очередного водопада, счет которым я потерял, гид бросился передо мной на колени. Саклыкент стал похож на храм вдвойне. Я выглядел, словно папа римский, принимающий исповедь короля-грешника. Он так больше не может, заявил мне его величество гид. Он любит мою жену. Да, он знает, что все это выглядит довольно странно, и он видел ее всего пару минут, но за это время он, Саид, понял, что жить не может без нее. Белая женщина! Это он уже обращался к Насте, не понимавшей английского и безмятежно отжимавшей волосы. О, сладкая, чья кожа бела, как сливки, чьи губы красны, как… Спелый инжир, подсказал я. Спелый инжир, с достоинством принял он мою подсказку. Ты мед, ты халва, ты облако, на котором Саид будет почивать всю оставшуюся жизнь. Откуда она? Россия. О, русская сладкая женщина. Все русские мужчины алкоголики, кто из них будет любить тебя так, как он, Саид? Саид храбрый, как лев, отважный, как лев, мудрый, как змея, красивый, как горный олень. Еще минута, и парень бы заколотил себя в грудь, как Кинг-Конг. Настя спросила меня, почему мы стоим. Я вкратце объяснил. Он это серьезно, спросила она. Совершенно, подтвердил я. Анастасия вежливо поблагодарила за предложение, объяснила, что сердце ее отдано другому. Но она навсегда сохранит чувство благодарности и уважения к Саиду. Негодник рвал и метал! Над ущельем появились тучи, стало еще темнее. Я с тревогой заметил, что Сергей к нам так и не присоединился, туристов что-то не видно, а вдоль дороги на камнях расселись полуголые парни из местных. Саид желал объясниться. Настя не поняла его. Он, лев, покоритель Константинополя, Мехмет-Завоеватель, не собирается спрашивать ее ни о чем. Просто объяснился в любви. А как будет лучше ей, Анастасии, знать ему, ее новому мужу. Свадьба будет сыграна сегодня же! Он был вежлив, этот разгоряченный турок! Он даже предложил мне не держать на него зла и вместе с ним отправиться в деревню, где живет, чтобы я присутствовал при брачной церемонии. Я пришел в замешательство! Все это выглядело так странно… мы стояли, уставшие, дышали тяжело. Белое тело Насти сияло в ущелье единственным источником света. Сто тысяч подземных королей и одна статуэтка из фитиля и белого жира. Саид предложил мне привезти на свадьбу всю нашу группу. Взяв камень, я пристроился возле Анастасии, как Давид, выискивающий себе Голиафа. Саид напомнил мне о безуспешных попытках гяуров спасти Византию. Я ответил бравой речью о шести русско-турецких войнах, каждая из которых заканчивалась для турок все плачевнее. Метнул камень. Он отскочил от черепа гида, как плоская галька от поверхности моря. Саид не сдавался, полез на приступ. Я понял, что вот-вот все кончится. Настя взвизгнула. Потом еще и еще. Из-за узких стен ущелья визг был оглушающим. Но оказалось, визжала не она. Ветер отогнал тучи над Саклыкентом, отраженное в мраморе солнце дало хоть какой-то свет, и я увидел длинную вереницу женщин в черных платьях до пят, перчатках, с закрытыми лицами. Что такое? Саид сполз к моим ногам генералом поверженной армии. Завидев женщин, он сдался. Стал юлить. Там, оказывается, была его жена. Толстая женщина лет пятидесяти, сорвав с лица тряпку, покрыла благоверного отборными ругательствами, призывая в свидетели Аллаха, меня, гидов, Саклыкент. Сколько раз он бросал ее с детьми, а сам отправлялся в ущелье щупать туристок! Всякой готов предложить руку и сердце! Говорила она по-турецки, но кто-то из местных услужливо переводил. Саид трусливо прятался за камнем и ныл. Взгляните на него, продолжала жена под вой соседок, бабушек, племянниц и прочих родственниц, пришедших покрыть сластолюбца позором. Кто он? Развратник. Немедленно пусть отправляется домой! А ну вылезай из-за камня! Саид повиновался, он выглядел растерянным. Супруга Саида, спасшая нас с Настей, обратилась уже ко мне. Призвала в помощь мне и моему дому столько духов, что я забеспокоился из-за возможного обвинения в колдовстве. Просила прощения за супруга-скота. Ползала в ногах. Целовала руки. Заканчивая целовать пальцы на ногах, намекнула, что не мешало бы моей жене одеваться приличнее. Особенно в Турции! Народ тут добрый, просто горячий, не очень сдержанный. Это мы уже поняли, сказал я. Попросил доставить нас к выходу. Выход? Да мы еще до конца не дошли! А ну вставай, скотина! Щелкнул хлыст, Саид, сгорбившись, молча понес меня на руках, а Настю поместили на импровизированные носилки. За тем, чтобы шествие было приличным, зорко следила мегера гида. Мне даже жаль стало беднягу. Нас донесли, словно туземных царьков, до самого тупика. Оттуда стекал водопад. Конечно, я разглядел наверху железную трубу. Пара фото на память. Мы довольны. Нас несут обратно, в процессии кто-то уже украсился цветочными гирляндами. Все поют, танцуют. Даже Саид успокоился. Обнял жену, раскраснелся. Всегда хорошо, когда у истории счастливый конец. По пути забираем Сергея, вышедшего из какого-то грота. Он весь в крови. Упал с камня, разбился, смеется. Умываем его, пляшем, движемся дальше. Что случилось-то, шепотом спросила Анастасия. Лицо ее мелькало черно-белыми кадрами, свет то попадал на нас, то исчезал. Вам бы стоило одеваться несколько приличнее, сказал я. Иначе нас в следующий раз тут где-нибудь попросту растерзают. Приличнее?! Настя, а то вы не понимаете. Да у нее юбка до самого пола, обиженно возражает Настя! Да, прозрачная, говорю я. Анастасия обиженно замолчала. Облака вновь появились над Саклыкентом. Закрыли ущелье крышкой гроба. Постепенно небо посветлело, послышался шум реки. Мы выходили к устью ущелья. Там нас переправили через воду, помахали на прощание. Жена Саида плакала, говорила, мы ей теперь как брат и сестра. Саид плакал. Вся деревня плакала. Помахав нам еще раз, полуголые туземцы ушли, скрылись во тьме. Может, у них деревня прямо там, в ущелье, предположил я. Так и есть. Дикие люди, не выходят на свет, никогда, пояснили мне два официанта ресторана поблизости, потащившие носилки в свое заведение. Есть я не хотел, но им было плевать. Едва упросил остановить носилки возле лавки с инжиром, там купили кулечек каких-то трав, набор глиняных детских свистулек. Я не говорил для кого, но все было понятно. Грустное молчание Саклыкента разверзлось между мной и Настасьей. Меня отволокли на дощатый настил, сколоченный прямо над рекой, вытекавшей из ущелья. Накрыли одеялом. Настя принесла из автобуса пару ампул, не позволила мне сделать себе укол, взялась за дело сама. От шума воды и обезболивающего захотелось спать. Принесли рыбу, которую беспечно удили тут же, в реке, еще какую-то зелень, чай. Как вы себя чувствуете, спросила она. Королем, ответил я, засыпая. Вы и есть король, сказала она.
…Мы снова в лодке. Сидим, сурово поджав губы, стараемся не глядеть на очередного капитана и его веселую команду. Лавируем, как пауки в лесу росянок. Прикоснись, и ты погиб. Желаете подержать леску, на которой суденышко тащит за собой кусок протухшей мидии? Пожалуйста! Опереться на поручни? Да! Пройти на нос и подставить солнцу лицо? Конечно! Просто вдохнуть воздух? Разумеется! И конечно, все это вставляется в счет. Из-за этого туристы сидят, как мумии. Стараются не дышать. Все устали. Города, античные камни, змеи, ползущие с младенцами в устах по пыльному булыжнику Эфеса, орлы Зевса, копье Афины, бьющее из разваленной скалы источником Саклыкента. Все это утомило. Группа жаждет пляжного отдыха. Все просили прервать поездку хотя бы на несколько часов и отправиться отдыхать. Песок, море, пляж, термальные источники, грязь, что угодно… Я решил вывалять их в грязи, поискал на карте ближайшие целебные грязи. Придется возвращаться в Дальян. Решено, мы уезжаем. Задергиваю занавеску, стараюсь не глядеть на солнце, от него в глазах зелено, как на альпийском лугу. Автобус мчит к Дальяну, туристы довольны, настроение у всех великолепное. Многие искренне считают, что мы с Настей поженимся. Моего кольца в первый день поездки никто не заметил. На причале садимся на кораблик, едем к грязевым источникам. Капитан понимает, что ему попалась очень сложная группа, смотрит на меня с ненавистью. Ходит с блюдом креветок, размахивает клешнями крабов, как сумасшедший эколог. Все отмахиваются, показывают на животы. Мол, наелись. Может, чаю? Нет, спасибо! С добрыми улыбочками, ласково, чуть застенчиво отказываются, отнекиваются. Понимаю, что русские туристы на самом деле хищники, а не жертвы. Особенно опасным в свете солнца Дальяна представляется мне Сергей. Решаю переговорить с ним начистоту. А в это время начинаются скалы, они раздвигают камыши своими каменистыми руками-утесами, смотрят на нас пустыми глазницами ликийских гробниц. Наскоро придумываю что-то про древних царей, но группе не до меня. Все устали. Затыкаюсь, смотрю, как солнце бежит по скалам, сопровождая наш кораблик. Ранит босые ноги. Ноги пастуха, копыта козла. С них течет оранжевая солнечная кровь, каплет бликами на воде. Молчаливое, задумчивое лицо Насти. Словно камень, пропитанный солнцем. Ресницы подрагивают, шевелятся, как камыши. Вновь прилетают птицы. Внизу их поджидают древние черепахи. Старческие лапы, разинутые клювы динозавров. Ждут яиц, свежей крови, пыли из-под перьев. Гадюки шипят, толкая скользкими телами корневища папируса. Жабы прыгают из жирной грязи в море. Их подхватывают на панцири черепахи. Мир содрогается, ведь черепаха села на кита, а тому не терпится перевернуть нашу лодку, наш мир, весь Дальян. Со скалы глядит, сменив солнце на посту наблюдателя, сам Птолемей. В руках его сферы, за поясом меч, подаренный Македонским. Рядом змеится ущелье, по которому шли маршем войска Искандера. Генуэзская крепость шевелит жабрами, жадно провожает нас взглядом. Призраки пиратов скалят зубы, глядя на наше суденышко. Будь у них плоть, будь у них силы, эти черные люди всенепременно спустили бы на воду лодки, взяли бы в руки арбалеты. Тучи стрел закрыли бы солнце. Женщин бы изнасиловали. Мужчин пустили по доске. Потом всех бы продали. Работорговля — фундамент средиземноморской цивилизации. В лабиринтах Дальяна прятались лодчонки с живым товаром. Все побережье Европы обокрали. Дети рыдали в тряпки, ворочаясь под грубой, мозолистой ногой нового хозяина. Девушки стонали, принимая сзади наемников в стальных рубахах. Только стариков и старух тут не принимали, их топили сразу. Какой со старого мяса прок. Черепахи здесь вспоены на старой крови, вскормлены на жилистом мясе. Молодые выживали. Если ты не представлял никакой ценности, в Элладе ты был обречен. Раздавят походя, как жука на дороге. Вот главный принцип древних цивилизаций Аттики, Микен, Крита. Встряхиваю головой, еще раз осматриваю лица группы. Плывем, словно спецназ в джунглях Вьетнама. Высадка усиливает впечатление. Быстро скачем с борта на пристань, рассредоточиваемся, каждый у своего кактуса. Кто вырезает на огромном листе «Здесь был….», кто пытается даром нарвать плодов, которые в городах продают по одной лире. В общем, полный разгром вьетконговской деревни. Капитан рвет на себе волосы, плачет, уверяет, что поездка его разорила. Наглая скотина, заработал в полтора раза больше, потому что вез нас более извилистым маршрутом. Не оставляю на чай. Требую свои десять процентов отступных. Капитан привязывает к шее камень. Призывает в свидетели всех святых, богов, людей. Плевать. Пусть топится. Говорю ему об этом, морячок успокаивается, отвязывает веревку, отстегивает мою долю, просит нанять его на обратный рейс. Договариваемся. Догоняю группу, которая уже бредет по тропинке между гранатовыми деревьями, разделяю радостное оживление — впереди виднеется голубая купальня. Грот Афродиты. Над ним поднимается пар, воняет тухлыми яйцами. По соседству булькает пузырями земляная лужа. Грязевые источники. Все с облегчением плюхаются в грязь. Она — бесплатная! Делаю объявление об этом и сажусь погреться. Наблюдаю за тем, как пара туристок из группы начинает использовать бесплатное предложение по полной. Мажут грязью за ушами, натирают десны, кто-то даже… да! Начинает есть целебную грязь, покрывшись ею с ног до головы. Давятся, кашляют, но все же едят! Это же даром! Можно оздоровиться! Постепенно купальня заполняется другими группами. Громко смеются немцы, трещат без умолку французы. Самые вежливые — скованные, проще говоря, — группы, как правило, из России. Русских так застращали их бескультурьем, что они и пукнуть боятся. Гигантский немец ложится в грязь и начинает довольно пускать пузыри. Никто не возражает. Все равно вонь от источников страшная. Купальня и грязевой бассейн расположены аккурат посреди своеобразного колодца, образованного горами. Склоны поросли кактусами. Утесы — отвесные. Богиня принимала здесь ванны всякий раз перед тем, как полностью обновить душу и тело. Проще говоря, возвращала себе девственность, читаю я табличку на краю бассейна. Грязи с меня достаточно, там уже слишком много народу. Спускаюсь в воды купальни, Анастасия, завидев меня, переходит в грязь. Вновь избегает. А может, обиделась из-за семьи. Но я же не виноват в том, что она у меня есть, хотя я не уверен, что есть еще. Глотаю вонь, соленую воду и обиду. Колотится сердце. Это из-за горячей воды. Глубже дышу, гляжу на отвесные скалы в желтеющих мясистых листьях кактусов, на облачка — белые, как собранный на полях хлопок, — стараюсь успокоиться. В бассейне неглубоко, если вздернуть голову, достает только до подбородка. На цыпочках подходит Сергей, я даже рад ему. Вспоминаю, что хотел разговорить его. Начинаю издалека, делюсь кое-какими мыслями об эллинских жертвоприношениях. Петушки в храме. Египетские кошки, замурованные с хозяевами. Агиселай, утопленный в меду. Сергей вежливо, мягко улыбается. Он угодлив. Нет, даже не так. Он угождает, чтобы угодить. Конечно, на Элладу ему плевать. Сергей говорит о том, что интересно ему. Пытаюсь поговорить о личном. Служил ли он в армии? Есть ли у него консервный нож? Как он вообще относится к тому, что есть люди, которые получают удовольствие от того, что режут другим глотки? Не кажется ли ему странным, что цепь загадочных смертей преследует нашу группу? Он безмятежно улыбается. Говорит, что понятия не имеет. Я фыркаю в воду и предпочитаю перебежать туда, где в грязи плещутся остальные. Сергей остается, приветливо машет мне рукой. Железная закалка. Или… в самом деле он здесь ни при чем? А какая, собственно, разница? Мне-то что за дело? Решаю больше не заговаривать с ним на эту тему. Ложусь подсохнуть на краешек бассейна с грязью. Тут меня подзывает екатеринбургский чалдон. Он хотел показать мне еще один, природный бассейн. Их тут еще много! Я благосклонно покивал, пошел за ним. Мы петляли минут десять, потеряли из виду купальню, вышли к маленькому кратеру, брызгавшему грязью. Женя обернулся, и я вдруг понял, что вешу примерно в два раза меньше этого неуклюжего гиганта с застенчивой улыбочкой, которая не обещает ничего, кроме неприятностей. Мой друг, запинаясь, объяснил мне, что хочет меня здесь убить. Что?! Но почему, за что, как? Тут Евгений запыхтел, покраснел, стал потеть, мучиться. Пришлось прийти ему на помощь, вытаскивать из него признания. Он полюбил Анастасию. Она напоминает ему певицу Пелагею! Тут я понял, кого же мне напоминала Анастасия. Певицу Пелагею! Смертельно притягательная. Но почему, собственно, меня нужно убивать из-за девушки, похожей на певицу Пелагею, спросил я, стараясь не дать прижать себя спиной к грязевой ванне. Он, Евгений, уверен, что я плохо с ней обойдусь. Или хорошо, но тогда шанса не появится у него, Евгения. В конце концов, зачем мне Анастасия? А он хочет на ней жениться! Мечтает, чтобы это путешествие стало для них свадебным. А я, как не очень порядочный человек, сделал ее своей любовницей — все уже знают! — и все получилось некрасиво, как в пьесе Островского. Евгений же вознесет ее на пьедестал. А я… Я должен уйти. Но почему, черт побери, убивать? Я и так уйду! Нет, у него нет оснований мне доверять. Я не выгляжу бесхитростным. Весь я какой-то… скользкий. Если честно, ему кажется, что я умничаю и презираю их всех, всю группу. А они ведь простые люди. Без какого-то там дна. Честно говоря, он уверен, что я говно. Натуральнейшее причем! И только за это он меня сейчас убьет, утопит в грязи, и ничего ему не будет, все решат, что я поскользнулся и утонул. Может, я облегчу ему задачу и сам утоплюсь? Он бы не хотел марать об меня руки! Ему кажется, что я обязательно поступлю гадко: сниму секс с Настасьей на мобильный телефон и выложу в Интернет, например. Наверняка я оскорбил ее мать. Вообще, я скот, это видно. Вся группа мною недовольна, я их бешу. А Настя… Она святая. Просто доверчива, как овечка. Позволяет лапать себя жирными, грязными руками. Вся группа считает, что я пользуюсь Настей и что я недостоин этой девушки. Это все не так, пытаюсь я зайти с другого бока. Настя — сучка, которая жаждет всех перессорить. В постель она ко мне прыгнула сама. Фактически соблазнила. Это у нее только вид такой, бесхитростный. Да и мать ее — вовсе не мать. Грязные лесбиянки! Он пришел в бешенство, начал рычать, сказал, что я умру не просто так, а в мучениях. Ладно. Я нарвал на лугу по соседству мирта и дал клятву, держа пучок травы в руке, что и был бесхитростным, простым парнем. Просто семейная жизнь меня изменила. Как работа на рудниках. Из-за нее я стал человеком с двойным дном. Но я исправлюсь. Я отказываюсь от притязаний на Анастасию. Я торговался. Увы, все зря. Чалдон оказался беспощаден. Нет, его ничто не убеждало. Замечу, что все это время мы топтались в траве, как два неудачливых борца греко-римского стиля. Он пытался меня схватить, я ускользал. Он не пропускал меня к тропе, которая вела из этого мешка, одуряюще пахнувшего лимонами, зеленеющими на ветвях. Я слышал голоса туристов вдали, крики вновь прибывших, бурление воды в бассейне и остро ощутил, как мне не хватает всей этой скукотищи. Необходимо выжить. Предложил полную капитуляцию. Сказал, что лично буду шафером на свадьбе. Подарю свою квартиру. Уеду прямо сейчас. Полностью отрекся от нашей любви, в общем. Чалдона это лишь укрепило в справедливости его решения. Если я так легко отказываюсь от Насти, значит, я тем более ее недостоин и меня тем более нужно укокошить. Пат. Я был плох тем, что спал с Анастасией, и становился еще хуже, отказавшись спать с ней. Я уже и не знал, что делать. Знаю ли я, что значит любить, по-настоящему, когда ты готов на что угодно, сказал он, поймав мою левую кисть. Подтаскивал к себе. Я заверещал, как бурундук, пойманный медведем. Увы, про себя, вторая лапища горячо любящего жителя Екатеринбурга легла на мой рот, чалдон вздернул меня на себя, словно на дыбу, и поднес к грязевой ванне. Во имя моей семьи! Которую я предал? Господи, их всех так беспокоило мое сомнительное предательство моей семьи, как будто оно их в самом деле беспокоило. А на самом деле они лишь завидовали мне. Моему везению. Отчаявшись умолить чалдона о пощаде, я покорно закрыл глаза. Потом вдруг вспомнил, что у меня остается последнее оружие. Сталинград любого млекопитающего, после которого отступать дальше некуда. Зубы. Я вцепился зубами в ладонь Евгения и долго и с наслаждением ее прокусывал. От боли и недоумения он даже меня отпустил — я шлепнулся в жирную грязь по колено, едва удержав равновесие, — и тупо глянул на кровь, струящуюся вниз. Господи, это что, мужик? Он причитал и стыдил меня так, как будто я нарушил правила поединка, строго оговоренные на прощальном пиру в замке какой-нибудь графини. Можно сказать, укорял! Это что, по-мужски?! Я что, даже подраться не могу как следует? Ну, сейчас он мне задаст. Сделал шаг вперед и наклонился, чтобы надавить мне на плечи. Это бы погубило меня, при его-то силище. Я совершил единственное, что мог. Схватил своими скользкими от грязи руками его ноги и дернул их на себя. Великан грохнулся на спину, заворочался, уверенный в победе, встал на колено. Я уже обегал его, он схватил меня за ногу, дернул, я рухнул… Жесткая трава ободрала лицо, он вновь тащил меня к себе, чтобы отправить грязь к грязи. Я схватил камень и швырнул его наугад себе за спину. Вцепился в траву двумя руками, решив не отпускать ее и молясь подземному Церберу, чтобы корни растений оказались достаточно крепкими. Пара минут потребовалась мне, чтобы осо-знать, что картинка в глазах не меняется. Значит, я статичен… Оглянулся, повизгивая от страха. Громила все еще держал меня за ногу. Но уже не тянул. Глаза его за-крылись, на лбу синела рана. Я выдернул ногу из захвата, сел. Столкнул ногами чалдона в грязь и стал ждать, когда он пойдет на дно этого круга ада. Вдруг глаза Евгения раскрылись, он зашлепал по грязи руками, как большой жук-плавунец, которому дети забавы ради оторвали пару лапок. Я пошарил по траве. Камней не попадалось. Пришлось встать на край бассейна и толчком отправить так и не пришедшего в себя толком Голиафа вглубь. Грязь заколыхалась, появились пузыри. Но это вполне могли быть и природные газы. Так что насчет вони от тела я не беспокоился. Вернулся к купальне по тропинке. Не глядя на своих туристов, прыгнул в бассейн с вонючей, но хотя бы прозрачной, водой. Понял, почему они все для меня безлики. Я их проводник, а они спускаются в ад. Им кажется, что они еще живы, но они лишь призраки. Бледнеющие, тающие. А я, стало быть, жив. С удовольствием потянулся. Как сладко чувствовать тело! Как хорошо быть! Глянул на часы над бассейном. А где же Анастасия? В это время подбежал юркий мальчонка в золоченых кроссовках с надписью «Company Merсury». Сказал на ухо, госпожа с белой кожей зовет в тайный грот Афродиты. У нас еще три часа. Оставив группу плюхаться в грязи, я пошел за посыльным. Вновь затерявшись на тропинках островка Афродиты, вышел у полутемной пещеры, где возле башенки темного дерева — видимо, раздевалки — ждала Настя. Ну и как вы тут, сказала она. Уцелел, сказал я.
