Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2013
Юна Анатольевна Летц родилась
в 1985 году в Смоленской области. Окончила факультет журналистики МГУ им. М. В.
Ломоносова и факультет ума (чтение). Живет в Африке и Москве. Изданные книги: «Свитербук» (М., 2010), «Там, где растет синий» (СПб., 2011), «Шуршание философа, бегающего по своей оси» (СПб.,
2012). Финалист премии «Дебют» (2009), лонглистер
Русской премии (2011), Волошинского конкурса (2012) и
премии «Национальный бестселлер» (2013).
Человек-он и деревянный чемодан
Кожа кожаная, но бумажная — используется для письма:
сам на себе что-то рисует, на деревянном чемодане рисует, а еще с бабушкой
ходили во вторник на блошиный рынок, и она ему ручкой на внешней стороне ладони
записала номер телефона — куда звонить, если человек-он
потеряется. А другие люди смотрели.
Там
какие-то родственники приехали, и им понадобилось суверенное что-то — сувениры,
поэтому они все ходили между больших столов и смотрели на эти столы так
внимательно, чтобы не пропустить ни одного насекомого. И Марис тоже пытался
увидеть хоть сколько-то, но блохи ему, как назло, не попадались вообще, зато
попадались разные смешные вещи. И он хотел трогать все, но его окрикивали
каждый раз, и ему только удалось потрепать слегка резиновую лошадку из шины в
отдельном павильоне для жалости, куда родственники зашли, перепутав дорогу, и
откуда выходили так быстро, словно на них кинулись все невидимые блохи мира.
С
блохами закончили и ехали куда-то, потом лифт немного застрял, и Марис кинулся
в угол, чтобы бояться компактно, и голову зажал обеими руками, но голова все
равно боялась больше всего. А потом его вынули из угла и куда-то тащили за
руку, и эта рука была как веревка — отдельно, а тело отдельно. Иногда ноги
спотыкались, веревка натягивалась, и это была непонятная игра.
Потом
они все где-то ели, и лежала большая пицца, и ему нравилось это — сматывать оттуда
сыр, а другие ели ее вместе с тарелкой. И все вели себя как взрослые, только
один человек иногда говорил такое непостижимое, что сегодня яблочный день, и
всем надо прыгать через горящие предложения — он плохо говорил на общем языке,
и вообще это была девушка, так что все улыбались и молчали.
Этим
днем спали все вместе в большом белом доме, а на заборе сидели птицы, и
странная девушка говорила, что это секретари, и ходила искать, чем они пишут,
вышла прямо на улицу, ну и потом, конечно, ее уже не вернули в общую комнату.
А может быть, она сама не вернулась…
Все
очень хорошо поспали, и встали довольно поздно, но даже когда встали, никто не
высовывался из своих комнат, но все что-то с собой делали — стали такие
блестящие с головы до ног. А потом они куда-то поехали, и в машине лежали
разные коробки, и деревянный чемодан, который тоже пытались подарить, но потом
выяснилось, что это его личные вещи, и некоторые были сконфужены — такое
смешное слово. И он тоже попробовал сконфузиться, но так по-дурацки у него не
получилось.
Там
был такой большой зал, и играла музыка, всякие лампочки, и можно было носиться
друг за другом, как будто светские люди, и все бы хорошо, только зачем-то
привезли раскоряку. И он ходил такой добрый, как
страшная доброта, и там танцевали все внизу, а он смотрел сверху и улыбался,
как добрый. У него же ноги разной высоты — и как он будет танцевать? Поэтому он
вовсе не танцевал, а стоял на ступенях и смотрел, как люди из стороны в сторону
двигаются.
Это
был человек-брат в прямом смысле. Они раньше спали в одной комнате, ну и всякие
разговоры по вечерам, а потом Мариса отправили совсем в другое место жить, и
они редко начали видеться, только по праздникам, или когда приезжали разные
люди, гладко причесанные, которые привозили такие вот вечеринковые
дни с танцами и прогулками среди различных вещей.
Сейчас
праздник был в самом разгаре, все много бегали, а потом принесли стены от вафельного
поезда, и Марис съел целый вагон, отчего ему вдруг так сильно захотелось спать,
что он устроился в кресле прямо перед сценой, и иногда его будил этот дым,
который выпрыгивал из трубки, но потом он перестал обращать на него внимание.
