К 270-летию Г. Р. Державина
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2013
Наталья Анатольевна Гранцева родилась в Ленинграде, окончила Литературный институт им. Горького. Автор семи книг поэзии и исторической эссеистики. Живет в Санкт-Петербурге.
Невежество в маске
“История, слишком часто отдавая предпочтение наградному списку перед лабораторной тетрадью, приобрела облик самой неточной из всех наук — бездоказательные обвинения мгновенно сменяются бессмысленными реабилитациями…” — утверждал известный историк Марк Блок1. И это печальное наблюдение остается верным по сей день не только применительно к исторической науке, но и к такой почтенной филологической области, как история литературы. В истории российской словесности примеров тому множество. Внешнему наблюдателю метаморфозы возвышения или принижения в общественном сознании той или иной крупной фигуры напоминают абсурдистское либретто оперного спектакля, где главные герои с помощью костюмов и искусства гримера преображаются во второстепенных, а второстепенные внезапно начинают распевать не свои арии, поддерживая невнятный текст эффектными бессловесными хореографическими украшениями.
Иллюстрацией к сказанному служит ретроспективный взгляд на отношение российского интеллектуального сообщества к поэту, завершившему творческую эстафету литературных олимпийцев екатерининской эпохи — Державину. За 270 лет, минувших со дня его рождения, непросто, но все-таки формировался в сознании общества образ этого персонажа истории — дворянского недоросля, потомка казанского мурзы, студента университета, потенциального художника и артиллериста, бедного солдатика-преображенца, жестокого преследователя Пугачева, смирного сенатского служащего, придворного одописца, почтенного академика-филолога, деятельного губернатора, кабинет-секретаря императрицы, президента Коммерц-коллегии, министра юстиции… Поносило-помотало Гаврилу Романовича по просторам земли Русской, не раз пришлось ему менять доспехи на мундиры и наоборот, чудесным образом возникал этот человек то в обличье регионального управленца, то в личине главы торгового ведомства, то в облачении верховного законодателя… Заслуги Державина перед государством ценились высоко.
Другое время и другая эпоха соорудили ему рукотворный памятник, конкурс в 1832 году объявил министр внутренних дел Блудов, который заявлял, что памятник надо соорудить такой, чтобы “по изяществу рисунка и размерам соответствовал цели изъявить уважение России к одному из первейших поэтов и вместе с тем служил бы украшением довольно важного города в Империи, какова Казань”. Однако поэт, явившийся в бронзе изумленным россиянам, всем своим видом говорил, что на самом деле никто не знал истинного Державина!
И сейчас в одном из красивейших мест Казани — у Лядского сада — высится удивительный памятник Гавриле Державину. Выполненная в классическом стиле скульптура поставлена на пьедестал из красного гранита. Поэт изображен сидящим на табурете, с непокрытой головой, облаченным в тогу и обутым в котурны. В правой руке — стиль (стержень для письма), левая поддерживает лиру.
Как возникла идея такого странного сооружения в честь неизвестного римлянина?
Уроженцу Казанской земли, поэту и вельможе, сразу после его смерти казанцы решили воздвигнуть монумент, но для реализации этой идеи понадобилось более тридцати лет. Решения принимались, проекты утверждались, пожертвования собирались… но возникали препятствия. Первоначально памятник — по проекту К. Тона и С. Гальберга — установили 22 августа 1847 года в университетском дворе, между учебным корпусом и анатомическим театром. Спустя четверть века монумент был перенесен на Театральную площадь — в Державинский сад, который был разведен в 1871–1872 годах на пустом и пыльном плацу, служившем местом воинских учений. Памятник установили в северной части сада, напротив здания городского театра. Там он простоял до 30-х годов XX века, когда революционная власть решили его уничтожить. Советское правительство низложило Державина с литературного трона и сбросило последнего дворянина Казани с пьедестала на мостовую. Первым борцом за пролетарскую Казань был объявлен Емельян Пугачeв — гипсовый бунтарь символически победил приверженца царского режима, Державинский сад переименовали в Пугачевский. А всего через несколько лет следы этой войны покойников исчезли с лица земли — на территории последней битвы Державина и Пугачева был заложен фундамент нового оперного театра, стройка которого завершилась только в 1956 году. Но прошло еще полвека, и казанцы вновь вернулись к идее увековечить образ великого поэта — так в 2003 году был воссоздан первоначальный памятник, установленный в Лядском саду2.
Как видим, и после своей физической смерти Державин, обретший рукотворную плоть, претерпевает новые пространственные метаморфозы, направляет свои бронзовые стопы туда, где витают отзвуки сценического действа, погибает и вновь и возрождается в облике “первейшего поэта” римской выделки. Так через временные и пространственные дали доходит до нашего сознания наш российский Вергилий, первейший римский поэт и неизвестный драматург…
Уважение России выражается таким образом не в признании его заслуг в деле управления государством, а исключительно в возвеличивании его поэтического таланта. Наш поэт-римлянин символически передвигается по городу Казани, мистическим образом оказываясь всякий раз привязанным к “театру” — сначала по повелению императора Николая монумент “прописывается” во дворе Казанского университета, перед театром (анатомическим), затем перемещается к стенам городского театра, затем на месте его дислокации оказывается новый оперный театр, а ныне он хотя и обрел свой последний приют в тени чудесного сада, но все же не слишком, не слишком далеко от обиталища Казанской Мельпомены. И глядит ныне бронзовый Державин на улицу, носящую имя собрата-драматурга (М. Горького), по которой рукой подать до храма оперы и балета…
Присмотримся к необычному монументу. Он говорит с нами на языке символов. Обратим внимание, что поэт не увенчан лаврами — это свидетельство того, что экспертное сообщество и литературная элита не признали его вклада в изящную словесность. Лира, которую поэт придерживает левой рукой, символизирует его причастность к когорте парнасцев, служащих Аполлону, однако инструмент стоит на земле, у ног поэта, — левая сторона, как и левая рука, означает не самое сильное. Да и левая нога бронзового Державина соскользнула с котурна и протянулась к земле, к почве…
Посмотрим на правую часть фигуры. Правая рука находится выше и держит стилос (стилус, стиль). Может быть, кто-то подумает, что этот заостренный с одной стороны бронзовый стержень символизирует широкий спектр письменных занятий Державина — он ведь сочинил не только громокипящие оды и атлетичную лирику, он является автором прозаических текстов юридического, бюрократиче-
ского, этнографического характера… Однако такое прочтение — плод произвольной игры воображения. В системе вечных символов, утвердившейся с античных времен, стилос — знак присутствия Каллиопы, богини эпической поэзии3. Правая рука поэта уверенно опирается локтем на колено правой ноги, прочно утвердившейся на высоком котурне. Таким образом символика скульптурного изображения Державина недвусмысленно заявляет: поэт достиг вершин в области эпической (Каллиопа) драматической (котурны) поэзии, сопоставимой по значению с римской эпикой (тога и сандалии). Эта же символика свидетельствует, что лирическая поэзия (лира) в жизни этого русского Вергилия — не главное…
Отметим здесь же некоторые основания для того, чтобы величать потомка мурзы Багрима аллегорическим именем создателя “Энеиды” — эпопеи об основании Рима. Хоть классическое представление о значении Вергилия связано с его образцовыми текстами в области эпической и лирической поэзии, но единственное его сохранившееся изображение в лавровом венце показывает нам римского поэта в обществе Мельпомены! То есть символика этого “памятника” (мозаики из Суса)4 говорит о том, что наивысшие достижения поэта находятся в его поэтической драме! Но где они — трагедии и комедии, написанные Вергилием?
