Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2013
Гульфия Джамаловна Базиева — кандидат философских наук, автор четырех монографий по проблемам развития национальной культуры в Кабардино-Балкарии, а также ряда статей в научных журналах «Вопросы культурологии», «Обсерватория культуры» и др. Старший научный сотрудник сектора этнологии Кабардино-Балкарского института гуманитарных исследований. Живет в г. Нальчике.
Начиная с древнейших времен территория Северного Кавказа являлась объектом притязаний многих племен, народностей, наций, а впоследствии государств и империй. С конца ХVIII века на территории Северного Кавказа начинают строиться русские крепости и форпосты (Кизляр (1735), Моздок (1763), Георгиевск (1771), Владикавказ (1784), Ставрополь (1802), Нальчик (1818), Грозная (1818), Внезапная (1819) и др.), большинство из которых в дальнейшем стали административно-территориальными центрами. «К 1859 году вся степная и отчасти предгорная полосы этого региона (Северного Кавказа. — Г. Б.) были покрыты сетью казачьих станиц, солдатских слободок, крепостей и кордонных укреплений. Горцы были оттеснены в горные районы. К 1867 году в пределах Кубанской и Терской областей их насчитывалось 365 028 человек. Что же касается русского и украинского населения, то оно составляло тогда на Северном Кавказе, не считая Дагестанской обл., 963 603 человека, то есть превышало число коренных жителей края более чем в два раза» [4, 26].
В результате военных действий царской России на Северном Кавказе начинается массовое переселение горцев в пределы Османской империи. Оставшееся на родине местное население было не просто «оттеснено в горы», а выселено с насиженных мест, загнано в новые непривычные условия, к которым было вынуждено постепенно приспосабливаться. Так, осетинская слободка, выросшая у города Владикавказа, способствует тому, что «туземный» элемент начинает появляться на улицах города. «Нарочитое число осетин, выйдя из гор, тут в окрестности поселились, устроя селение, и обрабатывали пространные поля вокруг Владикавказа, впусте лежащие, и имели совершенный покой и тишину от соседей» [2, 29], — отмечал академик П. Бутков.
История межнациональных отношений в Российской империи, а после в СССР носила амбивалентный характер: с одной стороны, взаимное притяжение, основанное на заинтересованности в экономических, культурных и политических отношениях, с другой — взаимное отторжение в связи с различными социокультурными и ментальными системами.
Культура народов Северного Кавказа отличалась от культур других территорий России (в том числе и мусульманских) по целому ряду признаков (образ жизни, система жизнеобеспечения, социально-нормативная культура, религия и т. д.). Тесные родственные связи, большие семьи, непререкаемый авторитет старших, приоритет родовых, семейных и национальных интересов перед личными, строгое соблюдение адатов (обычаев) и норм этноэтики, так называемых «законов гор»,— эти черты определили своеобразие региональной культуры.
Русских поэтов и писателей привлекали бесстрашие горских народов, их героизм, ловкость, естественность простой, не обремененной излишествами и ложным пафосом жизни. «Экзотика» кавказского бытия нашла отражение в русской литературе ХIХ века (А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Л. Н. Толстой, А. А. Бестужев-Марлинский и др.). В «Кавказском пленнике» А. С. Пушкин пишет:
Но европейца все вниманье
Народ сей чудный привлекал.
Меж горцев пленник наблюдал
Их веру, нравы, воспитание,
Любил их жизни простоту,
Гостеприимство, жажду брани,
Движений вольных быстроту
И легкость ног и силу длани [9, 114].
