Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2014
Юлия Юрьевна Вертела родилась в 1967 году в городе Пушкине под
Ленинградом. Окончила биологический факультет Ленинградского государственного
университета им.А. А. Жданова. Кандидат биологических наук. Автор книг прозы
«Бери и рисуй» (СПб.:Вести,
2008), «Интенсивная терапия» (М.: АСТ, 2011). Печаталась в «Литературной газете»,
журналах «Нева», «Урал» и других литературных изданиях. Лауреат премии журнала «Нева»
за лучшее произведение 2010 года в номинации «Дебют» («В надежде славы и добра»).
Член Союза писателей России.
Старый «Тюрмер»
Дорога оканчивается у того места, к которому ты привяжешь свою душу, как ослика на веревочке.
Я не хочу сейчас привязываться, я хочу идти вперед.
Вот и старое семейное пианино «Тюрмер». Оставишь его — начнешь мечтать, что починишь, салон дома устроишь. И будешь потом годами собирать деньги на новые молоточки…
Нет, ни к чему все это. Продам. У брата новое, он отказался, а мне и ставить некуда.
* * *
Настройщик роялей припарковал иномарку у пивбара «Килька» и ринулся в нашу трехэтажку.
— Как душно! Здесь невозможно дышать! Почему инструмент такой липкий, фу-у-у, чаем, что ли, залит?..
Киргизы, которым я сдаю квартиру покойных родителей, пожимают плечами.
— Они хоть говорят по-русски? Господи, как можно доверять подобный инструмент кочевникам? Вы откуда?
Киргизы называют город.
— Там не был. Был во Фрунзе. Знаете его? Это мой родной дед.
— Фрунзе? Знаем.
— Откройте форточку! Немедленно! Инструмент погибнет в таких условиях.
Молодой киргиз полез открывать окно.
Потомок Фрунзе за десять минут осмотрел антикварное пианино, которое я сватала: инкрустации, канделябры, резьба, клавиши — слоновая кость.
— Ремонту на месте не подлежит. Надо вывезти в мастерскую. Сам не куплю. Но друг может взять за пять тысяч на следующей неделе. И с вас тысяча сегодня — за осмотр… — восточный рынок предполагает торг, потомок Фрунзе и нынешние фрунзе смотрят на меня в ожидании ответа.
Соседка орет в дверях:
— Их тут тридцать пять человек живет! — показывая на моих киргизов.
— По договору вроде пять, — вяло отбрехиваюсь.
— Ха! Какие пять?! Они идут и идут в эту квартиру, как муравьи… Милочка, я на вас в милицию напишу.
— Ну как, согласны? Пять тысяч и вывоз наш, — Фрунзе утирает пот.
Пять и пять — один черт… Тополиный пух летит в окна. Картинки прошлой жизни еще витают в этой квартире. Брат-школьник на «бис» играет по нотам «Турецкий марш» Моцарта, от усердия пот струйкой стекает по виску, мама вытирает его платочком…
Колеблюсь недолго. Побеждают лень и нежелание продолжать насилие над культурным слоем. Протягиваю купюру:
— Да, согласна.
— Отлично, — выдохнул потомок Фрунзе. — Я к вам завернул проездом на дачу. Везу туда старые вещи из города. Какая маета.
Я в выходные тоже была на даче. Сжигала старье — и там боюсь привязываться к прошлому, боюсь остаться навсегда…
За пианино приехали через неделю. Столетнего «Тюрмера» погрузили в фургон.
Я заплатила с его стоимости одну квитанцию за квартиру.
Воркута
Питер — город большой. Но, как и в маленьких городках, встречи назначаются у памятника Ленину.
Обнявшись с Ларисой возле Ленина, смотрим друг на друга, смеемся.
— Ну что, пошли ко мне?
И понеслась Воркута… Цветущая тундра.
Сок томатный в хрустале, долма в виноградных листьях, капуста квашеная, лук-перо.
Пили водку, от которой не пьянеешь. И не мутнеет голова. И не болит сердце.
Есть же люди, от которых не болит сердце! Счастье, что они есть. Они как противоядие от тех, которые рвут сердце на куски.
