Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2014
Как племя родное,
У чуждых опоры не просит
И в гордом покое
Насмешку и зло переносит…
М. Лермонтов М. А.
Щербатовой
Биогеографический пролог
В
фундаментальной Лермонтовской энциклопедии (М., 1981;
стереотипное переиздание 1999) нет никаких упоминаний (даже в обзоре «Лермонтовские места и маршруты») о пребывании поэта на
Украине. Известно, однако, что у бабушки его, Елизаветы Алексеевны Арсеньевой
(урожденной Столыпиной), было имение Переволочное в
Прилуцком уезде Полтавской губернии. И если верить профессору Новороссийского
университета Алексею Ивановичу Маркевичу, который в
свою очередь ссылался на современника поэта князя Мещерского, то оказывается,
что Лермонтов не только бывал в бабушкином полтавском имении, но и научился там
говорить по-украински (см.: Русский архив. 1900. №
9–12).
Так,
по воспоминанию князя Мещерского, Лермонтов-помещик
прекрасно раскусил своих крепостных, этих «хитрых хохлов».
Приезжаю,
говорит, в деревню, зову к себе старосту, спрашиваю, почему нет никакой
прибыли. Тот отвечает: урожай был плох, червь пшеницу попортил,
а гречку солнце спалило. Пан (то бишь поэт-романтик
Лермонтов!) спрашивает: а скотина есть?
—
Скотина, слава богу, благополучна.
—
А куда ж молоко подевали?
—
На масло били.
—
А масло куда девали?
—
Продавали.
—
А гроши куда дели?
—
Соль купували.
—
А соль куда девали?
—
Масло солили.
—
Ну, а масло куда девали?
—
Продавали.
—
Ну, а гроши где?
—
Соль купували.
И
так далее, и тому подобное…
Независимо
от того, на каком языке шла эта беседа, доказательства знания Лермонтовым
украинского языка можно найти и в тексте хрестоматийной «Тамани» (давно
перечитывали?). Там юные контрабандисты безупречно изъясняются на языке Тараса
Шевченко (200-летие которого, кстати сказать, мы праздновали в этом году).
Что
до села Переволочного, то оно существует
и по сей день и, если верить Интернету (http://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/1595514),
в том самом Прилуцком уезде (районе), который в ХХ веке административно перешел
к Черниговской области.
В
этом селе площадью 2,346 квадратных километров живет 689 человек,
унаследовавших у своих пращуров — лермонтовских
крепостных — незаурядное финансово-экономическое мышление. Доказательством чего
можно считать рождение именно тут, в Переволочном (в
дни, когда все прогрессивное человечество отмечало 140-летие со дня рождения М.
Ю. Лермонтова), известного ученого-экономиста Павла Бубенко,
который не так давно издал книгу как бы в продолжение полемики Лермонтова с его
старостой — «Амортизация и воспроизводство основных фондов» (Харьков, 2010).
Это
ведь не новость, что чем лучше поэт-романтик знает, причем с самой
прозаической, самой «экономической» стороны, тот «романтический край», коему
его муза посвящает частичку своего вдохновения, — тем более героическим и
экзальтированно-поэтическим будут его гимны такому краю. Пример Гоголя, как
говорится, у всех на слуху — и Лермонтов недалеко от него ушел.
И,
однако же, в данном случае были и в самом деле и романтические, и очень личные
причины — и самые неожиданные следствия, также интимного характера.
«…такая, что ни в сказке сказать,
ни пером написать»
10
марта 1840 года Лермонтов был вторично арестован и вторично выслан на Кавказ
(первый раз, как всем известно, такое наказание он понес за написание и
распространение знаменитых стихов на смерть Пушкина). На сей раз арест был связан
с начатым в тот же день следственным делом «О поручике лейб-гвардии Гусарского
полка Лермонтове, преданном военному суду за произведенную им с французским
подданным Барантом дуэль и необъявление
о том в свое время начальству».