Наивысшие достижения Гавриила Державина также находятся, по мнению его современников и потомков, в области поэзии, — но монумент в Казани свидетельствует о том, что главное, сделанное им, принадлежит поэтической драме. Однако драматургия Державина, хоть и опубликована, в том числе и в Интернете, почти так же не известна читающей публике и зрителям театров, как не известна драматургия Вергилия, а филологическая традиция, изредка высказывающаяся об этой сфере деятельности русского одописца, не сказала о ней до сих пор ни одного доброго слова.
Но памятник Державину в Казани состоит не только из символической фигуры, сидяшей на постаменте. В композицию памятного сооружения включено и символическое жизнеописание поэта, размещенное на гранях постамента. Оно состоит из трех барельефов.
“Первый из них изображал Державина, декламирующего оды, и трех внимающих ему граций. Одна из них была похожа на Екатерину II, которой поэт посвятил оду “Фелица”, принесшую ему общероссийскую известность. Второй барельеф изображал аллегорические фигуры Дня и Ночи — своеобразный синтез Вселенной, воспетой Державиным. Тема третьего барельефа трактовалась по-разному. Одни считали, что здесь в аллегорической форме представлено Просвещение, без силы оружия преодолевающее невежество, которое падает, роняя свою маску, другие видели поэта, воспевающего Давида, который в сопровождении богини Минервы — покровительницы ремесел и искусства — поражает из пращи Голиафа”5.
Общепринятое описание барельефов казанского памятника Державину, которое мы привели, конечно же, не выдерживает никакой критики и свидетельствует лишь о том, что большая часть пишущих утратила понимание символического языка искусства. И если описание первого барельефа еще как-то соответствует смыслу вклада поэта в российскую культуру, то прочие вызывают множество вопросов. Второй барельеф изображает, безусловно, не “синтез Вселенной”, и смысл аллегорических фигур Дня и Ночи имеет вполне традиционное прочтение, о котором здесь излишне говорить грамотным читателям. Но особенно озадачивает трактовка композиции, размещенной на третьем барельефе. Обратим внимание, этот третий барельеф, как бы завершающий жизненный круг поэта, пройденный по часовой стрелке, слева направо, и выходящий к передней, фронтальной части памятника с именем, должен свидетельствовать о вершинном деянии поэта, за что, собственно, он и удостоен чести быть отлитым в бронзе. И что же мы видим в предлагаемых интерпретациях? Первое — что-то непонятое или понимаемое “по-разному”. Второе — какое-то странное невежество в маске и еще более странное уподобление поэта Давиду, убивающему Голиафа в маске… Эти экзотические предположения находятся за рамками классической символики! Кроме того, в самой биографии Державина нет такого грандиозного деяния, которое было бы равновелико библейскому подвигу уничтожения врага-великана…
Обращает на себя внимание и разноформатность трех объяснений. Первое — как бы биографически-творческое, второе — как бы вовсе не биографическое, третье — вообще без признаков жизненного сюжета…
Совокупность этих наблюдений заставляет предполагать, что барельефы — не жизнеописание Державина. Скорей, они изображают творческие достижения поэта, начинающиеся с аполлонических опытов “Фелицы” и завершаемые его театральными работами. Наличие драматической маски на последнем, третьем барельефе — явное подтверждение такой версии.
Но тогда что же изображено на третьем, самом главном барельефе постамента? Что же было главным в созданном Державиным? Если мы не понимаем смысла изображенного, значит, мы неверно представляем себе величину той вершины, на которую удалось подняться поэту. И, соответственно, остаются верными и по сей день слова, горестно вырвавшиеся из уст поэта В. Ходасевича, создавшего книгу о Гавриле Романовиче: “О Державине судят они, не имея понятия о Державине”.
Пушкин против Державина?
“Заслуга нового прочтения и нового открытия Державина всецело принадлежит └серебряному веку“. Читатели второй половины XIX столетия относились к его творчеству как к давно устаревшему преданию миновавших лет, имеющему в лучшем случае исторический интерес. На фоне всеобщего равнодушия заброшенным памятником высилось девятитомное собрание сочинений Державина, предпринятое академиком Гротом в обстановке снисходительного безразличия одной части публики и брезгливого ожесточения другой”6.
Так считал автор предисловия к книге В. Ходасевича “Державин”, хотя в самой книге речь идет не о “новом открытии” — в смысле расширения представления о значении поэта. Автор всего лишь настаивает на том, что поэт Державин — автор на все времена, что он сохраняет свою ценность и для россиян XX века, что его лирическая поэзия — прекрасна. Это, по сути, открытие старого. Кроме того, что о Державине сказали Пушкин и его современники, кроме того, что по второй половине XIX века предъявил читателям Я. Грот, В. Ходасевич не сказал ничего нового. Он попытался по-своему интерпретировать некоторые “темные места”, обнаруженные им в автобиографических записка поэта7.
В статье “Слово о полку Игореве” В. Ходасевич писал: “А Державин! Но тут уж творится нечто вовсе несообразное. Тут под могильной плитой └лжеклассицизма“ заживо погребен просто огромный поэт, которым всякая иная литература, более памятливая (а следственно, более развитая), гордилась бы по сей день”. В то же время автор жизнеописания Державина, говоря об “огромном поэте”, никак не связывал эту огромность с наивысшим достижением Гаврилы Романовича в области поэтической драмы! А ведь об этом свидетельствует вся символика посмертного увековечивания памяти поэта — от мест размещения монумента до его
скульптурного убранства! Поэтому, утверждаем мы, “новое прочтение и новое открытие” Державина — все еще остаются неосуществленными.
Но все же мы должны мысленно поблагодарить В. Ходасевича за то, что он из своего парижского далека всеми силами пытался противостоять новой опасности, нависшей над Державиным: молодая революционная Россия (Совдепия), манифестирующая принципиальный отказ от прошлого, но все же не могущая по законам физики висеть в пустоте, формировала свою идеологическую почву с помощью жесткой классовой фильтрации. Из всех творцов, живших при царском режиме, для существования в новой России отбирались лишь те, кто тому режиму противодействовал. Прочие сбрасывались с корабля современности. Особенно те, кто добровольно воспевал “царизм” (льстил властителям) и резво продвигался по служебной лестнице.