В
кресле было так хорошо, но недолго. Вскоре он ехал в какой-то машине, и было
очень холодно, так холодно, что руки тряслись. Он трясся и стирал слюной номер
телефона, написанный на руке, но никто его не окрикивал, потому что все лежали
такие сонные, а кто-то все время хрипел, как будто подавился — слишком много
воздуха заглотил.
Бабушка
была единственной настоящей родственницей. Это он не сразу понял. Целовал всех
как родню, показывал свой чемодан — внешнюю сторону, но только сначала так;
потом он заметил, что больше никто из них ни разу не приезжал, и только бабушка
приходила. Тогда он перестал целовать всех, и сразу же начались перемены, и его
некоторое время гнобили — очень вежливо, неприятно,
как-то так, будто бы по-семейному, что он чуть уже не сдался, но все-таки
справился, и к нему больше не подносили чужие щеки для целования.
Потом
еще другие появились сомнения: все эти вечеринки, пиццы, рынки — из раза в раз
одно и то же — что это могло быть? Где-то в книгах он читал про разные семьи, и
как они ездили на пикник, и катались на машинках, и ходили на карусели, и
смотрели представления, и много чего еще — это, кажется, и было по-настоящему,
хотя ему никак не удавалось сравнить. Тут ни у кого не было таких семей, а
бабушка никогда не общалась на эту тему, как бы он ни уговаривал, она всегда
отворачивалась, а один раз даже заплакала, и он больше не решился у нее
спрашивать.
Что-то
ему тут не нравилось, но он не мог никак понять, и в итоге решил, что ему надо
исчезнуть отсюда, лучше всего потеряться, как будто не туда зашел. Это было
непросто организовать, потому что за ним все время следили, как за ребенком, и
эти дурацкие телефоны на руках — почти не сотрешь.
Требовался
план, и этот план у него был, и этот план Марис давно уже воплощал. Сперва он
начал ходить потерянным, чтобы все потихонечку
привыкали к мысли, что его нет. Потом он перестал рисовать на своем чемодане —
раньше он каждый день что-то рисовал, но теперь ему пришлось запрятать мелки.
Дальше он стал совершенно послушным — в той манере, которая была ему присуща.
Теперь
был заключительный этап. Машина остановилась, и не было никакого света небесного,
и не было никакой причины, чтобы летать, поэтому все секретари спали, и запись
не велась (у птиц были стеклянные гла́зки — глазки́,
сейчас они казались прикрытыми). Машина остановилась, и всех повели в дом, но
так небрежно повели: один зевнул, а другого вытошнило — в общем, охранники были
сегодня не в форме, а ворота так медленно затворялись, и водитель как-то
случайно просмотрел — в итоге Марис выскочил на улицу и потерялся.
По-настоящему, так, как и задумывал. Марис потерялся и сначала стоял один среди
всего этого дорожного шума, а потом быстро бежал от него — туда, где поспокойней.
Забежав
в тишину, он остановился и сел на чемодан. Хотелось бы что-то нарисовать,
как-то успокоиться, но руки не отлипали от груди, и надо было качаться — выбояться как следует и дальше уже уверенно продолжать
побег. Он качался на чемодане и смотрел на равномерный асфальт, и совершенно не
знал, что же ему делать дальше. Выходило, что он потерялся на самом деле.
Так
он прокачался довольно долго, и почти уже было не страшно, и руки перестали дергаться,
но еще немного вспыхивало в середине лба. Тогда он открыл чемодан, сбоку лежала
старая тоска, он взял ее в руки, и в голове все начало вставать на свои места.
Откуда
взялась эта тоска? Такое ощущение — из прошлого, когда они с раскорякой
еще жили в одной комнате. Брат плохо разговаривал, в основном, бубнил что-то
такое или просто мычал, а ходить вообще почти не умел, и Марису приходилось
таскать его на себе, и это была «таска» — так называлось. Раскоряка кричал: «Таска! Таска!», и брат подцеплял его
где-то в районе груди, и так они ходили, очень медленно, как больное чудовище.
Кто-то сделал фотографию, и с тех пор он носил ее с собой, в деревянном
чемодане, это и была старая тоска.
Вот
что теперь выходило: надо было спасти раскоряку — вытащить его из того чужого места,
потом вытащить бабушку и всем вместе уйти куда-нибудь в Бирюльбин
или конусовость, или любое другое захватывающее
слово. Но пока идти к ним было опасно — его же будут искать там в первую
очередь. Так Марис подумал и отправился на блошиный рынок: узнал у прохожих,
где случается блошиный рынок, и вскоре нашел это место.