Мифологизация Кавказа в произведениях русской литературы ХIХ века была продиктована романтическими устремлениями, связанными с западноевропейскими тенденциями изучения жизни «естественного человека» (Ж.-Ж. Руссо). В статье «Русская литература. М. Ю. Лермонтов», опубликованной в Лондоне, А. Герцен и М. Мейзенбург писали: «Лермонтов так полюбил тот край, что в известном смысле его можно назвать певцом Кавказа: вынужденный служить в армии, которая в течение многих лет безуспешно сражалась против полудиких вольнолюбивых племен Кавказа, Лермонтов был захвачен поэтическими картинами, постоянно раскрывавшимися его воображению. Он искал облегчения в пустынности бескрайних степей, по которым он любил мчаться верхом, в великолепии Кавказских гор, в далекой от цивилизации, но тем не менее полной благородства свободной жизни народов, населявших тот край. Да, он был бесстрашен в схватках с этими людьми, но не потому, что питал к ним вражду или считал правым то дело, за которое ему невольно приходилось сражаться, но потому, что сражения опьяняли его, потому, что в них он находил забвение своим тревогам, потому, что не очень дорожил жизнью, в которой не мог найти достойного применения. Его симпатии к черкесским народностям очевидны: об этом со всей очевидностью говорят наиболее поэтические его произведения» [14, 300].
В стихотворении «Валерик» (чеч.Валарг) — река, приток Сунжи, впадающей в Терек (название реки этимологизируется из чеченского Валеранхи — «смерти река»), М. Ю. Лермонтов полемизирует с официальным воззрением на войну с горцами, с поверхностным, бьющим на внешние эффекты ее изображением, ярко описывая события боя, в котором принимал личное участие:
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть…
И зной и битва утомили
Меня, но мутная волна
Была тепла, была красна [5, 145–146].
«…Вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью» [6, 623], — пишет М. Ю. Лермонтов в письме к А. А. Лопухину от 12 сентября 1840 года. Трагизм ситуации, по мнению Лермонтова, заключался в том, что в войне, которая горцами была, по сути, проиграна, применяются жестокие меры по отношению к «местным племенам». «Экспедиции русских войск носили скорее карательный, чем боевой характер», — отмечается в Лермонтовской энциклопедии, и далее в подтверждение данного высказывания проводятся более подробные данные: «В журнале военных действий 20-й пехотной дивизии генерала А. В. Галафеева отмечены случаи бессмысленной жестокости по отношению к горцам. Занятые аулы после ночлега предавались огню, поля вытаптывались. Так, 37-й и 39-й донские казачьи полки 1 и 2 июля 1840 года вытоптали все поля по берегу р. Сунжи на 30 верст» [7, 88–89].
И дики тех ущелий племена,
Им бог — свобода, их закон — война;
Они растут среди разбоев тайных,
Жестоких дел и дел необычайных,
Там в колыбели песни матерей
Пугают русским именем детей,
Там поразить врага не преступленье:
Верна там дружба, но вернее мщенье.
Там за добро — добро, и кровь — за кровь,
И ненависть безмерна, как любовь [4, 178–179] —
так характеризует «кавказские племена» М. Лермонтов в восточной повести «Измаил-бей». Некоторые факты поэмы совпадают с биографией кабардинского князя Измаил-бея Атажукина, который служил в русской армии, участвовал в войне с турками, но был в конечном счете не принят и не понят как русскими, так и своими соплеменниками. В 1804 году в чине полковника Атажукин вернулся в Кабарду, прилагал много усилий для примирения кабардинцев с русскими, но его деятельность вызвала противодействие сначала со стороны царских властей, а затем и со стороны кабардинской знати. В повести родной брат Росламбек убивает Измаил-бея, не согласившегося по его коварному плану сначала «в тиши ночной» напасть на отряд казаков, а затем «с боязнию лукавой» начать переговоры о мире. Романтичный герой, христианин не только по вере, но и по духу, так и остается «один в кругу черкесов праздных, жестоких, буйных, безобразных» и трагически погибает.