Классовый взгляд на Державина оставлял ему мало шансов пригодиться строителям коммунизма. Сочинял льстивые оды царям. Участвовал в подавлении пугачевского бунта. Был секретарем императрицы, губернаторствовал, служил министром. Приговор его “огромности” был вынесен окончательный и обжалованию не подлежащий. В начале 1930-х годов памятник Г. Р. Державину в Казани был по постановлению городских властей снесен и уничтожен.
26 апреля 1931 года газета “Красная Татария” опубликовала о памятнике небольшую историческую справку, в которой сам Державин назывался “влиятельным вельможей, льстивым царедворцем, помещиком-крепостником, усмирителем пугачевского бунта”8. Г. Р. Державин служил офицером в 1770-х годах и был автором стихов, посвященных своим, боровшимся с пугачевским восстанием генералам: А. И. Бибикову (“Ода на смерть генерал-аншефа Бибикова”) и И. И. Михельсону (“Эпистола к генералу Михельсону на защищение Казани”).
И в это же время В. Ходасевич издает свою книгу о Державине. Воистину ломоносовский закон сохранения вещества (поэзии) вновь демонстрирует свое могущество! И поэт-изгнанник (географический) становится спасителем собрата-изгнанника из истории! Ходасевич пытается смести “устоявшиеся представления о Державине как о ретивом, но ограниченном служаке, честном ретрограде, певце дворянской монархии. Важно отметить, что такой пересмотр Ходасевич провел, по существу, первым”9.
В преддверии создания теории социалистического реализма идеологическая мысль советской филологии вынуждена была отсеивать из дореволюционной литературы все далекое от реализма, понятого чрезмерно прямо и узко. В советском каноне следовало оставить только принадлежащее реализму, желательно критическому. Пушкин легко удовлетворял этим требованиям. Советская история литературы и описывала “солнце нашей поэзии” как сознательного реалиста.
“Вот почему к 1825 г., когда Пушкин становится реалистом, положение кардинально меняется. Основоположнику нового направления, по мысли историков литературы, уже не на что было опереться в прошлом, нечего было продолжать. Более того, на пути утверждения нового возникли препятствия, мешавшие ему. Главной опасностью были прославленные авторитеты, писатели прошлого, чуждые пушкинской поэзии действительности. Среди этих авторитетов оказывается и Державин”10.
Революционная сосредоточенность на идее борьбы в советском литературоведении диктовала и именитым специалистам в области пушкиноведения чрезмерное педалирование темы бунта, борьбы, ниспровержения… Так в подобных советских интерпретациях Пушкин превратился не в благодарного последователя старика Державина, благословившего юное дарование, а в непримиримого борца с патриархом российской поэзии. Эта особенность филологического взгляда на фигуру Александра Сергеевича привела не только к абсолютизации любого его суждения, даже высказанного в личном письме, но и к формированию не слишком хорошо пахнущей традиции вооружаться пушкинской цитатой для разрушительного удара по тому или иному персонажу дореволюционной истории поэзии. Державин здесь был не единственной жертвой.
Последующее развитие советской филологии смогло лишь смягчить навязанные идеологией догмы, но совсем отказаться от них не удалось.
“В письмах Дельвигу и Бестужеву в 1825 г. Пушкин, по мнению Благого, сформулировал └свое окончательное мнение о Державине“”11. Письма эти достаточно хорошо известны, и цитировать их нет нужды. Важно только заметить, что исследователь особо подчеркивает следующие слова Пушкина: “У Державина должно сохранить будет од восемь, да несколько отрывков, а прочее — сжечь”. Эта мысль сопоставляется с другой: “Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый”, — и делается вывод: “золото Державина” и составляют эти восемь од, которые устанавливаются на основе названий упоминавшихся Пушкиным в разное время понравившихся ему произведений: “Водопад”, “Вельможа”, “На смерть князя Мещерского”, “На возвращение графа Зубова из Персии”, две оды: к первому и второму соседу.
К “золоту Державина” относится и поэтическая “смелость некоторых описаний”, которую ценил Пушкин.
Итог: в 1825 году Пушкин поверг кумир Державина. Им установлена ценность только восьми од (“остальное сжечь”). Но и эти восемь од имеют лишь историческое значение, они в прошлом и для настоящего, а тем более будущего цены не имеют. Благой заключает свой вывод: “Пушкин до конца не откажется от данного им в 1825 году приговора Державину”.
Тем самым тема “Пушкин и Державин” фактически была закрыта. 1825 год — год вынесения Пушкиным приговора Державину. Этот приговор снимал с повестки дня изучение отношения Пушкина к Державину в последующее десятилетие. Подменяя вопрос о традиции и исторической преемственности вопросом о недопустимости повторять Державина, Д. Д. Благой пишет: “Пушкин справедливо считал, что державинский этап русской поэзии — навсегда пройденная ступень и что стремление задержать ее на этом этапе, сделать певца └Бога” и └Фелицы” своего рода эталоном, по которому следует равняться, является серьезной помехой ее дальнейшему движению вперед и тем самым играют реакционную роль.
Другие исследователи так не пишут. Но и у них тема “Пушкин и Державин” ограничена теми же рамками — до 1825 года. Оценка Державина, данная в письмах Дельвигу и Бестужеву, — окончательная. Без лишних слов, но и они полагают, что зачинателю реализма ни к чему оглядываться назад: там нет корней, там не закладывались традиции, которые можно было бы продолжать…
Такова схема, созданная пушкиноведением. И она характеризует не только отношение к Державину”.
Так, вознося Пушкина на недосягаемую высоту (справедливую, конечно!), в процессе формирования советского формата истории литературы само пушкиноведение за счет возвеличивания одного кумира попрало заслуги перед отечественной литературой целой блестящей плеяды поэтов XVIII века. (Еще больше, чем Державину, не повезло Михаилу Хераскову, автору первой эпической поэмы на русскую тему и на русском языке! Хотя непредвзятое прочтение “Россиады” свидетельствует о том, что ее автор весьма значительно появлиял на творчество юного Пушкина12.)
Конечно, в пушкинскую эпоху, когда не существовало Интернета, интеллектуалам приходилось интенсивно коммуницировать друг с другом лишь благодаря хорошо развитому эпистолярному жанру. Но все-таки письма друзьям — не публичное высказывание. И если двадцатишестилетний Пушкин что-то написал другу в мае 1825 года, это что-то было лишь сиюминутным суждением молодого ума, а вовсе не окончательным приговором Державину. Корректно ли с научной точки зрения считать, что за последующие — самые зрелые — годы Пушкина в его сознании и в отношении к Гавриле Романовичу ничто не сдвинулось с места? Неужели наш национальный гений в 1825 году остановился в своем развитии? Мы в этом сомневаемся. И если в последующих письмах и статьях поэта мы не находим прямых высказываний, реабилитирующих поэта, может быть, их следует поискать в художественных текстах Пушкина? Кажется, этим так никто и не занялся.