Если
бы кто-то раньше спросил у него, что такое ночные блохи, он, наверное, сразу бы
растерялся и не смог ничего ответить. Но теперь он был бы рад такому вопросу,
потому что эти существа…
—
Привет, а ты кто?
—
Я Марис. А вы блоха?
Девушка
засмеялась и махнула в сторону темноты, показывая, что приглашает его зайти
внутрь. Она была похожа на ту самую, которая ходила изучать секретарей, только,
кажется, прическу поменяла или испытывала новую мимику — Марис не очень хорошо
разбирался в девушках.
—
Блохи выглядят по-другому. Мы просто ассистенты, — рассказывала она, пока они
пробирались лабиринтами.
—
И вы покажете мне блох?
—
Всему свое время. Пожалуйста, проходи и говори мне «ты».
Там
везде стояли огромные коробки — разных размеров, но все такие здоровенные, и на каждой коробке висела лампочка и табличка
— Марис никак не мог прочитать из такой темноты.
—
Где мы? Я пока не догадался.
—
Это картонный квартал. Ночью все должны отдыхать.
—
А что на табличках?
—
Формулы. В темное время суток сюда никто сюда не придет, вот они и открыли…
—
Кто — они?
Девушка
хотела что-то ему прошептать, по крайней мере, Марису так показалось — что она
хочет прошептать, потому что она наклонилась к его уху, но потом вдруг
выяснилось, что шептать она ничего не будет, и они просто прячутся от кого-то,
заправив головы в картонную тень.
—
Старайся не говорить так громко, даже если тебя что-то удивило или взволновало,
— наконец, дождался он шепота в ухо. — Книжники чувствуют любые изменения
среды… Нам лучше скрыться, пока никто не заметил.
Они
прошли вдоль главной картонной линии, нырнули в один из поворотов и вскоре сидели
в одной из огромных коробок с пустотой. Внутри не было ни единой вещицы.
—
А эта комната… Она для чего?
—
Это подарочная. Здесь объявляют хорошие новости.
—
Почему здесь?
—
Не знаю, так принято. Все эмоции держат в одной коробке.
—
Понятно. А блохи, родственники?.. Теперь ты расскажешь мне?
—
Конечно, расскажу.
Странная
девушка достала из кармана ручку и блокнот, что-то написала на листке, вырвала
и передала Марису. На листке было крупными буквами написано «слово» и больше
ничего.
—
Дай это обратно… Видишь, ты дал мне слово?
—
Ну да…
—
Теперь возьми этот листик, зажми крепко в ладонях и держи его, пока я буду
говорить, а дальше положи в карман или куда-то, и всегда носи с собой. И если
тебе захочется передать кому-то даже крохотную частицу того, что я тебе
расскажу, вынь вот этот листок и подержи в руках: так мы сохраним наш секрет.
—
Так я научусь держать слово?
—
Вот именно. Быстро схватываешь.
Марис
очень осторожно свернул листок в трубочку и сжал в ладонях. Он страшно любил секретики и уже предвкушал, какую хорошую компанию эта
записка составит старой тоске.
—
Пожалуйста, начинай, — обратился он к загадочной собеседнице.
—
Хорошо, — сказала она и перевела глаза куда-то на стену. — Я буду говорить с
тобой, как с обычным человеком, не как с ребенком, потому что ты не ребенок, Марис,
ты просто немного по-другому развиваешься. Все люди разные, и ты разный.
—
Я разный.
—
И поэтому я не буду какие-то особые слова подбирать, просто скажу все, как
есть.
Это
научный блошиный рынок. С виду все выглядит как торговля: кто-то продает — кто-то
покупает, но на самом деле люди приходят сюда, чтобы изменить свою кровь. В
прямом смысле. Здесь выводят таких особых блох, после укуса
которых человек чувствует себя сильным и решительным, иногда более умным,
иногда более красивым — он не только чувствует себя так, но эти изменения
происходят на самом деле — не всегда по запросу, но довольно часто в лучшую
сторону. Это блошиная лотерея с высокими ставками, новые научные наркотики. Ты
знаешь, что такое наркотики?
—
Никогда об этом не слышал.