Барон
Корф записал в своем дневнике 21 марта 1840 года:
«На
днях был здесь дуэль довольно примечательный по участникам. Несколько лет тому
назад молоденькая и хорошенькая Штеричева, жившая
круглою сиротою у своей бабки, вышла замуж за молодого офицера кн. Щербатова,
но он спустя менее года умер, и молодая вдова осталась
одна с сыном, родившимся уже через несколько дней после смерти отца. По прошествии траурного срока она, натурально, стала являться в
свете, и столь же натурально, что нашлись тотчас и претенденты на ее руку, и просто
молодые люди, за нею ухаживавшие. В числе первых был гусарский офицер Лермонтов
— едва ли не лучший из теперешних наших поэтов; в числе последних, — сын
французского посла Баранта, недавно сюда приехавший для определения в секретари
здешней миссии. Но этот ветреный француз вместе с тем приволачивался
за живущей здесь уже более года женою консула нашего в Гамбурге Бахерахт — известною кокеткою и даже, по общим слухам, — femme galante. В припадке
ревности она как-то успела поссорить Баранта с Лермонтовым, и дело кончилось
вызовом… все это было ведено в такой тайне, что несколько недель оставалось
скрытым и от публики и от правительства, пока сам Лермонтов как-то не
проговорился, и дело дошло до государя. Теперь он под военным судом, а Баранту-сыну, вероятно, придется
возвращаться восвояси. Щербатова уехала в Москву, а между тем ее ребенок,
остававшийся здесь у бабушки, — умер, что, вероятно, охладит многих из
претендентов на ее руку: ибо у нее ничего нет и все состояние
было мужнино, перешедшее к сыну, со смертию
которого возвращается опять в род отца…»
Аким
Шан-Гирей, родственник и друг поэта, вспоминал:
«Зимой
Для
удобства читателя привожу здесь это известное стихотворение.
М.
А. Щербатовой
На
светские цепи,
На
блеск утомительный бала
Цветущие
степи
Украйны
она променяла,
Но
юга родного
На
ней сохранилась примета
Среди
ледяного,
Среди
беспощадного света.
Как
ночи Украйны,
В
мерцании звезд незакатных,
Исполнены
тайны
Слова
ее уст ароматных,
Прозрачны
и сини,
Как
небо тех стран, ее глазки,
Как
ветер пустыни,
И
нежат и жгут ее ласки.
И
зреющей сливы
Румянец
на щечках пушистых
И
солнца отливы
Играют
в кудрях золотистых.
И,
следуя строго
Печальной
отчизны примеру,
В
надежду на Бога
Хранит
она детскую веру;
Как
племя родное,
У
чуждых опоры не просит
И
в гордом покое
Насмешку
и зло переносит;
От
дерзкого взора
В
ней страсти не вспыхнут пожаром,
Полюбит
не скоро,
Зато
не разлюбит уж даром.
Л.
Н. Назарова, собравшая воедино все имеющиеся сведения о Лермонтове и
Щербатовой, писала:
«Имена
Лермонтова и Щербатовой одновременно впервые упоминаются в письмах С. Н.
Карамзиной к Е. Н. Мещерской от 1 и 17 августа 1839 года. Вскоре Лермонтов
начал посещать Щербатову в петербургском доме ее бабушки С. И. Штерич (ныне № 101 по наб.
Фонтанки) и на даче в Павловске. Редко читавший свои
произведения в светских гостиных, поэт несомненно
делал исключение для М. А. Щербатовой. Однажды после чтения у нее
поэмы “Демон” Щербатова сказала Лермонтову: «Мне ваш Демон нравится: я бы
хотела с ним опуститься на дно морское и полететь за облака». Наконец, поэт мог
встречать Щербатову также у общих знакомых, на светских балах, в театрах. Ведь
круг знакомых был в основном один и тот же»1.
Мария
Штерич происходила из одного из тех сербских
дворянских родов, которым еще Елизавета Петровна позволила селиться на
гигантском Диком поле меж Херсоном и Луганском. Сербские гусары (кстати, прадед
Марии был основателем того самого гусарского полка, в котором служил Лермонтов)
женились на украинских красавицах, и результаты были таковы, «что ни в сказке
сказать, ни пером написать», — Мария Штерич
была «правилом», а не «исключением».
Вспомним
хотя бы, что ровно через десять лет после знакомства Лермонтова с Марией Штерич другой великий русский лирик — Фет — прибыл на
службу в степи Южной Украины и тут также познакомился с прекрасной украинской
сербкой — Марией Лазич. Помните: «Не жизни
жаль с томительным дыханьем, // Что жизнь и смерть? А жаль того огня, // Что
просиял над целым мирозданьем, // И в ночь идет, и плачет, уходя»? Это из написанного тридцать лет спустя поэтического послания к Бржеской — знакомой короткого, однако насыщенного
украинского периода жизни и творчества Фета; одному из немногих свидетелей
трагедии, оборвавшей единственную настоящую любовь поэта (Мария сгорела буквально,
в результате несчастного случая).