Однако следует поставить под сомнение и необходимость “реабилитации” Державина, и саму оценку Пушкина. Во-первых, Пушкин тоже имел право ошибаться. Во-вторых, мог ошибаться не он, а маститые пушкинисты, его трактовавшие. Посмотрим свежим глазом на письма Пушкина13.
Александр Сергеевич в конце мая — начале июня 1825 года писал из Михайловского А. А. Бестужеву — в письме есть краткие суждения о Вергилии, Горации и прочих поэтах-римлянах, о Шекспире и прочих славных британских сочинителях. Далее поэт утверждает, что в России есть литература, но нет критики. “…Именно критики у нас и недостает. Отселе репутации Ломоносова и Хераскова, и если последний упал в общем мнении, то, верно, уж не от критики Мерзлякова”.
Из этого суждения можно понять, что репутации (заниженные) Ломоносова и Хераскова сложились именно из-за отсутствия критики! Именно из-за того, что разъяснительная и направляющая функция критики не развита, не подготовленное к восприятию сложных текстов читающее общество и формирует “кривые” репутации. Вот и репутация Державина, выросшая в отсутствие критики, не соответствует его истинному значению: “Кумир Державина, 1/4 золотой, 3/4 свинцовый, доныне еще не оценен”.
Кажется, вполне ясно сказано: профессиональной грамотной критики нет, поэтому и не оценен, читатели видят лишь четверть его истинного значения! Ясно же, что Пушкин писал не о конкретном монументе (которого тогда еще не было), не о сплаве металлов для бронзового кумира — вряд ли поэт был большим знатоком химии как науки, да и сплав золота и свинца — нонсенс: даже сотые процента примеси свинца губят золото, предназначенное для обработки!
Говоря о золоте и свинце, наш африканистый гений мыслил, конечно же, символическими значениями. Золото — символ бессмертия, солнца, Христа. Свинец — символ смерти. Так, переводя пушкинскую фразу с алхимического языка, можно констатировать: поэт огорчался, что в сознании публики Державин был на три четверти “мертв”… И Пушкин вовсе не радовался этому факту, укорял критиков (поименно в том же письме!) за нерасторопность и непрофессионализм.
Примерно в это же время, в начале июня 1825 года А. С. Пушкин писал А. А. Дельвигу: “По твоем отъезде перечел я Державина всего, и вот мое окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармо-
нии — ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он должен бесить каждое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы (исключая чего, знаешь). Что ж в нем: мысли, картины и движения истинно поэтические; читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей-богу, его гений думал по-татарски — а русской грамоты не знал за недосугом. Державин, со временем переведенный, изумит Европу, а мы из гордости народной не скажем всего, что знаем о нем. У Державина должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь. Гений его можно сравнить с гением Суворова — жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом…”
Остановимся. Задумаемся. Какого такого “всего” Державина перечел Пушкин? Ведь всего — в полном смысле этого слова — Державина не существует и сегодня. В 1825 году, когда поэт писал свое “окончательное мнение”, он мог располагать лишь собранием сочинений Державина, вышедшим в 1808 году. Там не было многих текстов, написанных Державиным, в том числе и значительной части поэтической драматургии. Более полное издание трудов Гаврилы Романовича осуществил Я. Грот спустя несколько десятилетий после этого пушкинского письма, но и оно не могло претендовать на значение “всего”. Следовательно, Пушкин читал лишь “избранное” Державина и из него делал выводы. Они могли быть неверными. Не говоря уж о том, что не были предназначены для печати. А следовательно, и для внесения в публичное пространство, где даже просвещенная аудитория была не просвещена критикой и могла безответственно причислить к “свинцу” наследие гения, способного изумить Европу… Вследствие таких некорректных “стяжений” послепушкинская критика вырвала из контекста нужное ей и пренебрегла более глубоким осмыслением очень сложного высказывания.
Но если в письме, сообщающем о четвертях державинского кумира, явственно проступает символический язык, употребленный Пушкиным для сообщения о Державине, то на каком основании филологи отказывают поэту в праве употребить символы в письме к Дельвигу?
Символы эти прозрачны и легко читаются. Основное выделено курсивом — мысли, картины и движения истинно поэтические. Будь поэзия Державина переведена на иностранные языки — она бы изумила Европу.
Но как поэзия автора, не знающего ни языка, ни его духа, ни даже правил стихосложения, могла при переводе с подлинника улучшиться до такой степени, что потрясла бы просвещенную Европу? Это означает, что изначально (в подлиннике) она была написана на иностранном языке — при авторизованном переводе ее на русский поэтому и кажется несовершенной. А на каком языке она написана? На котором мыслил Державин. Мыслил он не по-русски, говорит Пушкин. А как? По-французски. Это всегда видно такому эксперту, как Пушкин, который тоже с детских лет писал стихи по-французски, впоследствии и думал по-французски, и сочинял… Не случайно Державин сравнивается им с полководцем Суворовым… Слишком часто Державин “кричал петухом” — то есть писал, мысля по-французски, ведь петух — символ и эмблема Франции! Если учитывать эти значения символического высказывания Пушкина, то становится ясно, что он считал написанными изначально на русском языке лишь несколько од и несколько отрывков…
Но филологическая наука не слышит Пушкина и по-прежнему твердо убеждена в том, что Державин французского языка не знал… Верят лукавому пушкинскому эвфемизму — о гении, мыслящем “по-татарски”.
Думается, будет более справедливым по отношению к Пушкину предположение о том, что его “окончательное мнение” было столь же окончательным, как и эпатажное заявление, вынесенное в название этой главки. И оттого, что поэт более не высказывался на эту тему, не следует, что он не думал о ней и не находился в процессе пересмотра своей точки зрения. Ведь Пушкин продолжал развиваться и углубляться, а новых оснований для перемены взгляда на Державина у него было все-таки недостаточно — ведь не существовало даже хорошо изученной биографии Гаврилы Романовича… Это было существенным препятствием.
“Автор классического жизнеописания Державина Я. К. Грот, впервые столкнувшийся с этой проблемой, пошел по линии колоссального расширения фактического материала. Его труд, потребовавший более двух десятилетий и занявший более тысячи страниц, густо насыщен данными, поверяющими, дополняющими и разъясняющими державинские свидетельства, данными, извлеченными ученым из многих сотен источников, как печатных, так и архивных”, — писал А. Зорин, предваряя книгу В. Ходасевича о Державине. И он же горестно замечал: “До сих пор было трудно разобраться в огромном, нудном и запутанном материале. Грот его весь добыл — да сам же и запутал так, что черт ногу сломит”.
Неправда Пожарского
Мы не беремся распутать запутанное Я. Гротом, но все-таки рискнем выдвинуть гипотезу, претендующую на объяснение пунктирно очерченной в этом эссе загадки: что же в наследии Державина изумило бы Европу и за что вскоре на родине поэта был сооружен вполне “театрального” смысла монумент?
Конечно, вряд ли это оды и лирика.