Грот Афродиты
Грот Афродиты оказался, как и все легендарные достопримечательности мира, фальшивкой для туристов. Голубая плитка, прозрачная вода, пальмы и оранжерейные цветы, растущие на лианах, что робко тянут свои зеленые гибкие тела к щедрому летнему солнцу… Это все новострой. Ради немецких туристов построили отели. Древние мечети. Настоящие замки крестоносцев. Гавани, куда ступала нога Македонского. Античные города. И, наконец, грот Афродиты. Тот самый, где я оставил туристов. К настоящему гроту он никакого отношения не имел. К настоящему их и не приведешь, понимал я, ступая за Анастасией по грязным камням. Пещеру превратили в мусорную свалку. Валялись бутылки «пепси», но «колы» я насчитал больше. В пещере темно, только откуда-то издалека свет брезжит. Куда вы меня ведете, Настя, взмолился я. Сами все увидите. В такой-то тьме? Здесь же настоящая помойка! Пойдемте лучше полежим в горячих термальных водах. Они воняют, ваши воды. Это полезно, сероводород, знаете. Почему все самое гадкое объявляют самым полезным? Я, Настя, не несу ответственности за этот мир. Настоящий мужчина нес бы. Настоящий мужчина — это Атлант, он подпирает небо, пляшет на черепахе, играючи перекатывает мускулы. Ну, приосанился я, мускулы и у меня есть, даром я, что ли, в зал ходил. Боюсь, мускулы — это единственное, что в вас от мужчины. Я остановился. Скандал? Но мы ведь и недели нет вместе! Впрочем, я должен понимать, что женщина рано или поздно закатит сцену. Темно, лица не видно. Лишь фигура белеет. Анастасия, уйдем отсюда, здесь отвратительно пахнет, кажется, местные пастухи приспособили пещеру под свои нужды в самом низменном значении слова нужда. Потерпите! В чем дело-то? Почему вы так холодны? Я все слышала, прошипела Настя. Вцепилась в руку кошкой, потащила за собой к свету. Я заковылял, взмолился. Какой вы… развалина! Поделом вам, скотина вы этакая. Анастасия?! Я все слышала, повторяю! И видела! О чем это вы, сказал я, спотыкаясь. Да когда же кончится эта помойная пещера? Я слышала, как вы от меня отказались! Пару шагов я промолчал, пытаясь что-то придумать. Решил быть правдивым. Вы же понимаете, что у меня не было выбора! Этот громила чертов собирался меня убить, совершенно серьезно, убить! И все ради чего? Ради кого, взвизгнула Настя. Ради меня, между прочим! Ради девушки, которую он всего неделю видел! Вот видите, какой он! Настоящий мужчина. Может быть, мне стоило выйти к вам и сказать, что выбираю его, а не вас. Он того стоил! Да, он совершил нелепый поступок, этот милый, застенчивый Евгений, но ведь все можно объяснить любовью! Свет все ближе. Мусора меньше. Да уже и воняет не так. Анастасия начинает жестикулировать, пару раз задевает мой нос, в азарте не замечает. Послушать ее, так чалдон оказался милашкой. Плюшевым медведем! Сердечко оставалось на груди нашить и хоть детишкам на день всех влюбленных дари. А настоящим монстром, отвратительным, ужасным, уродом оказался я. Потому что у меня нет сердца. Совести. Чести. Достоинства. Чалдон поступил опрометчиво, он был раним, не умел выразить свои чувства как следует, но он хотя бы попытался! Тут я с ужасом понимаю, что моя возлюбленная если и не глуповата, то уж наверняка не обладает безупречным, безукоризненным вкусом моей жены. Да, Ирина может вырвать кишки и намотать их на коготок, но ни одной глупости, никогда — ни разу — за восемнадцать лет я не услышал. С грустью думаю, что иногда буду скучать по жене. Уже скучаю. По уму. Вкусу. Тут, с потом, меня пробивает еще одна мысль. А что если Настя еще и квартиру украсить достойно не сумеет? Спрашиваю, какого цвета у нее в кухне занавески. Это сбивает ее с толку. Замолкает на самой середине монолога о несчастном екатеринбургском Отелло, спрашивает, а какое, собственно, отношение… Да никакого, просто скажите, какого цвета у вас занавески в кухне. У нее в кухне вообще нет занавесок! Если хотите знать, у нее и кухни-то нет! Она живет с подругой в пятикомнатной квартире, и они поделили дом так: подруге кухня и две комнаты, Насте — три комнаты. А ест она, как птичка. Ладно. На чем она остановилась? А, так вот. Она слышала все от первого до последнего слова. Видела, каким трусом я оказался. Подлой, порочной тварью! Настя, протестовал я, все дело в маскировке, это был способ сбить верзилу с толку, и я добился своего, я… Да, убил несчастного мальчика! Мальчика?! Я взвыл от несправедливости, неожиданности и боли, потому что ногу подвернул. Ей было плевать. Господи, люди в девятнадцатом веке стрелялись на дуэли ради прекрасных женщин — я поморщился, уж очень это смахивало на тост из брошюры «За милых дам» — и никто из них не делал драмы из случившегося. Подумаешь! Делов-то, взял пистолет, поехал за город, встал в поле, и давай лупить по другому такому же кретину. И все почему? Чтобы какая-нибудь Настя, краснея, могла вечером на танцах похвастаться еще одним подстреленным ради нее чудаком. Анастасия! Мы все же в двадцать первом веке живем. Тем хуже! Она представить не может, каким низким, лживым, гадким человеком я оказался. Умом понимает, а осознать все никак не получается! Это же надо! Она предлагает мне представить Пушкина, который стоит на берегу Черной реки и причитает, глядя в дуло пистолета Дантеса. О, вы меня не так поняли, да сдалась мне эта Гончарова, прошу вас, забирайте, да, я никогда не любил Наташу. Отдаю ее вам! Решено! А я покидаю Санкт-Петербург, отправляюсь в Болдино. Знаете, дела! Сено, картошка! Картошку еще не сажали, возражаю я, смеясь. Да какая разница, вопит Настя. Общий смысл-то мне ясен? Общий смысл мне ясен. Я прекращаю сопротивление. Черт с ней, пускай хочет, чтобы я вел себя как средневековый идиот в сюртуке. Хотя напоследок замечаю, что лучше бы было — для Пушкина и нас всех — поведи он себя, как я. Может, и Дантес бы в грязь оступился. Ну, как мой чалдон. Что я собираюсь делать с телом, интересуется Настя. Да ничего, уйдет на глубину и разложится спокойно. Странно другое… что этот верзила с температурой крови, как у амфибии, вдруг так завелся, задумчиво говорю я. Он себя вел так… словно околдован, будто с цепи сорвался. Я не верю в то, что он говорил. Это потому, Владимир, говорит Настя, остановившись, что вы сами лжец. Врете себе, всему миру. Поэтому и в искренность других не верите. Общие слова, возражаю я. Возможно, возможно… Она рывком подтянула меня к светящемуся входу, втолкнула. Упал на пол. Оглянулся. Мы очутились в подводном гроте, воздушный пузырь поил нас кислородом, чуть вдалеке плескалось море, я видел дно, на уровне которого мы находились. Свечение в гроте переливалось чем-то зеленоватым, стены — белым, местами в них алели покойные кораллы, я снял шляпу, приветствуя их. Причудливые сталактиты струились окаменевшим потоком сверху. Как красиво… Это и есть настоящий грот Афродиты, шепотом сказала мне Настя. Местные жители показали всего за сто лир. Сюда можно попасть или со стороны помойки, или плыть на лодке и нырять. Но для второго требуются сила и мужество… Настя, взмолился я. Вы все чудовищно извратили. Взглянем на вещи реально. Незнакомый мне человек, в два раза больше меня, чуть было не убил меня же. Я пытался откупиться от него словами. Не получилось. Ладно. Я защищался, убил его случайно. В чем же моя вина? В отречении от любви. Я ушам своим не верил. Вы… Господи, вы еще и смотрели, как этот чурбан забивал меня в грязь, перекрывал мне кислород, убивал меня, и даже на помощь не позвали! А что если бы он справился? Что бы случилось со мной? Я бы был мертв! Настя холодно парировала. Таков закон природы. Так уж повелось издревле, что женщина — трофей и получает ее сильнейший. Я смотрел, как она садится на край бассейна, образованного камнями, трогает ногой воду. Мысли начали путаться. Настя расстегнула тунику сзади, стащила, бросила небрежно. Опустила ноги в мерцающую воду. Раз я убил чалдона, значит, я и есть победитель и сильнейший, сказал я. Так что, даже по извращенной и порочной логике, получается, что я вполне достоин ее. Да, подтвердила она с легким сожалением. Я все поверить не мог. Ради забавы, ради какого-то глупого бабского тщеславия она позволила едва не убить меня! А мне — позволила убить! Невероятно! Я подполз к воде, потрогал рукой. Теплая. Осторожнее, сказала Настя, спрыгнула в воду, поплыла. Это источник Афродиты, он стирает воспоминания. Окунувшись здесь, я никогда не буду прежним. Глядишь, и жену забуду. Как же, если вы сами напоминаете, сказал я, порадовавшись. Ревнует! Я опустился в воду по пояс. Странно. На ощупь теплая, она обжигала. Осторожнее, сладкий, сказала богиня из-под купола храма. Я оглянулся. Грот превратился в церковь. Мы стояли на вершине горы, нас обвевал ветер, он нес в нас иголки, опавшие с сосен, он осыпал нас пылью старых амфитеатров, измолотых зубами старухи времени в порошок. Клекотали орлы. Не обращай внимания, милый, сказала Настя, эти птички совершенно безопасны. Папа вырывает из них перья и пишет ими свои указы. Он и тебе парочку перьев подарит, чтобы ты ими свои книги писать мог. Если надо, и надиктует. Орлы улетели, негодуя, я тоже погрозил Насте пальцем. Негодница, о каком папе ты говоришь? Негодник, смеялась она. Какой ты все-таки циник. Это же грот Афродиты. Оглядываю пещеру, задираю голову, она кружится, я едва не падаю, хлопаю руками, словно большая летучая мышь, нашедшая свою жертву в коридорах грота… По прозрачному дну мечутся белесые креветки. Настя показывает свободной рукой, объясняет. Вот тут — фигурка Афродиты, нарисованная древними племенами, у которых еще и имен-то для богов не было. Обратите внимание, какая толстая. А вот уже — поздний период. Замечаю, что мы снова на вы. Спрашиваю о причинах. Настя краснеет, смущается. Я не против? Конечно, нет! Мне даже нравится! Я только и мечтаю о должном уважении, которое окажет мне женщина. Моя женщина. Настя задумчива. Если, конечно, она и в самом деле забыла о прошлом. Я тоже не очень могу вспомнить — лица, детали, даты. Сколько я заплатил за квартиру в прошлом месяце? Сколько должен заплатить за поступление в университет старшего сына? Средний чек после похода в магазин? Какое лицо было у одного из моих работодателей на прошлой службе? Дни рождения друзей семьи? Дата крестин еще одних друзей еще одной семьи? Цвет волос? Средняя температура в комнате? В какой стране впервые появилась печатная пресса? Я не помню. Я ничего не помню. Я даже не думаю об этом. Я просто лежу рядом с женщиной. Это вовсе не значит, что я отказываюсь от тебя и не хочу тебя видеть лежащей здесь, рядом, пусть и вместо нее. Я хочу. Я протягиваю тебе руку, как Бог Микеланджело на фреске — своему творению. Моя ладонь раскрыта, в ней нет камня. Этот комок — мое сердце. Я протягиваю тебе руку открыто, честно, с любовью. Это все, что я могу дать, не так много, но и не так уж и мало. Я предлагаю тебе занять место на орбите, стать небесным телом, кружащим вокруг меня. А я — вокруг тебя. Все перевернется вверх дном, мы будем счастливы, и пусть у нас не будет точки опоры, пусть не будет пола и потолка, это не имеет значения, когда у меня есть ты, а у тебя — я. Но я хочу быть счастлив. С тобой или без тебя, я буду полон гармонии, как это побережье — солнцем. Так отринь свои страхи, свои иллюзии, свое «я». Растворись во мне, как соль в этом море. Ляг рядом, перестань думать, как и я. Я вовсе не изменяю тебе, лишь хочу познать мир, как он есть — без рефлексии, ужаса, сопротивления. Я хочу познать множество вещей до тех пор, когда смерть придет ко мне вежливым напоминанием уплаты долга. Я достану смерть из почтового ящика, она будет в конверте. Я разорву его, пробегу глазами письмо. Здравствуй, здравствуй, сладкий, пора, пора, пора, будет написано там. Я стану читать, зная, что когда дойду до точки, то упаду замертво. У твоих ног. Я не буду спешить, но и медлить не стану. Я часть этой планеты, падающая водопадом вода, тикающие на кухне часы, шелестящий в ворохе лист, замерзающая на зиму божья коровка, плачущий над ней мальчик, смеющаяся на плече отца девочка… Я отец, я мать, я богиня, я весь этот горький воздух сентября, я паук, и моя седина разлетелась по кустам, я и ты, и твоя недоверчивая улыбка, и твои страхи и сомнения, так оставь их, отставь, отринь… С потолка пещеры каплет, каждая капля оставляет на поверхности воды настоящую атомную воронку, атомный взрыв. Настя дремлет. Я глажу ее лицо, я так нежен сейчас с ней. Настя раскрывает глаза. Я люблю вас, говорю. Я знаю, отвечает она в полусне. Снова забывается. Оглядываюсь, пытаясь запомнить грот на всю жизнь. Конечно, забуду его спустя минуту, шагнув лишь раз по жесткой траве, по камням, под солнцем. Помню лишь воспоминание. Украшенные струящимися камнями стены. Древние богини на потолке. Такие далекие. Кажутся выдуманными, игрой фантазии. Словно созвездия — небесные фигуры, которых на самом деле нет. Есть лишь звезды. Это мы их на карте соединили. Изумруды света в воде. Белесое дно. Инопланетная капсула. Чаша заседаний из фильма про инопланетян. Подземная капсула, полная призраков ушедших людей. Здесь служили еще древней праматери… Я разбудил Настю, и мы выбрались на Землю.
По дорожке, мощенной битой плиткой, возвращаемся к купальне. Пытаемся опознать «своих» туристов среди глиняных фигурок, сохнущих на солнце. Они загорают, вывалявшись в грязи, как свиньи. Определенно это самая фантастическая спа-процедура, которую я видел. Спускаемся к бассейну, оживленно болтаем, изображаем радость. Хотя я вижу — она устала. Я тоже едва на ногах держусь. Отвожу ее в кафе по соседству, усаживаю в кресло, перебегаю к душевой. Тщательно мою всю свою группу. Они так обмазались глиной, что и пошевелиться не могут. Стоят, как болваны, только глазами ворочают. Ради забавы пытаюсь сосчитать их. Конечно, сбиваюсь постоянно. Все дело в том, что я их не помню. Уверен, и они меня. В лицо мне тут никто не смотрит, я же «представитель компании». Попросту функция. Что же! Меня устраивает! Хочу быть ничем, бумажкой с печатью, удобным мини-кассовым аппаратом, просто-напросто мобильным телефоном, который носят с собой не потому, что любят его. Считаю… Опять сбиваюсь. Кого-то не хватает, или я прихватил лишнего туриста из чужой группы? А, плевать. У кого один ребенок, тому и сто не страшны. Беспорядка и бессмысленных вопросов от них — что от одного, что от тысячи. Выволакиваю под струю душа по одному. Споласкиваю, заворачиваю в полотенце, отправляю к Насте. Та уже пьет чай. Чайки танцуют по морю галочками, море шелестит листьями, листья падают камнями, камни сереют мышами, мыши шуршат листьями, так мы замыкаем круг. Мир создан плагиатором, воровавшим у самого себя. Бог — исписавшийся писатель. Ха-ха! Вот я тебе и отомстил, думаю с обидой. Есть за что ненавидеть его. Писатель из меня никудышный, последние года три только и пишу, что буклеты о «туристических маршрутах, пролегающих в живописных местечках и незабываемых, колоритных турецких деревнях». Теперь-то мы квиты… Мою следующего. Думаю, я бы мог их просто-напросто испечь сейчас в золе, как рыбешку. Это Сергей. С вечной своей улыбочкой объясняет, что и не думал, не гадал, какая эта глина густая. Раз, и окаменел. Теперь он понимает, как умирали все эти рыбы и пауки в мезозойскую эру, ха-ха. Сбиваю с него керамику. Да-да, дело тонкое, кивает растерянно Сергей. Я-то знаю, что у него вид только растерянный. А на самом деле он — змея. Взгляните на питона. У него строение пасти таково, что Змей будто улыбается. А на самом деле он машина. Аппарат для кассового убийства. Сергей таков. Даже если он никого не убил, я знаю, что он — убийца. Такова его сущность. Еле успеваю отогнать группу к причалу, погружаю на корабль, отвязываю канат, машу рукой. Уф! Утираю пот, ложусь на скамью, закрываю глаза, хочу отдохнуть хоть немного. Солнце скачет комариком по водам Дальяна, все ускользает от взгляда, как от прожорливой лягушки. Тонет порыжевшей от древности монеткой. Надеюсь, я никого не забыл. Оглядываю группу. Все сидят довольные, наконец-то отдохнули. Одна лишь подружка новосибирской Агаты Кристи, тоже из Новосибирска, так и не пожелала смыть с лица глину. Сидит, словно на лицо тарелку напялила. Руки на коленях, спина согнута. Видать, крепко притомилась. Ну, спи, спи, моя старушка. Возвращаюсь на скамью, ложусь поодаль от Насти, хотя так хотел бы к ней. Нет. Надо соблюдать остатки приличий. Солнце погрузилось в Дальян наполовину. У меня странное чувство, что мы плутаем вокруг реки, словно околдованные. Решаю проверить это, и рвануть завтра подальше. Скажем, в Эфес. Аминь! Лодка причаливает. Ночь падает на Дальян, Солнце окунается в воды с головой и плывет между корнями камышей, оставляя золотой песок, горящие даже в воде искры. Пытаюсь поднять старушку из Новосибирска, она явно провалилась в глубокий сон, прижимаю к себе одной рукой галантно, как вампир жертву. Вдалеке синел автобус. Дотащил до него, завалил на заднее сиденье, махнул рукой, помчались. Я переполз с багажного отделения, чтобы проверить ужасную догадку. Так и есть! Старуха задохнулась, чересчур густо обмазав голову глиной! Проверил пульс. Потрогал сердце. Со стороны похоже было, что у нас роман… Так, наверное, Сергей и подумал, когда его вечно настырная голова появилась над задним сиденьем. Покачал головой с улыбочкой, многозначительно глянул на Настин затылок. Я состроил кривоватую улыбочку донжуана. Сергей почмокал довольно, подмигнул, исчез. Я шепотом подозвал Настю. Объяснил. Она прошла вперед, показала водителю, тот включил видеофильм. «Король Лев». Его начали смотреть все. Мы с Настей изготовились. Автобус как раз проезжал по мосту через один из рукавов Дальяна, чернели вдали тени гор, за ними угадывался шепот вечного моря, звавшего свою дочь. Я приоткрыл заднюю дверцу, и сильно толкнул старуху вниз, рванул двери на себя. Автобус сделал резкий поворот, я сам едва не вылетел. Прислушался. Всплеск до нас не донесся. Но когда мы заложили крутой вираж и я поймал веселый и понимающий взгляд водителя в зеркале заднего вида, то показалась река. И бревно тела, качавшегося под мостом. Все, что осталось от старухи!.. Нам, правда, пришлось врать. И первым делом выгрузив туристов в отель — я гнал их быстро, чтобы не успели ничего заметить, — отправился на почту. Дал телеграмму в отель. Так, мол, и так, остаемся у термальных купален на пару дней, уж больно тут славно. Подпись: Евгений и… спутница. Фамилию-то забыл! Получил телеграмму как раз во время ужина, когда сидел за одним столом с Настей. Взяли еще Сергея и парочку из Крыма. Для алиби. Так что и они видели, как я получил телеграмму. Поцокал языком с сожалением. Ох уж этот Евгений. Ох уж эта… Наталья Степановна, услужливо подсказала Настя. Может, между ними даже и… сказала многозначительно. Я, пораженный, поднял на нее глаза. Но остальным предположение понравилось. Посыпались игривые шутки. Официант распахивает двери на террасу, включает проигрыватель с тихой классической музыкой. Боль, ненависть, страх, красота, любовь. Все настоящее здесь, в Средиземном море. Я люблю вас, говорит Анастасия. За что, говорю я. Вы только притворяетесь циником, а сердце у вас доброе. Идемте, Настя, спать.