Но
вернемся к Марии Щербатовой-Штерич. Молодая вдова
никогда не скрывала, что по-настоящему любит Лермонтова. Одно то, что сразу же
после гибели поэта она отдала для публикации его послание к ней, где прямо
сказано: «Как ветер пустыни, // И нежат и жгут ее ласки», дорогого
стоит. «Вдохновенный портрет нежно любимой им женщины» — так отзывался о
стихотворении «На светские цепи…» один из современников
(М. Н. Лонгинов).
«Сквозь
слезы смеется. Любит Лермонтова», — записал в своем дневнике
А. И. Тургенев, навестивший Щербатову в Москве. Мы не знаем, когда
она уехала из Петербурга — после ареста Лермонтова 10 марта или еще до этого —
и только ли скандал с Барантом разлучил
их… Больше они не виделись.
Что
ж, дело житейское. Все могло бы сложиться иначе, если бы не дурная слава поэта
при дворе, если бы не родственники Марии… Так, ее
бабушка С. И. Штерич, по воспоминаниям
А. О. Смирновой-Россет, «ненавидела
Лермонтова» и желала, чтобы внучка вышла за богатого И. Мальцова. В конце концов она
поступила лучше — вышла за блестящего молодого генерала Ивана Лутковского. Он хотя и был на пятнадцать лет старше все еще
юной Марии, но и стариком назвать его было трудно. Мария родила ему красавицу
дочь Варвару, впоследствии известную своими романами — как житейскими (в смысле
браков, разводов, адюльтеров), так и литературными, изданными в Париже на
французском языке, под псевдонимом Rouslane
(Руслана).
Продолжались
и литературные связи потомков Марии Щербатовой, так интересно начатые ее романом
с Лермонтовым. Предисловия к книгам ее дочери Варвары писал Мопассан. С внуком ее Иваном («мичман Глинка, сын баронессы Икскуль»: Глинка и Икскуль — фамилии первого и второго мужей Варвары)
путешествовал Чехов с Сахалина через Сингапур и Цейлон в Одессу.
Нам
не известны портреты Марии Штерич. Но когда мы
смотрим на портрет ее дочери Варвары кисти Репина («Дама в красном платье»,
1889) — мы примерно понимаем, что имел в виду Лермонтов…
«Как племя родное…»
Появление
украинской темы в творчестве Лермонтова в 1840 году не было неожиданным. В
апреле 1840 года в Петербурге увидел свет «Кобзарь» Т. Г. Шевченко. В
мае 1840 года Лермонтов в Москве встречался с такими адептами Украины, как
Н. В. Гоголь и М. С. Щепкин.
Во
втором номере журнала «Отечественные записки» за 1839 год появилось
стихотворение Е. П. Гребенки «Признание». Оно написано как
развернутое сравнение:
Друзей
и родимых и предков могилы
Покинул
на родине я.
Там
полная прелести, девственной силы
Осталась
коханка моя.
Глаза
ее смотрят небесной эмалью,
И
зелень одежды в рубинах горит,
И
поясом синим, как сизою сталью,
Красавицы
стан перевит.
Как
золото, светлоблестящей волною
Роскошные
кудри на плечи бегут;
Уста
ее тихой вечерней порою
Унылую
песню поют.
И
эта чудесная дева — не тайна.
Я
высказать душу готов.
Красавица
эта — родная Украйна!
Ей
все — моя песнь и любовь.
Раскрыв
смысл романтического олицетворения, Гребенка переходит к прямому сопоставлению.
Он теперь уже прямо сравнивает свою Родину с женщиной:
Как
девы прелестной лазурные очи,
Украйны
глядят небеса,
Как
поясом синим, на юг от полночи
Днепром
перевита краса.
Как
шелком зеленым, покрыта степями,
И
степи в цветах, как рубины, горят.
И
стелются нивы, как кудри, волнами
И
золотом светлым шумят.
Как
тяжкие вздохи печали глубокой,
Как
матери вопли над гробом детей,
Мне
в душу запали далеко, далеко
Украины
песни моей.