Вероятнее, что наивысшим достижением поэта официальная Россия сочла произведение, относящееся к области драматической поэзии. Ведь еще будучи тамбовским губернатором, Державин занялся драматургией и впоследствии обращался к ней в течение всей второй половины жизни. Конечно, его перу принадлежат и пьесы так называемого легкого жанра, но изначально, ориентируясь на задачи, поставленные перед отечественной литературой ее венценосной покровительницей, поэт, конечно же, в первую очередь думал о драме исторической и искал сюжеты, способные вывести на сцену крупных исторических героев, причастных к судьбоносным событиям.
Комментируя опыты императрицы в области драматургии, В. К. Былинин и М. П. Одесский писали: “Образцом драматической формы для Екатерины II послужил Шекспир, понятый ею как создатель пьес, свободных от строгих правил,
т. е. допускавших милое сердцу венценосного драматурга сочетание оперы и собственно драмы”14. Видимо, и Державин ориентировался на темы шекспировских хроник и не страшился отступить от жестких регламентов классицизма.
Сама Екатерина предприняла попытку создать пьесу о Рюрике — слабый замах свидетельствовал о ее внимании к проблемам художественного осмысления узловых моментов отечественного государственного строительства. Наследие Державина в области драматургии показывает, что он также брал для сценического воплощения российских героев подобного масштаба: Евпраксию, Темного, Грозного — о последнем была создана как раз пьеса, сочетающая элементы оперы и драмы — по мотивам “Россиады” М. М. Хераскова.
Однако вряд ли переложение в драматическую оперу поэмы “Россиада” можно отнести к собственно державинскому достижению, как не относят к таковому исследователи переложения поэтом популярных сюжетов П. Метастазио. Подчеркнем, что при жизни Державина в России не существовало самой русской оперы — не было ни отечественных сюжетов, ни отечественных композиторов. И работа Державина в этом направлении свидетельствовала о том, что поэт надеялся на то, что вскоре русские композиторы появятся и озаботятся поиском текстов для опер… Державин был готов предъявить такие тексты. Увы, когда в России появились музыкальные гении, русская опера прошла мимо готовых сочинений певца “Фелицы”, но кто знает, — может быть, их воплощение на театральных подмостках еще впереди?
Таким же произведением, являющим синтез оперы и драмы, явилась и пьеса Г. Р. Державина “Пожарский”, попытка автора дать сценическую жизнь еще одному судьбоносному событию российской истории — освобождению Москвы от польско-литовской интервенции и избранию на царство Романовых. Здесь Гаврила Романович тоже наследовал М. М. Хераскову — именно создатель “Россиады” еще в 1798 году написал трагедию “Освобожденная Москва”, в этом же году Державин заинтересовался фигурой Пожарского и начал писать о нем поэму, оставшуюся неоконченной. “В 1806 году было написано напечатанное двумя годами позднее └историческое представление” Державина └Пожарский”, в 1807-м одна за другой появляются поэмы С. Глинки └Пожарский и Минин” и С. Ширинского-Шихматова └Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия”, трагедия М. Крюковского └Пожарский”. Тогда же совсем юный А. Стурдза начал писать посвященную этим же событиям трагедию └Ржевский”, оставшуюся незаконченной и неопубликованной. ‹…› именно в 1806–1807 гг. освобождение России от поляков и воцарение династии Романовых начинают восприниматься как ключевое событие народной истории. На протяжении всего восемнадцатого столетия подобная роль неизменно отводилась петровскому царствованию”15.
Таким образом, усилия М. М. Хераскова и Г. Р. Державина породили не только интерес к фигуре Пожарского, но и инициировали создание внушительного ряда произведений, посвященных событиях двухвековой давности. Разумеется, этот патриотический подъем был связан с опасностью наполеоновского нашествия, но по успешному отражению его общественный интерес к теме не угас. Более того, Пожарский настолько пленил умы пушкинских современников, что наш национальный гений остро ощущал необходимость создания эпической поэмы о далеком герое!
В 1825 году Пушкин писал Н. И. Гнедичу, призывая обратиться к теме отечественной истории после завершения перевода “Илиады”: “Я жду от Вас эпической поэмы. Тень Святослава скитается не воспетая, писали Вы мне когда-то. А Владимир? А Мстислав? А Донской? А Ермак? А Пожарский? История народа принадлежит поэту”. Позднее основоположник славянофильства А. С. Хомяков сочинил драму “Димитрий Самозванец”. А. Н. Островский, опираясь на тома “Истории государства Российского”, предпринял попытку написания исторической хроники “Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский”… Удивительно! Российская интеллектуальная элита как бы “забыла” о том, что о Самозванце писал трагедию еще А. П. Сумароков!
Видимо, в начале XIX века произошло странное “смещение умов”, свидетельствующее о возникновении массового заблуждения: до появления сногсшибательной “Истории” Н. М. Карамзина истории не существовало вообще! Государственный историограф создал почти “историческую библию” России, которая содействовала бурному развитию и исторической науки, и художественного творчества. Но как же так получилось, что еще через век такой интенсивной деятельности некоторые исторические персонажи стали еще менее понятными, чем были до Карамзина?
В 1901 году И. Е. Забелин опубликовал подробное исследование истории Смутного времени. В нем о Пожарксом говорится так: “Лицо Пожарского, по начертанию отрицающих историков, не имело никаких признаков, возвышающих его личность над уровнем дюжинных личностей. Это был человек малоспособный. Он не совершил ничего необыкновенного, действовал зауряд с другими, не показал ничего, обличающего ум правителя и способности военачальника. Его не все любили и не все слушались. Он сам сознавал за собой духовную скудость”16.
Видимо, дело было не в развитии исторической науки и не в опубликовании грандиозного массива документов, а в правильном их отборе и правильном понимании! Ибо в докарамзинское время и М. М. Херасков, и Г. Р. Державин не только не видели никакой “духовной скудости” Пожарского, но и сумели великолепно показать недюжинность его личности, а также ум правителя и способности военачальника. Плюс еще много чего другого.
Сам Г. Р. Державин в предисловии к публикации “Пожарского” вполне ясно и определенно заявлял: “…все сии характеры и прочих лиц, упоминаемых косвенно в монологах, взял я, ничего к ним не прибавляя, точно из истории”17. Правильность своих исторических докарамзинских знаний поэт предлагал желающим проверить, обратившись к Ядру Российской истории18 и к летописям.
Возможно, А. С. Пушкин, перечитавший, по его признанию, всего Державина в 1825 году и в том же году радеющий о создании героической поэмы о Пожарском, именно “героическое представление” Державина и считал произведением, способным при переводе на иностранные языки изумить Европу? Рассмотрим эту гипотезу, помня, что Державин не обладал изяществом слога, и, следовательно, его тексты не могли поразить европейцев утонченной красотой. Следовательно, изумить Европу смогло лишь содержание державинского творения. О чем же оно?
Героическое представление “Пожарский” состоит из четырех действий (актов).