…Утром автобус вывозит остатки группы из отеля. Спрашиваю у портье, не случилось ли ночью какого-нибудь происшествия в окрестностях. Парень улыбается печально. Я уже посмотрел новости? Успел прочитать свежую прессу? Откуда бею знать, что случилось? Конечно же, я прочитал об ужасающем, печальном происшествии, случившемся аккурат этой ночью. С сожалением отмечаю, что мой турецкий не слишком-то хорош, чтобы я мог полностью оценить богатую лексику автора статьи, его эрудицию и остроумие. Турок с пониманием кивает. Говорит на хорошем английском, до которого мне еще год-два учебы на престижных курсах. Портье наскоро пересказывает новости. Вчера вечером в отель в километре отсюда заселилась молоденькая парочка. Голландец и бельгийка. Позже на кровати нашли колечко с бриллиантом — блестевшим, как глаза турка, жадно упомянувшего эту деталь, — что свидетельствовало о самых серьезных намерениях жениха. Парочка решила прогуляться. На беду, ночью. Оделись, причем в хорошие вечерние наряды, и отправились гулять по набережной. Там купили парочку сувениров и ушли к пляжу. Разделись, стали купаться. Дело молодое, я же понимаю, одним купанием дело не ограничилось… И? Дальше следы влюбленных теряются. На пляже находят их одежду, решают, что они утонули, ведут ночью поиски, тралят дно, ныряльщики бороздят песок любопытными носами, спрятанными в масках, у кого-то кончился кислород, он не успевает всплыть, задыхается, умирает, а ведь у несчастного осталось трое детей, с одним из которых в школу ходит отпрыск портье, парнишке исполнилось всего семь, и на конкурсе по математике в прошлом году он… Дальше! О, простите. Дальше, в море ничего не находят. Собираются, пьют на берегу чай. Утешают вдову утонувшего водолаза. Организуют похороны. Барбекю. Откуда ни возьмись, собака. У нее — вся морда в крови. Что и думать, никто не знает. Собака ластится, прыгает на людей, весело играет, пытается лизнуть в лицо. Кто-то догадывается проследить, куда собака отправится с пляжа. Одно «но». Собака не желает уходить с пляжа. Чтобы она это сделала, нужно очистить пляж. Но он уже полон людей! Даже с местного телевидения приехали! Никто не хочет расходиться! После того, как выяснили, что на пляже воцарилось что-то вроде «странной войны» — оттуда не желали убираться ни зеваки, ни собака, — решили проследить путь собаки по ее следам. Беда лишь, что народу собралось много. Следы оказались затоптанными. Собака притомилась, легла у воды, высунула язык. Гав-гав. Портье даже тявкнул жалобно, показывая мне, как гавкнула псина. А потом наступила развязка. Собаке захотелось пи-пи. Недоумеваю. И? Да, но ведь собаки делают пи-пи, только задрав ногу, если речь идет о взрослой собаке, ликует портье. И? Ну, кому-то и пришла в голову гениальная мысль: не подпускать собаку к лежакам, зонтикам, тумбам, в общем, к любому предмету, у которого она могла бы задрать лапу. Понимаю? Нет… Собачка очутилась словно в пустыне. Негде задрать лапку. И? Собачка стала метаться по песку, как безумная, а потом, оттесняемая толпой, побежала туда… откуда прибежала! И это оказалась небольшая полянка посреди кустарников, метрах в трехстах от пляжа. На полянке лежали наши пропавшие голубки. Голландец и фламандка. И у обоих на месте шеи просто лохмотья какие-то. Кровавые воротники. Они уже остыли. Ни одного следа борьбы! Лежат смирно, как будто попросили кого-то перерезать себе глотки. А может, уснули, и злоумышленник подкрался. Что это за человек? И человек ли? Начинаю беспокоиться. Уж слишком маршрут маньяка совпадает с нашим. Побережье Турции окрашивается в розовые тона стекающей в море крови. Портье с достоинством принимает десятку. Прячет в книжку, как закладку. Отмечаю с сожалением его дар рассказчика. Напоминание о том, что писателя из меня не вышло. Да еще Анастасия в автобусе что-то черкает! А, ерунда, делает наброски к своей книге — глупеет она у меня на глазах. Какой еще книге? Она собирается опубликовать работу «Сто бизнес-советов для тех, кто хочет разбогатеть в Турции». Вот как. А она, кстати, чем на родине занимается? О, она — аспирант в университете Нижнего Новгорода. Факультет филологии. Так. То есть никогда в жизни ни одной сделки не заключила? Настя с негодованием отмечает, что необязательно быть кошкой, чтобы нарисовать ее. Если мне интересно знать, она вообще настоящая писательница. Ведь она пишет эзотерические, философские романы с любовной фабулой — ну это уже для души, — и некоторые уже издали! Многотысячными тиражами! В кругу ценителей такой литературы — настоящей литературы, хочет она отметить, — Настино творчество весьма известно. Свои книги она публикует под псевдонимом. Улия Нова. Правда, оригинально? Кряхчу неопределенно, похлопываю по плечу по-товарищески. Понимаю, что интерес ко мне был обусловлен некоторой коллегиальной общностью. С сожалением думаю, что в ее планы не входило вносить поднос с чашей вина в комнату Мастера… Это будет — как любят называть такое представители кругов Анастасии — творческий союз. Бр-р-р. Что это меня передергивает, весьма проницательно интересуется Анастасия, даже не глядевшая в мою сторону. Утренняя прохлада, говорю. На термометре уже + сорок градусов. Сегодня в Анталии будет самый жаркий день осени, радостно отрапортовал Интернет. Автобус отъезжает, мелькают дома, уступающие место рощам вдоль дорог. Пара из Крыма вежливо интересуется, когда же мы прибудем в Афродисиас, который по программе тура уже два дня как следовало посетить. Не могу же я признаться, что нас болтает по побережью, как Одиссея по морю, и следующий пункт маршрута обусловлен не нашей волей, а обстоятельствами, чаще всего случайными. Вру, что в городе сейчас так много туристов, что я не хочу ввозить туда группу. Что, там вправду так красиво? Пустынные скалы за окнами сменяет фантастический пейзаж, нарисованный мной. Гигантские храмы белого мрамора с целиком сохранившимися статуями. Тридцатиметровое изваяние Афродиты. Не Пракситель ли? Конечно, Пракситель, ведь больше я никаких скульпторов древнего мира не знаю. Посреди Афродисиаса, вдохновенно вру я, раскинулся на пяти квадратных километрах чудесный цветущий сад, что сохранился по сей день. Мы увидим гранат, посаженный отцом афинской демократии Периклом, который приезжал в древнюю Турцию закупать масло для своего заводика по производству свечей для храмов Афродиты по всему Пелопоннесу. Прикоснемся к оливе, высаженной Артемидой, когда богиня еще являлась людям этого региона, да так часто, что ей даже даровали право безвизового въезда. Пройдемся по тропинке, которую вымостил своими руками Диоген, до того, как пришел к выводу о бесполезности всякого физического труда и не эмигрировал в бочку. Сад этот, — где мы уснем, слушая пение райских птиц, купленных местными садовниками по настоянию самой Семирамиды, по ошибке перемещенной летописцами в засушливый Ирак, — представляет собой гигантскую пятиконечную звезду, видную с неба. Вспоминаю о геометрии. Если кто помнит теорему Эвклида… Да-да, что-то такое. Все кивают. В общем, Эвклид доказал ее здесь же, когда увидел закономерности между аллеями фиников и строго перпендикулярными им аллеями апельсинов. А что, тогда уже выращивали апельсины? Разумеется. И картошку, и бататы. Вообще, в истории многое напутано, многое лишено оснований, мы многого не знаем… Как писал Гомер, есть многое, мой друг Гораций, что неизвестно Софоклу и Сократу, то бишь нашим мудрецам. У всех понимающие лица. Ох уж эти мудрецы. Образ города-утопии Афродисиаса бледнеет, сквозь него проступают унылые каменистые пейзажи окрестностей Эфеса. Я выдумываю священный источник Геры, бьющий в высоту на десять метров. Один глоток омолаживает на пять лет. Далее — храм Зевса. Там статуя Вседержителя до сегодняшнего дня такая, какой ее создал… Пракситель! Но уже не тот, а другой. Пракситель Неизвестный. Вероятно, Эрнст. Мы не знаем, ведь согласно летописям… Я нахожу безошибочно слабое место группы. Драгоценности, которыми украшена статуя. Голова Зевса золотая, усы — из серебра, шея — бронзовая, кулаки — медные, вместо глаз сияют самоцветы, трон изготовлен из слоновьей кости, трезубец — из красного золота. Помост — деревянный. Когда в здешних местах победило христианство, Константин Великий велел сбросить статую в море и тащить баграми до самого побережья Европы. Драгоценности! Вот что важно. Украсьте сапфирами любой кусок дерьма, и вокруг него столпятся тысячи людей, круглый год. Оставьте Венеру без рук во дворике, под платаном, осыпающимся листьями и корой, и богиня останется сиротой, замерзнет, переминаясь с ноги на ногу. Что там мрамор? Туристу драгоценные камушки подавай! Так вот, этого самого Зевса толкали до самого Кипра, а потом… Он исчез! Испарился. Невероятно, но факт. Об этом свидетельствует «Эллинский комсомолец», самое популярное издание того времени. Конечно, у них выходили газеты! Печатались на тонком мраморе. Потом, конечно, перешли на папирус. Экономия камня. Так вот, Зевс из драгоценных металлов. Он, исчезнув в Средиземном море, объявился, где бы вы думали? Ровно на том же месте, откуда его сбросили! В Афродисиасе, городе-мечте, городе-призраке! Восторженный вздох. Только украинские туристы смотрят с подозрением. Что-то такое они уже слышали… Плевать! Я уже вошел в раж. Афродисиас то. Афродисиас сё. Афродисиас помазан медом! На него слетаются мухи и пчелы со всего известного в античности мира! По нему бегают золотые муравьи Геродота. Их жрут своими песьими головами одноногие уродцы, описанные Геродотом же. Кстати, Геродот — уроженец Афродисиаса. Еще двое великих уроженцев Афродисиаса — Светоний и Плутарх. Недалек был день, когда их великий ученик Тарле поехал в Египет, а там и в Алжир, Марокко, Нигер, спустился в самый центр Черного континента. Настоящий вояж au bout de la nuit (путешествие на край ночи — фр.). Он не нашел в Африке ничего, кроме сарая, где лежал усталый, умирающий от сифилиса француз. Бодлер? Селин? Рембо? Что-то в этом роде. Француз умирал под хор древесных лягушек. Они квакали. Вот так. Quoi qu’il en soit (как бы то ни было — фр.)! Шмяк! Автобус бросило в сторону, я увидел, как летят бутылки с водой, сумки, туристы, как Настасья, закрыв блокнот, совершенно спокойно вцепилась в ремень, которым почему-то пристегнулась… Замедленная съемка кончилась. Нас раскрутило волчком, бросило из стороны в сторону. Автобус замер. На самом краю обрыва метров в пятьдесят высотой. Красивейший вид открывался отсюда. Мы видели море с разбросанными по нему островками, как если бы парили на крыльях Зевсова орла. Мы на них и парили. Просто Зевс велел орлу обернуться горой. На серпантине этой горы замер над обрывом автобус, из которого, дрожа и поскуливая от страха, выбирались туристы. Я посмотрел на водителя. Тот развел руками, покачал головой, ткнул пальцем в лобовое стекло. Отдаю должное нашему молчаливому перевозчику. Харон выбрался из автобуса последним, он проявил не свойственное турецкому водителю мужество. Автобус качнулся, потом еще. Слава богам, не упал. Мы столпились над телом человека, из-за которого едва не погибли. Им оказался фотограф. Что случилось? Разве он не сидел в автобусе? Я велел группе перебраться в тень, за ограждение, под деревья. Откуда-то появился турок. Еще один. Заполыхал костер. Над ним повисло ведро, забулькала вода. Полился чай. В горах совсем по дешевке, всего лира за чашечку. Возникла из ниоткуда лавка с сувенирами. Залаяли собаки. Стал играть с ними улыбчивый Сергей, просивший всех звать себя Серега. Он рассказывал интересный случай про аварию, приключившуюся с ним в Индонезии. Что-то мне подсказывало, что в Джакарте в тот день нашли утром человека с глоткой, разрезанной от уха до уха. Но мне было не до того. Я подложил подушечку под голову фотографа. Тот был в сознании. Глядя на свои вывернутые ноги, жалобно причитал. Собственно, все дело в турецкой безалаберности, которой я пропитался здесь, как солнцем и солью. Мы попросту забыли фотографа три дня назад. Неужели я не заметил за три дня отсутствие фотографа в группе? Ну, если честно… Не заметил. Странно, что мы вообще еще головы свои не растеряли, при такой-то бешеной скачке. Бедняжка заплакал. Если бы я знал, что ему пришлось пережить за эти три дня! Оставленный нами еще в Фазелисе, он некоторое время голосовал на дороге, пытаясь догнать автобус. Приехал в Дальян. А мы в это время почему-то поехали в Дидим. Какого черта? Ведь в программе тура ясно сказано! Я с достоинством парировал, достал свою программу. Оказалось, что у нас две разные программы. Любопытства ради полез за картой и маршрутом водителя. Третий вариант. Смеха ради порыскал в бумагах Мустафы. Вариант номер четыре! Я даже не удивился. Фотограф, хныча из-за переломанных ног, продолжил. В Дальяне он переночевал прямо на берегу реки, всю ночь снились какие-то кошмары. Проснулся разбитым. Камера украдена. Но он, выдающийся фотограф Ренат Бумц, тоже не лыком шит. Притаился в кустах, дождался какой-то богатой группы, стащил камеру и треногу, бросился наутек. Погоня! Бедняга еле увернулся от пуль, бросился со склона горы, кубарем летел, теряя остатки присутствия духа, как вдруг уцепилась тренога за дерево, растущее на склоне. Дикая сосна. Крепкая порода. Так он над пропастью и провисел сутки. Прощался с жизнью. Все пытался зацепиться за сосну ногами, и ему почти удалось, но тут корни дали слабину, и фотограф слетел по склону прямо на дорогу. Встал, пошатываясь, глядел на море, от красоты мира даже бок болел не так сильно. Услышал шелест сзади. Обернулся. Автобус. Точка. В себя он приходит, лежа на асфальте с переломанными ногами и глядя я небо. Не мог бы я не заслонять облака, горы? Он хочет насладиться видом. Отклоняюсь, уважив волю покойного. Спрашиваю о последнем желании. Он много слышал от меня в первые дни… Афродисиас — рай… В общем, он заклинает меня тело сжечь, а прах развеять над Афродисиасом. У ног статуи богини, о которой я так много и так красиво говорил. Не отчаивайтесь, друг мой. У вас все будет хорошо, вру я. Нет, он понимает, время его пришло… Держу беднягу за руку. Фотограф еще пару раз сжимает мою руку, прежде чем отойти. Перетряхиваем его вещи. Фотокамера, тренога и глиняная маска. Ба! Та самая, что слетела с лица туристки, задохнувшейся в грязевых купальнях Дальяна. Приезжает «скорая», вызванная водителем. Даем адрес отеля, объясняем ситуацию. Звоним в отель. Оплачиваю в кредит за счет компании лед, хранение и моральные неудобства. Ладим на том, что тело пробудет в подвале кухни сутки. Машем рукой «скорой», заталкиваем автобус на дорогу. Выезжаем за поворот и спускаемся прямо в Эфес.
Начинаем с дома Марии. Последнее место прописки Богородицы, если верить Министерству туризма Турции. На маленький холмик в рощице змеится очередь. У женщин — платки на головах. Дожидаемся, стоя за набожными поляками. Стоит кому-то из моих подопечных кашлянуть или переступить с ноги на ногу, как поляки оборачиваются. Смотрят строго, серьезно. Отчего-то грустно, ветер приподнимает подбородок. Гладит виски. Словно добрая Матерь Божья. Мы уже почти у входа, где-то играет орган. В толпе снуют шустрые ангелочки, у них розовые попки и крылышки, они кудрявы и завиты, сверху трубит Гавриил, нет никаких сомнений в том, что это музыкант Симферопольской филармонии, нанятый на сезон властями Эфеса. И так трубит, и этак! В это время в толпе кто-то кого-то толкает, начинается давка, как на Ходынке. Нас бросает из стороны в сторону, я хватаю Настю за обе руки, держу крепко, не отпускаю. По толпе идет волна, нас едва с ног не сбивает, вылетаем пулей из мясного бульона к дверям церквушки. Гул, шум. Где-то треск. Что это, теракт? Прикрываю Настю. Всем телом. Какой-то поляк кричит, чтобы я обратил внимание на руку Анастасии. Там родимое пятно, большое родимое пятно. Я связался с ведьмой, он сразу это понял. Он предостерегает меня. Пускай я знаю! Проверить Настю можно просто, ущипни ее за родинку, и если она ничего не почувствует, то… Он и ущипнул в толпе! Настя даже не шелохнулась! Наконец, чертовка чересчур красива, орет он. Красивая баба — исчадие ада! Сосуд погибели! Он, добрый польский католик, в этом уверен! Я еле различаю отдельные слова. Над толпой несется рев. Верхушки деревьев гнутся. Оказывается, это вертолеты. Их много, я насчитал штук двадцать, от них так же шумно, как от нас, охранники загоняют туристов в домик Богородицы, мы буквально бежим, я теряю из вида поляка, о чем это он болтал на своем английском, спрашивает безмятежно Настя. Твоя красота, как обычно, свела очередного мужчину с ума, отвечаю я, и только тут присматриваюсь к женщине, с которой сплю. Настя невероятно, фантастически красива. Целую ей руку, потом в щеку. Охранник хмурится. Мы уже в церквушке. Само собой, ее построили в XX веке. На месте старого фундамента, найденного черт знает кем черт знает когда и оставленного — само собой — черт знает кем. Из древностей во дворе дома только баптистерий. Я представляю, как в купель окунали первых христианок. Быстренько кланяемся статуэтке Мадонны из бронзы и попадаем в следующее помещение церкви. Вижу, как трещит дверь под напором следующей группы. Наконец дверь распахивается, и в чуланчик вваливается человек сто. Крик, ор. Вертолеты! Сам папа приехал! Улучив момент, выдергиваю Настю из толпы, падаем на корточки и выползаем из церквушки незамеченными. Бегом спускаемся к целебному источнику, умываемся. По пути к автобусу совершаю ошибку. Вижу два симпатичных детских кошелечка. Настя ловит мой взгляд, замыкается, мрачнеет. Буркает, что мы встретимся в автобусе. Да, говорю я. Возвращаюсь к кошелькам. Сколько они стоят? Каждый три доллара. А если я заплачу в евро — вспоминаю, что забыл лиры в автобусе, — сколько будет? Турчанка считает, морщит лоб. Получается шесть евро. Плачу. Продираюсь в толпе, осознав, что переплатил. Шесть долларов — это четыре с половиной евро. Оборачиваюсь в бессильной злобе к продавщице. Та глядит бесстрастно. Вернулся бы, да вокруг полно народу. Вертолеты все еще кружат, суетятся люди с камерами, микрофонами прожекторами, это телевидение. Один геликоптер — белый, с позолотой на винтах, и бриллиантовой отделкой стекол — зависает прямо над домом Богородицы. Распахивается дверь. Вылетает оттуда веревочная лестница. Появляется в проеме фигура человека в белом халате и тиаре. На пальце его сверкает перстень. Это сам папа! Подоткнув полы халата, он лихо седлает веревочную лестницу и спускается по ней на крышу домика Марии. Плачет вдалеке мой поляк. Рыдает, бьет себя в грудь. Ему немножечко не нравится, что новый папа не поляк, ведь прошлый был из самой Варшавы! Возвращаюсь к дереву желаний. Оно все в сопливых платках. Если привязать к ветвям кусочек ткани, сбудется желание. Рву рукав рубашки, привязываю, загадываю, дав слово никому не рассказывать, иду к автобусу. Папа на крыше дома Богородицы читает речь. Он уверен, что это тысячелетие станет решающим для всех добрых христиан, наступает эра добра, социальной справедливости и… Пробиваюсь к автобусу. Вся группа уже тут как тут. Никому не понравилось, хотя желание загадали все, все оставили частички своих соплей на дереве на холме над Эфесом, все испили святой водицы, все ею умылись, уверен, они бы ее под кожу впрыскивали, будь такая возможность. В автобусе хлопаю водителя по плечу и показываю, куда едем теперь. Сажусь сзади. Автобус медленно проезжает мимо толп людей. Проблема в том, объяснил мне гид группы корейцев, что сегодня в Измире остановились сразу двадцать круизных лайнеров со всего света. Все пассажиры, стало быть, сегодня побывают в Эфесе. И мы вместе с ними. Автобус еле тащится, припекает солнце, зашумел кондиционер. Настя задремала. Я достаю ноутбук фотографа, порадовавшись, что не взял свой. Все экономия! Гляжу на волосы Насти, прилипшие к виску, рот полураскрыт. Она сказала, что могла бы жить со мной… Это так… удивительно. Всматриваюсь в нее. Глажу лоб, поворачиваю слегка. Проверяю почту. Улочки Эфеса все сплошь с беспроводным Интернетом, так что туристы могут сразу сбрасывать фотографии то на «Одноклассники», то на «Фейсбук». Посещаю один и второй. В почтовом ящике чернеет непрочитанное письмо. Это Таня! Я не знаю ее, пишет она, но она прочитала все мои книги и находит мой стиль удивительным, талант многообразным, мысли — глубокими. Урчу. Есть и про «удивительное сходство с витальным талантом Буковски и Мейлера». Ну, это уж чересчур! Про витальный талант я сам придумал, еще когда кого-то волновала возможность взять у меня интервью. В любом случае я взволнован. Она живет в Италии, пишет Татьяна. Недавно получила гражданство, по утрам любит пить кофе, глядя на горное озеро, вид на которое открывается с балкона уютной квартиры, где она прозябает с мужем. В интеллектуальном плане ее удовлетворил бы лишь один мужчина на свете. Тот, которому она пишет письмо. Мои книги она нашла в отделе букинистики — еще бы, попробуй-ка найди их в другом месте! — и была ошеломлена. Оно обожает меня, если бы могла, руки бы расцеловала. В свободное от душевных терзаний время Татьяна слушает «Роллинг стоунз» и работает продавщицей мрамора. Надгробия, столы, столешницы, даже легкие дачные домики, все это производит из чудного мрамора Кареры компания, которой владеет ее муж. Если мне нужен приличный стол черного мрамора с вкраплениями розового — а такой гений, как я, может и должен работать только за столом, подобным постаменту памятника, — она все сделает быстро, дешево. Заодно и увиделись бы. Кстати, не собираюсь ли я в Италию в ближайшее время? На прощание она поцеловала меня нежно. Я немедленно настрочил ответ, глядя изредка, как наш автобус лавирует между толпами людей, толкущихся на узких улочках. Милая Татьяна, писал я. Знает ли она, что происходит сейчас в Сирии? Настоящая гражданская война. Гибнут люди, очень много людей! Смерть не щадит никого! Я помахивал шляпой мушкетера, отважно хохотал в усы, гремел сапожищами по брусчатке Парижа. Татьяна, мы могли бы сколотить целое состояние на этом. Если я сумею договориться о поставках мраморных надгробий из Кареры в Сирию, только представьте, сколько денег мы заработаем! Возможно, ее удивит мое письмо, но… Пусть не думает, что я человек непрактичный! Она знаток, это сразу видно. Ценитель. Так пусть вспомнит о Рембо. Он открыл сеть закусочных «La crepe», если я не ошибаюсь, вся Африка была в восторге от кухни и обслуживания. Чем мы хуже? Пишу, загораюсь. Сам верю этим бредням. Почему бы Татьяне не переговорить с мужем и прислать мне приглашение, я бы съездил в Италию, побывал в каменоломнях, посмотрел на столы, пощупал продукцию! Само собой, командировочные и билеты оплачивает принимающая сторона. Налажу поставки повстанцам Сирийской освободительной армии. Договорился бы с государственными войсками. Гробы-то нужны всем! Всех людей планеты объединяет Смерть. Она — наша национальная идея, и, вообще, это мать всех идей в мире. Как Афродита — мать богов, так и Смерть — мать идей. Впервые люди задумались, когда поняли, что умирают, а не засыпают надолго. Возвращаюсь к мрамору. Скажем, наладив поставки, мы могли бы разделить доли — я бы брал себе сорок процентов. А если ей надоест муж, мы отправим его в командировку в Сирию. Так или иначе, а мое сердце уже принадлежит ей. Пылаю страстью. Я уже искренне пытаюсь представить, что буду делать с заработанными миллионами. Как решим ситуацию с мужем. Решаю посмотреть индексы компаний, занятых добычей мрамора и производством из него всяких надгробий и столешниц. Заглядываю на страничку Лондонской биржи. Значит, так… PIUHg-2393494 к Доу-Джонсу. Ничего не понимаю, но каково звучит! Копирую все это в письмо, заверяю в своих глубочайших чувствах, вспыхнувшей ни с того ни с сего страсти, прошу уточнить данные по фондам, акциям, капиталу, еще раз прощу фото, жму «отправить». Письмо уходит. Экран тренькает. Автобус тормозит, нас всех бросает вперед, Настя раскрывает глаза и упирается прямо носом в экран. А на нем уже появилось обратное письмо с прикрепленной фотографией, даже без бикини! Теряю дар речи. Вот это скорость! Какая опытная пользовательница. Настя поправляет прическу, смотрит мимо меня, отдергивает руку от моей, говорит холодно — окна автобуса покрываются инеем — поздравляю, у вас неплохой вкус. Настя, это вовсе не то, что… Молча выскальзывает из автобуса. Уныло тащусь за ней, сохранив фото. С другой стороны, все разрешилось, и быстро… Но я почему-то не рад. Схожу на арену амфитеатра, она — под гигантской стеной, с колоннами по периметру, стена вся — в мелких ячейках. Все, что осталось от библиотеки Цельсия. Ячейки — пустые, предупреждает местный гид, которого мы обязаны нанять. Я тем не менее подхожу, расстроенный. Нащупываю что-то. Это свиток. Гляжу на него. «Возвращение в Афродисиас» — написано на коже. Кладу свиток обратно, бреду по булыжникам вдоль бюстов императоров, а когда соображаю вернуться — бегу, задыхаясь, словно гонец, несущий известие о кончине тирана приговоренному им к самоубийству, — ячейка уже пуста. Возвращаюсь к группе. Опустошен. Это не Петрония я не спас. Себя.