Сравнивая
это стихотворение с лермонтовским
«М. А. Щербатовой», Э. Э. Найдич
пишет:
«Стихотворение
Гребенки, проникнутое чувством горячей привязанности к Украине, построено по
принципам романтической поэзии. Образ женщины аллегоричен, условен. Он нужен
для создания поэтического эффекта. Красавица, с которой поэт расстался,
оказывается не женщиной, а Родиной. Характеристика Украины дана зрительно.
Лермонтов, несомненно, знал стихотворение Е. П. Гребенки “Признание”.
Оно было напечатано в том же томе “Отечественных записок”, где опубликованы
первоначальный вариант повести “Бэла” и стихотворение “Поэт”… Лермонтов
„перевернул“ сравнение: он сравнил женщину с Украиной»2.
Виртуозные
переходы от символического плана лирического подтекста к
психологическому вообще характерны для зрелой поэзии Лермонтова и во многом
определяют ее новаторское звучание для его времени и ее непреходящее значение
для читателя всех времен и народов. Автору «Демона» гораздо интереснее
разбираться с национальным компонентом в психике и поведении близкой ему
женщины, реальной «коханки» (украинское словцо,
пущенное Гребенкой в русскую поэзию), нежели, по примеру Пигмалиона,
из национально-мифологических стереотипов «прекрасного» ваять символическую
Галатею-«коханку», которую потом некому будет оживить… Если только она уже не живет на самом деле.
Живая
Мария, из плоти и крови, — не Галатея, созданная чьим-то восхищенным
воображением. Зато она плоть от плоти своей страны, имеет ее характер:
Как
племя родное,
У
чуждых опоры не просит
И
в гордом покое
Насмешку
и зло переносит…
О
чем это? О двусмысленном положении молодой вдовы, которая отнюдь не скрывала
своей «связи» с Лермонтовым? Да, и об этом тоже. Но это — первый, бытовой план
стихотворения. А фоном, сравнением — «как племя родное» — дан его политический
план, и этот план не может не поразить вдумчивого читателя
как знанием «предмета», так и неподдельным сочувствием к этому «предмету» —
трагической судьбе Украины.
Кстати,
этот «гордый покой» сразу же вызывает в памяти другое лермонтовское
стихотворение.
«…Не шевелят во мне отрадного мечтанья»
Зимою
1840–1841 года, оказавшись в отпуске в Петербурге, Лермонтов думал выйти в отставку,
мечтая полностью посвятить себя литературе (так и не решился сделать это, так
как бабушка была против, она надеялась, что ее внук
сможет сделать себе карьеру, и не разделяла его увлечение литературой). Но вот
весной 1841 года поэт возвращается в свой полк на Кавказ. Перед отъездом он
встречается с В.Белинским, который 13 марта 1841 года пишет В.Боткину:
«Лермонтов еще в Питере. Если будет напечатана его Родина — то, аллах керим, — что за вещь — пушкинская, т. е. одна из лучших
пушкинских». И в четвертом номере «Отечественных записок» «Родина» (написанная
либо в 1840-м, либо в начале 1841 года) была напечатана. Как известно, она
начинается словами:
Люблю
отчизну я, но странною любовью!
Не
победит ее рассудок мой.
Ни
слава, купленная кровью,
Ни
полный гордого доверия покой,
Ни
темной старины заветные преданья
Не
шевелят во мне отрадного мечтанья.
А
стихотворение, посвященное Марии Щербатовой, поэт при жизни не печатал. Как уже
было сказано, Мария сама передала его для публикации в те же «Отечественные
записки», где оно и было напечатано (1842, № 1) и датировано 1840 годом.
«Родину»
часто сравнивают с тем стихотворением Алексея Хомякова («России», в первой
редакции — «Отчизна»), где как раз говорится о том, что гордость и покой — две
вещи несовместные. Но в характере своей «коханки»
Лермонтов видел их совмещение собственными глазами: гордость идти своим путем,
несмотря на лишения и страдания, не обращая внимания на насмешки, прощая зло. В
этом гордый покой Украины. Не то Россия: полный гордого доверия покой — доверия
к власти, к силе, к славе, купленной кровью. В душе поэта, который «у чуждых
опоры не просит» (именно в этом — родство душ его и его «коханки»),
покой, основанный на доверии к внешней силе, «не шевелит отрадного мечтанья»…
Лишь
одна сила вызывает веру и доверие Марии — сила Божья. И в этом, убежден поэт,
она тоже сохраняет свой национальный тип. Среди Дикого поля, на перекрестке
захватов и захватчиков, лишь на Божью помощь ее печальной отчизне остается
уповать:
И,
следуя строго
Печальной
отчизны примеру,
В
надежду на Бога
Хранит
она детскую веру…
Именно
Марии Щербатовой-Штерич, чью жизнь не назовешь легкой
и беззаботной, мы обязаны, пожалуй, самыми светлыми, гармоничными мгновениями и
взлетами лермонтовской музы. По свидетельству
землячки Марии — Александры Смирновой-Россет (тоже
родом с Украины), именно «для княгини Щербатовой» Лермонтов написал одну из
двух своих знаменитых «Молитв»: «Машенька велела ему молиться, когда у него
тоска. Он ей обещал и написал эти стихи».