Прототип Измаил-бея тоже был образован и крещен, поэтому свою основную миссию видел в борьбе с мусульманским духовенством, которое, по его мнению, было виновно в непокорности горских народов и их нежелании мирно присоединиться к Российской империи. Но личность Измаил-бея Атажукина была противоречивой и неоднозначной: если в версии Лермонтова Росламбек убивает Измаил-бея, то исторические документы подтверждают обратное: Росламбека убил сам Измаил-бей «в самое то время, когда он был приглашен им на дружескую пирушку» [13, 159].
Противоречивы не только образ героя повести и его прототипа, но и отношение автора к Кавказу. С одной стороны, как уже отмечалось выше, — восхищение, любовь, уважение к «черкесским народностям», а с другой — «бесплодного Кавказа племена питаются разбоем и обманом» [5, 237].
Суть этих противоречий изложены М. Ю. Лермонтовым в программном произведении «Герой нашего времени». Голыши, головорезы, оборвыши, дикари, разбойники — вот далеко не полный перечень эпитетов, которыми наделяет горцев Максим Максимович, «для которого жить — значит служить, и служить на Кавказе» (В. Г. Белинский). На вопрос, не зачахла ли Бэла в неволе с тоски по родине, добрейший, но «зачерствелый» (В. Г. Белинский) Максим Максимыч отвечает: «Помилуйте, отчего же с тоски по родине? Из крепости видны были те же горы, что из аула, а этим дикарям больше ничего не надобно» [5, 497].
Однако даже он не скрывает иногда удивления: «бешмет всегда изорванный, а оружие в серебре», ловкость («а уж ловок-то, ловок-то, как бес»), бесстрашие и др. «Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы: нынче, слава Богу, смирнее, а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уже где-нибудь косматый дьявол сидит и караулит: чуть зазеваешься, того и гляди — либо аркан на шее, либо пуля в затылок. А молодцы!..» [5, 486].
Противоречивое отношение к Кавказу характерно и для других героев русской литературы, Так, в рассказе «Рубка леса» Л. Н. Толстого капитан Тросенко — «старый кавказец в полном значении этого слова, то есть человек, для которого рота, которой он командовал, сделалась семейством, крепость, где был штаб, — родиной… человек, для которого все, что не было Кавказ, было достойно презрения, да и почти недостойно вероятия; все же, что было Кавказ, разделялось на две половины: нашу и не нашу; первую он любил, вторую ненавидел всеми силами своей души…» [10, 76].
Другой тип «кавказца», описанный в рассказе, — это ротный командир Николай Болхов, приехавший на Кавказ за свежими впечатлениями, но Кавказ обманул его ожидания. «В России существует престранное предание про Кавказ: будто это какая-то земля обетованная для всякого рода несчастных людей…» [10, 65]. «Ведь в России воображают Кавказ как-то величественно, с вечными девственными льдами, бурными потоками, с кинжалами, бурками, черкешенками, — все это страшное что-то, а в сущности, ничего в этом нет веселого» [10, 66].
Но наиболее яркие впечатления кавказской войны Л. Н. Толстой отразил в повести «Хаджи-Мурат», раскрывающей ее проблемы «изнутри». В повести подробно описывается ужасающая картина разоренного чеченского аула: разрушенные сакли, поломанные и сожженные абрикосовые и вишневые деревья, разоренные пчелиные улья… «Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее» [11, 99]. «…Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить со страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским, покориться им» [11, 99].
Повесть «Хаджи-Мурат» впервые была опубликована в «Посмертных художественных произведениях Л. Н. Толстого» (М., 1912) с большими цензурными поправками (сильно сокращена глава о Николае I и почти полностью цитируемый нами отрывок о разоренном чеченском ауле), оригинальный текст был напечатан В. Г. Чертковым в том же 1912 году в Берлине.
В советский период новая кавказская реальность получает отражение в творчестве таких признанных мастеров русской (советской) литературы, как И. Бабель, М. Кольцов, Н. Тихонов, М. Дудин, М. Пришвин, Ю. Либединский и др., а затем, с началом процесса формирования национальных литератур, местный материал получает отражение в родных литературах. При этом складывается новый тип советского национального писателя — это непререкаемый авторитет, глашатай мысли народной, так как в основе литературных традиций региона лежал институт сказительства, сохраненный вплоть до советской власти. Первые национальные писатели и поэты Северного Кавказа были, по сути, сказителями, особо уважаемой и почитаемой «кастой».