В первом мы видим лагерь Пожарского со стороны Петровских ворот. Минин и Палицын беседуют. Келарь Троице-Сергиевой лавры в одежде простолюдина. Монах объясняет Минину, что патриарх Гермоген под давлением бояр отсылал в Нижний грамоту, запрещающую ополчению двигаться к Москве (“Нарочно кроюся давно уж потаенно, // чтобы уведомить о всем подробно вас”). То есть Палицын выступает как связной. Он только что пришел и интересуется Пожарским. Минин отвечает, что, возможно, Пожарский в стане Трубецкого, знакомится с расстановкой сил. Палицын предупреждает, что Трубецкого надо опасаться — вроде он Пожарскому завидует.
Одновременно монах-связной высказывает опасение, что Пожарский имеет репутацию женолюба и может быть пленен красотой Марины Мнишек. Оказывается, Марина активно борется за получение скипетра, она уже в Москве, ведет переговоры и с русскими, и с поляками и уже успела очаровать Трубецкого. Минин высказывает сомнение, что Пожарский вообще мог где-нибудь ранее сталкиваться с Мариной. Является Пожарский. Минин и Палицын вводят его в курс дела и сообщают, что московские бояре склоняются к Владиславу, что теперь вся надежда на Пожарского. Пришедшему Трубецкому Пожарский рассказывает о том, что недавно на него было совершено покушение, и представляет ему Минина. В этот момент в стане появляется гонец от Гермогена к Палицыну. Видимо, хорошо налажена была почтовая связь: плененный патриарх знал, что Пожарский прибыл. В письме Гермоген еще раз призывает россиян не идти к Москве, но дополнительное вложение, исполненное мельчайшими буковками, благословляет пришедшее к Москве воинство. Трубецкой и Пожарский обсуждают, как соединить силы, но Минин возражает — без решения совета денег не даст. Трубецкой понимает, что возглавить объ-
единенные силы ему не удастся.
Во втором действии мы видим стан Трубецкого и явившегося сюда ночью Заруцкого. Атаман ждет возвращения Трубецкого (с совета) и рассуждает о том, что Трубецкой мечтает о царском венце. Впрочем, и Заруцкий ощущает себя вправе находиться на русском троне — ведь после гибели обоих Лжедмитриев Марина именно ему отдала руку и сердце. Пришедший Трубецкой рассказывает, что на совете Минин яростно возражал против его начальства над полками, ибо собрал “сребра и злата тьму” лишь для Пожарского. Итог? Совет решил, что объединенными силами будет командовать Пожарский. Заруцкий как опытный стратег предлагает идти на штурм с двух сторон: Пожарскому с Петровки, а Трубецкому — с Яузы. Трубецкой заявляет, что именно этот план в совете и обсуждали, и обещает вскоре встретиться с Пожарским. Интересуется, пойдет ли в бой Заруцкий? Атаман готов.
Под покровом ночи в стан Трубецкого пробирается Марина, облаченная в польский воинский костюм, в руках у нее узел с платьем и ракета. Оказывается, у нее в стане Трубецкого назначено свидание с Заруцким! Что же сообщает атаман царице? Что только что беседовал с Трубецким, который “шел от воевод, на помощь к нам пришедших, // Пожарский с войском ведь”. Обратите внимание на это “к нам”! То есть ополчение Минина и Пожарского двигалось на помощь Марине и Заруцкому? Но Заруцкий только что обещал биться вместе с Трубецким и Пожарским! (Неужели Трубецкой и Пожарский пришли на помощь Марине с Заруцким?)
Далее выясняется, что на Пожарского покушались именно люди Заруцкого — теперь они схвачены. Получается, что они это сделали, чтобы бросить тень на Трубецкого, мечтающего о царской короне. Марина мечтает притормозить активность русских до прихода Желтовского19. Удивительно! — коварная царица, похоже, готовит западню соотечественнику! Зачем ждать прихода гетмана из Вязьмы, когда под Москвой уже собрано русское воинство, способное его полк вмиг разбить? Логичней было ей предупредить гетмана, чтобы поворачивал назад, подальше от верной гибели со своим ограниченным контингентом! Но Марина, дабы остановить наступление войск Пожарского, уже сочинила план действий. Она собирается дать знак ракетой, пущенной в небеса, и кое-что в Москве поджечь. Это будет повод вместе с другими дамами явиться в стан к Пожарскому и умолять его, чтобы он не наступал и пожалел беззащитных обитателей Кремля. При этом царица явно собирается пополнить казну ополчения: “К тому ж ты ведаешь, что собрано богатст-
во: // Так этим случаем мы вывезем сей клад, // Покудова разбой, грабеж и святотатство // Его не растащат, как город будет взят”. То есть Марина вовсе не надеется на спасение от прихода гетмана Желтовского, не прячет от будущего захватчика Кремля — Пожарского — свои сокровища, а сама по доброй воле собирается ему отдать самое ценное! Более того, она прямо-таки горит желанием увидеть русского полководца: “Главнее же всего мне хочется взглянуть // на юного вождя”. Якобы получивший руку и сердце Марины Заруцкий (видимо, обещание принимал за факт!) не только не препятствует выработанному ею плану, но тут же по ее просьбе переодевается в женский наряд, предусмотрительно упакованный в принесенный узелок. Марина велит атаману запустить в ночное небо ракету. Затем в одиночестве рассуждает о том, что для нее все мужчины одинаковы, а главное — вернуть царскую порфиру.
В это время в стане Пожарского Палицын кратко знакомит Минина с историей России — рассказывает об Иване Грозном, Годунове, первом самозванце, Шуйском… А Пожарского нет — он отправился в стан Трубецкого, где совсем недавно мы видели Марину и Заруцкого. (Неужели и он страстно желает встретиться с коварной красавицей?) Минин и Палицын внезапно видят в небе ракету, и тут же является Пожарский. Он заявляет, что будет действовать отдельно от Трубецкого. Потрясенные соратники не успевают обдумать новость, как замечают зарево пожара над Москвой. И тут же появляется группа плачущих женщин, возглавляемая польским воином — это Марина, облаченная в мужской костюм. Возникает ощущение, что ее привел Пожарский! Она сообщает, что в Москве загорелись хлебные амбары, просит помощи осажденным, которым грозит голод. Просит разрешения выпустить лишенных пищи московских детей и жен, в том числе и якобы свою жену-Заруцкого. Женские слезы трогают Пожарского, да и Палицын по-христинаски призывает вождя к милосердию. Речи об освобождении Москвы больше нет. Пожарский соглашается принять польских послов.