В
минуту жизни трудную
Теснится
ль в сердце грусть,
Одну
молитву чудную
Твержу
я наизусть.
Есть
сила благодатная
В
созвучьи слов живых,
И
дышит непонятная,
Святая
прелесть в них.
С
души как бремя скатится,
Сомненье
далеко —
И
верится, и плачется,
И
так легко, легко…
И
подумать, сколько истинной, духовной заботы о близком человеке в этом пожелании
ему: «А ты молись, когда на сердце грусть…»
Володин Демон и Володин Ангел
«Цветущие
степи Украйны», где росла юная Мария Штерич, географически локализованы где-то на границе нинешних Донецкой и Луганской областей. Этот край помнит,
как минимум, еще одну яркую и поэтическую полуукраинско-полусербскую
юную личность — нежного украинского лирика Владимира Сосюру.
Его родная станция Дебальцево соседствует со станцией Штеровка
— дворянским гнездом Штеричей. Мать поэта Антонина Локотош — сербка.
Когда
литературовед Юрий Бурляй в конце 1950-х годов
работал над книгой о Сосюре, он расспрашивал живого классика в том числе и об «обстоятельствах» создания его
переводов из Лермонтова — без преувеличения главного поэта в жизни Сосюры (так зато и Сосюра — самый
близкий и родной переводчик Лермонтова на украинский). После смерти Сосюры Бурляй беседовал с его
вдовой Марией (!), которая поведала ему о том, как начинались их любовь и
совместная жизнь именно в тот самый драматический период непростой жизни поэта,
к которому принадлежат и самые эмоциональные, и в то же время наиболее
«авторские» переводы Сосюры из Лермонтова. Бурляй называет эти переводы: «Демон», «Молитва», «Нет, не
тебя так пылко я люблю…», «Чинара» («Дубовый листок оторвался от ветки
родимой…»), «Выхожу один я на дорогу…».
«Обстоятельства»
оказались таковы, что в книге о Сосюре 1959 года, так
же как и во всех последующих публикациях советского периода, рассказать о них
было невозможно. Да и большая часть Сосюрова наследия
лежала под спудом. И только в самом конце жизни Бурляю
удалось опубликовать в журнале «Киев» (1998, № 1–2) статью «Неизвестный Сосюра» и Сосюрову поэму «Ваал»,
датированную 1939 годом (как писал Бурляй, «через 99
лет после написания Лермонтовым его “Демона”»). В прологе к этой поэме читаем: «Був Демон Ёскристий, як вЁчне промЁння, // як музика Ё аромат, // А очЁ то чорнЁ, то радЁсно-синЁ, // а серце, як зоряний сад…». Сама же поэма трактует легенду об Адаме
и Еве. В ней поэт пытается на уровне мифологемы воссоздать непрекращающуюся
борьбу света и тьмы, где Демон — светлое начало, а темное — Ваал. Еще один
библейский персонаж «неизвестного Сосюры» — Каин. При
этом причина как братоубийства, так и первородного
греха у В. Сосюры — женщина, «желанная, крылатая,
родная» (попытки перевода здесь и далее мои. — В. З.), которая в воображении поэта ассоциируется с «его Марией».
А
на самом деле все наоборот. Травля поэта со стороны властей предержащих,
еженощное ожидание ареста, психоневрологический диспансер, отчаянное письмо
Сталину… И кто же спасал на краю пропасти? Мария. Что
говорила? «Молись…»
Когда
Лермонтов утверждал, что молитва помогала ему «в минуту жизни трудную», то речь
шла о «скучной и грустной» действительности 30-х годов Х╡Х
века: вынужденная бездеятельность, отсутствие истинных друзей и достойных
врагов (разве ж достойны Лермонтова все эти мартыновы
и баранты?). «Трудную» — ибо «нудную», чего не скажешь о действительности 30-х
годов ХХ века.