Особенности национального менталитета горских народов, основанного на уважении к старшим, вере в декларируемое, а тем более закрепленное государственной властью слово, находят отражение и здесь: в советский период в культуре региона фактически не было андеграунда, культуры, противопоставляющей себя официальной власти и общепризнанной идеологии. В период перестройки основной темой литературы становится изучение «белых пятен» истории, сохранение этнокультурных традиций и т. д. В национальных литературах появляются произведения, лишенные идеологизации и написанные на достаточно высоком художественном уровне. Но появляется другая проблема — проблема перевода. Как отмечает ответственный секретарь журнала «Дружба народов» Л. Тер-Акопян, в современный период «с татарского, башкирского, с языков народов Сибири и Северного Кавказа не переводят ничего» [3].
В начале ХХI века формируется новое поколение писателей Северного Кавказа, свободно владеющее русским языком (зачастую лучше, чем родным), скептически относящееся к литературному опыту «корифеев» и смело ломающее «провинциальные» литературные традиции. Однако молодому поколению пробиться на вершину литературного олимпа в условиях жесткой конкуренции гораздо труднее, чем национальным писателям в советский период, в силу как объективных, так и субъективных причин. Быть может, поэтому основная тема современной северокавказской литературы — это неприкаянность индивида, ощущающего себя транзитным пассажиром в пограничной зоне по целому ряду признаков (лингвистических, конфессиональных, социальных, интеллектуальных, гражданских и др.).
Так, ощущением транзитности наполнена повесть Алисы Ганиевой «Салам тебе, Далгат», отмеченная первой премией конкурса «Дебют-2009» и опубликованная под псевдонимом Гула Хирачев в журнале «Октябрь» в 2010 году. В произведении создан яркий образ современной Махачкалы: «Осторожные старушки с аккуратными хвостиками, утомленные девушки в блестящих вечерних платьях, на каблуках и с ведрами огурцов в руках, парни в спортивках, дамы с вуалетками» [12, 102], — подобной мозаичностью отличается не только внешняя, но и внутренняя жизнь города, мимикрирующего в пестрых и разноплановых декорациях. Главный герой в перерывах между рынком, библиотекой, свадебным торжеством и многочисленными встречами, окрашенными в сочный колорит современного Дагестана, читает страницы исторического романа о прошлом и пытается обрести настоящее в «лучшем городе России».
Е. Погорелая в статье о творчестве А. Ганиевой отмечает: «Книга Алисы Ганиевой — живущей в Москве уроженки Махачкалы, выпускницы Литинститута — приглашает увидеть происходящее с той стороны, изнутри, уводя нас не в горы, где стреляют герои Прилепина, Садулаева, Ермакова, и не в прогламуренные столицы, куда возвращаются эти герои затем, чтобы столкнуться здесь с персонажами Гришковца, но в самую сердцевину естественной жизни сегодняшнего Кавказа, лишенного мифологического ореола и точно так же топчущегося на распутье, как и вся остальная страна» [8, 211].
Повесть А. Ганиевой многопланова: для читателя, проживающего в этой стихии, произведение интересно точным совмещением различных, зачастую несовместимых граней северокавказского бытия (и момент узнавания здесь играет существенное значение), у российского читателя, никогда не бывавшего на Северном Кавказе, появится, скорее всего, ощущение абсурдности происходящего на территории, напоминающей зону, в которой, с одной стороны, ревностно сохраняются обычаи, традиции и устои, с другой — осознается крушение традиционной системы ценностей, а выстраивание новой вызывает либо желание самоутвердиться (неважно каким способом), либо убежать, скрыться, затеряться в мегаполисах.