По дороге в гору тащусь за группой новозеландцев. Выхожу на центральную улицу античного Эфеса. Теряюсь в толпе, настоящий Вавилон сегодня здесь. Ступаю на брусчатку и понимаю, что не пил уже почти неделю. Вот отчего все мои неприятности! Но где найти спиртное под открытым небом древнего города? Торговец винной лавки уже пять тысяч лет как мертв, а его амфоры пусты и пахнут гнилью. Стенаю сквозь зубы, кто-то даже бутылочку воды и глицерин протягивает. В жару нередки случаи, когда туристам становится плохо на этих людных площадях, говорит гид, ведущий мимо толпу пенсионеров, по виду русских. Сижу в тенечке, прихожу в себя. Встаю, опираюсь на колонну. Суровый бородач в фартуке просит меня двигаться поаккуратнее. Приятель, колонна стоит кучу денег. Извиняюсь, отхожу от мраморного столба с тремя бороздками, который стоит целое состояние и высечен древним мастером, без сомнения, Парацельсом. То есть Праксителем, тысяча извинений. Бородач спрашивает, турист ли я? Уж очень рожа у меня подозрительная. Приходится признаться, что я ни то, ни сё. Туристом уже быть перестал, а гидом еще не наловчился. Мускулистый мастер смеется, он похож на Гефеста, будь тот ремесленником завода в Эфесе. А он и был! Мастер подмигивает, предлагает посетить древнюю мастерскую. Она прямо в античном склепе. Заходим, мой проводник зажигает масло в лампе. Бредем по закоулкам, выбираемся в просторное помещение, уставленное факелами. Дух захватывает! Тысячи Гефестов, сверкая белыми улыбками в темноте, рубят мрамор. Режут мрамор. Работают с мрамором. Вижу, как со стапелей сходят совершенно новые античные колонны. Прекрасные храмы Артемиды, Аполлона, Зевса, многих других, рангом пониже. Колонны из гранита, черного мрамора, белого мрамора, мрамора розового. Древние надгробия. Столы. Вазы. Даже мечи! Все новое, все только что со станка, мрамор еще теплый. Да что же это? Как, неужели я еще не понял, хохочет мой новый приятель. Да это же завод по производству аутентичных турецких городов! Они работают уже двадцатый год! Невероятно! О чем-то таком я догадывался. Да все догадываются! А что толку? Попробуй докажи! Верно. Жму руку подмастерьям, прогуливаюсь с мастером, любуюсь древними кораблями, блоками античных домов, плитами для очередного вновь найденного храма в только что открытом античном городе. Есть модели для горной местности! Прибрежные! В прошлом году их завод произвел девяносто шесть процентов античных городов Турции и даже вышел на международный рынок. Недалек тот день, гордо говорит мне мастер, когда все древние досто-примечательности мира будут производиться в Турции, турецкими мастерами и на турецком оборудовании. Как мне нравится вот этот особняк? Он дарит мне его! Серьезно? Да, я парень славный, явно не дурак да и на турка похож очень! Он спрашивает, есть ли у меня женщина. О, и не одна. Мастер лукаво кивает. Достает маленькую сеточку из нагрудного кармана фартука, делает маленький презент. Удивительная вещица, умиротворяет любую ведьму. Набросишь на кого, и опутает, словно железными цепями. Тут замечаю, что мастер прихрамывает. Показывает мне кузню. У огня, выковывая бронзовые наконечники римской эпохи, обливаются потом двое рабочих. Прикованы цепями. Тут самое тяжелое место, объясняет мастер, работают штрафники. С радостью узнаю в одном из них Мустафу! Ага! Поработай-ка, толстячок! Попотей хорошенько у адского пламени, фашист, шовинист, развратник! Делаю вид, что не признал бывшего гида, тот тоже отворачивается. Боится? Мы во втором цехе. Здесь те новые достопримечательности, что произведены в начале горы, делают древними. Колонны опускают в смолы, завитушки с барельефов сбивают безжалостно молотками, отбивают губы и носы статуям, прекрасные бюсты калечат, раскалывая надвое, плиты дробят, портреты на гробницах затирают… Отсюда, объясняет мастер, эти «древние развалины» развозят по всей стране и, как он уже упоминал, по миру. Возвращаемся в первый цех. Факелы чадят, я различаю лишь глаза на темной маске лица моего провожатого. Особняк! Он подарил мне его. Показывает особняк, настоящий складной дом из мраморных плит, перекрытий, перегородок. Записывает мой почтовый адрес. Я получу этот древний римский особняк буквально через несколько дней. Даром! Не нужно напрягаться, амиго! Он, мастер, все прекрасно понимает, что поделать, если я в Турции. А теперь мы должны прощаться, я возле самого выхода. Выхожу по светящемуся вдали коридору, попадаю к агоре. Когда пытаюсь заглянуть обратно, дорогу преграждает охранник в синей форме. Нет, нет, гора вовсе не полая. Тут просто маленькое помещение для охраны. Демонстрирует. И в самом деле, никакой пещеры, никакого завода. Чертовщина, да и только. Нет, дальше он меня не пустит, в городке и так случилось ЧП. Час назад зарезали девушку, прямо в заброшенных стенах особняка Титуса. Кровь почернела и спеклась в считанные минуты, жара же. И вообще, уж больно я подозри… Смешиваюсь с толпой, растворяюсь в ней, как песок в течении. В это время над безоблачным небом — жара под сорок — Эфеса начинает звучать пафосная, пошловатая, чересчур торжественная музыка. Гиды, перекрывая ее и гул толпы, извещают группы о начале стилизованного представления для туристов. Бои гладиаторов, прямо на арене амфитеатра. Что же, пройдусь к амфитеатру. Тем более пора и свою группу найти. Смотрю в стены, в плиты под ногами, не хочется встречаться взглядом с Анастасией. Но ей не до меня. Чертовка уселась, смеющаяся, прямо на трон посреди амфитеатра. Группа расселась в первом ряду! Улыбается задумчиво Сергей, обнялась крымская парочка, перетирает зеленые листочки между пальцами редактор журнала для поклонников Флоры. Настю задрапировали в красную пыльную простыню и посадили играть императрицу. Позади трона скачут гибкими наложницами десятка три танцовщиц из какого-то фольклорного ансамбля. Средиземноморье! Все тут притворяются, все актеры, и я не исключение. Как и те парни, что на самой арене выстроились друг напротив друга. Языки на плечах, пот ручьем. Жара! Пластиковые доспехи тают на солнце, пахнут химией, из-под тени колонн, высунув языки, глядят на удивительных приматов собаки Эфеса. Гремит музыка. Слащавый голос объявляет, что ради прекрасный императриц, с белый-белый кожа, сейчас мы станем свидетелями настоящего боя гладиаторов. Обратите внимание на арену. Она опущена на два метра от первых рядов, чтобы дикие звери и гладиаторы не могли добраться до зрителей. Смотрю вниз и начинаю беспокоиться. Рычит в дальней галерее тигр. Трубит слон. Шумит на сиденьях толпа в белых тогах. Куда подевались все китайцы? Или все-таки Александр дошел до океана? Или пропавший римский легион смог таки расколошматить волосатых гуннов своей неумолимо жрущей время черепахой? Друзья! Распорядитель в белоснежном одеянии выскакивает на арену, крутится и убегает, успев прокричать. Сейчас представление начнется. Одна рабыня, приговоренная к смерти, и двадцать преступников. «Варвары бьются за королеву Диту». Оборачиваюсь, а торговец с вином уже тут как тут. Кувшин на плече, на тонкой рукоятке, наклоняет корпус и льет мне винище прямо в глотку. Вино крепкое, очень много сахара, еще и подогрето, да и привкус смолы чувствуется. Пей, товарищ, сегодня египетский корабль причалил к гавани, и рабы перетащили на мраморные полы сто амфор с чудесным крепленым вином. Сластили, чтобы морская вода не сгубила. Как тебе проститутка на арене? Вот славно будет, когда ее поимеют победители, а потом на них натравят слона, тигра и свору волков, а потом девку распнут и дадут попробовать туру. Дрессированному туру! Вот, хлебни еще. Скрываюсь в толпе, машу руками. Настя, дура, ничего не понимает, мнит себя королевой туристического шоу. Поймав мой взгляд, отворачивается с надменной гримасой. Ору, что не время разбираться, она в страшной опасности, следует немедленно покинуть арену. С ледяной улыбочкой смотрит мимо меня. Чумазые актеришки начинают сражаться. Сходятся грудью, пластик стучит, как сталь. Толпа воет от радости. Гладиаторы рвут друг другу глотки, набрасывают сети, прокалывают мышцы, подрубают сухожилия. Многое повидавший работник сцены подбирается к тяжелораненому сзади и, коротко выдохнув, обрушивает на голову молот. Несчастный затихает. Пахнет кровью, мужчины входят в раж, настоящее сражение! Посреди него Настя, с раздувающимися ноздрями, возвышается кровожадной римской матроной. Вот один из бойцов залюбовался желанным трофеем, а сзади на него набросился соперник: тянет подбородок вверх свободной рукой, пилит мечом глотку другой… Театр ревет. Отбиваюсь от продавца вином, пробиваюсь к первым рядам. Перевешиваюсь, пытаюсь привлечь внимание Анастасии, умоляю немедленно покинуть арену. Мы попали в адский Эфес! Да взгляните же на меня, идиотка чертова… Р-раз! Неловко взмахнув руками, падаю на арену. Пьянице все нипочем! Даже удара не чувствую. Пытаюсь убежать во внутренние галереи, но не тут-то было. Гогочут стражники. Обегаю место схватки несколько раз, пытаясь не попасть на глаза вошедшим в раж громилам. Толпа воет. Приняли за ловкий фокус. Гладиатор сидел в зрительном ряду, а потом вышел на арену. Подбираю копье одного из павших воинов и пересчитываю оставшихся в живых. Стараюсь не упустить из поля зрения выход на арену. Скоро появятся тигры! Я уже чувствую вонь из пастей тварей. И как сражаться со слоном? Настя взвизгивает. Кусок окровавленного мяса, которое ухажеры строгают друг с друга, попадает ей на щеку. Тут до моей принцессы доходит. Так это все по-настоящему? Она рыдает, ломает руки. Попав в беду, вспоминает обо мне! Увидев меня, успокаивается. А зря! Ни одному из этих мясников я и в подметки не гожусь. Решаю взять хитростью. С размаху протыкаю копьем самого здорового. Помахав руками, гладиатор падает и затихает. Умудряюсь проткнуть еще парочку, прежде чем они замечают нового конкурента. Объединяют усилия, гоняются за мной по всей арене. Слава Палладе, подсунувшей мне свое, не иначе — уж больно прочное — копье, благодаря которому я, как прыгун в высоту, заскакиваю на помост. Еще и доспехов нет! Остальных железо тянет к земле. Амфитеатр в восторге. Неудачник, гражданский штафирка, без бицепсов, сумел перехитрить опытных бойцов! Оступаюсь, едва не падаю, хорошо, Настя прижимает к себе, говорит, что я поступил как мужчина. Вышел сражаться за нее. Если нам суждено умереть здесь, она умрет счастливой. Настя, да я просто случайно упал на эту арену! Между тем громилы решили поджечь помост и принять нас в свои объятия тепленькими. Настя разглагольствует. Да мы сгорим сейчас! Дальнейший диалог прерывает слон, вырвавшийся на арену с диким трубным воем. На лысине — горящая пакля. Это они так слона раззадорили, вспоминаю курс античной истории в университете. За слоном мчатся шестерки-тигры. Наш помост полыхает, мы падаем на песок, и появление животных весьма кстати: гладиаторы, ощетинившись копьями, отступают к стене. Полосатые кошки разгуливают вокруг людей вальяжно — куда торопиться. Слон трубит, трясет головой, сбивает пламя. Топчет остатки помоста. Падает на колени, посыпает голову песком, золотая пыль Эфеса разносится мукой Пенелопы, взявшейся наготовить лепешек к возвращению мужа. Хватаю Настю на руки и, толкнувшись правой ногой, взлетаю ему на лысину. Он вскакивает в ярости. От толчка взлетаем до первого ряда, успеваю забросить тело возлюбленной — и падаю, падаю, падаю вниз, разинув рот и глядя в аттическую улыбку здешнего солнца… Настя помогает мне сесть. Вокруг никого. А где?.. Ударил гонг, и представление дают теперь на другом конце Эфеса, все побежали туда. А тут… Что?.. Молчит, краснеет. Мне так приятно, что вы вступились за меня. Пусть это нелепо, пусть вы поразили актеров, ворвавшись на арену и потеряв сознание из-за палящего солнца… Актеров? Что ж, я прощен! Ну конечно, прощен! Чем это от меня пахнет? Вино? Она бы тоже не отказалась от глоточка прохладного красного вина. Денек выдался жаркий.
Храм Артемиды
По пути к храму Артемиды выпиваем целую бутылку ракии. Маленькими глоточками. Чувствую в теле легкость, желание говорить. Ракия обжигает горло, язык деревянный, ворочается с трудом. Настя ласково держит за руку. Мы оба довольно пьяны. И не только мы! Вся группа пьет! Языки развязываются, взгляды теплеют. Каждому есть что рассказать. Настя подливает. Автобус пьет за меня. За отсутствующих. За Нижний Новгород. За Екатеринбург. За Россию. За удачную поездку, за интересные места, которые мы посетили. За Афродисиас — рай на Земле, куда мы попадем очень скоро, я даю слово, дамы и господа. Размахиваю руками, словно дирижер. Настя смотрит с восхищением и рассказывает всем, что их гид не простой, а настоящий писатель. Автор художественных произведений. Аплодисменты. Туристы чувствуют себя польщенными. Объясняю, что такова политика фирмы. Известные ученые, инженеры, космонавты, писатели в свободное время подрабатывают, показывая окрестности гостям из России. Вся группа напивается. Падаем из автобуса переспевшими плодами инжира — чересчур сладкие, терпкие, вязкие, они неприятно ворочаются в желудках, пытаясь выплыть из декалитров спиртного, — и видим перед собой футбольное поле. В уголке, с этажеркой в несколько полочек, сидит задумчивый турок. Завидев нас, встает, свистит. Из камышей за полем и из травы поднимаются сотни, нет, тысячи продавцов сувениров. На каждом — по сто статуэток Афродиты и Артемиды. Артемида с десятью грудями, пятью, двумя. Купи, купи, купи. Рассматриваю фигурки. Все они, без сомнения, древние. Десятый-одиннадцатый века до нашей эры. Стало быть, произведены на фабрике античных древностей и тщательно обработаны наждаком. Над нами возвышается всего одна колонна. Что это? Объясняю. Друзья, мы с вами стоим у храма Артемиды Эфесской, сожженной безумцем, жаждавшим, чтобы его имя навеки вошло в историю. А как его звали, интересуются туристы. А какой смысл произносить имя, парирую, ведь в таком случае он, выходит, добился своего! Но все-таки?! Они желают знать! Не скажу из принципа, надуваюсь я. Туристы отводят глаза, тем более что еще две бутылки виски осталось. Миримся. Имя Герострата так и замирает над нами, непроизнесенное. Отпиваю из бутылки, прогуливаюсь вдоль рядов сувениров, слежу степенно за торговлей. Пощелкиваю пальцами значительно по карману, торговцы спешат принести мои десять законных процентов. Из-за холма слышен призыв на молитву. Некоторые из продавцов достают коврики, становятся на колени. Тут я отпиваю еще виски и становлюсь на постамент из-под не существующей ныне колонны. Торговцы оборачиваются, сходятся к бывшему храму. Вижу, уже и другие группы выходят из автобусов, с разочарованием смотрят на место, где должен быть знаменитый храм. Уважаемые коммерсанты, кричу, войдя в раж. Веруете ли в единого Бога? Непонимающие лица, раскрасневшиеся, кто-то начал переводить с моего английского на турецкий. Вот уже закивал один, потом второй. Ибо, будучи последователями авраамической религии — как и мы, христиане, как и евреи, — вы должны получить наставления относительно духа святого и тому подобных вещей. Друзья мои, а раз так, то почему же вы оскорбляете единого Бога изображением идолов, кричу. Разве не тем вы живете, что высекаете из мрамора, металла, прочих веществ поганую тетку с висящими грудями?! Какие же вы единобожники? Какой же единый Бог вас благословляет? Толпа волнуется. Гиды вертят пальцами у виска, но кое-кто из торговцев задумывается, а те, что погрязнее да победнее, вообще одобрительно кивают. Ехав сюда, думал я с путешественниками моими найти Эфес городом богобоязненным, — вещаю, — городом славы христианской и мусульманской, а что же нахожу? Как и две тысячи лет назад, город живет изготовлением и продажей фигурок так называемой богини. Скандал, господа! Гиды звонят кому-то по телефонам, появляется полиция, но толпа в целом настроена за меня. Так что полицейские сверкают глазами, злобно скалятся, но подойти боятся. Братья ремесленники, кричу. Откажитесь от идолов, от поганого многобожия, вернитесь к пашням, к виноградникам. Трудитесь! Хватит перепродажи, торговли воздухом. Толпа радуется, мне аплодируют. Все плачут, орут, пытаются избить полицейских, уже выстроивших оцепление, кричат в экстазе, у кого-то пена на губах. Мои туристы, растерянные, братаются со всеми. Все говорят, как умеют и на чем умеют — вот турок пытается на ломаном немецком, который учил в школе, что-то объяснить парочке из Крыма, те в растерянности отвечают на суржике, вот Сергей блещет познаниями университетского испанского, ему на плохом французском отвечает здешний гид, редактор журнала излагает мысли на простенькой латыни. Довольный, раскланиваюсь. Много пьяных. Уже жарят колбаски за оградой. Откуда-то и ограда появилась! Запихиваю в автобус группу. Толпа начинает скакать. Все орут. Сверху включается рев вертолетов, бронетранспортеры прут на толпу, мечут струи пены, ледяной воды. Мегафоны. Граждане, разойдитесь. Заскакиваю в автобус, тычу пальцем вперед, водитель дает газу. Поднимаем из камышей цаплю, та зависает над полем, дивится на происходящее. Толпа дерется с полицией. Другая толпа бежит за автобусом. Полиция бежит за толпой. Шофер снова газует, скаля зубы. Бамц! Страшный удар, и мы видим, как последняя — единственная — колонна храма Артемиды Эфесской падает, разваливаясь на куски. Ее даже Герострат не сумел уничтожить. А мы справились. Ошеломленный, трогаю висок. Что-то горячее, мокрое. Водитель спокойно выруливает на площадку за полем, разворачивается, мы уезжаем. Позади остается поле с толпой. Дерутся сторонники идолов и противники идолов. В небе над ними проступает лицо Артемиды. Она теперь бездомная, у нее в Эфесе даже остатков дома нет. А все мы… Оглядываюсь в салон… Группа валяется на сиденьях. Группа? Жалкие остатки! Надеюсь, никого не забыли… Автобус въезжает в Бодрум, солнце качается на волнах спасательным кругом, от него в небо поднимается шипящий пар. Чернеет молчаливым стражником порта крепость госпитальеров. У стены послушной собакой свернулось море. Наконец-то море! Но сначала необходимо расселить туристов, посчитать, выдать ключи… Решаем с Настей устроить ночное купание. Туристы разбредаются с ключами от номеров. Валюсь в фойе на диван, гляжу в телевизор. Толпа беснуется на стадионе. Вечерние новости… Внезапно камера приближается к водовороту. Невероятно! Да это же наша туристка! Редактор журнала о растениях, флегматичная москвичка, стоит посреди двух прущих друг на друга стен и улыбается. Как мы могли забыть?! В волнении зову Настю. Смотрим оба, увы, это не прямой эфир, а репортаж… Улыбается растерянно, не понимает, чего от нее хотят. Вертит в руках какой-то листочек… Тянутся кулаки, негодующие вопли, кто-то замахивается… Бедняжку побили камнями! Консул уже выехал на место происшествия, посольство соболезнует, известило родню… К счастью, покойная застрахована. Перевожу дух. Ну что же, избавлены от возни с еще одним телом. Идем с Настей в номер, моемся по очереди в ванной. Посвежевшие, спускаемся в ресторан. Просим оставить ужин для двоих. На пляж! Внезапно у самой двери меня останавливает гладко прилизанный турок с огромным телефоном. Дает трубку. Беру и слышу голос из другого мира. Голос жены. Спрашивает, что происходит. Позже объясню, говорю я, это просто на стадионе слу… Какой стадион, перебивает она. Я что, пьян? Она о другом! О чем же?! Сегодня прибыла посылка из Турции. Огромный мраморный особняк.
Бодрум-пляж
Пляж ятаганом вонзился в брюхо морю. По обоим концам серпа светятся отели, а между ними черная пропасть песка. Даже воды не видно, находим море по шелесту. Бодрум — крепость-герой. Бодрум — город европейской славы. Когда Сулейман Великолепный решил отбить Бодрум у госпитальеров, то осадил крепость с суши и моря. Пять лет возился! Лодки тонули, янычары мерли, как мухи, вылазки госпитальеров оказывались успешными, осадные башни горели, все валилось из рук. Но Сулейман справился. Он построил еще пять тысяч лодок и пошел на решительный штурм. Госпитальеры, которым к тому времени удалось прорвать блокаду с моря, отправили на корабли последних гражданских. Сами вышли за ворота крепости. В старину выйти за пределы крепости значило совершить самоубийство. Пятьсот госпитальеров сражались за стенами крепости целые сутки, чтобы женщины и дети могли уплыть, не попали в рабство. А когда все кончилось и корабли с беженцами скрылись вдали, оставшиеся в живых прекрасные рыцари пропели гимн Господу и перерезали себе глотки. Последний выживший рыцарь бросился на меч. Все это повергло султана в такой ступор, что он решил никогда больше не воевать с рыцарскими орденами. Оставляю Настю на пляже, а сам иду по кромке моря к крепости. Вблизи замок нависает беспощадным громилой. Валуны у подножия стен. Волны здесь злее. Видно, до сих пор обожжены маслом и смолой. Силуэт крепости — черный. Пошатываясь, бреду по узким лестницам, старательно обхожу бойницы под презрительными взглядами бородатых мужчин, пускающих в ночное море горящие стрелы. Изредка мне попадаются помощники магистра. А вот и он! Важный мужчина с гигантским пузом, синими от ярости глазами, рыжей бородой и аркебузой в руках оруженосца. Сует на бегу руку. Почтительно прикладываюсь к перстню. Спускаюсь на первые этажи крепости. Во дворе уже пожар! Хоронят чумных! Выскакиваю из замка, бегу к пляжу. Чем дальше, тем силуэт крепости становится строже, крики — тише, огни — тусклее. Может, и не было ничего?.. Бросаюсь к Насте. Жива! Что такое, любимый, говорит она. Встает, подходит сзади, обнимает. Выглядывает из-за моей спины. Замирает. Так молча и стоит за мной, глядя в огонь. Там, поверх уже истлевшего тела фотографа, возлежит новая жертва. Девушка с разрезанным горлом.