Странная
вещь — украинский поэтический перевод лермонтовской
«Молитвы» к ее столетнему юбилею. Поэт-переводчик конца 30-х годов ХХ века,
видимо, и сам не замечает подмены, она вершится где-то в глубинах подсознания:
у него с первого и до последнего стиха битва, борьба, крылья — словом,
все, чего в оригинале нет, ибо и быть не могло! Но крылья — это не
крылья Демона. Это крылья Ангела. Марии…
Коли стомлюсь од битви я,
Знеможусь
в боротьбЁ,
Звертаюся
з молитвою
До неба я в журбЁ.
Душа мов має крилами,
Весняно
розцвЁта,
Сповняє
серце силами
МенЁ
молитва та…
«Травля
Сосюры в начале тридцатых годов, — писал Юрий Бурляй, — разворачивалась весьма
драматически, почти трагически. Но, к счастью, для поэта закончилась не фатально.
Он остался жив, не попал туда, куда Макар телят не гонял… Выдержал, казалось,
невыносимые испытания… И вот в начале 1938 года в
замороженной тоталитарной системой творческой жизни соловья Украины легонько
повеяло теплыми ветрами… Потихоньку, как говорится, со скрипом, начались
перемены к лучшему. Уже в 1936-м Сосюру восстановили
в союзе писателей. Бросив постылую работу на фабрике
“Красная нить”, поэт махнул в столицу — в Киев, к самому наркому Затонскому искать правды».
Нарком
Владимир Затонский (вскоре, увы, расстрелянный)
обладал абсолютным поэтическим слухом. Помню, во всяком случае, как его сын
литературовед-академик Д. В. Затонский
рассказывал, что «литературность» унаследовал именно от отца. В
автобиографической «Третьей роте» Владимир Сосюра
вспоминал свой разговор с тезкой-наркомом:
«Тогда
Затонский спросил меня, над
чем я работаю. Я сказал, что перевел поэму “Демон” Лермонтова. Он попросил меня
прочитать ему перевод. Я ему прочитал по памяти начало, и он сказал:
—
Как в оригинале!
Потом
он дал распоряжение, чтоб мне выписали двести рублей на дорогу до Харькова, и
позвонил в союз писателей, сказав, чтоб я туда зашел. Я ж был исключен из
союза. Я пришел к председателю союза Антону Сенченко… и сказал ему, что хочу
жить и работать в Киеве. Он ответил, что это зависит только от меня, и позвонил
в издательство, чтоб со мной заключили договор на книжку избранной поэзии, и
дал распоряжение, чтоб мне купили новый костюм и выдали путевку в Ессентуки
моей больной жене…»
Так
«Демон» Лермонтова, по сути. спас
своему переводчику жизнь (новый костюм и путевка в Ессентуки — приятные
бонусы). Вот только в партии восстановить поэта упрямо отказывалось
писательское начальство — и это стало идеей фикс, он пишет письмо Сталину:
«Меня
довели до мысли о самоубийстве, но я не сделал этого потому, что слишком много
страдал украинский народ, чтобы его поэты стрелялись… Отец! Спаси меня!!!»
Дальше
со слов Марии Сосюры рассказывал Бурляй:
«Мария
Гавриловна, хорошо понимая, в какую “халепу” попал ее ненаглядный Володя и какая возникла пиковая
ситуация, распечатала конверт с письмом Сталину и вложила туда еще и справку от
психиатра о недавней болезни поэта. Именно в таком виде отчаянное письмо Сосюры (имею в виду и справку от психиатра как прозрачный
намек генсеку, на который отважилась Марья Гавриловна…) попало в руки того,
кто одним словом, легким взмахом руки решал судьбу миллионов… Резолюция “хозяина” была лаконична и, на первый взгляд,
непостижимой: “Восстановить в партии. Лечить”».
Такая
вот битва, такая борьба и такие крылья…
«Как в оригинале!»