Сегодня «восприятие Северного Кавказа как особого, в определенном смысле “аномального”, региона России по-прежнему присутствует в общественном дискурсе, — отмечают А. Боров и А. Кочесоков, — не только в обыденном сознании, но и в экспертных суждениях доминирует представление о том, что Кавказ сам по себе, объективно, есть зона нестабильности и конфликтов, что якобы коренится в его демографической и социокультурной структуре. В итоге — якобы Северный Кавказ служит фактором, подрывающим общую социально-политическую стабильность в России» [1, 44].
В комплексе причин кризисной ситуации на Северном Кавказе можно выделить следующие: экономические (депрессивность экономики республик, рассчитанных на оказание курортологических услуг, резко стагнировавших в конце ХХ века, высокий уровень безработицы и т. д.), геополитические (приграничное положение региона облегчает пути и способы влияния международного сепаратизма и экстремизма, националистические и ксенофобские настроения и др.) и религиозные (активизация западных деструктивных сект, противоречия внутри ислама, оживление исламского фундаментализма, сращивание религиознойпротестности с терроризмом и др.). По мнению А. Языковой, «современная ситуация на Северном Кавказе отражает актуальные процессы и формы становления России как федеративного государства» и требует не силовых, а «иных путей для урегулирования кризисных и конфликтных ситуаций» [15, 46].
В настоящий период разрабатывается единая федеральная целевая программа по развитию Северного Кавказа (которая должна объединить множество действующих), в регионе реализуются культурно-образовательные проекты, направленные на укрепление межэтнических отношений и формирование гражданской российской идентичности. Но остается открытым вопрос: будут ли данные программы и проекты эффективны, если в освещении экономических («туристско-рекреационная особая экономическая зона»), культурных («культура в российской кавказской зоне») и религиозных («зона воинственного ислама») проблем Северный Кавказ будет оставаться «зоной», то есть «чужой» и «иной» территорией.
Литература
1. Боров А. Х., Кочесоков Р. Х. Кавказский дискурс: методология как конфликт мировоззрений // Философские науки. 2011. № 1. Спецвыпуск.
2. Бутков П. Г. Материалы для новой истории Кавказа с 1722 по 1803 год. СПб., 1869. Ч. 2. С. 166. Цит. по: Куприянова Л. В. Города Северного Кавказа во второй половине 19 века. М., 1981.
3. Иваницкая Е. Я русский не выучу только за то… //http://ps.1 september. Ru.
4. Куприянова Л. В. Города Северного Кавказа во второй половине 19 века. М., 1981.
5. Лермонтов М. Ю. Избранные произведения. Л.: Лениздат, 1965.
6. Лермонтов М. Ю.
Проза. Письма // ПСС. В 4 т. Т.
7. Лермонтовская энциклопедия. М., 1981.
8. Погорелая Е. В долине Дагестана // Вопросы литературы. 2011. № 2.
9. Пушкин А. С. Кавказский пленник // Пушкин А. С. ПСС. В 10 т. Т. 4. Поэмы. Сказки. М., 1963.
10. Толстой Л. Н.
Рубка леса // Толстой Л. Н. Собр. соч. В 22 т. Т.
11. Толстой Л. Н.
Хаджи-Мурат // Толстой Л. Н. Собр. cоч.
В 22 т. Т.
12. ХирачевГулла (Ганиева А.) Салам тебе, Далгат. Октябрь. 2010. № 6.
13. ЦГИА. Ф 383. Оп. 29. Ед.
хр.
14. Цит. по: Аринштейн Л. М. Неизвестная статья А. И. Герцена и М. Мейзенбург о Лермонтове // М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы. М., 1979.
15. Языкова А. Северный Кавказ: оценка ситуации, возможные пути преодоления кризисов и конфликтов // Кавказ и глобализация. Т. 2. Вып 1. Швеция: Са&CCPress, 2008.