* * *
— Он приехал ко мне через шестнадцать лет. Подружка прибежала: «Лариска! В семь вечера Володька ждет тебя у ресторана └Север“».
В Воркуте — это лучший ресторан, мы в нем обычно гужевались.
Я с работы. Вся разбитая, башка болит. Накануне было минус тридцать один и вдруг плюс два. Прошу подругу — помоги. Она меня в ванную потащила, накрасила, юбку свою принесла — синюю плиссированную.
Я вышла из такси, от волнения кусок юбки дверью прищемила. Сердце обмирает. А в «Севере» — ремонт, пусто в залах. Стою растерянная. И вдруг на лестницу Володя выходит — встречает меня. Он стол накрыл, договорился, чтобы нас впустили.
Из «Севера», как обычно, к друзьям: песни петь под гитару, танцевать, гулять до утра.
Володя всего на три дня приехал в Воркуту. И я захотела подарить ему на память картину. Цветущую тундру.
Художников в то время много жило в Воркуте. И питерские, и московские. Пошла к одному парню молодому. У него по стенам авангард: кубы какие-то, тетки голые. Прошу его нарисовать мне цветущую тундру для Володи.
Он меня усадил. Я рассказываю ему, какой Володя человек редкий, чистый. Мой сыночка Вадик никого ко мне не подпускал, а к Володе подошел, взял за руку и попросил: «Женитесь на моей маме».
Познакомились мы на танцах. Я — молодой бухгалтер, он — главный инженер. Пригласил меня. А у меня и платья тогда не было нарядного, купила отрез шелка японского, накинула на плечи. Шелк по краю не подшит, в танце начал рассыпаться. Володя мне и говорит: «У вас все платье в нитках, вы поправьте».
И пригласил меня на следующий день у обелиска встретиться, в двенадцать.
Я проспала и забыла. А в два часа дня за мной забежали подруги, позвали куда-то в гости обедать. Проходим мимо обелиска, а там мужчина мечется, ко мне подбегает: «Я ждал вас, уже почти отчаялся». Подруги все поняли, ушли без меня…
А мы с Володей гуляли, зашли к нему домой. У него из мебели только шкафы с книгами. И стол посередине завален воблой, а под столом — ящик шампанского!
Пришли его друзья, смотрят на меня. Воркута — город небольшой. Красивых женщин всех знают, а я им незнакома. «Вы сколько здесь?» — «Три года»… Я ни с кем роман не заводила. А Володя покорил меня, он умница такой, рассказывал про Че Гевару, стихи Высоцкого читал, с ним душа улетала…
И вот шестнадцать лет прошло. Приехал. Захотел меня увидеть. Уже женатый, ребенок. Но не забыть… такой любви не встретил больше.
Рыдаю взахлеб, рассказываю художнику, какая я несчастная.
А художник достает рюмки, коньяк мне наливает:
— Вы счастливая. Обычно мужчины не помнят своих женщин. А он к вам через шестнадцать лет приехал. Я нарисую для него тундру.
Через три дня пришла. Не вижу картины. Наверное, обманул. Снова плачу.
Художник говорит: «Ну обернитесь же, вот она…»
Цветущая тундра, низкое воркутинское небо. И на холме фигурка в белом платье.
— Это я?
— Это символ белых ночей.
Несколько лет назад мои знакомые ездили в Крым. И случайно повстречались там с Володей. Он, как и мечтал, купил дом у моря. И над камином у него — моя «Цветущая тундра». Он каждый вечер смотрит на нее. Когда ему плохо, он думает о женщине в белом платье, и ее любовь согревает его. Он не знал, что это были мои друзья. И рассказывал им про Воркуту и про меня. Друзья только потом догадались, что я и есть та самая Лариса…
* * *
…Воркута, цветущая тундра, долма, хрусталь.
Не знаю, почему я плачу. И вспоминаю мальчика, с которым на первом курсе мечтала сбежать на Север, искать розовую чайку…
— Нисколько голова не замутнела, Ларис.
— От разговора по душам и не мутится. Я попросила Вадика купить нам хорошей водочки, сыночка старался.
— Замечательный он у тебя.