Третье действие начинается размышлениями о том, что Пожарский заметил сходство польского воина, явившегося в его стан во главе просительниц, с прекрасной царицей Мариной. Он вспоминает, что видел “сих прелестей собор” несколько лет назад: “Да, как в пышной колеснице // На среброблещущих осьми она конях // Невестой ехала Лжедмитрия к столице”. (Минин-то мог и не узнать Марину, не появлявшуюся у мясных рядов нижегородского рынка, но Палицын! Монах просто обязан был ее узнать! Почему же промолчал? И полководец, и келарь запросто могли пленить нахально явившуюся прямо им в лапы царицу — но не сделали этого. Случайно ли? И действительно, не для помощи ли ей явился с ополчением Пожарский?) Он прямо заявляет: “С тех пор живущая в мечтах моих Марина”! Даже намекает на то, что когда-то был близок с ней: “Я тело излечил, но духа раны — нет”. Он признает себя побежденным царицей, он называет ее своим божеством! Он уходит в глубь рощи, но роща-то находится опять возле стана Трубецкого! Появляющийся Трубецкой беспокоится, что Заруцкого нет — ведь он должен сообщить атаману, что сговорился с Пожарским о синхронном приступе Москвы с двух сторон. Бедный Трубецкой! Он, видимо, не знает, что в это время Заруцкий в женском платье льет фальшивые слезы в стане Пожарского, а сам Пожарский уже заявил соратникам: “С различных чтоб сторон на город устремиться // Мы передумали”. Лгал?
Трубецкой беспокоится, что Заруцкий передумал вместе с ним идти на приступ — и это равноценно измене. Но тут Заруцкий, уже в мужском платье, появляется и объясняет свое опоздание (роща — место встречи?) тем, что, дескать, ходил к Марине, чтобы посоветовать ей, как укрепить город. Нагло лжет Трубецкому! Трубецкой, все еще мечтающий выгнать поляков из Москвы, называет это явным шагом к вероломству. Но Заруцкий не видит ничего плохого в том, чтобы пока силы Пожарского были парализованы. Более того, планирует заставить Пожарского разнежиться, расслабиться и передать власть в войсках Трубецкому! “Но как?” — вопрошает изумленный воитель. Заруцкий отвечает: “Чрез обольщенье!” Далее атаман сообщает, что им в эту рощу уж заведен мечтами Пожарский: “Волшебств царицы здесь исполнена страна”. Поясняет, что Пожарский бродит среди деревьев “в разных помыслах”, как они, раненные стрелами красоты Марины старички Трубецкой и Заруцкий. Потрясенный Трубецкой благодарит за информацию Заруцкого, который отправляется к Марине. А Трубецкой называет ушедшего истинным изменником, а Пожарского — благородным соперником. О Марине же высказывается так: “Замысловат в ней ум, ее прелестен зрак”. Уходит в гущу рощи. А на сцене появляется Пожарский с эффектным патриотическим монологом. По его окончании вновь возникает Трубецкой. Полководцы, обменявшись объяснениями, почему уединились в лесу для размышлений о предстоящей битве, пытаются прощупать намерения друг друга. Трубецкой говорит о том, что, может быть, есть смысл не воевать, а поддержать польского королевича Владислава. Пожарский заявляет о том, что на троне должен быть русский. Трубецкой отвечает, что сам Пожарский звал на русский трон шведов. Пожарский сообщает, что этот шаг был дипломатической хитростью (безгрешным коварством). Подобно первому российскому либералу-глобалисту, Трубецкой изъявляет готовность жить под какой угодно чужеземной властью: “Кумир мне первый — я; отчизна мне, где благо”. Судьбоносный диалог прерывается звуками рога, лаем псов и порсканьем охотников. Кто же вышел на ночную охоту? Трубецкой поясняет: “Быть может, впрямь, // Что царедворцы здесь с царицей веселятся”.
И действительно, при свете факелов, освещающих ночную тьму, царица Марина во всей красе, в сопровождении роскошной свиты и Заруцкого является пред будущими освободителями Москвы. Марина обращается прямо к Пожарскому и приглашает обоих полководцев присоединиться к ночным развлечениям польской знати.
Следующая сцена показывает наших героев уже в царских покоях Марины, где,
сидя на софе, под пение и танцы сильфид, нимф и сатиров, уставшие от охоты гости ведут галантные беседы. Потом Марина, держа за руки Пожарского и Трубецкого, уводит их к столу… В это время Палицын безуспешно разыскивает Пожарского и понимает, что вождь оказался в силках прелестницы. Еще бы! Не слепой же! Уж он-то наверняка узнал Марину и в мужском платье, догадался, что “юный воин” помчится за красавицей в рощу близ стана Трубецкого! Более ответственно к порядку в войске относится Заруцкий — он все-таки ближе к утру собирается привести Трубецкого к месту его службы: “Но уж из тьмы восшел // Свет солнечный: пора идти мне к Трубецкому, // Взять в стан его с собой”.
Утро застает Пожарского спящим в покоях Марины. Здесь-то его и обнаруживает Палицын. Монах, заставший Пожарского на месте преступления (прелюбодеяния), трубным гласом вопиет: “Отечество зовет!” Пристыженный Пожарский убегает от ложа утех, даже не попрощавшись со своим божеством.
Четвертое действие начинается с того, что из ворот Кремля выезжают русские бояре и польские вельможи с детьми, женами и богатствами. Среди них — Марина в белой фате. Эвакуирующимся преграждает путь воинство Пожарского, которым командует Минин, стоящий под деревом вблизи больщого камня. При появлении Пожарского польские послы предлагают ему сокровища, лишь бы он их выпустил. Пожарский от богатств отказывается. Но тут является гонец, который сообщает, что гетман Желтовский с королевичем Владиславом уже три дня как вышел из Вязьмы на Москву! Какое же решение принимает Пожарский? Он дает возможность полякам беспрепятственно покинуть Москву, а заодно и свое войско уводит подальше от стен Кремля — видимо, теперь уже в свободный от поляков Кремль! У ворот остаются лишь Палицын и царица Марина. Марина признается монаху, что любит Пожарского, и требует от Палицына клятвенного обещания, что вождь-любовник возведет ее на трон! (А как он это сможет сделать? Только если сам станет царем!)
После ухода Марины (надо полагать, в Кремль!) к Палицыну является Минин в сопровождении охранников, несущих железный сундук. Минин недоумевает: Пожарский приказал подключить к операции казаков, но казаков не пускает Заруцкий — требует мзды. Да и Трубецкой не движется. Однако монах и казначей вовсе не собираются ничего платить Заруцкому, они вообще вынимают из карманов мешки с червонцами и жемчугом, а также выкапывают из-под камня корвану (церковную кружку), закопанную Палицыным, ссыпают все в сундук и уносят прочь. В Кремль, надо полагать, к Пожарскому. И вовремя — ибо тут же появляются казаки, предводительствуемые Заруцким, и приступают к поиску казны, из которой им не досталось ни гроша, и преследованию тех, кто ее похитил.
Впрочем, в казачьих рядах обнаруживается изменник — один из есаулов Заруцкого спасает Палицына от преследования. Преданный казаками Заруцкий подвергается нападению Трубецкого, обвинившего атамана в противодействии. Трубецкой берет Заруцкого под стражу. Спасенный Палицын все беспокоится о том, жив ли Минин и, соответственно, цел ли его железный сундук с сокровищами? Трубецкой отвечает, что спас казначея, когда толпа пыталась сбросить его с моста… Благодарный спасителю Минин является и интересуется здоровьем Трубецкого. Как лучшие друзья и братья, оба удаляются со сцены.