—
Может, это и к лучшему… В общем, наркотики дают
кратковременный эффект, который надо все время поддерживать, а блохи привносят
длительные изменения в организм… Многие люди хотят получить сверхспособности
и готовы платить за это большие деньги, и они платят, и тогда оказываются
участниками одного из спектаклей, которые тут регулярно проходят. Весь блошиный
рынок — это, по сути, научно-постановочное представление, научный театр…
Когда обнаружили такие реактивы, как «вера», «эмоция», «настрой», стали добиваться
естественности от каждого эксперимента. Чтобы человек жил, как обычно, а в это
время в нем зарождалась мутация или как это… я не очень сильна в терминологии.
Марис
посмотрел на свои руки — они немного расслабились, и «слово» было не так чтобы
крепко зажато. «Нет уж, надо выдержать до конца», — подумал он и сцепил пальцы.
—
Рассказывают, что началось все случайно, — продолжала девушка. — Какого-то человека
блохи покусали, и это были не простые блохи, но много видавшие, блохи, которые
ели в один день от многих людей… И так склеился вирус,
который вызывал все вот эти чудесные изменения — но только у конечного
носителя… Долго вычисляли формулу всей этой истории и, в конечном итоге,
поняли, что нужны богачи, старики и психи…
—
Это ты что имеешь в виду? Я ничего не понял.
—
Ну, вам говорят, что это родственники приехали, и вы идете туда: богатые,
старые и тронутые, и блохи кусают всех, кого нужно, потому что это специально
обученные блохи…
—
А пицца?
—
Просто так.
—
И вечеринка?..
—
Этот дым, который выпускают во время танцев, — этим удаляют неиспользованных
блох, чтобы в следующий раз начать все заново.
Марис
хотел бы сейчас броситься в один из углов, чтобы закрыть голову и основательно
подумать, потому что у него так сейчас чесалось внутри — новая информация не
хотела усваиваться — так много пугающих слов. И жаль, что мозг не делает отрыжку
— голова так распухла и напряглась… Надо скорее говорить, побольше
говорить, чтобы перестало расти…
—
А ты работаешь тут?
—
Ну, вроде как. Днем продаю старое серебро. Ночью сижу в подарочных коробках с новыми
гостями.
Она
улыбнулась. Марис попытался ответить тем же, но у него слабая
получилась ответность, потому что, помимо набухшести, в голове тикало какое-то новое чувство: он
чувствовал, что где-то рядом вызревает подвох.
—
Тебе тут нравится? — спросил он, перекручивая беспокойно листок руками.
—
Я вроде как с ними заодно, — ответила она невозмутимо. — Мы, актрисы, корректируем
естественные ситуации прямо на месте — если у кого-то припадок, если кто-то
слишком много говорит, и все в этом духе… Это нужно,
чтобы не было натянутости.
—
Но ты можешь уйти?
—
Я могу. Но мне незачем. Платят недурно. Да и ничего плохого они не делают. Ты
тоже зарабатываешь свои денежки — учишься в хорошем месте вместе с обычными
ребятами. А раскоряка… Его бы давно упекли в
какой-нибудь социальный подвал. С такими не церемонятся. А так он живет в
приличном пансионате и может гулять на свежем воздухе и общаться с людьми. Чего
же вам жаловаться?..
«Старая
тоска, старая тоска» — повторял Марис, чтобы не сделать какую-то глупость, но в
какой-то момент это все же случилось: огромные горячие пузыри надулись внутри
головы, и дальше произошла серия таких разрывов (в мозге?), и голова начала
заполняться чем-то горячим. «Взорвалось», — подумал он и отключился.
…
Была широкая, выпученная звездами наружу была ночь, и парень сидел за столом, а
перед ним стоял открытый ноутбук в деревянном чехле. Крышка была разрисована
цветными мелками.
—
Все, Марис, все хорошо, — прозвучал голос, то ли старушечий, то ли девичий, в
зависимости от того, где бы находились уши.
Аккуратная
рука сняла датчики, прикрепленные к голове парня, затем подползла к экрану,
ткнула на «сюжет» — выставила off, отключила режим квантирования и захлопнула деревянный чемодан.
—
Умница, Марис, ты хорошо поработал, а теперь — чистить зубы и спать, — сказал
тот же голос.
Парень
оперся на спинку стула и не без усилия поднялся. Там кто-то поддержал его, и
они двинулись к ближней стене, на которой висела раковина, заставленная зубными
щетками.