Справедливости
ради следует отметить, что, противопоставляя «битву и борьбу» 30-х ХХ-го «скучной и грустной» жизни 30-х Х╡Х-го,
мы, быть может, просто покоряемся влиянию «имиджа» последней, созданному самими
же ее гениями. Тем же Лермонтовым или тем же Гоголем,
упрекавшим Лермонтова (уже посмертно) в отсутствии в его поэзии «движения
вперед». На самом же деле лермонтовская поэзия была
«движением» молнии, тем разрядом, который явил миру всю силу грозового
электричества, накопившегося в воздухе этих последних
и, быть может, самых трагических дней и часов эпохи романтизма.
Тут
были не только свои пророки, но и свои мученики. Тарас Шевченко (однолетка
автора «Демона», «Молитвы», «Ангела»), который за свои бунтарские стихи был
сослан в азиатские степи, несмотря на запрет
лично тирана своей эпохи писать и рисовать, тайно делал и то, и другое.
И вот в одном из стихотворений, написанных в ссылке («МенЁ
здається, я не знаю…», 1850), он рассказал, что
видел там, в степи, того самого Ангела, который, по свидетельству юного
Лермонтова, некогда нес его душу «для мира печали и слез».
Очевидно,
украинский поэт-мученик вообразил, что на обратном пути душа его любимого (хоть
и лично ему незнакомого) русского поэта безраздельно слилась с этим Ангелом, и
так обратился к его памяти:
Ти,
присносущий, всюди з нами
Витаєш
ангелом святим.
…Жива
Душа
поетова святая,
Жива
в святих своїх речах,
╡
ми, читая, оживаєм
╡
чуєм Бога в небесах.
Читая
в «Избранных местах из переписки с друзьями» упреки Гоголя покойному Лермонтову
и другим современным поэтам: «Еще даже не слышит никто, что вокруг его настало
другое время, образовались стихии новой жизни и раздаются вопросы, которые
дотоле не раздавались», — видимо, никто из современников даже не подозревал,
какие именнов эти самые дни «раздаются вопросы» в
душе самого Гоголя, в душе Шевченко…
Юнкер
Л. Алексеев, служивший вместе с украинским поэтом в прикаспийских степях
Казахстана, прекрасно читал наизусть лермонтовского
«Умирающего Гладиатора» и «впоследствии часто вспоминал, как Шевченко, которому
очень нравилось его чтение… по временам обращался к
нему с просьбой: «Ану, прочитай, мЁй голубе!»
И
он начинал:
Ликует
буйный Рим… торжественно гремит
Рукоплесканьями
широкая арена:
А
он — пронзенный в грудь, — безмолвно он лежит,
Во
прахе и крови скользят его колена…
Очевидно,
именно эта время от времени повторяющаяся декламация и вдохновила украинского
поэта и живописца на создание рисунка по мотивам стихотворения Лермонтова («Умирающий
гладиатор», 1856, сепия). Также очевидно, что не с лермонтовским
Пророком, а с лермонтовским Гладиатором отождествлял
себя украинский гений, в это время желавший уже не только свободы, но и покоя…
В
следующем, 1857 году Тарас Григорьевич запишет в дневнике (он вел его
по-русски):
«Ночь
лунная, тихая, волшебная ночь. Как прекрасно верно гармонировала эта
очаровательная пустынная картина с очаровательными стихами Лермонтова, которые
я невольно прочитал несколько раз как лучшую молитву Создателю этой невыразимой
гармонии в своем бесконечном мироздании. Не доходя укрепления, на каменистом
пригорке я сел отдохнуть. И глядя на освещенную луной тоже каменистую дорогу, и
еще раз прочитал:
Выхожу
один я на дорогу,
Предо
мной кремнистый путь блестит.
Ночь
тиха, пустыня внемлет Богу,
Звезда
с звездою говорит».
Как
видно по этой цитате, томика Лермонтова не было у Шевченко под рукой. Откуда
ему было взяться в затерянном в степи гарнизоне? Украинский поэт цитировал и
«молился» этой «лучшей молитвой Создателю» по памяти. Цитировал довольно точно.
Лирический эпилог
Не
проходит и года после того, как была сделана процитированная дневниковая
запись, а уже девятилетняя Ольга Драгоманова, взявшая
литературный псевдоним Олена Пчилка, дебютирует украинским переводом отрывка из
«Мцыри». Дебют состоялся на хуторе близ Гадяча, в доме отца юной поэтессы —
помещика и любителя словесности Петра Акимовича Драгоманова.
В роли беспристрастного рецензента выступил старший брат поэтессы гимназист
Михаил Драгоманов (будущий духовный лидер «украинских сепаратистов»), именно
тем летом решивший поступать на историко-филологический факультет Киевского
университета…
Настала
и впрямь совсем иная эпоха сравнительно с лермонтовско-шевченковской.