Хиераполис
Едем туда, где нам самое место. Хиераполис. Город мертвых. Крупнейшее античное кладбище мира. По моей спине ползет ледяная ящерица. У нее крылья, у нее стальные челюсти, зовут ее ангел смерти. Только Геракл сумел единожды победить такую. Приползает, садится между лопаток и греется, притягивая лучи луны. Они вспарывают твою оболочку, и духи ночи вытаскивают твое психо. Верещит, сопротивляется, стонет. Ангелы, демоны тащат за собой нежное, призрачное создание, покинувшее тело, к луне. Низвергают оттуда в Аид. Трехголовый Цербер уже тут как тут. Рычит, скалится! Шерсть встает дыбом, совсем как у Сергея, когда я спрашиваю, где ночь провел. Что это я привязался? Сергей сопит, отворачивается к окну. Приморские пейзажи сменяются равнинными, потом горами. Парочка вершин преследует нас, мчится лентой пейзажа за окном. Горы становятся все ближе, а потом причудливо переплетаются с руинами. Словно кто-то подробил камни огромным кулаком. Бог в ярости. Вот камни становятся более правильной формы. Глядишь, и парочка гробниц попадется! Постепенно начинается Хиераполис. Унылой погребальной процессией растягивается он на несколько километров в гору, бежит узкой дорогой, образованной разбитыми мраморными плитами. Когда-то белые, сейчас они цвета земли из-за сотен тысяч грязных подошв, втиравших в камень свой пот отчаяния и страха. Слышу безмолвный вопль миллионов плакальщиц. Ошеломлен тяжестью погребальных носилок. Водитель высаживает в самом низу, разбредаемся. Наспех рассказываю туристам, что в Хиераполисе, кроме могил, есть и ворота императоров, и гробница апостола Филиппа, и… Вещаю солнцу, траве и ящеркам. На каждой гробнице — по изумрудной бестии. Приглядываюсь к огромным каменным коробкам. С торца — барельеф. Здесь лежит солдат, здесь пекарь, здесь мукомол. Кузнец, меняла, проститутка, безутешная мать, маленький ребенок, посыльный, еще солдат, еще, а вот и генерал, а здесь покоятся косточки знаменитого на весь регион ювелирного мастера. Кстати, о косточках. Заглядываю в гробницы, моргаю, привыкаю к темноте. Конечно, пусто. Весь Хиераполис пуст! Это оболочка гусеницы, чьи потроха сожрали ненасытные муравьи. Ни одного тела! Ни одной кости! Какой смысл во всем этом был? Какое глупое тщеславие… Что толку с этих, античных, мертвецов, если от них даже пыли не осталось? Разве что туристический аттракцион. Ползаю на четвереньках по внутренностям огромной могилы, склеп на целую семью, ни камешка, ни кусочка ткани, просто трава и земля внутри. Никакой магии, никакой тайны. Просто каменные коробки. И вот, как раз думая об этом, налетаю в темноте на что-то теплое и живое. Сергей! Да успокойтесь же вы, шепчет он. Зажимает рот рукой. Уверенной рукой, отмечаю. Гляжу на узкую полоску света, раскрытая дверь гробницы, и постепенно концентрирую взгляд лишь на ней. Убийца действительно я, шепчет Сергей. Прощаюсь с жизнью. Уж больно крепка, больно уверенна его рука, зажимающая мне рот. Другая с ножом уже у глотки… Мычу, дергаюсь. Да заткнитесь же вы, шепчет Сергей. Даете слово молчать? Тогда отпущу. Пожимаю плечами. Как я могу дать слово, у меня же рот закрыт. Отпускает. Отхожу потихонечку вбок. Вроде бы ножа нет. Сергей грустно просит меня выслушать его, подняться с ним на свет божий. Соглашаюсь. Оттуда легче будет убежать! Вылезаем из гробницы. Сергей подсаживает, помогает подняться. Отмечаю, как он силен и ловок. Усаживаемся по-турецки на могиле. Вид открывается фантастический! Пара километров, усеянных каменными гробами, вдалеке белеют травертины Памуккале, но сегодня мы туда не попадем, так что сосредотачиваюсь на Хиераполисе. Бродят люди, муравьями обсасывающие энергетику мертвых. Туристов немного. Всех тянет к термальным источникам. Оно и к лучшему, печально говорит Сергей. С удивлением вижу, как за его плечами появляется что-то серое, перистое… Да, я не ошибся, это крылья, говорит Сергей. В доказательство хлопает ими, распрямляет, поднимается в воздух, делает пару кругов, опускается медленно. Молчу, обалдевший. Сергей наливает чай из термоса. Он не турецкий, поэтому заварен правильно, и я пью его с удовольствием. Видите ли, поникает Сергей, и крылья его опускаются вниз, словно перебитые, у него есть серьезные основания предполагать, что он — ангел смерти. С самого детства! Еще когда полезли эти чертовы крылья! Он сразу же, едва проклюнулись, почувствовал острую потребность отправлять людей туда, где их ждут. В смысле, убивать? Ну, морщится Сергей, можно и так сказать. Ничего себе, восклицаю. В общем, некоторое время он чувствовал себя изгоем, не таким, как все. А потом наткнулся на книжку «Легенды и мифы Древней Греции» и понял, что он — ангел смерти. Кто-то обязан переправлять людей в мир мертвых. Парки порвали нитку. Все сделали они, а Сергей лишь передает приглашение. Его дело — освободить душу. Отправить ее в путешествие. Можно сказать, он — гид из мира мертвых. Причем гид на трансфере. Его дело — встретить и проводить из аэропорта (тело) в отель (ад). Каково, а?! Вновь присаживается, наливает мне чай. От жары, солнца, древностей я ошалел настолько, что уже и не боюсь. Спрашиваю, глупо посмеиваясь, уж не меня ли он сейчас отправит безвозвратным трансфером в отель под землей. Нет, машет рукой Сергей, сдержанно, стыдливо посмеиваясь. Нет, он не получал приказа меня убить, объясняет Сергей. А, так это приказы, расслабляюсь. Голоса из электроприборов, шапки из фольги, все такое? Нет, он просто чувствует это, как чувствуют землетрясение животные. Приближаясь к человеку, Сергей понимает, жив человек или мертв. Во втором случае все просто. Надо помочь душе покинуть тело. И скольких он, э-э-э, освободил, интересуюсь? Если считать первые опыты со школы, то примерно… Сергей тянет руку за спину, вытаскивает из-за плеча крыло, показывает. Оно все в зарубках. Считаем по вертикали, по горизонтали. Сто на семьдесят. Семь тысяч человек! Да ты на целый Хиераполис нарубил народу! Сергей снова краснеет. Ну, так что же, теперь идем, интересуюсь. Нет, еще не все, грустнеет Сергей. Все дело в том, что… Короче, настал его час, признается мне Сергей. Он ведь ангел смерти лишь для смерти, а для смертных типа меня он — обычный человек. Сергей многозначительно оглядывается. О чем он, спрашиваю. Помню ли я того якобы турецкого ремесленника, который жаждал отобрать у Сергея кувшин, вылепленный в ходе экскурсии в турецкую мастерскую городка Аванос? Да… А того смышленого пацана-официанта в Дальяне, что все норовил стибрить кусок глины, где рука Сергея отпечаталась? Ну… начинаю понимать кое-что. Девчонку-официантку в Дидиме, чертовку, которая сначала подала жирное блюдо без вилки, а потом норовила вытащить с колен Сергея салфетку, которой он вытирал руки после этой баранины? Сергей перечисляет. Да, киваю. За ним уже в открытую подсматривают, преследуют на каждом курорте, жалуется Сергей. Сдержанно сочувствую. Но неужели… Что? Он ведь ангел смерти и, следовательно, вполне мог бы… Ах, нет, друг мой, досадливо машет рукой Сергей. Все дело в том, что он еще и человек обычный. Я что, невнимательно слушаю? Тут глаза его сверкают такой нечеловеческой злобой, что мне плохо становится. Взгляд обреченного гладиатора в узкую прорезь шутовского шлема. Извиняюсь. Он успокаивается, молча пьет чай, подергивая губами. Свет солнца падает на арку за нами, в нее проводили колонны войск, встречавших императоров. Вдалеке тысячей разбитых зеркал из голубоватой бронзы сверкают бассейны и лужицы Памуккале. Идущие на смерть приветствовали ее. Сергей объясняет, что убить его так же легко, как и любого другого. Посадить в тюрьму. Навечно. Представляю ли я, какая это мука? Зависит от тюрьмы, отвечаю. Ловлю вдалеке белоснежную фигурку Насти, она ведет туристов, вот умница. Машу рукой издали. Провожаю взглядом. Натыкаюсь на внимательные глаза Сергея. Они теперь серые, а были зеленые. Ну так, чего же он… спрашиваю робко. Людей за ним отправили еще из России, а в аэропорту Анталии передали его турецким легавым, рассказывает Сергей. Так что он сразу понял, что это путешествие будет для него последним. Возьмут не сегодня-завтра! Он не даст заточить себя в клетку. Нет! Он, Сергей, отправляет в Аид самого себя. Все, что ему для этого нужно — просто прыгнуть вниз головой. Сделать вид, что случайно оступился. А почему случайно? Во-первых, страховка. У него семья, дети! Во-вторых, он давно и исправно посещает церквушку их района. В общем, как православный, как семьянин, маньяк Сергей — зарезавший семь тысяч человек — не может позволить себе покончить с жизнью. Де-факто он это сделает, но, по сути, по вынуждению. Так, говорю. А в чем же заключается мое участие… Ему нужно было выговориться? Друг мой, смеется Сергей. Когда молча говоришь со Смертью, в болтовне не нуждаешься. Он хочет, чтобы я помог. Дело в том, что инстинкт самосохранения присущ и демонам. Падая с горы, он непременно расправит крылья. Взлетит. И моя задача состоит в том, чтобы отрезать крылья. Сам-то он не может, они за спиной. Похлопывает своими крылатыми культяпками. Смотрю, озадаченный. А как же… Они режутся легко, как глотка. Легко тебе говорить, приятель! Ну, хорошо, а почему выбрал именно меня, а не кого-то еще. Во-первых, я все-таки гид компании, и в мои обязанности входит исполнение всех нужд клиентов. Во-вторых, — тут он подмигивает, — рыбак рыбака видит издалека. Тупо переспрашиваю. О чем это он? Разве я не понял, ехидно спрашивает Сергей. Ведь я такой же ангел смерти, как и он, разве что крыльев у меня нет. Скольких я отправил на тот свет в этой поездке? Уверен ли я вообще, что кто-то отсюда вернется? Протестую. Сергей неумолим. Вся группа обречена, я провожаю их в последний путь. Такой же гид смерти, как и Сергей. Напоминает, что, если я откажусь ему помогать, он сдаст меня полиции. И тогда прощай, мир, прощай, побережье, прощай, солнце и — снова подмигивает — прощай, Анастасия. Хлопает крыльями. Возбужден. Откуда-то дует сильный ветер. Он холодный, пахнет подземельем, сыростью… Так и есть, подтверждает Сергей. Это ветер Аида. Разве я не понял до сих пор? Хиераполис — вход в ад, где-то лает Цербер, и вот уже между склонами холма не плиты серого от времени мрамора, а свинцовая река. По ней плывет лодчонка, гребет старик, во рту у него монетка. Это лира, оставленная Харону на чай. Аутентичная турецкая Лета. Не приведи Господь коснуться воды рукой. А если переправишься, то забудешь все на свете. Попадешь в рай. Афродисиас. Кстати, он бы просил меня — хлопает Сергей крыльями откуда-то сверху — переправить его прах в Афродисиас. Я великолепно описываю! Настоящий рай! Он просит меня развеять пепел. Да что я вам, пожарная команда, что ли?! Нет, Сергей ничего не желает слышать. Он требует, он настаивает! Иначе… Шантажист! Ладно, хватаю нож. Прошу опуститься на колени, подставить спину. Я все-таки не каждый день члены ампутирую. Прицеливаюсь, неумело втыкаю нож под лопатку. Сергей кряхтит, на глазах слезы. Но терпит! Хруст, сдавленный вопль. Есть! Одно крыло валяется, кровь течет по спине из дыры. Почему-то собрались грозовые тучи. Сергей сдавленным голосом подбадривает. Просит продолжать. Напоминает, что погода в Хиераполисе переменчивая. Оглядываюсь. Никого, кроме нас и десятка тысяч могил. Принимаюсь за второе крыло. Оно чуть больше левого — все по законам природы, подтверждает Сергей, — и повозиться с ним приходится дольше. Но все проходит безболезненнее как для Сергея, так и для меня. А теперь — пора. Стоим как раз посередине дороги, справа — обрыв. Порыв ветра бросает Сергея к краю. Я уже не задаю вопросов. Все понятно. Ветер прилетел за ним. Силуэт бедняги все прозрачнее. Вот так досада! Всю жизнь выискивал тех, кому парки нить порвали, а сам этой участи не избежал. Сергей оборачивается. Ну что же, пора прощаться, говорит обескрыленный ангел смерти, слабо улыбается мне и обмякает. Его бросает с горы, я не слышу звука, но по коже моей словно проводят железной щеткой. Это невидимый ангел смерти задел меня крылом! Настоящий, профессионал! Не жалкий дилетант вроде моего Сереги. Слышу жуткий вопль. Это остатки группы бегут ко мне, глаза широкие, рты раскрыты. Здорово, что они нас видели, думаю. Не будет вопросов о том, что парня кто-то столкнул. Сам упал. Случайно, конечно, случайно. Подумываю подделать его подпись, получить деньги по страховке. В конце концов, он мне должен. Маньяк несчастный! Группа все ближе. Облака соединяются в сплошную грозовую тучу. В ней появляется дыра. Это солнечный луч. В нем пляшет пыль. В ней танцуют черти Апокалипсиса, и даже женщина, что на тигре сидит, где-то там хохочет. Сияют сапфиры. На могиле по соседству возникает бесноватый Иоанн. Он хохочет, глядя на затмение. На цунами. Тайфун. У ног старика плещется море. Это Хиераполис затопило водами Патмоса. Группа оказывается в лодчонке. Спрыгивают на землю. До меня поздно доходит, что сейчас произойдет. Пытаюсь поймать кого-то, расставляю руки, но лишь бессильно наблюдаю, как один вырывается. Это крымчанин. Добежав до края обрыва, сгоряча наклоняется, пытаясь поймать упавшего товарища по путешествию. Какая глупость! Крепкий мужичок тянется вниз и, конечно, тоже не удерживается. Срывается. Вопит протестующе, эхо уносит крики в сторону моря. Они теперь понесутся над волнами с летучими рыбами. Станут прыгать дельфинами возле яхт с туристами. Прятаться в гротах Кекова. А он все вопит. Я даже знаю почему. Его время еще не пришло, а он позволил себе умереть. Понятно теперь, почему жертвы Сергея принимали смерть так покорно. Они, как и он, знали. Гляжу на застывшую от ужаса жену крымчанина. Трогаю лицо. Облизываю пальцы. Так и есть. Обернулась соляным столбом. Оттаскиваю оставшихся туристов от обрыва, усаживаю на камень. Всех бьет, словно в лихорадке. Вырываю у Насти рацию, взятую на входе у охранников. Тычу в кнопки. Да, осведомляется недовольный голос молодого турка. Беда, беда, у нас беда. Покойники! А где вы, спрашивает. В Хиераполисе. Ну и что тут такого, говорит недовольно он. Хиераполис — это же кладбище, а покойники на кладбище — это естественно.
Рыбалка-бодрум
Подписываю бумаги врачам «скорой», на всякий случай слегка изменив подпись, и поскорее увожу группу из Хиераполиса. Понимаю, что нужно поддержать дух. Сейчас или никогда. Делаю объявление. Оставшуюся половину дня мы проводим на яхте, в море, отплываем из Бодрума. За счет фирмы! Ловим рыбу, отдыхаем! Треплю по плечу вдову из Крыма, накачанную медицинской дурью до одури. Велю ей даже не думать о морге. Муж бы хотел видеть ее в море! Толкаю целую речь про «бодриться», «смысл жизни» и тому подобное. Стряхиваю перышки с сиденья Сергея. Вытаскиваю бутылку виски, пускаю по кругу. Группа веселеет. Тем более когда нет соседа, можно вытянуть ноги на его кресло. Лишние два квадратных метра… Это решает все! Плюхаюсь рядом с Настей. Гляжу на нее. Она — на меня. Гладит по щеке. Слезы на глаза наворачиваются. Шепчу — я люблю вас, люблю, люблю, я так вас люблю. Прижимается губами к моим. Так и застываем.
Снова возвращаемся в Бодрум, будто привязаны к нему, как козел на колышке. Оставляем чемоданы в автобусе. Прогуливаемся по набережной. Вдоль причала выстроились лодки. На каждой — треугольник паруса, хотя позади тарахтит мотор. Брезгливо прохожу мимо таких. Мне нужно что-то особенное! Торжественное! В конце концов, у нас своего рода похороны. Поминальный пир. Тризна! Договариваюсь о круизе с владельцем яхты, стилизованной под древнегреческое судно. На борту снуют гоплиты в пластиковых доспехах, бумажных шлемах, выкрашенных золотистой краской. Шипит жир рыбы, брошенной на решетку скупердяем евреем, которого пытают в средневековом английском замке. Чувствую себя Айвенго, тем более что и дама тоже здесь. Плачет в широкие рукава платья ирландской феи. Утешает вдову. Обе ноют. Опасливо обхожу их стороной, оглядываю группу. Осталось четверо, со мной и Настей, стало быть, шесть. Помогаю всем взойти на борт. Анастасия проходит по узкой дощечке, придерживая за плечи вдову. Двое. Жительница средней полосы России. Три. Мужичонка примерно из той же области. Мужичонка стесняется, кивает, я с изумлением понимаю, что вижу его, по сути, впервые. До сих пор он сливался для меня с группой как муравей с полчищами сородичей. Четверо. Я — пятый. Пенсионерка из Читы шестая. Что такое?! Еще трое! Откуда? На борт поднимаются двое парней лет двадцати и девушка лет двадцати пяти. Неплохо выглядят, парни обнажены по пояс, на руках красивые татуировки. Разве эти были у нас в группе? Интересуюсь. Отвечают — ну, да. Два дня назад, во время экскурсии по Дидиму, я отбил их от группы и загнал в наш автобус. Видимо, по ошибке. Заселил в отель, утром разбудил, повез на очередную экскурсию. В принципе они не против. Да… А как звали их гида? Толстый такой, противный, со слащавой улыбочкой. Ну, знаете… Таких в Турции половина всех гидов. Что-то более конкретное? Звали его Мустафа, теперь вспомнили. Дивлюсь диву. Спрашиваю, а как же они… Да какая разница? Тур у нас такой же, как у них. Разве что у них назывался «Турецкое побережье», а у нас — «Побережье Турции». Подумав, машу рукой, помогаю подняться на борт. Так даже веселее. Девушка выглядит как тренер по фитнесу. Так и есть! Она в свободное время подрабатывает уроками здорового образа жизни. Порхает, небрежно треплет по плечу турка у руля, другому жмет руку, случайно задевает меня плечом, садится на скамью, раскинув ноги. Это чтобы внутренняя поверхность бедра загорела! Настя, зашипев, хватает меня под локоть, уволакивает в другой конец судна, охладиться. Так и есть, цедит Настя, глядя с презрением на загорелую москвичку, которая, безо всяких сомнений, приехала в Москву из Мытищ года два назад. С удивлением узнаю о некоторых социальных предрассудках Анастасии. А разве она не… Она, если угодно мне знать, чеканит Анастасия, владеет огромной квартирой в Москве, оставленной отцом. Постойте-ка. Но ведь вы что-то говорили об отчиме и о смерти папы…. Что за чушь я несу? Корабль отчалил, мы надули паруса, и отплываем от берега. Мне следует немедленно высадить эту проститутку и двух ее альфонсов, уверена Настя. С показным сожалением отмечаю, что сделать это возможно лишь, выбросив гостей в воду. Не хватит ли смертей? Настя фыркает. Как насчет пары слов о прошлом? Отвечает уклончиво. Без сомнений, врет. Они все врут. Больше всех врет моя жена. Искуснее всех. Я набил руку на лжи. Так что Настины фокусы для меня — ерунда. Так как же он оставил ей квартиру? Сколько там комнат? Какого цвета обои в кухне? Откуда она родом? Ее настоящие родители? У нее ведь есть родители? За бортом плещется вода, парусник выходит из бухты Бодрума, салютуем по пути встречным кораблям, те, которые послабее, сразу же берем на абордаж, вываливаем тюки специй в море, перчим, солим его. Гавань Бодрума становится густым супом. Чихают из-за имбиря и корицы мидии, аллергики-креветки. Трепещут якоря. Лоты всплывают, опасаясь за свою недолгую жизнь. Водолазы выныривают с ладонями, полными губок, жемчугов и куркумы. Кто-то уже тащит рис. Наступает настоящий праздник. Глядя на удаляющийся городок, понимаю, на что похож Бодрум. На белоснежные штаны бразильского афериста. Слишком белые, слишком чистые, слишком выглаженные, чтобы быть правдой. Это иллюзия. Обман в свете чересчур яркого солнца. Провожаю взглядом башни крепости. Издалека они выглядят вполне приветливо. Берег все отдаляется, вот мы уже не различаем не только людей на пристани, но и судов. Здорово, что мы наняли большое судно. Нет, простите, зафрахтовали! И не плывем, а ходим! Выхожу на палубу и велю капитану взять курс на райские гавани Кекова. Дружный вопль одобрения распугивает дельфинов, те скрываются, покрутив ластами у висков. Велю подать напитки, ледяную воду, сладкую воду, соленую воду, воду с водой, воду без воды. Сам пью чай. Любуюсь на береговую полосу. Не доплыв до Кекова, сворачиваем в «живописную бухту, дававшую приют кораблям римлян и византийцев, ликийцев и генуэзцев, османов и венецианцев». Идеальный залив, диаметром примерно пятьсот метров, окружен со всех сторон горами, в узкий проход судно едва втискивается. Настоящий амфитеатр, с горами-стенами и морем-ареной. Женщины хлопают в ладоши. Даже новоиспеченная вдова повеселела. Усаживаюсь поближе, накладываю на тарелку рыбу, лимоны, обнимаю одной рукой, прошу крепиться. Предостерегающее цыканье. Настя приподнялась на локте. Черт побери, да у нее сто глаз! Ревнивая… Велю капитану бросать якорь. Близость дна обманчива, канат разматывается почти десять минут. Отлично! А теперь, объясняю капитану, он может взять всю свою команду гоплитов из бедных районов Стамбула и проваливать с ними до самого вечера. Яхта зафрахтована без команды! Но, эфенди… Нет. Послушайте, бей… нет! Нет, нет и нет!!! Даю пинка капитану и до того, как он успел рассердиться, сую деньги в нагрудный карман. Что же я сразу не сказал?! Это меняет дело! Эфенди желает отдохнуть, отлично. Хлопает в ладоши. Собирает команду. Отцепляют спасательную лодку, болтавшуюся у борта яхты нелепым кошельком на поясе. Провожаем капитана и его команду. Едим рыбу. Один из друзей фитнес-москвички плывет к берегу — словно дельфин, хвастается своим спортивным прошлым — и возвращается с кругом, полным гранатов. Появляется бутылочка виски. Ракия. Дамы уже заключили пакт о ненападении. Сидят все четверо — Настя с тренершей, вдова и молодуха из равнинных районов России, — и хихикают. Мужчины выпятили грудь. Еще глоточек? Солнце и море, соль и кипящее масло. Безмятежность и счастье. Даю слово, что отправлю капитана восвояси, когда он вернется. Ночуем тут! Все аплодируют. Разговор невпопад. С самой высокой горы, смотрящей на нас участливо, отделяются несколько облаков. Осторожно — войсковой разведкой — проплывают над нами, возвращаются к вершине, словно намагниченные. Тохталы! Гора Зевса, объясняю заплетающимся языком. Группа изъявляет желание подняться. Но не сегодня, нет. Сейчас — пить, купаться! Прошу проявлять — ик — осторожность. Тохталы — удивительная гора. Подняться наверх? Только по канатной дороге! Что примечательно, у нижней станции живет гигантский козел. Весь в шерсти. Местные говорят, он воплощение Зевса. Что вы думаете? Гости расцветают. Шоколадка москвичка, обняв Настю за плечи, хохочет. От солнечных бликов на глади залива слезы на глазах выступают. Или это все от ревности? Обиженный, придвигаюсь ко вдове. Она стучит по пластиковому стаканчику с водкой. Очень удивляется. Не звенит! Стучит еще раз. Еще. Мягко отбираю стаканчик. Встаю, пошатываясь. Уже не пытаюсь уследить за редкими купальщиками. Будь что будет! Говорю тост. Теряю дорогу на середине. Вспоминаю. Даю слово вдове. Та встает, опирается благодарно на мое плечо. Пью, едва уселся, снова наливаю под тост вдовушки. Ловлю взгляд Насти. Так тебе! Крымчанка начинает говорить. Она благодарна нам за компанию во время этого удивительного путешествия. Пусть оно и закончилось трагедией, но вояж — потрясающий. Она столько увидела! Античные города, заповедники, золотистый песок, ласковое море. Фазелис! Дидим! Приена! Кушадасы! Патара! Замечательный пляж, не так ли? Киваю, устыдившись. Патару-то я и проспал. Что там еще? Короче, она в восторге. А в каком восторге был Петро! Человек-то он… был, — добавляет вдова, все опускают глаза, всхлип, — нечувствительный. Кремень. Камень. Скала! А эта поездка даже его поразила. Красивее мест они в жизни не видели, а ведь много ездили. Евпатория, Алушта, Саяны, Клайпеда. Все курорты СССР объездили! Петро здесь так понравилось, что он даже подумывал продать их квартиру в Симферополе и обосноваться в Анталии. Предвосхищая превращение вечеринки из веселой попойки в мрачную тризну, встаю. Ну, за Петро! За Петро! Все пьют. Вдова, чей стаканчик я снова наполняю, с грустной развязностью, восклицает, что вечернее солнце уже совершенно не опасно. Сидим, млея. Снова выпиваем. Вдова говорит, что Петро был жизнелюб, хоть и неприветлив на вид, и ему бы не понравились слезы, причитания… Отлично, давайте веселиться! Дионис хохочет, притворившись здешним пастухом. Горы смыкают строй вокруг бухты, она превращается в озеро с соленой водой. Это не море. Откуда-то появляются пьяные тигры. Хохочет нубийский раб. Звон цепей, леопарды, крики деревушки, которая горит за горами. Плевать. Из залива не выйдет никто. Сами горы закрыли выход угрюмыми вышибалами. Настя залезает на мачту и начинает выкрикивать оттуда ритмичные заклинания на латыни, греческом, старославянском… Паруса раскрываются. Моя прекрасная возлюбленная орет от счастья. Все крутится. Солнце, вода, берег, камни, горы, небо. Небо, горы, камни, берег, судно…
Просыпаюсь от холода. Проснитесь, да проснитесь же. Скоро полночь, вот-вот вернутся владельцы корабля. Разве мы… Я не помню? Капитан возвращался. Мы дали ему денег, и он прекрасно провел время. Фрахт продлили до полуночи. Так… А сейчас, шепчет Настя, мне нужно помочь Алене. Какой это, тупо верчу головой. Корабль Летучим Голландцем покачивается в бухте. Палуба вся — в телах. И лишь на носу темная фигура. Встав с помощью Насти, подхожу. Голова болит, кружится. Крымская вдова. Черный балахон. Стоит, улыбается. Благодарит за вечер, самый веселый в ее жизни. Жаль, что Петро не присутствовал! А теперь ей пора. В каком это смысле? Какой я бесчувственный, негодует Настя. Вдова с мягкой улыбкой поясняет. Она так любила мужа, что не мыслит себя без него. Поэтому уходит туда, в страну теней, где уже слоняется неприкаянный призрак ее супруга. Как индийская вдова. Я что, не читал? Да, но… Костер — отличная идея, но это время, да и дров нету. К тому же по правилам пожарной безопасности разводить огонь на судах нельзя, она знает. Отец — преподаватель в мореходном училище. Но уверена ли… Не стоит. Да, но… Хватит. Но она так молода… Все решено! Она благодарит мою возлюбленную за помощь. Лицо Насти дышит решимостью, в свете луны, повисшей над нами, оно словно из серебра отчеканено. Вдова оставляет нам свои билеты, свои деньги. Все это ни к чему ей. Остальным можно сказать, что она срочно уехала. Еще раз спасибо огромное за путешествие! Все было отлично, кроме разве что ужасно острых специй на завтрак. А так — не вояж, а мечта! Жаль лишь, в Афродисаасе она не побывала. Ведь там так красиво! Но я так красиво рассказал про все это, она уже будто и побывала в этом самом Афродисиасеж. У меня талант. Мне книги писать надо! Спасибо, спасибо за все… Жму руку, обалдевший. Целую в щеку. Фигура разворачивается, вижу спину, капюшон. Настя за руку подводит несчастную к борту, помогает перенести одну ногу. Обматывает цепь вокруг пояса несколько раз. Металл не звякает. Бухта замирает. Боги Смерти украли даже звуки. От ужаса слова вымолвить не могу. Кошмарная мистерия. Застыли на борту ведьмами Лукиана. И вот Настя, женщина-оборотень, слегка толкает несчастную в спину. Всплеск. Наваждение развеивается, слышу шум ветра. Бросаюсь к борту, ныряю вслед, бью ногами. Черное пятно подо мной. Это ткань, раздувшаяся под водой пятном каракатицы. Стремительно удаляется. На глубине примерно двадцать метров резко рвусь наверх. Иначе не выберусь. У поверхности, не выдержав, отчаянно вдыхаю тонкую пленку воды. Кашляю, рвет прямо в море. Хватаюсь за веревку, сброшенную Настей. На бесчувственных руках выбираюсь, переваливаюсь за борт. В черном небе появляется еще одна Луна. Это лицо Насти.