Наши сыночки уже под два метра.
Наша жизнь перемахнула через середину.
Но наши возлюбленные — вечно молодые. И все цветет там где-то наша тундра…
Кормушка
В то время Ванька еще учился в младшей школе, а я была резвее и бесстыднее.
И могла перелезть через забор в чужой сад. Но не за яблоками.
Я решила украсть кормушку для птиц.
Она висела над крыльцом заброшенного дачного домика, сделанная кем-то, у кого руки растут ниже пояса. Настолько убого она выглядела. Но у меня руки были еще хуже.
А в школе ребенку пригрозили, что поделка должна быть к уроку труда. Иначе «два»!
Из молочного пакета кормушку делать нельзя, из пластиковой бутылки — тоже. Обычно Ванька сам такие мастерил. Его «шедевры» висели у нас на балконе.
Но в школу трудовик требовал деревянную. Настоящую.
Всю неделю я прикидывала, сколько надо купить реек и гвоздей. А еще молоток и схему, как все это соединить.
Ваня вечерами канючил, что надо приступить к работе, но суета загрызла меня, и я ничего не купила. А завтра — последний срок!
Вот тогда-то я и присмотрела эту кормушку, висевшую над старым крыльцом.
Ванька лег спать огорченный и в полной уверенности, что завтра ничего не сдаст.
Начало мая, светло допоздна. Я ждала, когда сгустится тьма, подходящая для такого грязного дельца.
— Иди! Господь с тобой и я. И за плечами призраки Макаренко и Песталоцци, — благословляла по телефону подруга, знавшая про мой замысел.
— Страшно идти на преступление.
— Это не преступление, а мелкое хулиганство, — утешала она.
— Ты не думай, я у птиц не ворую, кормушка заброшенная, в ней давно никто не кормится…
— Да перестань оправдываться, иди и воруй.
С трепыхающимся сердцем я чуть не обвалилась на гнилом крыльце, в руках — ножницы, ничего не вижу. Кормушка оказалась ветхой, поросшей мхом. И едва не развалилась в моих руках. Дома рассмотрела повнимательней — работы на всю ночь.
Очистила от грязи, ошкурила, скотчем скрепила уголки. Подправила крошечными гвоздиками для мебели. Потом достала быстросохнущую эмаль и кисти.
Трудовик предупреждал, что будет проверять, свежее ли дерево на спиле, видимо, не я одна сдавала «лежалые» кормушки. Тщательно закрасив все трещинки, выдающие возраст поделки, поставила ее сушиться.
Утром Ваня ахнул, увидев свежий домик в прихожей. Спрашивал откуда. Но я уже опаздывала на работу и на бегу приказала сдать, ничего не объясняя.
Вечером поинтересовалась:
— Ну что, приняли?
— Да, на четверку. Сказали, что дизайн несовременный. И крыша низкая, птицам трудно залезать. Я принес ее обратно. Ма, скажи честно, где ты ее взяла?
Я призналась. И стало ужасно стыдно. Ваня потребовал вернуть уворованное на место.
— Ма, пошли скорее! Пошли прямо сейчас!
Когда стемнело, мы стояли в саду, любуясь на проделанную работу…
— А что подумают хозяева, когда заметят, что кормушка изменилась?
— Подумают, что с нею провели реставрационные работы.
Перед уходом насыпали побольше пшена. Может, кто и прилетит. Я ведь старалась…
Белый кедр
Белый кедр. Лиза любуется его трехсантиметровым тельцем, напоминающим тощего кальмара.
— Вырастим его. Продадим на аукционе Сотбис. И поедем в Тайланд.
Настька понимает, что растения-альбиносы — не жильцы. Фотосинтеза у них нет.
Но Лиза мечтает…
— А вдруг дерево будет? Представляешь, все белое!
— Не представляю…
Белее, чем в снегу. Ствол и иголки — бесцветные. Сновидческое что-то.
Необычному кедру месяц. Скорлупка — шапочкой едва слетела с тонкого проростка.
Осенью Лиза посадила в огороде триста орешков. Взошли почти все.
— Выпестую их за пару лет. Продам. Каждый по тысяче. И рванем на море, кости греть.