Башня
Допустим, что все сидят в одной комнате, занимаются
своими делами. Духовное отопление отключено, но никому не страшно, они прочно
сидят, каждый внутри себя. Мамонтовая луна, трактовка валунов, какая-то
стоптанная кошка, как будто ее носили на ноге (астигматизм — отсутствие
фокусной точки). Воду разливают строго по расписанию, поэтому жажда,
поэтому сцеживают слезы и пьют их. Все хуже получается
плакать: перекодировка боли, внутренняя среда неустойчива. Они расселись по
полкам и смотрят оттуда, некоторые спокойные очень, другие как есть:
добропорядочные, заурядные люди.
С
одной стороны совершенно одинаковые с виду: мраморные, приличные, с другой стороны
— особенные. У первых проторенные уши, и это очень заметно, когда дырка идет в
голову (так можно разговаривать, когда есть чем слушать). Немного
атрофировалось понимание, до кого-то не дошло: вопросы застряли в волосах,
теперь сложно распутывать.
Есть
и вторые те — особенные. Вот этот особенный: из головы вытекают боги.
Интересная аномалия, но тоже не без последствий: боги сворачиваются язвами по
всему черепу, и целыми днями он отковыривает эти засохшие воспоминания.
Некоторые
по углам расселись. Один из них сутулый в обратную сторону, раньше сидел в
углу, потом вышел и теперь постоянно оборачивается, но только не через плечо,
так можно и шею выломать, к тому же — дурной знак. Поэтому он оборачивается
только через затылок, становится на руки через голову, отчего за ним повсюду
ходит обморок. Все это собирательный образ: обморок как первая стадия, дальше
начинаются крушения — планов, надежд, у кого что осталось. Их почти никак не
предотвратить: они маскируются прошедшим временем — вроде только начал жить, а
уже все переломано изнутри.
Угловые
— припадочные, а у тех, что по стенам, хмурые кликушеские идеи. Вот кто-то закрылся,
зарылся в глубокой вере — нервная религия; тогда они принесли звон и выложили
перед ним. Звон в ушах — и человеку кажется, что в него встроена благодать. Другой замыслил искусство. На доске рисунок — какой-то
размытый круг, и это подписано как замысел, хотя больше напоминает пакет или
мешок. Круг такой просторный, туда понапихать
можно разного, и некоторые периодически кладут в него, что-то прямо в рисунок
кладут, но никак туда не лезет, и это сценка предельность.
За
углом тренажерные смысла — такие пустые белые помещения, в которые иногда добавляются
какие-то объекты: холсты, книги, каждый раз новые, иногда там ставится балет,
ну, не сам собой, а с помощью усилия. Все это случается редко, а большинство
времени комнаты пустые от вещей, там только люди. Вот и сейчас кто-то есть.
Носится из стороны в сторону. «Что это он делает?» — «Бросается в крайности».
«Ой, смотрите-смотрите!» Человек остановился и снял всю одежду. «Теперь он
бросается в глаза».
Торгаши
тут же шевелятся, бдят, иначе — продают повседневность. Цена зависит от состояния,
от состояния повседневности. «Купите, недорого: типизация, рутина, комфорт». Но
тут всегда торг: некоторым вообще не нужна повседневность, а другие только ее и
хотят, в итоге бродят, перепутанные между собой, смотрят на пол и не знают, какое решение подобрать. Лучше, конечно, купить
про запас, мало ли — смерч или проказа.
У
каждого можно найти какие-то качества, описать эти его качества, и он тут же
становится личностью как бы. Но если смотреть прямо, если говорить прямо, вот
кто они: толстостенный мужчина с закупоренными сосудами, рыжестраусовый
общипанный тип, человек-трещина, вялый патриот в деревянных узорах и прочие
весельчаки. Почти все прошедшего времени — сидели тут, скалили эпитетные зубы, на лицах двигались гадко кривые рты, в которых
умер и разлагается смех. Гнилые изнутри и снаружи, некоторые лежали, не притрагиваясь
к пище, желая только болеть. Кто-то покорнейше ерзал, лишенный весомости,
другой с ножницами стриг себе локти и ел их.
Кого
тут только не было — почти все. Почти все, так или иначе, временами заходили
сюда по разным причинам, иногда эпохами заходили, и это что-то вроде
общечеловеческой традиции. Много разговоров, и главный из них — ни о чем, но
иногда тема складывалась и какие-то мысли. Вот двое стоят. Один ростом с себя,
второй немного пониже — не в том смысле, что ничего не добился, но мог бы и побольше взять.
—
Мне нужно каждый день подниматься на эту башню и хлопать минимум четыре раза,
иначе со мной что-то случится. Ну, я выпаду из общества, и со мной никто не
будет дружить. И ты должен. Все нормальные люди туда ходят. Мы и живем тут все
только чтобы подниматься на башню.