…В отеле тихо, даже дискотека умолкла. В пустой столовой на первом этаже ветер гуляет между столами. Единогласно решаем отменить ночную трапезу. Под огромными часами — три штуки, время в Стамбуле, Нью-Йорке и почему-то Браззавиле — спит помощник портье. Еле добудились. Сам почти не передвигаю ноги, шагаю усилием воли. Раздаю ключи немногим оставшимся. Помогаю Насте поднять чемоданы в номер. Полная луна заглядывает из-за занавесок. Только разделся, чтобы принять душ, как тренькает телефон. Бросаюсь, срываю трубку. Дышу в нее тяжело. Эфенди-гид, тут вас спрашивает господин. Скажи, что мы уже спим. Нет, эфенди, господин из полиции. Кладу трубку. Сердце ухает, усталость сняло как рукой, едва не бужу Настю. Выхожу на балкон, свешиваюсь. Этаж всего шестой, но в кустах уже переговариваются по рации пять-шесть громил в гражданском. С ужасом чувствую, как сбывается мой вечный сон. В котором я, давно кого-то убивший и спрятавший тело, совсем забывший об этом… внезапно оказываюсь в центре круга людей. Это полиция. Они загонщики. Я — жертва! Вот он, жестокий, реальный конец удивительной сказки. Бросаюсь к двери, выглядываю в коридор. Оба конца заняты. Вежливо улыбаются, машут. Это конец. Сажусь на кровать, при свете луны пишу записку Насте и одеваюсь. Выхожу, захлопнув за собой дверь. Иду, стараясь держать подбородок повыше. Из ниш коридора присоединяются мужчины в строгих костюмах. Вот их уже шестеро. Двое спереди, двое сзади, двое сбоку. В лифт все не поместимся, приходится спускаться по лестнице пешком. Голова кружится. Очень слаб. Хочется домой, к детям. Попросту трушу! Внизу проходим сквозь ресторан — окна раскрыты, ночная прохлада освежает простыни и салфетки, уже скрученные к завтраку, — и идем по крытой стеклянной галерее. Как через аквариум. Звезды светят, луна издевательски уселась на самую крышу и слепит. Черные в ее свете ветви экзотических растений облепили стены. По галерее выходим к бассейну круглой формы, обставленному столиками и стульями. Бар поче-му-то открыт. Оказывается, исключительно для нас. Подводят к столику на двоих, отодвигают стул и придвигают, когда сажусь. Все рассчитано. Настоящие джентльмены. Приглядываюсь к темной фигуре, молчащей напротив меня. Привыкаю к темноте, различаю черты. Уселся так, чтобы сияние бассейна было за спиной и лица я не мог различить. Старый приемчик. Молчу. Слышу вдруг оглушительный хор сверчков. Античный хор насекомых оплакивает меня, как в качественной трагедии. Вспоминаю все, что рассказывали об ужасах турецких тюрем. Решаю выгораживать Настю. Хоть один мужской поступок! Хотя почему я их — мужские поступки — обязан совершать, до сих пор не пойму. Просто потому, что им этого хочется. Кому им? Родителям, жене, школе, армии, государству. Какое примитивное молодежное бунтарство! Ежусь от прохлады. Фигура щелкает пальцами. На плечи мне ложится плед. Благодарю на английском. Фигура говорит по-русски: не за что. После чего представляется. Орхан Памук, бюро специальных расследований. Вы это серьезно? Что, у меня какие-то основания предполагать, что он шутит? Фигура сердится, зажигает свечи на столе. Вижу перед собой печального, крупного турка с чертами лица, похожими на те, которыми удручает весь пишущий мир его знаменитый тезка. О чем это я? Ну как же, Памук. «Снег», «Стамбул». Если я сейчас не прекращу говорить загадками, он просто арестует меня и препроводит в тюрьму в Анатолии. Сразу сдаюсь. Поймите, я и в самом деле… Никакой шутки… Выясняется, что легавый совершенно не в курсе существования писателя Орхана Памука. Вкратце рассказываю ему об этапах пути великого земляка. Благоразумно умалчиваю про защиту армян. Напоминаю о Памуккале. Он расцветает. Будет о чем рассказать семье. А что он не в курсе… Я должен понять, он человек занятой по службе, очень много работы. Кстати, о ней. Знакомы ли мне эти люди. Выкладывает на столик фотографии. Гляжу внимательно, хотя и так все понятно. Среди десятка усатых курдов затесался наш скромный москвич Сергей. Улыбается добродушно. Чистый ангелок! Без сомнений тычу пальцем в фото. Разумеется, это же наш турист. Ну, в смысле мой. То есть никакой не мой, потому что я, собственно, не гид, а… Почему я в таком случае веду группу по маршруту? Я обладаю разрешением на работу? Специальным образованием? Знаниями, позволяющими мне рассказывать людям об уникальном культурном наследии Турции? Распинается. Можно подумать, кто-то из их гидов такими знаниями обладает! Натягиваю плед на плечи, прошу кофе. Уже отпив первый глоточек, вспоминаю, что кофе-то мне и нельзя. Но что делать. Нужен ясный, четкий ум. Объясняю сложившуюся ситуацию. Рассказываю о Мустафе. Даю заодно парочку примет. С удовольствием наблюдаю, как легавый записывает в блокнотик. Негодую. Спрашиваю, как мог настоящий турецкий гид оставить свою группу? Люди были бы разочарованы. Пришлось спасать ситуацию. Разрешение центрального офиса компании имеется. Глядя в листик, спрашивает, знаю ли я, кто передо мной на фото. Ангел смерти, хочу ответить. Говорю что-то про туриста, ксерокопию паспорта. А вот и нет, постукивает Орхан карандашом по столу. Кто-то из помощников, приняв это за знак, приносит еще кофе. Чувствую, что сон окончательно покинул меня, ушел в море с отливом, унес за собой дохлых медуз и кусочки протухших водорослей. На пир Посейдону! В этой поездке я никогда не высплюсь… Да будет мне известно, что на фотографии, которая лежит передо мной, изображен величайший преступник всех времен и народов. Калигула — сущий ребенок в сравнении с ним. Нерон отдыхает! Маньяки всего мира плачут, читая сообщения об успехах этого парня. Итак, я что-то вспомнил? А что я должен вспомнить, интересуюсь. Турок улыбается. С показным вздохом отбрасывает карандаш. Чувствую легкую боль в ноге. Зато взбодрился. Немного зол. Не собираюсь принимать на себя все сто тысяч трупов, оставленных косой Сергея. Турок вежливо интересуется, точно ли я не хочу ничего рассказать? Ведь сейчас — и только сейчас! — это поможет облегчить свою судьбу в дальнейшем… Потом будет поздно. Чистосердечное признание… Хлопаю по столу. Ну, хватит! Если ему угодно знать, я не какой-то там гражданский штафирка! Бывший криминальный репортер! А кроме того, еще и писатель известный. Пусть и в узких кругах, но от того не менее известный! Известно ли ему, какой поднимется скандал, вздумай они меня задержать? Открывает рот, но я грожу пальцем, повышаю голос. Сейчас я говорю! Известно ли ему, с кем он вообще разговаривает?! Он хочет знать все? Так я ему все расскажу, чтоб его! Я же не виноват, что идиотский гид сбежал от группы, оставив меня на незнакомом маршруте в незнакомой стране, без знания языка? И кто знал, что так получится с этим кретином из Екатеринбурга? Екатери… Екатеринбурга! Пусть записывает. Легавый увлеченно строчит. Объясняю, как все случилось в Дальяне. Как Евгений споткнулся и упал в яму, бурлящую густой грязью, как я пытался вытащить его и бросал ему палки. Как, лежа на животе, пытался подползти и спасти. Как он со слезами на глазах сказал напоследок, что умирает с верой в человека, коль скоро я столько усилий приложил для его спасения. Само собой, после я растерялся. Решил не оглашать. Так. Все, конечно, получилось не очень красиво. Просит продолжать. Вспоминаю подробности скандала с лесбиянкой, уплывшей от нас в ночное море. Умалчиваю про треснувшую под кормой судна голову. Предполагаю, что злобная тварь или доплыла до берегов Сочи, а оттуда на поезде вернулась в континентальную Россию, или утонула. Но знаете что? Мне не жаль ее нисколечко! В отличие от вдовы из Крыма! Вдовы? Ну, как же. Алена! Алена?.. Ну, да. Турок, заинтересованный, просит меня прерваться. Рассыпается в извинениях, как щебень под колесами туристического автобуса на заброшенной дороге. Теперь-то ему видно, что я человек образованный, интеллигентный. Зачастую это не одно и то же! Конечно! Я абсолютно согласен. Легавый хлопает в ладоши. Секретные агенты оборачиваются вмиг официантами. На столе появляется бутылка ракии. Лед в вазочке. Аккуратно — полумесяцами — нарезанная дыня. Персики. Арбузы. Сыр. Свежие цветы. Пепельница, пачка сигарет. В булькающую ракию падают проклятыми и погасшими звездами льдинки, жидкость мутнеет. Ваше здоровье! Смакую на губах спиртное. Тоже нельзя! А что делать… Нога начинает ныть, стараюсь не обращать на нее, как на капризного ребенка, внимания. Итак? Так что там вдова? Короче, ее с нами больше нет. Утопилась в бухте в Кекова. Дать координаты? Пока не стоит. Выпиваем. Это еще ничего, говорю, подцепив на вилку кусок дыни. Старушка из Новосибирска так вообще задохнулась. Старушка? Ну, да. Налепила на лицо слишком много голубой глины и забила себе ноздри и рот. Когда выяснилось, было слишком поздно. Умерла на раз! Была, и нету! Тело пришлось бросить по пути в реку. Интересуют ли его приметы места? Орхан отмахивается. Детали позже. А пока он просит продолжать, он искренне заинтересован. Глаза горят. Может, и он когда-нибудь писателем станет, говорит. На пенсии. Кстати, вернемся ко вдове. Она же, наверное, старая? Ну, была? Ничего подобного, овдовела совсем недавно. В туре. Невероятно! Орхан ушам своим не верит. Повествую ему, как крымчанин свалился со скалы, не удержавшись, когда пытался спасти человека. Так прямо кувыркнулся и полетел! Головой раз сто ударился! Когда его внизу подобрали, головы уже и не нашли! Одна шея торчала, как у тушки курицы! Может он себе это представить? Орхан качает головой. Просто стечение обстоятельств какое-то. А я о чем?! А собственно, почему этот крымчанин решил прыгнуть в пропасть? Я же говорил: пытался спасти другого бедолагу, который туда упал. Орхан хохочет. Что, еще один покойник?! Да. Тот самый, которого я вижу перед собой на фотографии. Так он мертв, говорит задумчиво Орхан. Да, упал в пропасть, разбился насмерть. Чем я могу подтвердить свои слова, спрашивает Орхан. Тела забрала «скорая», говорю. На столе появляется виски. Мобильный телефон. Капитан Памук набирает местную больницу и о чем-то долго говорит в трубку. Ему отвечают. Я спокоен. Я в курсе, что разговор на турецком языке, длящийся часами, можно перевести, как «добрый день/и вам здравствуйте». Поболтав, Орхан отключает связь. Наливает. Пьем. Ну и дела, качает головой Памук. В самом деле, мертв. Отправляет в больницу парочку своих помощников. Еще парочку — в грязевую яму Дальяна. Одного — к реке, под мостом. Парочку — в Фетхие, где утонула лесбиянка. Оглядываюсь. Еще ночь, но чернота слегка поблекла, полиняла. Скоро начнет брезжить. Орхан просит меня выпить с ним, поднимает тост за Фортуну. Слыхал ли он, кстати, о том, как в древнегреческом мифе… Не успев начать, затыкаюсь. Орхан поднимает руку, просит паузу. А теперь его очередь говорить, провозглашает он. Киваю, выпутываюсь из одеяла, сбив пустую бутылку со стола — так мы узнаем, что литр ракии уже выпили, — слушаю внимательно. Плевать на тюрьму! Пускай забирает! Главное, чтобы можно было выпивку тайком у тюремщиков заказывать и свидания раз в неделю разрешали! Пиво вечерами, телевизор, спортивный зал во дворе, одиночка с книгами. Да это же рай! Орхан разглагольствует. Мы вели этого психопата с момента его появления в аэропорту, признается. Тайком, комар носу не подточит. У него в команде сплошь профессионалы. Настоящие флики! Джеймс Бонд отдыхает! Молчу, что слышал это от Сергея, обнаружившего слежку. Слушаю, как сверчки и Орхан друг друга перебивают. Сергей — маньяк, перебивший кучу народа. Следили они за ним всю поездку. Почему не арестовали сразу? Никакой доказательной базы! Гаденыш сумел не оставить следов. Ни разу не оставил отпечатков пальцев! ДНК! Волос! Крови, слюны! Решили брать во время преступления. Но всякий раз, когда уже кольцо агентов сжималось и легавые бросались вперед, чтобы поймать маньяка на теле жертвы, — а они даже видели, как он убивал! — он словно испарялся. Улетал! Как будто у него крылья! Они и были, думаю, спешно наливая. В общем, они шли за нами по маршруту, теряя людей. Каково ему было смотреть в глаза родственникам жертв? Начали подозревать, что маньяку кто-то помогает. Во-первых, он неуловим. Во-вторых, группа ехала не по маршруту, указанному в путевом листе. Петляла, меняла направление, возвращалась без конца в одно и то же место, пропускала безо всякой причины другое… Решили, что я сообщник. Невероятно! Качаю головой, чувствую себя оскорбленным. Орхан просит успокоиться. Рассказывает дальше. Меня поставили на прослушку. Вскрыли почту. Узнали о моем сотрудничестве со спецслужбами. Конечно, я хитрый лис, но и Орхан не лыком шит. Какими спецслужбами, спрашиваю. Орхан лишь улыбается. Грозит пальцем. Вас, разведчиков, всегда губят бабы, говорит вполголоса. Какие бабы, какие разведчики? Орхан качает головой, протягивает распечатку. Вижу свое письмо продавщице мрамора. Кусок, где фантазирую про свою работу на ЦРУ, подчеркнут. Вот так так… Но неужели в ЦРУ им не сказали, что… Конечно, не сказали! У них там все так засекречено… Хватит отнекиваться! Он, Орхан, в конце концов, и не просит меня подтвердить свою принадлежность к ЦРУ. Просто советует вести себя поосторожнее, особенно с бабами. Если я не из ЦРУ, то какого дьявола столько сошло мне с рук, ехидно спрашивает Орхан. Волнения в храме Артемиды, утонувшие туристы, аферы, скандалы… Моя группа катится по Турции, словно четверка всадников Апокалипсиса, а меня за это даже и не уволили еще! Понятно же, что речь идет о прикрытии. Сдаюсь. Уклончиво намекаю, что да, Орхан прав. Восхищаюсь проницательностью. Развожу руками. Орхан доволен. Так-то лучше. Как и все легавые, он уверен, что в нем пропадает гениальный сыщик. Ну, так, Сергей. В конце концов он, Орхан, принял решение взять Сергея под стражу безо всяких вещественных доказательств. Заготовил наручники, электрошокеры, ремни с гвоздями, рассадил агентов по всему Фетхие… А мы возьми да и сорвись в Бодрум. А оттуда — на купание в бухту. Кстати, вспоминаю. Там еще один молодой турок затонул, сотрудник корабля. Ерунда, машет рукой Орхан. Кстати, как она? О ком это он? Ну, та самая, которой я признался в работе на ЦРУ и тем самым сдал себя с потрохами. Продавщица мрамора? Да мы даже не видели… начинаю и затыкаюсь под скептическим, но отеческим взглядом Орхана. Оправдываться бессмысленно. Отрицать глупо! Поражаюсь в самых выспренних выражениях его проницательности. Луна бледнеет. Светает. В ресторане звенит посудой официант. Шмыгают из кустов в столовую коты. Начинают возвращаться сотрудники Орхана. Появляются за его спиной, шепчут в ухо, после чего тают тенями, напуганными пением петухов. Здесь за них — муэдзины. Пьем за наступление утра. Орхан все качает головой. Он изрядно пьян. Спрашиваю, дадут ли мне собрать вещи. Это еще зачем, останавливает он на мне мутный взгляд. Ну… мямлю. У тебя что, трансфера нет, интересуется он. Конечно, есть, отвечаю. Просто мне казалось… Когда до него доходит, что я имею в виду, Орхан хохочет. Успокаивает меня. Нет повода для волнений! Его отдел занимается исключительно маньяками! На все остальное ему плевать. Все, что ему нужно было — Сергей. Живым или мертвым. Второе даже лучше, меньше возни. А я… Он, Орхан, благодарит меня за компанию. За чудесную ночь! За мою удивительную историю! За массу новых и увлекательнейших фактов. Осада Родоса! Маски ликийцев в Дальяне! Романы Памука! Благодаря паре часов общения со мной его интеллектуальный уровень вырос в разы. Что же касается инцидентов в пути… Вся моя история… Она слишком сложна, запутанна и невероятна, чтобы быть ложью. Я совершенно убедил его в своей невиновности. Все — стечение обстоятельств. Судьба. Кисмет, как говорят турки! А раз так, то кого винить? Рок не усадишь на скамью подсудимых! Так что я чист и могу продолжать свое путешествие. Спасибо, огромное спасибо! А сейчас ему пора. Формальности с телом. Освидетельствование в морге. Осмелев, спрашиваю, не мог ли бы он еще и тело крымчанина куда-то деть? Да без проблем! Спишут в утиль! Еще пожелания? Нет? Ну, тогда пора прощаться! Обнимаемся, целуемся трижды в щеки. Орхан и его команда исчезают. Оглядываюсь, приходя в себя. Голубая вода бассейна. Бледная луна. Прозрачное небо. Сонные портье. Будто и не было ничего. Возвращаюсь в номер. Открываю дверь, падаю в кресло. Просыпается Настя. Свежая, как будто горничные женщину мне поменяли. Что с вами, спрашивает. У вас такой вид, будто вы всю ночь злых духов от меня отгоняли. Так и есть, дорогая.
…Памуккале! Остатки группы, измочаленной постоянными нападениями на арьергард, отступают из отеля с боем. У кого в сумке — флакончик шампуня, кто сорвал со стены емкость для мыла, кому приглянулось полотенце. Турист — современный дикарь, он кочует по странам, добывает себе пропитание с боем. Грабит деревни. Иногда гибнет, встретив хорошо организованный отпор земледельцев. Миролюбие крестьян — миф. Они зарывают чужаков живьем в землю. В Памуккале никого не зароешь. Земля здесь покрыта пластами белоснежного камня. Местами он серый, иногда зеленый, кое-где синеватый. Все зависит от цвета отложений на породе. Камень покрыт тонкой пленкой воды. Везде бьют источники. Вода горячая, холодная, ледяная, теплая, какая угодно. Быстро веду туристов мимо травертинов к купальне Клеопатры. Интересуются, правда ли она тут принимала ванны. Охотно подтверждаю! Клеопатра здесь и правда плескалась. Так появилась легендарная купальня. На вывеске так и написали. Земля тут плоская, вся покрытая белым камнем, словно зуб — налетом. Ноет, брызгает горячей водицей. Очень полезной водицей. С наслаждением бросаемся в нее, плещемся, смеемся, пьем из бьющих посреди купальни фонтанов. Обещаю, что после купальни пойдем на травертины. А вечером? Давайте веселиться, давайте пить! Ведь у нас всего два дня тура осталось, восклицает Настя. Чуть удручена. Я тоже. Что делать? Как бы мне вернуться к жене, но с Настей. Подумываю о принятии ислама. Так, мол, и так. Не ссорьтесь, девочки. Едва заикаюсь, Настя в бешенстве. Это, простите, не любовь, а черт знает что, я не намерена вас ни с кем делить, шипит она, отплывает от меня. Утешаюсь беглым осмотром купальни. Не очень большая, покрыта стеклянным куполом, по бортам бассейна растут тропические цветы. Островки посреди воды. На каждом — дерево. В дереве — дятел. На дятле — блохи. Все это — реклама зоопарка города Измир. Приезжайте! На дно набросаны коряги, кое-где вижу цементные «кораллы». Блестят россыпью монетки на дне. Ныряю за парочкой. Выныриваю, а на поверхности уже Эфес. Белоснежный мраморный город. Шумит рынок, где-то апостол Павел проклинает торговцев Афродитами из серебра. Отправляюсь на рынок рабов. Покупаю себе парочку… Извращенец, бросает Настя. То ли зло, то ли восторженно. Подплыла. Так я и знал. Не выдержала. Возлюбленная моя счастлива. Купается, обнимается с Наташей, брызгают друг в друга водичкой. Плыву вдоль берегов купальни. Наташа рассказывает свою короткую поучительную историю. Сама она из Ростова-на-Дону, это такой город, который местные жители называют «папой». Сами они носят кепки, штаны с низкой талией. В общем, провинциалы! Убожества… Наташа с детства не такая. Собралась и села в поезд Ростов–Москва. Покорила столицу! Устроилась ведущей на местный телеканал. Ну, если честно, репортером. Стала спать с шефом, помощником шефа. Когда с ней переспал весь телеканал, Наташу уволили. С горя пошла в бар. А там — представительный мужчина в костюме! Завязался роман. Молодой чиновник московской префектуры. Или мэрии? Что-то в этом роде, Наташа сама не очень в курсе. Быстрый роман. Родила через пару месяцев. Охомутала. После того, как родила, сбежала от мужа в Индию. Дочь взяла с собой. Так они и жили на Гоа, припеваючи. Муж злился, слал деньги. Деваться некуда! Да и не так много ему приходилось платить. По московским меркам, конечно. А потом случилась беда. Девочка пошла гулять в поле, а ее там раздавили местные буйволы. Наташа всхлипывает. Мы с Настей утешаем, как можем. Слезы смешиваются с водой из купальни. Потом высыхают. Года два удавалось обманывать лоха из Москвы. Потом он прознал, что платит за покойницу. Рассердился! Подал в суд. В гробу она, Наташа, видела его суд. Но денег, увы, больше получать не удавалось. Пришлось работать! Устроилась в учителя йоги, паразитировала на идиотах, которые спасались в Гоа от московских пробок, московских цен, московских… В том числе и от московских зарплат, так что получала Наташа за труд инструктора совсем немного. Пришлось переезжать. Деревня, еще одна. Переспала с индусом. Поняла, что следует срочно бежать — ниже падать уже некуда. Напилась теплой водки с туристами из России в Таиланде, очухалась на пароме, который следовал в Турцию. Рядом хихикали два молодых дизайнера из Москвы. А еще фотографы. А еще pr-менеджеры. Кто угодно, в общем, только чтобы не работать… Хорошо, в купальне очень шумно. Веселятся, омолаживаясь, туристы. Плюнуть некуда. Решаем покинуть купальню. Отправляемся на травертины. Старушка из Читы, дизайнеры и парочка унылых жителей Мещеры обещают присоединиться позже. Переходим пыльную дорогу и спускаемся на травертины. Находим травертин поукромнее. Горы застыли окаменевшей мыльной пеной. На нашем импровизированном балкончике — бассейн глубиной мне по грудь, пара квадратных метров. Вода горячая! Прыгаем, задираем головы к небу. Любуемся им. Памуккале. Какой же я кретин! Специально ведь собрался в поездку для того, чтобы разобраться в себе, побыть одному, вынести бесстрастный приговор. Вместо этого отправился на поиски приключений. А моя жизнь? Чувства? Гармония мира? Горестно вздыхаю. Не утешен. Нисколько! Чувствую себя школьником, который прогулял летние каникулы, вместо того чтобы подготовиться как следует. Упущенные шансы! Сожалеть о них все равно что с похмелья мучиться. Переигрывай не переигрывай, все это лишь в твоем мозгу, а в жизни все равно все случилось. Проснулся на помойке! Теперь, что я ни решу, все будет игра случая. Времени обдумать решение нет. Желания — тоже. Не хочу ничего, хочу лишь… Пытаюсь честно ответить на этот вопрос. Удивлен ответом. Хочу, чтобы эта поездка никогда не заканчивалась. Выпишу сюда Ирину, понесемся по горкам вместе. Если она, конечно, захочет. Она захочет. Жена любит меня, я знаю. Она как пуля, вросшая в мясо. Обросла капсулой из хрящей, прощупывается при плотном пальпировании, но и только. Хохочу, счастливый. Да, я хотел бы вечно скитаться под этим солнцем, посреди этих фальшивых камней. Дышать соснами. Утекать морем. Лопаться спелым гранатом. Кстати, почему бы не пообедать? Выбираемся из бассейна, смотрим на травертины, попираем их ногами, словно молодые боги. По пути встречаем остатки группы — язык не поворачивается назвать это группой — и решаем отправиться в винный подвал. Он прямо при ресторане. Как удобно! Наверное, там и поспать можно будет, когда напьемся? Хозяин радушно распахивает перед нами дверь. Щелкает пальцами небрежно, подзывает трех помощников. Мы в это время рассаживаемся. Как всегда в последние дни, люди перестают экономить. Это мне на руку! Больше съедят, больше выручу. Наевшись до отвала фаршированных баклажанов, риса и еще какой-то — вкусной, впрочем, — турецкой кухни, спускаемся в подвал по цементным ступеням. Железная дверь бухает. Бух!!! Вздрагиваю. От сырости ноет нога. Появляются верткие мальчонки, накидывают на нас всех пледы, суют в руки стаканчики для дегустации. Возникает смазливый молодой человек лет тридцати-сорока-пятидесяти, зависит от степени выбритости. Он из Азербайджана. Говорит, словно масло на бутерброд мажет. Добро пожаловать в винный погреб Памуккале–Ширази, дорогие гости. Ширази — это имя уважаемого человека, который в тыща триста сорок двести пятом году открыл здесь винный погребок, в котором мы сидим, дорогие гости. То есть вы сидите, а я, бедняга, стараюсь, работаю. Пауза для заученной улыбки. А теперь приступим к дегустации, дорогие гости. Сегодня перед вами — три бутылки вина, дорогие гости. Одна из них, как вы видите по этикетке, изготовлена из ежевики, это такая ягода, она растет в лесу, а лес — это когда много деревьев растут в одном месте, дорогие гости. Леса бывают хвойные, лиственные и вообще какие угодно. В нашем лесу, откуда мы набрали ежевику для этого чудесного вина, растут только лилии, орхидеи и ежевика, та самая, которую давили, чтобы получить из нее сок, из которого путем естественного брожения впоследствии изготовили вот это чудесное вино, которое я держу в руках, дорогие гости. Всем удобно? Всем видно? Дорогие гости, ваши стаканчики. Наливает. Пробуем. Пахнет ежевикой. Отдает на вкус ежевикой. Ну как? Маловато спирта. Сомелье меланхолично кивает, достает из кармана флягу со спиртом, доливает в бутылку, потом разливает по новой. А теперь как? В самый раз! Отлично, а теперь перейдем к дегустации бутылки номер два, дорогие гости. Это вино изготовлено уже из настоящего турецкого кедрового ореха. Во всем мире из него добывают масло. А вот у нас наловчились давить вино. Разливает из бутылки в наши стаканчики. На вкус — обычное кедровое масло. Жирное на ощупь. Как, дорогие гости? Ничего, только маловато спирта. Нет проблем! Доливает спирта прямо в стаканчики, пьем, выдыхаем. Сомелье поощрительно машет рукой. Теперь пробуем вино номер три. Сразу, без дополнительных расспросов, сомелье добавляет в стаканчики спирта. Ну, как? Превосходно! А можно просто спирта, без добавок? Ради бога! Только это не спирт, а настоящее турецкое вино, которое здесь добывают из спирта. Путем естественного брожения, конечно! А спирт растет на деревьях. В экологически чистом лесу. Ну как, понравилось? Дорогие гости, бутылка вина стоит всего сто долларов. Нет денег? Без проблем, заплатите на границе. Есть деньги? Платите здесь? Дешевле вина вы не найдете, в магазинах страны оно стоит на двести процентов больше, а в дьюти-фри — на пятьсот. Выгодное предложение. Самые дешевые вина — только здесь. Кто купил три бутылки, получает в подарок еще одну, итого две бутылки по цене четырех, а с учетом пятой за полцены можно говорить о покупке шести за полную цену двух с половиной. Все понятно? Нет? Ничего страшного, он объяснит еще раз. Пятью шесть тридцать два минус сорок равно дважды семь минус пятнадцать процентов накрутки плюс разница между курсами лиры в аэропорту и здесь, итого шестьсот двести восемь. А по курсу к евро еще дешевле. Все ведь просто. Отупев, дивимся на сомелье, ряды бутылок за его спиной, серые цементные стены подвала. Спрашиваю туристов, будет ли кто-то что-то покупать. Желающих нет. Ищи дураков! То же самое вино в аэропорту стоит в пять раз дешевле, негодует старушка из Читы. Достает из кармана мобильный телефон, демонстрирует фотографию в доказательство. Сомелье ни капли не смущается. Это другое вино, тоном гладким, как щеки после бритья, говорит он. Этикетка та же, название то же, производитель тот же, та же бутылка, тот же цвет, вкус тот же… А вино — другое! Так что, будем брать? Дешево, очень дешево. Вино страшно полезное. У мужчин решает проблемы с потенцией. Женщины пьют, бюст растет. Девушка, вам пригодится, обращается сомелье к Наташе. Становится все развязнее, как всякий азербайджанец, у которого что-то не купили. Ненавидит нас! Хмурится, бросает фразы все резче. Что это он себе позволяет, спрашиваю. Мы вовсе не обязаны ничего у него поку… Бамц! Сомелье выскакивает из бункера, захлопнув дверь. Вот так попали! Вопим, стучим в дверь. Тяжеленная, окована железом. Распахивается окошечко. Нахал издевательским тоном сообщает, что, пока не купим все его вино, никуда отсюда не выйдем. Кричать бесполезно! Погреб расположен прямо под травертинами, над нами — каменная «шапка» толщиной в несколько десятков метров. А еще здесь холодно, и мы это скоро почувствуем. Доброго дня! Захлопывает окошечко. Не успеваем сесть в круг, чтобы начать совет, как окошечко снова распахивается. Он, если нам угодно знать, представитель великой нации. Вряд ли нам об этом что-то говорит, но на его языке писал сам Фирдоуси. Можно подумать, он этот язык Фердоуси одолжил. Или продал! Несомненно, по цене в пять раз выше реальной. Язык бесценен! Особенно азербайджанский! Вообще, они с турками — один народ! На здоровье, говорю. Только почему мы должны из-за этого покупать какое-то вино, разлитое в бутылки в каком-то пыльном цеху, в подземелье… За оскорбление продукции — пять штрафных бутылок! Устраиваем совещание. Платить никто не хочет, все возмущены. Мобильные телефоны в подземелье не работают. Что делать? Дизайнеры советуют расслабиться. Тут до меня доходит. Предлагаю наглому торговцу переговоры. Выхожу в коридор, предварительно дав сковать себя наручниками. Объясняю, что денег у группы нет. Да и не группа это, так, разношерстный сброд. Ты тоже пойми, братан, говорит сомелье, я ведь человек подневольный. На процент торгую! Как насчет натурального обмена, спрашиваю. Что именно я имею в виду? Объясняю. Минутная пауза. Потом ключ стучит о наручники. Я свободен. Жмем руки. Распахиваем двери. Группа выходит, один за другим. Настя смотрит удивленно. Четыре, пять… быстро налегаю на дверь плечом. Азербайджанец помогает. Эй, эй. Слабый стук с обратной стороны. Ну, да, объясняю Насте с Наташей, выводя их под локоть на свет божий, тороплюсь, пока владельцы винного погребка не передумали, изредка оборачиваюсь, убедиться, что группа следует за нами. Оставил двух заложников. Любителей травки, дизайнеров. Все равно им не холодно. Не жарко. Не страшно. Нет надежды, радости, печали. Только запах палой листвы. Проще говоря, продал в рабство. Но это же ужасно, негодует Настя. Ужасно было бы замерзнуть в этом подвале, возражаю. А после него нас бы отвели в лавку сладостей! А оттуда — на текстильный завод! После этого — в мастерскую изделий из нефрита! Мы бы все попали в рабство, натуральное! Сами виноваты. Нечего было рваться в винный погреб. Выскакиваем на поверхность, злорадно молчим на расспросы встречной группы, спускающейся нам навстречу. Сами все увидите! Бежим к травертинам. Я знаю, как они появились. Рассказываю. Афина прилетела сюда в отпуск, выгнала из купальни Клеопатру. Камня еще не было. Стояли голые горы. Сиротками жались к треснувшим подошвам богини. Афина сжалилась. Сорвала с себя хитон, бросила ткань на землю. Складки окаменели. А так как в дороге Афина вспотела, хитон оказался влажным. Так и сочится по сию пору. Памуккале — место, где камни текут. Металл реет пухом. Пушинки давят к земле тяжестью всего мира. Странное, удивительное место, где все наоборот. Шиворот-навыворот. Самое прекрасное место из тех, что мы посетили, дорогие участники путешествия. Ну, кроме Афродисиаса, конечно, поправляет меня кто-то. А, это да. Само собой! Афродисиас — это коктейль богов. Это как… Сборная мечты! Вот что такое Афродисиас! Осталось потерпеть совсем чуть-чуть, — шлепаю босыми ногами по тонкой пленке воды, покрывающей травертины, — и уже послезавтра… Все радуются, чуть ли в ладоши не хлопают. Ждут Афродисиаса, как дети — Нового Года. Разбредаются по травертинам, словно первобытные дикари по берегу моря в поисках моллюсков. Одна Настя не бродит, стоит рядом грустная. Что случилось, любовь моя. Не хочу уезжать, говорит она. Удивляю сам себя. Хорошо, говорю. Давайте поженимся.