Альбиноса отсаживает из общего питомника. Он как белая ворона.
Как белый ежик.
Как серебристая елка.
Как снежный человек.
Почему к необычному много сравнений? А к обычному — никаких.
* * *
В саду у Лизы много посадок.
— Вот эти две липы — я и Николка. Один саженец сразу поменьше был, второй покрупнее. И ветки на Николкином дереве — поникшие. А на моем весело топорщатся.
Настька не стала уточнять, поникли ветки после смерти Николки или сразу такие были.
Подруги сидели на крыльце. Ноги босые на теплых досках. Ощущения детства. Совпадения из разговоров.
— Меня в девяносто восьмом году зарезали.
— А меня в девяносто девятом.
— Яичники оставили?
— Да. И шейку. Врач сказала: все, что нужно для мужчины, у вас есть. Я сунула палец внутрь. Шейка не такая. Размазанная какая-то. А была длинненькая.
— Шов покажи? У меня выше пупка и еще вокруг обвивается.
— И у меня огромный.
Трусы спустили — швы похожие.
— Наденем купальники закрытые. И нормально. Лишь бы кедр вырос! Белый. Ни у кого такого нет. Продадим — и к морю.
* * *
Деревья — как люди. И судьбы, как у людей, — разные.
Белый кедр израсходовал запас питательных веществ из семечка. И умер.
Нет в этом мире белых деревьев.
Но это не значит, что они никому не нужны.
Я буду ждать
Надел очки — вблизи все четко видно.
Снимаешь — видно хорошо вдали.
Одно из двух. И никогда — одновременно.
Лена наливает мне китайский суп из супницы.
— Юлька, жизнь так жестоко заставляет выбирать… В Америке — мои дети, здесь — Витька. Как можно выбирать? Это ж сердце пополам!
Они сидят, обнявшись. Счастливые сейчас, что вместе. Но ночью самолет…
Ресторанчик «Фанза» на Вознесенском проспекте. Китайская картинка, намазюканная на стене: мальчик и девочка с собакой на мостке. Сад в розовом цвету и в белых лепестках.
— Ребята, посидим еще, куда вы так спешите?
— Собаку надо выгулять. Она же дома заперта.
— Лен, когда твой самолет?
— В пять утра.
— В Техасе тебя встретят?
— Старший сын.
— Как дети?
— Маленький в школе для особо одаренных, а средний…
Витя с любовью всех готов принять — и Ленку, и детей. Но в Питере.
А дети там уже привыкли, им здесь — чужое.
Сад розовых деревьев…
В очках опять не вижу: что вдали?
Но как же хорошо двоим на хрупком мостике с собакой.
Витя вышел покурить. Я как заговорщик:
— Лен, он все равно уедет за тобой, как Довлатов за женой. Он здесь не выдержит один!
— Он никогда не согласится жить там, — шепчет Лена. — И Витька прав… Не говори об этом с ним, прошу. Тут у него работа, мать, друзья. Он там не сможет.
Витя вернулся.
Лена:
— А мы еще зайдем в пивнушку возле дома — там за автомобильный иностранный номер бесплатно кружку пива наливают. У них коллекция на стенке. Я привезла им номер от своей машины.
— И ты тащила его через океан?
— Да, хочу, чтобы остался здесь. Витька зайдет туда, увидит. И я зайду — увижу…
Питер, ты жестокий, ты не отпускаешь и через двадцать пять лет. Никого. Кто здесь любил. Кто любит здесь сейчас.
— В следующий раз она вернется навсегда, я знаю, — говорит Витя. — Выбор должен быть сделан. Она же питерская девчонка! Я жду ее.
Всегда одно из двух.
Всегда одно из двух! И никогда — одновременно.
Лена плачет. Я снимаю очки.
Ленка надела на меня белый свитер из Америки, и я в нем буду ждать. Нет, не ее. А счастье для нее!!!
Я не хочу рассматривать вблизи…
Я хочу увидеть фонари в ночных каналах Питера. И где-то там вдали — счастье без выбора. Где двое в розовом саду. Собака. Лепестки. И все одновременно.