—
Я тут не живу. Посещаю тренажерную смысла — иногда,
но, в целом, я не живу тут. И на башню не хожу.
—
Никогда не ходишь?
—
Не хожу.
—
Да, брось, так не бывает. Или ты болен чем-то, или религиозен, или зануда.
—
Я не то и, надеюсь, что не это.
—
А, вот в чем проблема, я понял! Ты боишься того, как будешь проявляться на
башне. Там же каждый человек становится таким сильным, таким значимым. И ты
боишься, что у тебя не получится. Что ты не проявишься или, наоборот, как-то не
так…
—
Ничего я не боюсь, просто не хожу туда. Мне и так хорошо, я вполне доволен тем,
что у меня есть.
—
Но как же полнота жизни?
—
Она присутствует тоже.
—
У тебя-то, не ходящего на башню?! Вот не поверю никогда. Это же научно
доказано, что если время от времени ходить на башню, то это очень даже полезно,
для сердца,
например,
и чтобы не сойти с ума.
—
Могу попросить ссылку?
—
Хоть каторгу. Это в интернете везде написано.
—
Понятно тогда.
—
Что это тебе понятно?
—
То, что на достоверные источники вы сослаться не можете.
—
Так я же сказал — везде написано, какие еще источники? Видишь, у тебя уже
первые признаки паранойи, и все потому, что ты не ходишь на башню. Но я могу
помочь. Завтра вечером, если не занят, можем подняться
и хлопнуть вместе.
—
Спасибо, но я не пойду туда, ни один, ни с вами.
—
Что ж, в таком случае нам больше не о чем разговаривать. Но я пытался помочь,
не забывай. Мудрость поколений, уроки истории…
—
Вот именно.
—
Всего доброго. Хотя куда тебе…
—
До свидания.
Такие
редко заходят, в основном, по работе, или как-то провести время, или на балет.
И на них все смотрят так — загадочные дурачки. Как можно не ходить на башню?
Все люди из века в век ходили на такие башни, и все хлопали, а эти вдруг не
ходят. Очень подозрительно.
—
А что, вы не знали? Они же в ямниках целыми днями…
—
Все там сидят?
—
Ну, не все. Есть чудилы, которые и на башню не
поднимаются, и ямники обходят стороной. Но эти,
скорее всего, с иголками под кожей.
—
Дикобразы, что ли?
—
Ну да, дикие образно.
Каждый
человек обязан подниматься на башню и хлопать там, это же нормальное устройство
общества, это, можно сказать, заповедь. Тысячелетиями люди поднимались и
хлопали: политики и пророки — все поднимались и хлопали, и никто не обходил
башню стороной, разве что в конце жизни и по болезни, когда подниматься уже
было тяжело и всякие там противопоказания.
Вот
вечер, и снова кто-то пошел, все пошли, все, кто тут сидел. Там факелы наверху
и открытые проемы в стенах, так что небо хоть и темное уже, но наравне со взглядом. Так первый хлопнул, и его внутренность начала
разбухать. Другой старался не удручать себя понапрасну, иначе, чем адаптируясь
к виду. Ходили животы из стороны в сторону: переваривали слухи.
На
стене вышел фильм про обращение народов в глупость, увидели, посмеялись —
кто-то захлопал. Все захлопали, и это был такой обряд: превращение в существ
иного вида. Хлопки из раза в раз, минимум четыре. Это аплодисменты — хлопки.
—
Кому они рукоплещут?
—
Большому Башенному, это изобретатель мира. Сначала ему
хлопают, потом просто так. Им кажется, что они счастливы. Они приходят сюда
думать, что счастливы. Без этих башен человеку очень сложно встречаться с миром
лоб в лоб, тем более, радоваться ему. Эти башни — явный прогресс.
—
Или упрощение.
—
Даже если и так… Браво!
И
собеседник захлопал так увлеченно, так стремительно ухлопался,
а потом все по очереди пошли к спиральному спуску. Там была такая горка, и она
вела вниз, надо было просто скатиться. И все скатывались без возражений, и
кричали от радости, и никто не потерял этот день, никто не прожил эту жизнь
зря. Человек скатывался и начинал ждать, когда же он снова сможет взобраться
наверх.
Мамонтовая
луна, трактовка валунов… Духовное отопление отключено, но никому не страшно и
никто не замерзнет. Люди спокойны. Люди ждут.