Она устала и хочет побыть одна. Нет, ничего особенного. Это просто женское, я же должен понимать. А, ну да. Гормоны, — великое дело, поддакиваю. Вытираю рот салфеткой, комкаю, сунув в карман. Что это вы делаете?! Просто… как некрасиво. Положите-ка тарелку на стол. Того и глядишь, будет мне замечание за не так разложенные вещи делать. Так она уверена, что все в… Конечно! Словно извиняясь за приступ плохого настроения, хватает меня за руку, исступленно целует. Так бы сразу! Треплю возлюбленную по щеке. Оставляю Настю в ресторане фигуркой с картины русского импрессиониста начала XX века. По сути, фантома, чего-то несуществующего. Всех импрессионистов они затолкали в вонючие рвы после революции. Но они должны были появиться, они были мыслью, а разве она не реальна? Еще как! Материализовавшийся замысел столетней давности, Настя сидит в кремового цвета платье до колен. Пышная юбка сливает фигуру со скатертью, та перетекает в стол. Он, вросший в пол, — это чтобы выпившие туристы друг друга не поубивали, шепчет администратор, показывая отель, — бежит раздробленной плиткой к выходу, там теряется в каменных волнах Памуккале. Наш отель построили прямо на травертинах. Во дворе — три бассейна. Кипяток, горячая вода, просто теплая. Рядом — душ с ледяной. Купайся не хочу. Наступает вечер, Памуккале странно поблескивает в свете еще не разгоревшейся луны. Она наконец пошла на убыль. Словно набрала форму, лишь чтобы полюбоваться нашим путешествием. Подходящим к концу путешествием. Смотрю последний раз на профиль Насти, на ее задумчивые глаза. Когда она молчит, то сойдет за умную. Но так ли уж она глупа? Не говорит ли во мне привычка? Может, меня и жена поначалу так же раздражала? А если и да, то какой смысл менять одну на другую. Какую я хочу? Решаю бросить монетку. Проталкиваюсь через толпу китайских туристов, возникших из ниоткуда. Покидаю открытую террасу ресторана, взглядом гашу желтоватый свет. Бухаюсь в бассейн. С воплем выскакиваю. Это тот самый, где вода под семьдесят градусов. Вхожу уже осторожно. Больно. Но я уже поражен болезнью туриста — попробовать все, коль скоро за все заплачено. Постепенно вхожу в воду, привыкаю, опускаюсь на колено. Дно скользкое. Покрыто тиной, грязью с тел сотен тысяч туристов. Фонтан брызг! Это китайский пенсионер лет не поймешь скольки — лет с шестнадцати они выглядят одинаково — решил составить мне компанию. Тычет вверх большой палец. Кричит. Карашо! Горяций вода очинь карасо! Кайф! Он жил в России пару лет, хочет продемонстрировать мне свое знание языка. Куда же без ругани! Начинает ругаться, словно портовый грузчик, уронивший на ногу тюк с гвоздями. Забавы ради учу его парочке новых оборотов. Ну, все! Внес свою лепту в сокровищницу многонациональных связей, укрепил взаимопонимание народов мира. Китаец наслаждается. Провожаю нового друга из бассейна — он вдобавок еще и пьян — и любуюсь звездами. Они все ярче, музыка на террасе все громче — это джаз. Исполнители — несколько усталых человек европейской внешности — играют от души, красиво. Уж на что не люблю джаз, а заслушался. Ловлю вдали фигуру Насти. Не нахожу. Порыскав взглядом, опускаюсь на дно. Чувствую, как перестала болеть голова, как заживает рана на ноге — она под кожей, но чувствую ее, слышу, как она ноет невоспитанным ребенком, — и даже старый шрам на руке пропадает! Подползаю к краю бассейна, вываливаюсь из него на плитку. Едва дышу. Сердце бьется неутомимо, быстро, словно хищный боксер соперника добивает, молотит, бамц-бамц… Спасатель сидит на стуле напротив. Протяни руку, и поможешь. Но ему плевать! Он держит на коленях ноутбук, у него в чате девчонка из Новосибирска. Скользит по мне равнодушно и презрительно взглядом. Еще один кретин пересидел в бассейне с горячей водой. Прихожу в себя, глубоко дыша. Валяюсь прямо на плитке между бассейнами. Хоть мелом обводи! Уборщица так и делает, старательно обходит меня, протирая пол шваброй. Умри, не заметят! Но не все ли равно. Под этим небом, этими звездами… Памуккале выглядит мучнистым, его словно белым порошком присыпали, даже ночью здесь не темно. Вечные сумерки. Средиземноморское сияние. Сажусь, делаю вид, что растягиваюсь. Спасатель смотрит еще презрительнее. Не хватило мужества умереть по-настоящему, думает он про меня. Пишет что-то в ноутбуке. Небось описывает смешного дурака своей девчонке на том конце виртуального провода. Встаю, иду к бассейну с водой попрохладнее. На бортик ставлю свой — вообще-то фотографа, но я по всем законам наследник — ноутбук, включаю связь. Сердце ухает, стучит. Опять не туда сел?! Проверяю воду, нет, с ней все в порядке. Письмо от жены. Первые три страницы пропускаю. Там же все равно нет ничего, кроме упреков, обид, выпадов, смертельных укусов, от которых шейные позвонки лопаются. Так и есть! Что это за любовница у меня завелась такая, что шлет нам домой — постыдилась бы — мраморные особняки из самой Турции? Что я там вообще делаю? Развлекаюсь? Совсем как тогда в… Или в том году… В той эпохе при… С трудом глотаю. На глазах — слезы. Чувствую себя словно захваченный террорист, которому зачитывают все сто тридцать семь томов его дела. Да еще по пятьсот страниц каждый! Ни одной детали не упустила, вою я на луну, спустившуюся пониже к воде, погреть старые бока да полюбоваться посланием моей любимой. Той из них, которая дома. А где мой дом? Там, где моя любимая. Она же везде. Стало быть, и живу я везде. После полного, стопроцентного уничтожения меня как личности жена интересуется, как долго я намерен еще пропадать. Пусть меня не соблазняет мысль, что она соскучилась. Или вообще хочет моего возвращения. Она не хочет. Я могу проваливать. Я знаю, знаю, знаю… Тем не менее все это стоило бы оформить официально, коль скоро я… И ведь дразнит! Знает ведь, что приеду. Вечная игра. Всегда возвращаюсь. Как и она. Но и это она предусмотрела — следующие пять страниц посвящены оправданиям в том, что она сотворила с нами в том году, когда… В том месяце… В эпоху при… Получается, сама невинность. Святая пишет мне, святая, по ошибке вляпавшаяся белоснежной ногой в благоухающей сандалии из росы аккурат в лепешку. В смысле меня. Так. Что дальше? Если я когда-то делал что-то не так, это повод вздернуть меня на виселице. Если ей случалось по неразумению ошибиться, то происходило это, во-первых, случайно, во-вторых, не имело масштабных последствий, в, третьих, это вовсе не то, что я думаю, в, четвертых, она никогда не ошибалась. Никогда! А то, что мне кажется и известно об инцидентах — следует их детальное перечисление, — просто мои глупые фантазии. Ничем не подкрепленные, кстати! Она устала меня прощать. Каждый раз, когда ей следует бросить меня, она прощает, и все повторяется вновь и вновь. И не нужно раздражаться и выстукивать длиннющий ответ, дорогой. Ведь я — дорогой — прекрасно знаю, что она права. Да, совершенно! Абсолютно права. Беда лишь, что наполовину. Другая сторона Луны — на которой уже я прощаю всякий раз, — скрыта от нас вечной тьмой. Эта сторона никогда не поворачивается ни к Земле, ни к Солнцу. Там всегда холодно, всегда кромешная жуть. Там я всегда вою, там всегда страшно и призраки обид раздирают меня на части. В этой безводной пустыне, пустыне черных ледяных камней, обитаю лишь я. А она ее и знать не желает! В бешенстве выстукиваю ответ на клавиатуре с западающими буквами, от воды еще парочка отказывает, приходится переключаться на латинский регистр. Перечитываю. Ну и чушь. Латиница любое признание превратит в посмешище! В результате приходится сокращать текст. Урезать. Еще. Чуть тут, вот здесь… Итог — одна фраза. Прекрати так со мной разговаривать! Была бы рядом, задушил бы. А впрочем… Зачем возвращаться? Пишу, потом смеюсь, стираю сообщение. Зачем говорить, к чему предупреждать. Вот потеха будет! Представляю себе, как она отправляет сначала по письму в неделю, потом еще по одному, затем все реже, реже… Раз в полгода… Год… Детям наверняка скажет, что папа умер. Отомстит в любом случае! Никаких иллюзий относительно ее доброты и умения прощать я не питаю. Возмездие неотвратимо. Лучше уж сразу явиться с повинной. Кару это не облегчит, но, по крайней мере, и не утяжелит. И чем дальше будете скрываться, тем хуже все выйдет, когда встретитесь. Сто лет пройдут, а вы свое получите. Моя жена не прощает! Оглядываюсь. Насти нигде не видно. Открываю другое письмо. Продавщица мрамора! Помнит меня. На сей раз прислала мне десять фотографий! Любуюсь, верчу головой. И так и этак. Гляжу, и спасатель заинтересовался. Побежал за чаем, ухаживает. Эфенди, бей. Чего желаете, как изволите. Просматриваем снимки вместе. Потом прогоняю спасателя, дую на чай. Читаю письмо. Она пишет, что я странный, но ей нравлюсь. Я же не хочу сказать ей, что все это всерьез? Мрамор, Сирия, гробы какие-то… Тем не менее она прочитала некоторые мои книги — из последнего, многозначительно подчеркивает она слово «последнее» — и находит их вполне искренними. Ей понравилось! Она купила пару штук, заказала в интернет-магазине и желает, чтобы я украсил каждую автографом. Как я смотрю на встречу в Кишиневе? Скажем, через две недели, во столько-то, там-то? Она будет признательна, если я захвачу с собой ручку и избавлю от необходимости дарить свою. Она верит в магию вещей. Не хотелось бы ей, чтобы я воздействовал на энергетику хозяйки ручки. Да и повод будет встретиться еще раз… А ей достаточно одного! Всего лишь автограф, всего лишь легкая беседа о пустяках. Автограф… Все они с этого начинают. Верно, верно, поддакивают мне яростно луна, жена, Настя. Что мне делать? В общем, пишу я, встретиться — чудесная идея. Пишу, что сейчас лежу в бассейне, наполненном чистейшей минеральной водой — почему-то врешь больше всего именно в мелочах, — и она играет в свете луны, как хрусталь. Бокалы, хрусталь, вино. Побольше дешевой романтики. Само собой, в руке у меня бокал с гранатовым вином. Мне нравятся ее фото. Само собой, только автограф! Для духовного развития! Лжецы, всюду лжецы, а я еще — самый безобидный. Подумываю остаться в Средиземноморье навсегда. Тут, по крайней мере, все честно. Плати, живи, умри. Тут все есть так, как оно есть. Отправляюсь в туалет. Возвращаюсь в бассейн, а там уже Настя. Сидит в водице, читает мой ноутбук. Чертова кукла! Что за манера лазить в чужую почту? Она закатывает глаза. Ломает руки. Конечно! Чего я ожидал? Само собой, все за пять минут образуется так, что она случайно, нехотя, не желая, совершенно против воли… И это я чуть ли не подсунул ей ноутбук… Тиран, чудовище. Как я смею повышать голос? Шум ссоры перекрывает плеск воды, льющейся из трубы в стене, пар поднимается к луне, в нем тают, словно в дыме, силуэты женщин… Тут и спасатель нарисовался. Раздувает торс, играет мышцами, смотрит на меня презрительно. Спрашивает ханум, не следует ли поставить на место нахала? Попросту клеится к ней! Настя милостиво благодарит, отказывается от помощи пока — пока?! — и продолжает обличать меня, забрызгивая водой экран. Между прочим, не из самых дешевых! Интересно, как меня жена-то терпит? Как я вообще женился? Случалось ли мне хоть на секунду осознать, насколько патологически я лжив и неверен? Бывал ли в моей жизни период, когда я не изменял — хотя бы своему слову? Молчу. Слова, она требует слов. Слова — ничто. Я же здесь, я же все еще с вами, говорю. Так чего же вы еще хотите? И останусь с вами. От негодования едва не задыхается. И это все? Одолжение мне делаете? Настя, прошу, верните ноутбук на бор…. Плюх! Швыряет изо всей силы в воду, придавливает ногами. Пока сталкиваю ее, пока нахожу на дне в мутной воде коробку, та уже отключилась. Хорошо хоть, не в сети был. Сумасшедшая! Да мы бы тут сварились заживо в воде от электричества. А ей плевать! Разве не отказалась она от всей своей прошлой жизни ради меня? У нее было все — возлюбленная, размеренная жизнь… Теперь же — ничего. Даже меньше, чем ничего. Лживый мужик! Послушайте, это не совсем соответствует дейст… Настя берет быка — и не за рога, как сделала бы любая идиотка, — а за кольцо в носу. Поеду я с ней в Москву или нет? Да, говорю. Отлично. Буду я изменять ей или… Нет, говорю. Слова мои тверды или… Очень тверды, уверяю. Откуда-то появляется папка. Печати, ручки. Вот мы уже в костюмах. Вспышки фотокамер. Толкает в бок локтем. Улыбаемся, шутим в видеокамеры заранее заготовленные экспромты. Подписываем договор на триста страниц. Успокаиваюсь. То была не истерика. Обычный женский фокус. Нанести как можно больше повреждений врагу, чтобы торговаться. В роли вечного врага — любовник. Будущий, стало быть, муж? Шутил ли я, когда предложил ей выйти за меня? Нет, просто под влиянием момента… Не поймите неправильно, взвизгиваю! Ситуация угрожающая. Вот-вот, останусь без Насти. Минус жена, минус прелестная продавщица мрамора — адрес-то я не запомнил, а ноутбук испорчен! — останусь один. Кому такой нужен? Приходится соглашаться на все. Значит, так… Вот здесь и здесь подпишите… Она считает, что коль скоро уж я разбил ей жизнь, то несу ответственность за нее в дальнейшем. Пока смерть не разлучит нас. Да, но я все еще женат, у меня и штамп в паспорте красуется. Настя смотрит подозрительно. С браком все решается очень просто. Она желает, чтобы мы поженились сегодня ночью, а отметили свадьбу завтра, в Афродисиасе. Что?! Я что, оглох? Анастасия, я же сказал вам, что… Это решаемо. Каким образом? Мы сегодня же вечером пойдем к священнику местного храма — это называется мечеть, Настя… — неважно, как он называется, и примем этот их, как его, ислам. Ислам? Мусульманство? Неважно. Важно, что она слышала — им достаточно три раза сказать «я с тобой развожусь», и разводят. Соответственно, три раза вякни «я беру тебя в жены», и ты женат. Причем все оформят по закону! Сижу, ошарашенный. Все так быстро решается… С вами по-другому нельзя, довольно констатирует Настя. Вы лишь с виду мужчина решительный, а на деле плывете по течению, как водичка по скалам. Встретите преграду? Утекаете в сторону. А если за вас решают, сдаетесь. Вот я и решила. Да, но смена религии — дело не совсем… Не я ли рассказывал ей, как перешел из православия в католичество? Да, но… Так какая мне разница? Если захочу, смогу перекреститься уже дома. В Москве. Как это называется? Вернуться в лоно церкви? И почему бы мне не заткнуться и не начать обсуждать детали завтрашней свадьбы? Потому что. Если. Я. Сейчас. Не. Соглашусь. Она. Встанет. И. Уйдет. И. Никогда. Больше. Не. Вот так. Я человек простой, примитивный даже, она поняла. Готова мириться. Соответственно, и выбор у меня простой. Чтоб понял. Брак. Гендерная формула, дважды два для чайников. Капитулирую. Соглашаюсь на все, уж больно угроза страшна. С интересом представляю новую жизнь. Предупреждаю, что вынужден буду побывать в Кишиневе — я еще и отец, — уладить кое-какие… Она не против! Лихорадочно прикидываю, попадаю ли в назначенное время к назначенному месту. Встреча с продавщицей мрамора! Видно, что-то такое в глазах мелькает. Настя с улыбкой сообщает, что составит мне компанию. Она никогда не бывала в Кишиневе. Вот здорово будет посмотреть! Стенаю при мысли о расходах… Что, меня не устраивает? Ладно… Настя хлопает в ладоши, из-под фонаря — бассейн опустел, мы заболтались за полночь — к нам бросается тень. Это спасатель. Только он уже не молодой турок, он негр. Огромный эфиоп с кривой саблей. Золоченый пояс, медная серьга в оттянутом ухе. Сверкают белые зубы. Муамар, велит ему Анастасия — волосы ее завиты по последней римской моде, — утопи господина. Эфиоп бросается в чашу бассейна. Слава богу, поскальзывается! Верещу, скачу зайцем. Шансов никаких. Настя смеется злорадно, кричит, что сейчас за дело возьмутся мурены. Они тут как тут! Скользкие, толстые твари с зубами, острыми и кривыми, как рыболовные крючки. Загоняют меня в угол. Настоящую облаву устроили! Отступая, падаю, а тут и эфиоп подоспел. Хватает меня за глотку, давит вниз, белки глаз, словно яйца вареные, одно отличие — красные прожилки… Задыхаюсь, колочу руками, пищу. Пощады, пощады! На все согласен, госпожа! Поедем, куда скажешь, сделаем, что велишь. Хлопок Насти. Эфиоп, обернувшись преданным слугой, бережно вынимает меня из воды. На руках относит к бортику. Обтирает полотенцем, подает воды, меряет пульс, трогает лоб. Все ли в порядке? Навожу резкость. Лежу у бортика, спасатель хлещет по щекам. Видно, от горячей воды сомлел, упал в обморок. Сажусь, раня ягодицы и спину. Так наплескался, что кожа скрипит. Настя треплет по щеке. Ну что, накупался, милый?
