Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2014
Валерий Игоревич Сосновский — поэт, живет в Екатеринбурге. Публиковался в журналах «Звезда», «Нева», «Урал», «Слово/World», альманахах. Автор книги стихов «В тиши полночного проспекта».
К Батюшкову
В господском доме зной, мелькают занавески,
Блестит паркет, летит лишь тополиный пух.
В деревню, в глухомань не скоро идут вести.
Ах Батюшков! терпи; скучай, считая мух.
Тебе не воскурят душистых благовоний,
Тебя не облачат в бесценную парчу.
Высокий компромисс классических гармоний
Теперешним векам уже не по плечу.
Нам будет воспевать новейший сочинитель
Унылую тщету, разбитые мечты,
Да жалости слезу, да бред ночных наитий,
Да скудный ад своей душевной пустоты.
И в мелочных страстях величественность мира
Уйдет на задний план. Скучающий турист
На фоне колоннад пурпурного порфира
Помашет в объектив и скомкает прайс-лист.
Ему и невдомек, какие в том чертоге
Звучали гимны, как вздымался храм словес,
Как умирали там аттические боги,
Встречая свой закат в молчании небес.
Повремени, оставь, вечернее светило,
На краешке небес свой лучезарный след!
А после уходи — пусть то, что сердцу мило,
Скрывается во тьме и меркнет дивный свет.
Ты прав, больной поэт! К чему ужимки граций?
Пора уйти в себя, не помня никого.
Премудро создан я, могу на свет сослаться.
Все Аристотель врет, табак есть божество.
Полет пары уток над крымским мостом
за минуту до заката
Видела б ты, как вспорхнули они, как взлетели
Снизу, оттуда, из-под покатой стены Якиманской
Набережной, как стремительно взмыли качели
Летнего неба, янтарной задетого краской!
Видела б ты, как погнал ее селезень, воздух
С яростью нежной вспоров в десять плещущих взмахов,
Словно рубаху — явив собой видимый отзвук,
Вспомнила б ты, скольких юных восторгов и страхов, —
Вверх, поднимаясь к мосту, где откормленным стадом
Двигались джипы, седаны и прочие твари,
Чуть не касаясь перил, вдоль перил, траекторию взглядом,
Как по лекалу, наметив в лазурь и янтарь, и
Над проводами и выше, еще, и внезапно
Прямо в зенит устремляясь почти вертикально,
Там, где обитель едва различимых стрижей, и обратно
Над проводами, к опорам моста, и зеркально
По-над водою, себя обгоняя — к Петровскому монстру,
Что водрузил Церетели во славу Расеи —
Селезень гонит подругу на медные ростры
И на два берега кличет: «Ты будешь моею!»
Видела б ты, как смотрел я на уток, портвейна
Стиснув бутыль, что в младенчестве — бабушкин палец,
В сумке заначив табак, Мандельштама и Рейна,
Строки слагал в голове, а они рассыпались.
* * *
Пусть апрельское солнце сквозь стекла погладит мне руку
Первой лаской несмелой — когда-то, на школьном дворе,
Где далекий трамвай дребезжал по известному кругу,
Унося пассажиров к туманным снегам в ноябре.
Как мы гордо расстались, моя бесприютная юность,
Разминулись в парадном, сжимая копейки в горсти.
Для чего ты вернулась ко мне, для чего ты вернулась,
Неумелой ладонью закрасив седые виски!
Для чего ты целуешь мои огрубевшие пальцы,
Безоглядно доверчива и беспробудно добра…
Слишком долго позволить себе не могли ошибаться,
Слишком пристально видели разницу зла и добра.
Для чего ты под утро уходишь обратно, доверив
Мне бессонницу — мертвую птицу в холодных руках,
И, юна и прекрасна, как первая скрипка Гварнери,
В пальтеце своем сером в апрельских летишь облаках?
Северка
Р. Ф. Валееву
Ранний сентябрь. Распростерся над лесом покой.
Гроздья рябины и звезды висят над башкой.
Ночь так прозрачна, как будто вода из ручья.
Ночь так прекрасна, как будто бы зритель — не я.
Внемлет душа горних ангелов тихий полет,
Шепот травы, живоглота подводного ход.
Шепчется с богом душа, дивных песен полна,
Льется в ладони с небес молодая луна.
Я же расслышать, о чем там базар, не могу.
Шум электрички в моем отдается мозгу.
Так и стою под рябиной дурак дураком,
В чуждое небо дешевым дышу табаком.
* * *
Бывают дни, когда унылый снегопад
Маячит за окном, как старый алкоголик,
К прохожим пристает, и сам себе не рад,
И некуда сбежать от уз фантомной боли.
И вот глядишь в окно, как в старое кино,
Отснятое давно на черно-белой пленке,
Прохожие спешат, куда заведено,
И тявкает вослед неумная болонка.
И думаешь себе: остановись, душа,
Элизиум теней, надежд и пустословья,
Уже случилось все, и нечего свершать,
И море столько лет стоит у изголовья.
И мы живем внутри игрушечной зимы:
В стеклянном шаре дом, и белая известка.
Достань сей мир из тьмы, переверни — и мы
Воспрянем ото сна, и снова снег взовьется.
И снова заспешат неведомо куда
Прохожие, чья жизнь несоразмерна шагу.
Печальная строка, летучих слов гряда,
Как долгий снегопад, ложится на бумагу.
Провинциальный супермаркет
Куда мы идем, Уолт Уитмен? Двери закроются через час.
Куда сегодня ведет твоя борода?
Аллен Гинзберг,
О муза хрупкая моя!
Заглянем в супермаркет вечером,
Хотя, по правде говоря,
Тебе там вовсе делать нечего.
Какое царство колбасы!
А помидоры красно-нежные!
Там консультанты-продавцы
Порхают, равнодушно-вежливы.
Там терпеливые мужья
За озабоченными женами,
Свои обиды затая,
Бредут с корзинами гружеными.
Там на неведомый товар
Взирают малыши молитвенно,
И посреди торговых чар
Незримо бродит тень Уитмена.
Зачем, безумный бородач,
Ты к нам привел свою Америку,
В страну, где вековечный плач,
Где вдовы мечутся в истерике?
В страну, где лучшие умы
Колымским холодом запуганы,
Где восемь месяцев зимы
И разговор полночный кухонный?
Ах супермаркет! Новый век!
Задрав штаны, и мне так хочется…
Туда заходит человек
И покупает одиночество.
Стоит у входа, как Харон,
Одетый в черное секьюрити,
Настропаляет свой паром:
«Уже пора! Вы что тут курите!»
А я у входа постою.
Не надо нервов, не пора еще!
И вот — в летейскую струю
Швырну окурок догорающий.