Что до украинской литературы этой новой эпохи, то ее действительно можно
назвать «эпохой пчелок». На Полесье и Волыни, куда через десять лет после
своего домашнего литературного дебюта переедет уже замужняя Олена
Пчилка и где еще через три года у нее родится дочь
Лариса (будущая Леся Украинка), существует такое заклинание пасечника: «Полети
ж, моя пчЁлко, на всЁ чотири сторони
// За жовтими восками, за солодкими
медками». Так, кажется, «на все четыре стороны» летали и украинские поэты
той трудолюбивой поры в поисках новых средств сотворения меда поэзии — средств
как идейно стимулирующих, так и собственно технических, причем Лермонтов
способствовал в обоих аспектах. Характерный пример приводит Михайло Москаленко в своих «Очерках из истории украинского
перевода»:
«Отход
Степана Руданского… от народно-поэтических традиций произошел в начале
1870-х, когда поэт взялся за перевод лермонтовского
“Демона”… Этот перевод свидетельствовал о появлении “нового” Руданского — творца энергичных ямбов».
Перевод
лермонтовской поэмы Степану Руданскому
завершить не удалось, работу оборвала преждевременная смерть. Но вот еще один
характерный пример коллективного, «роевого» преодоления «трудностей перевода» в
это время. Перевод тех частей поэмы, которые не успел осуществить Руданский, сделал Михайло Старицкий, и украинский «Демон»
увидел свет во львовской «Правде» в 1875 году.
Перевод был подписан собственным именем Руданского и
псевдонимом Старицкого (М. Гетьманець).
Драматичной,
часто трагичной была судьба не только украинских поэтов, но и их творений. Со
стороны властей возникали все новые и новые запреты. Но
во всяком случае нечто, на чем можно было бы воспитать новое поколение, время
от времени все же прорывалось в печать. Тот же детский (по времени создания)
перевод Олены Пчилки —
отрывок из «Мцыри» — вошел в ее же детскую (по адресации) книжку 1882 года,
которая так и называлась — «Украинским детям». При этом Пчилка
настойчиво работала над неоконченной рукописью и в 1910 (!) году
наконец напечатала полный перевод поэмы Лермонтова.
Однако
собственному гениальному ребенку привить любовь к Лермонтову Олене
Пчилке, похоже, так и не удалось. Помню, как
профессор Исай Яковлевич Заславский
(человек, приложивший титанические усилия для создания полной библиографии
украинской лермонтианы и написавший несколько
прекрасных книг об украинских переводах Лермонтова) был не на шутку обескуражен
тем, что ему удалось найти у Леси лишь одно, да и то малозначительное,
упоминание об авторе «Мцыри». Я тогда искренне удивлялся и поражался вместе с
профессором. А теперь думаю, что все дело в том, что Леся, как и большинство
женщин, не была сентиментальна. С тех пор, как, будучи юным аспирантом, я
удивлялся вместе с Исаем Яковлевичем, пролетел не
один десяток лет, и теперь мой жизненный опыт всецело меня убеждает, что
сентиментальность — черта, присущая по большей части мужчинам.
Женщина
же, чтобы просто выжить в созданном непрекрасной
половиной человечества безумном мире, всегда сохраняла трезвую голову и
молниеносную реакцию, ибо тут не знаешь, в какой миг понадобится если не коня
на скаку остановить, то вовремя распечатать конверт и вложить справку от
психиатра. А нам остается тщательно исполнять добрые советы своих женщин —
вместо того чтоб демонически им навеивать собственное безумие («И будешь ты
царицей мира» и т. п.). Остается искренне молиться о них и о себе, и от
искренности нашей, от наших сантиментов непременно придет это божественное
чувство: «С души как бремя скатится…»
И
разве не бессмертна лира поэта, доколе способна хотя бы в одной душе вызвать
подобный отзвук?
__________________________
1 Назарова Л. Н. М. А. Щербатова и стихотворения
Лермонтова, ей посвященные // Лермонтовский сборник.
Л.: Наука, 1985. С. 278–284.
2 Найдич Э. Э. Стихотворение «М. А. Щербатовой» (Лермонтов и Е. П. Гребенка) // http://feb-web.ru/feb/lermont/critics/iss/iss-403-.htm