Поздней ночью стучим в дом проповедника. Тот открывает без лишних вопросов. Ай да Настя! Пока я любовался ею в ресторане, пока думал, что она в печали перебирает лучшие моменты нашей поездки в преддверии неизбежного расставания… моя возлюбленная боролась. За счастье! С таким увлечением, что меня едва не угробила. Домик муллы чернеет в стороне от дороги, через которую — наш отель. Туристов ненавидит. Старается кричать громче, чтобы из динамиков неслось. Отель в отместку делает звук дискотеки громче. Старик усиливает динамики мечети. Гостиница завозит дополнительную акустическую аппаратуру. Звуковая война! Старик на вид подловат, смахивает на старика Хоттабыча, отсидевшего срок за ограбление со взломом и убийство. Причем без досрочного освобождения! А ведь мог, мог бы поладить с администрацией… Вести себя примерно, не нарушать режим, не склочничать. Но такие — всегда и со всеми в ссоре. Увы, другого попа у нас нет. Настя нашла его благодаря горничным. Те как одна — гагаузки, азербайджанки, рады помочь. Очень романтично! Столько всего намешано! Гяуры хотят обратиться, влюбленные бегут от строгого отца девушки. Поднимаю бровь. Настя краснеет. Оказывается, она столько всего сочинила. Получается, нам с ней чуть ли не смерть грозит! Срочно, очень срочно надо пожениться. Садимся на коврик, старик что-то бормочет на турецком. Хлопает над головой, по плечам. На все говорю: да, да. Горничная, радостная, переводит. То-то будет о чем поговорить весь сезон! После меня — очередь Насти. На голове у нее какое-то покрывало. Трижды отвечаю на вопросы муллы, киваю, на все согласен. Выметаемся, оставив старику денег. Он и рад! Мы ему не нравимся, все это очень странная, мутная какая-то история, неодобрительно думает он, цыкая и глядя на нас с подозрением. Спрашиваем, так что же мы теперь, супруги… Ну, в каком-то смысле, бурчит мулла. Надо будет, правда, и на бумаге все оформить на родине. Развод, там… Выдает бумажку. Ибрагимкину грамоту. Там — наши с Настей фамилии на латинице. Главное, особо бумажкой не размахивать, бурчит старик, захлопывая дверь. Благодарим горничную, даем денег и ей. Исчезает тенью. Остаемся одни. Стоим, взявшись за руки. За спинами белеет ночной Памуккале. Отражаются в травертинах огни отеля. Возвращаемся в номер. Настя примеряет симпатичное белое платьице, которое купила на второй день поездки. Начинаю кое-что подозревать. Но уже слишком поздно пытаться что-либо понять, на часах пять утра. Поздно ложиться, проспим завтра выезд. Ничего, утешает Настя, выспимся по пути в Афродисиас. Кстати, почему именно… Но, милый. Там же райские кущи. Выйти замуж в Эдеме. О чем еще может мечтать девушка?
Вставайте… Да вставайте же! Сажусь ожившей библейской девицей. Путаюсь в простыне, словно в саване. Она и есть саван. Предприимчивые владельцы отеля нашли в пещере в Памуккале гроб, там спали пророки, апостолы, видные военачальники. Одних мощей на сто миллионов долларов! Кости заботливо переправили в музеи… А саваны простирнули и нарезали из них простыней. Вот так, Настя, вот так… Да что вы там бормочете?! Вставайте же! Все-таки заснул! Машу руками, падаю с кровати на пол, кладу голову на пол. Настя, так сладко… М-м-м, не будите меня. Не хотите же вы начать первый день совместной жизни с того, что…. Пусть весь мир к чертям провалится, а я все же высплюсь впервые за… Сколько дней мы уже в пути? Почему так, м-м-м, тепло. Солнышко встало? Настя садится на меня, рывком задирает голову, оттягивает пальцем веко. Наводит на дверь. Из-под нее уже вырываются языки пламени. Валит дым. Вскакиваю, как ошпаренный. Сейчас и правда буду ошпаренным. Опалят, как свинью. А, что случилось?! Спокойствие, призывает меня Анастасия. В отеле пожар. Спускаться придется по пожарной лестнице. В коридор не выйти. К счастью, наш балкон возле лестницы. Руку протяни, и все. Настя, я боюсь… Милый, теперь ничего бояться не нужно, я с вами навеки. Дверь дышит жаром, плюет в нас искрами, я слышу крики несчастных, которые горят в номерах. Группа! Плевать, мы уже ничем никому не поможем, рявкает Настя. Выталкивает меня на балкон. Внизу переполох. Стараясь не глядеть вниз, помогаю Насте перелезть через перила. Делает шаг, тянет руку. Готово! Вот она уже на пожарной лестнице, принимает от меня чемодан. Еще один. Кстати…. Что там еще, черт бы меня побрал?! Быстрее, быстрее, торопит меня Настя. Словно в дурном сне вылезаю за перила, стою, окаменевший. Стану частью травертинов. А вот и они, совсем поблизости. Отсвечивают красным. Это рассветное солнце и пламя, огонь, пожирающий отель за моей спиной. Полыхает уже в номере. Да быстрее же, кричит Настя. Тянет руку. Смотрит мне в глаза. Милый, если нам и суждено разбиться, знайте… Но я уже ничего не знаю, делаю быстрый шаг вперед и ставлю ногу на железную решетку. Хватаюсь за перила. Спасен! Спускаемся с Настей под аплодисменты зевак, только лица слегка почернели от копоти. Внизу убивается хозяин отеля. Столько погубленного добра! Полотенца! Простыни! Золоченые рукоятки дверей, он их в Китае заказывал! А ковры на полах? Картины на стенах? Он заказывал их в мастерской модного художника в районе Бейоглу! Мы знаем этот район Стамбула? Знаем ли мы, сколько ему пришлось заплатить за штукатурку? Систему оповещения пожарных? Последнее было лишним, говорю, опуская обугленные ноги в бассейн с теплой водичкой. Она ведь не сработала. И действительно… Подумав, хозяин снова рвет на себе волосы. Я уже спокоен. Привык к турецкому темпераменту. Сейчас прозвенит колокольчик, время обеда, парень встанет, отряхнет брюки и пойдет набирать себе на тарелку, прищурившись между омлетом по-польски и анчоусами в соусе карбонаро. Судьба! Кисмет! Интересуюсь, сколько народу спаслось? Из нашего крыла — сто семьдесят два номера — ни одного. А каков был процент заселенности? Сто… Присвистываю. Получается, две с лишним сотни отправились в мир теней. Вместе с ними и жалкие остатки моей группы. Вместе с несчастной Наташей, загорелой Наташей, гибкой, как змея, Наташей… Что, взгрустнул по ней, недовольно брюзжит Настя. Уже куда-то движется. Тащит за собой чемодан. Принуждает меня. Настя, да к чему такая спешка, спрашиваю. Куда мы? В Афродисиас, отвечает она. Ей плевать, что отель сгорел, плевать на возможную ядерную войну, чихать она хотела на землетрясения и мор, глад и семь жаб египетских, все, чего она хочет, — свадьба. Пусть маленькая, пусть скромная, пусть на двоих, но чтобы была свадьба! Она хочет, и все тут. Спорить бесполезно, знаю, как человек женатый. Проще уступить. Но в такой день… И потом, нам же надо оформить всякие… К черту формальности, взвизгивает Настя. Она. Желает. Свадьбу. Что же. Горько вздохнув, запихиваю чемодан в багажный отсек, бужу бесстрастного водителя, отдыхавшего на переднем сиденье, и тычу пальцем в карту. Afrodysyas. Турок меланхолично кивает, поправляет галстук — шоферов они заставляют одеваться как стюардов, отличная идея, вспоминаю я бандитские рожи кишиневских таксистов, — и автобус выезжает. Пропускаем пару пожарных машин, на крышах сидят довольные собой парни в красных костюмах, золотых шлемах. Ни дать ни взять, гладиаторы. Преторианцы. Избранные! Жалко только, тушить уже нечего. Хозяин автобуса бросается нам вслед, хочет, видимо, уладить кое-какие формальности с оплатой, но я чутко прислушался к совету молодой жены. К черту формальности! Машу рукой, шлю воздушный поцелуй, улыбаюсь, делаю вид, что ни черта не понял. Водитель, умница, прибавляет газу. На кривых дорогах Памуккале это опасно, и несколько минут нас бросает из стороны в стороны. Держимся с Настей за руки, как школьники. Улыбаемся. Постепенно дорога распрямляется, становится шире. Появляются сосны. Они кривляются в проносящихся окнах микроавтобуса, выпрашивают подачки, цепляются кривыми ветвями за колеса. Почему-то не хотят пускать нас в Афродисиас. Я спрашиваю Анастасию, когда это она успела собрать чемоданы. Она не обращает внимания на вопрос. Так безмятежна, что мои подозрения усиливаются. Настя? А, что? Как же вы успели собрать чемоданы, если тоже уснули, а пожар произошел так внезап… Молчит. Нечего сказать, я и так все понял. Еще один маньяк в группе! Настя?! Чего я от нее хочу, скотина этакая, зло парирует она. Неужели я решил, что она позволит парочке каких-то жалких туристов из подмосковных трущоб взять да и испортить ей свадебное торжество? Какое, к черту… Настя тычет в меня пальцем. Она заметила, как я засматривался на ту брюнетку, которая шпагаты передо мной крутила. Но она, Настя, не из тех, кто позволит увести у себя мужика за день до того, как этот мужик станет ее собственным. Ясно. В конце концов, все это уже не имеет значения — мои подозрения, обернувшиеся уверенностью, мой гнев и мое возмущение. Они все мертвы. Сгорели, бродят небось по пепелищу розовеющими в утреннем свете Памуккале тенями, жалобно сетуют на судьбу. А что с нее взять? Рок, он как землеройка. Мерзкое, шерстистое существо с мясной розой вместо носа. Знай себе ползает в грязи да жрет жуков, попавшихся на пути. Хрусть, и все. Переломил пополам, бедное насекомое дергается, сучит ножками, да что толку. Землеройке не жалко, землеройка не плачет, не соболезнует, не восхищается мужеством, не отдает должное стойкости. Просто чавкающее, слепое создание. Вот что такое Рок. И Настя такая же. Слепое орудие слепой судьбы. Гляжу в ее шальные глаза. Очень захотелось домой. Пожатие руки становится сильнее. Любимый, только смотрите, говорит Анастасия. Тычет пальцем в окно. Там указатель. До Афродисиаса осталось пять километров, написано на синей табличке. Откидываюсь, обессиленный, на сиденье. Настя отправляется в конец салона, слегка привести себя в порядок перед приездом в отель. Нам положено шампанское в номер? Как новобрачным? А лебеди из полотенец на простыне? Будет? Все будет, Настя, говорю, скучая. В это время в проходе появляется она. Автобус резко виляет. Вид такой сногсшибательный, что даже турок не удержался, шею себе чуть не скрутил, как гусю. Белое платьице. Простое, но короткое. Ноги — в белых чулках. Декольте нет, напротив, воротник монашеским объятием сжимает шею. Оттого она выглядит как самая распоследняя шлюха. Скромные туфельки. Золотая цепочка на запястье. Ярко накрашенные губы. Волосы собраны в хвост. Скромная, словно школьница. Ах ты… Тс-с-с! Ну, уберите же руки, смеясь и задыхаясь, просит Настя. Уже завалил к себе на колени, целую. Забыл обо всех неприятностях. Но тут автобус останавливается. Приехали. Выходим, оказываемся на традиционной площадке перед входом. За решетками — Афродисиас. Он почему-то золотой. Покупаю билеты, заходим. Так, а где здесь фонтаны, интересуется Настя. Ищет на горизонте гигантскую статую Афродиты, забавно шевелит носом, пытается ощутить запах диковинных цветов. Увы! Ничего такого в Афродисиасе нет. Он оказался маленьким, пыльным городишком, в котором даже остатков римской бани нет! Нет агоры. Амфитеатра и того не построили! Оказывается, — читаем на табличках, уставленных везде сусликами, высматривающими в небе орла, — Афродисиас был обыкновенным заводом. Деревней-мастерской. Производили статуи для всех храмов Эллады, а потом и Рима. Портреты Афродиты в полный рост, в четверть. Отсюда и название. Бюсты Геркулеса. Императоров. Героев. Фабрика болванов. Мастерская на юге, две мастерских на севере и еще склад на востоке. Три пыльные тропинки. Гора, поросшая травой, вытоптанной в середине. Тут вроде бы мастеровые отдыхали после работы. Смотрели по древнему греческому телевизору древний греческий футбол. Лига Древних Греческих Чемпионов и все такое. Вдалеке поблескивает стеклами музей статуэток, которые и производил Афродисиас. Заходим. Настя покупает фигурку древней богини. До эпохи Гомера еще. Маленькая, толстая. Кстати, она с возрастом располнеет, думаю, глядя сзади. Обнимаю нежно. Бродим по городку. Недолго. Тут и прогуливаться-то негде! Нет даже рощи, сада. Обыкновенный пустырь! Напоминает промышленный район Киева, Кишинева. Москвы. Стоило ли столько терпеть, чтобы добраться до такого унылого места?! Кое-где растут кустарники, срываю с них ягоды, пробую. Слышу всхлип. Оборачиваюсь. Настя, прошу вас, не плачьте. Кусает губы, потом горько рыдает. Я молчу. Что тут скажешь. Если и есть место, в котором нужно скрепить священные узы любви, то оно явно расположено на обратной от Афродисиаса стороне земного шара. От любви в городке — только название. Целую Настино лицо. Горькое, как Средиземное море. Прошу вас, милая. Я люблю вас. Ей так хотелось сказки… Очаровательного вымысла, который мне так удался… Ну, что же. Глажу лицо. Говорю, как она мне сейчас напоминает дочь. Объясняю. Как-то мы вышли гулять в парк, той захотелось покататься на каруселях, а я, дурень, забыл кошелек. Сказал об этом. Девчушка — не выше вашего колена, Настя, — расплакалась, а потом утерла слезы. Сказала рассудительно: значит, не можем себе позволить. Молчим. У самого слезы на глазах выступили. Да уж, девочки, они мудрее мальчишек. Правда? Еще как! Рассказываю и про нерассудительного озорника сына. Пока не замечаю, что Анастасия плачет еще горше. Затыкаюсь. Беру Настю за руку и веду за собой по тропинке между двумя рядами платанов. Они выстроились, словно гвардейцы Ее Величества. Скрестили вверху ветви саблями. А внизу пробегают — в ручеек играют — их боевой товарищ и его верная подруга. Быстрее. Еще быстрее. Бегом! Быстрее же. Вот вам и настоящая свадьба, Настя! Бежим, задыхаясь, смеемся, а сверху на нас падает пожелтевшая листва. Как ни странно, в Афродисиасе — настоящая осень. Так что мы в отеле включаем кондиционер, нагреваем воздух в комнате. Распахиваю занавеску. Из окна — вид на Афродисиас вдали. Селение на холме, платаны, заросли. Солнца не видно, его здесь украли тучи. Оставляю окно открытым для света. Иду в ванную. Там вынимаю из кармана записку, которую приготовил в автобусе. Гляжу пару секунд. Подумав, рву бумажку, бросаю в корзину для мусора. Какого черта! Перешагиваю порог ванной, улегшийся у моих ног Рубиконом. Выбор сделан. Возвращаюсь в номер, к своей молодой жене. Настя лежит на кровати, смотрит на меня спокойно. Ложусь в постель, обнимаемся, словно брат и сестра. Занимаемся любовью. Никакой страсти. Чувствую дыхание за спиной. Это она. Афродита, богиня вечности, массирует мне плечи. Молит обратить внимание на себя. Но я непреклонен. Двое смертных, мы возимся на нашей постели червями, ускользнувшими с крючков для грандиозной небесной рыбалки. Сейчас мы — в мире без богов. Посейдон, негодуя, бьется в окна номера. Зевс, бедняга, застрял в дымоходе золотой монеткой. Аполлон в бессмысленной — как его красота — ярости пытается наиграть «Лет ит би» на арфе с порванными струнами. Афина колотит по камню тупым копьем без устали. Увы. Пан рыдает на полуострове Пелопоннес. Времена язычества кончились, где-то там, в церквах Константинополя, запевают высокими голосами гимны своему Христу монахи. В седом Босфоре потерялись три ладьи русов. Они везут мед, пеньку, рабынь. Светловолосых, белокожих рабынь. Одну уступили мне. Это Анастасия. Я люблю ее. Я целую ее в губы. Она обнимает меня, она гладит мое лицо, целует глаза, щеки, нос, лоб, шею. Она любит меня. Мы не кричим, не стонем, не ухищряемся и не гонимся за наслаждением, метнувшимся в тень испуганным вепрем Артемиды. Мы просто вернулись домой. Она — это я, а я — она. Две половинки шара Платона воссоединились. В мире воцарилась идиллия. Золотой век вновь наступил, старцы умирают в цветах, львы сосут молоко у беременных антилоп, котята сидят на загривках семиглавых псов. Цербер работает спасателем на горной станции в Альпах. Приносит замерзшим странникам бочонок с ромом, тащит за собой в уютные стены монастыря. Гадюки спрыскивают ядом спины ревматиков и втирают его в кожу. Землетрясения случаются, лишь чтобы убаюкать младенцев в их колыбелях. Мир обрел смысл, истину, познание. Я ни о чем не думал, впившись губами в свое лицо — лицо Насти. Я не сожалел, не надеялся. Меня не было больше. И я был везде. Я стал городом Афродисиас, его памятью и статуями, я стал побережьем Средиземного моря и этим морем, небом над ним и океаном, плескавшимся за Геркулесовыми столбами, я стал всеми людьми, которые чернели точками на карте мира, и я перестал быть человеком. Вселенная распустилась во мне гигантским цветком. И Настя распустилась цветком передо мной. И я распустился этим цветком в Насте. Калейдоскоп цветов покрыл нас и всю комнату, мы упали рядом, счастливые. И впервые за две недели путешествия я, счастливый, уснул.
…Проснулся спустя каких-то десять минут. Еще час ушел, чтобы понять: время то же, а день уже следующий. Я проспал целые сутки. Насти в номере не было. На столе лежала моя разорванная записка. Куски сложены. Будто археологи восстанавливали единство глиняной таблички, найденной при раскопках древнего храма.
«…илая, милая, милая Настя. Я люблю вас. Я правда полюбил вас. Со всеми этими вашими мужиковатыми повадками, бывшей любовницей-лесбиянкой, идиотской манерой записывать интересные факты в блокнотик, мужицкой походкой… впрочем, я уже говорил об этом, да. Я люблю вас люблю люб…
…лю. но я… я, не…
…ет… не могу, не могу, я не могу. Как жаль. как жаль. что нам стоило встретиться раньше, всего на одну жизнь раньше. еще когда я не любил так же истово, как вас, еще одну женщину со всеми ее недостатками. я понимаю, что разницы, в сущности, нет никакой. уйду я к вам или к ней — все равно останусь с ней и с вами. вы — одно и то ж…
…е… вечная женщина, воплощенная богиня. но я не могу, не могу. я должен вернуться, Настя. даже если меня и не ждут обратно. а меня, кстати, и не ждут. но это неважно. Настя. любовь моя… мы с ва…»
Я застонал, смешал бумажки. Уселся на пол.
Там лежала записка от Насти.
«Милый, милый, милый. Я знала все, что вы мне написали. Знала, чем все кончится. Еще когда впервые вас увидала. Но я не стала сопротивляться любви. Это было бы глупо, как отказаться от жизни из-за того, что мы все равно умрем. Жизнь — очень грустная штука, которая стоит того, чтобы ее прожить. Любовь тоже того стоит. Я люблю вас, люблю, люблю. Если бы у вас были недостатки, то я сказала бы, что люблю их тоже. Но вы безупречны, ведь я люблю вас».
Я прочитал, краснея. Преподала урок. Перевернул записку. Больше она ничего не написала. Осмотрел номер. На кровати лежали мои трофеи. Глиняная маска, сеточка Гефеста, свирель, фигурка Афродиты, подвязка Анастасии. Всё.
Послесловие
Я сразу же позвонил портье. Нет, он не видел, как выходила госпожа. Она вообще не в учетной записи, номер снят на меня как на представителя фирмы. Позвонил в аэропорт Анталии. Нет, такая не вылетала. В стамбульском международном аэропорту пассажирка с такой фамилией тоже не зарегистрирована. Глупо, но я позвонил и в морской порт. Нет, нет, нет. Наверное, спряталась где-то, решила проучить. Потомить перед возвращением. Я решил ждать. Просидел в номере еще сутки. Она не возвращалась. Вышел прогуляться, отдал ключи портье, велел пустить девушку в номер. Гулял до ночи, специально оттягивал возвращение. Нашел все-таки амфитеатр, только тот оказался стадионом. Пробежался пару кругов. Получил венок от Аполлона. Вернулся, усталый, в сумерках. Провожала сама Афродита, усталой пастушкой, замотанной с ног до головы в черные платки, гнала по дорожке коз. Пропустила меня. Я поздоровался, она не ответила. Козы прыгали, колокольчики звенели. Забрал ключи на стойке. Нет, дама не возвращалась. Кстати, какая дама? Это был уже портье из другой смены. Я пожал плечами. Ждал еще неделю. Оставлял ключи, уже не предупреждая — они все знали, — и шел гулять по Афродисиасу. Разглядывал статуи за стеклом музейных щитов. Обедал в кафе при кассе у входа. Совершал моцион. Сидел на холме, глядел, как заходит солнце. Кормил котов. В номере глядел на огоньки далекой турецкой деревушки. Они гасли, я сидел у окна, не выключая света в номере, и молча смотрел на свое отражение. На седьмой день побрел в деревню, нашел магазинчик, купил несколько бутылок дрянного виски и постарался найти приключений. Сел в кафе, заказал чай, и завел разговор о шести русско-турецких войнах. Народ попался мирный, крестьяне об этом и не слышали. Что, правда была война с русскими? Попробовал зайти с другой стороны. А вот геноцид 1913 года, что они по его поводу думают? Еле раскочегарил. Завелись, налетели толпой. Я вскочил, разнес стул о парочку нападавших. С наслаждением бил и подставлял лицо под удары. Один — сбоку — оказался настолько быстрым, что я и уклониться не успел. С облегчением потерял сознание. Пришел в себя в номере. Как ни странно, даже без особых повреждений — ссадина на щеке да синяк на виске. Голова кружилась, тошнило. Не столько от побоев, сколько с похмелья. Всю ночь блевал в раковину в ванной. Кровью и воспоминаниями. Утром искупался, пришел в себя. В дверь постучали. Я открыл, в коридоре стоял серьезный водитель. Держал в руках чемодан. После сборов я, смущенно буркнув что-то на прощание в гостинице — следили враждебно, знали, что напился и подрался в деревне, — уселся в автобус. Шофер, понимающе поглядывая, повез меня в Анталию. Там следовало давать отчет. Представители компании, капитан Орхан — за поимку маньяка он получил повышение — кое-кто из Министерства туризма, консультант местных властей. Целая комиссия! Пришлось повторять историю еще раз. Исчерпывающе. Допрос длился почти день. Под конец они переглядывались, смущенные. Получилось невероятное стечение обстоятельств. С явным криминальным душком, но совершенно без криминальной составляющей. Преступления без преступников. Все происходило словно по воле Рока. Прямо Эллада какая-то! Решили во избежание скандала дело замять. Все остались довольны. На поездку выправили другие документы. По ним никого в автобусе, кроме меня, не было. И Насти, получается, тоже. Когда я попробовал поискать ее в списках отбывающих из аэропортов Турции, мне позвонил майор — он прямо взлетал по карьерной лестнице! — Орхан и посоветовал возвращаться домой. Сезон кончился, дружище, сказал он, смеясь. На средиземноморском побережье делать больше нечего.
Я выкинул белый флаг, когда узнал, что и в телефонной книге Нижнего Новгорода девушки с такой фамилией не существует. Собрал вещи, вызвал трансфер. Прошел досмотр в аэропорту Анталии, купил в дьюти-фри пару бутылок экзотического алкоголя, игрушечный самолет «Турецких авиалиний» для сына и коробку конфет для дочери. В сером Кишиневе вышел из аэропорта в шортах и замерз, попав под мелкий ледяной дождь. Таксист смотрел как на безумца. Девять градусов выше ноля, двенадцатое ноября. Мелькал за окном Кишинев, я молчал на заднем сиденьи. Машина притормозила у дома. Дождь закончился, тучи расступились. Наверху, в просторной мансарде с витражными окнами — мансарде, возвышающейся над парком башней черного дерева, — встретила меня жена. Мы помолчали, все и так было понятно. Я обнял ее неловко и посмотрел, словно на чужую. Она улыбалась смущенно. Как странно на тебя смотреть… Как будто с незнакомцем встретилась, сказала она. Так всегда после разлуки. Как после болезни. Смотришь на свои руки, словно на чужие. Никак не привыкнешь к телу. Душа ведь почти покинула его. Дети в парке гуляли с няней. Я встал у окна. Глядел вдаль. Где я сейчас? Никакой Молдавии нет. Никакой Земли нет. Никакого «я» нет. Существуют лишь иллюзии. Они колышутся водорослями на дне моря. Великого океана Вселенной. Его волны плещут в наш дом синим небом. В окно постучали. Это дубовый лист сорвался с ветви и колотился в стекло туристом, опоздавшим на завтрак. Начался первый в этом году листопад.