Последняя, десятая сцена живописует процесс избрания царя на московский престол. Дело происходит на Ивановской площади, в окружении священных соборов и Красного крыльца, на котором находится Марина в царской одежде. На площади стол, на котором царские регалии, вокруг члены Думы и народ. Здесь же и все главные герои. Избранию предшествует небольшая дискуссия. Трубецкой как либеральный демократ предлагает передать высшую власть сенату. Палицын и Пожарский выступают за единовластие. Народ, ничего о сенате не знающий, хором требует царя. Свою кандидатуру на царский трон предлагает Трубецкой. Но неожиданно Палицын вопрошает толпу: “Народ! Царем России быть кому // Из двух, Пожарскому иль князю Трубецкому?” Народ скандирует имя Пожарского. Минин и Палицын, взяв на блюдах регалии, подносят Пожарскому. “Прими ж, избранный муж, довлеющи клейноды”20.
Кажется, заслуги Пожарского в деле освобождения родины позволяют ему претендовать на царский венец, и народ этого жаждет. Кажется, теперь и сам Бог велит ему стать царем и соединиться с возлюбленной Мариной, которая и так уже венчана на царство несколько лет назад. И Марина сходит с Красного крыльца навстречу избраннику и подтверждает право его и на власть над бесчисленными народами, и на ее сердце… Но Пожарский внезапно отказывается от царского венца и от любимой женщины. Почему? Герой объясняет свой поступок так: “С престола для тебя сойти бы я решился, // А на престол взойти неправдой — низко мне”.
О какой неправде говорит Пожарский? Но, видимо, окружающие понимают его. Мы же не будем здесь выдвигать своих версий, которые и так очевидны для тех, кто знает русскую историю…
Героическое представление “Пожарский” завершается выдвинутой освободителем инициативой: избрать на трон по женскому родству Михаила Романова!
Да, Пушкин был прав! Будь такая драма переведена на иностранные языки, Европа была бы более чем изумлена!
К вопросу о трансмутации
Так что же рассказало нам героическое представление Державина “Пожар-
ский” о самых драматических событиях Смутного времени?
Большая часть задокументированных фактов, добытых исторической наукой в ходе ее развития, Державиным использована, хотя и весьма причудливым образом. Не слишком заботясь о хронологии, драматург разместил известные ему данные в соответствии с законами театрального искусства, требующего не иллюстрировать учебник истории, а располагать события так, чтобы сохранялась динамика действия, ведущего к кульминации. Драматург прекрасно обозначил характеры героев. Мы увидели всех основных действующих лиц октября 1612-го — февраля 1613 года. Для сравнения скажем, что М. М. Херасков, рассказывая об освобождении Москвы, не смог вывести на сцену ни Марины, ни Заруцкого, ни Палицына. Но зато показал нескольких бояр и гетмана Желковского с сыном. Но это частности. Отметим главное, что удалось донести до читателей и потенциальных зрителей Державину.
Державину удалось показать, что основным претендентом на московский трон были не Трубецкой и не королевич Владислав. Основным претендентом был младенец, рожденный Мариной от самозванца Лжедмитрия II. Хотя Державин ни слова не говорит о ребенке-царевиче21, но весьма ярко показывает борьбу Марины за возвращение трона. Русская история сообщает об этом глухо, но Державин более внимательно отнесся к мнению летописцев. Еще в августе 1611 года патриарх Гермоген отправил нижегородцам конспиративное письмо, в котором содержались следующие указания: “…пишите в Казань к митр. Ефрему. Пусть пошлет в полки к боярам и к казацкому войску учительную грамоту, чтобы они стояли крепко за веру и не принимали Маринкина сына на царство. Я не благословляю. Да и в Вологду пишите к властям о том и к Рязанскому владыке. Пусть пошлет в полки учительную грамоту к боярам, чтобы унимали грабеж. Сохраняли братство и, как обещались, положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев и за веру, так бы и совершили. Да и во все города пишите, что сына Маринкина отнюдь не надо на царство. Везде говорите моим именем”22. Удивительно, но самому важному событию в истории Смутного времени — изгнанию поляков из Москвы в октябре 1612 года — в солидном труде, который мы процитировали, посвящено менее одной страницы! Но само письмо свидетельствует о том, что спустя всего полгода после смерти Лжедмитрия II и рождения младенца Ивана Дмитриевича полстраны россиян — от Казани до Вологды — уже собирались избирать на царство именно этого ребенка. Пламенные предостережения Гермогена осенью 1612 года уже не рассылались по причине смерти автора, но Державин показал, что именно эту опасность пытались отразить все — и Трубецкой, и Палицын, и Пожарский. Марина — главный женский персонаж драмы, имя ее и мысль о ней звучит с первой страницы до последней!
Державин ясно показал, что все русские полководцы не столько воевали с поляками, сколько искали возможности общения с Мариной. Более того, видимо, наперебой предлагали ей руку и сердце. Державин показал также, что освобождение Москвы от захватчиков произошло практически бескровно: польские послы при личном участии Марины вывели свой воинский контингент из Кремля. Именно ее царская власть позволила отправить восвояси соотечественников, которые хотели возвести на трон не ее, а юного королевича Владислава.
Державин также показал, что уверенность в восстановлении царицы на троне вселили в нее не столько престарелые воздыхатели Трубецкой и Заруцкий, сколько умело обольстивший женщину Пожарский.
Державин показал, что по сути они оба — Марина и Пожарский — действовали согласованно и в одном направлении: зачищали территории Кремля от конкурентов в борьбе за трон. Марина своей властью устранила возможность польской поддержки Владислава. Пожарский с помощью Трубецкого нейтрализовал Заруцкого, а затем переиграл и Трубецкого.
Державин также показал, что немалую роль в этой политической схватке играли деньги. Это были деньги, отданные Мариной Пожарскому, а также средства, собранные церковью. Финансовый ресурс Минина плюс сокровища Марины и пожертвования монастырей, аккумулированные для обеспечения единодушного голосования, видимо, убедили царицу в том, что русская корона у нее в руках.
Но Пожарский обманул возлюбленную. И большой вопрос: только ли в надежде на венец? Помните, что он говорил о нежелании всходить на трон неправдой?
Однако за неимением места, уклоняясь от ответа на этот вопрос, остановимся на выводе.
Князь-воин и царица-воительница совместными усилиями изгнали из Москвы польского короля Сигизмунда (его войска).
Не кажется ли вам, что этот вывод вполне зримо изображает нам нечто знакомое? Не этот ли сюжет мы уже встречали в начале наших размышлений? Не этим ли сюжетом продиктован образ вершинного достижения Державина, венчающего его земную жизнь?
Рассмотрим внимательно сюжет третьего барельефа на постаменте монумента в Казани.
Композиция изображения вполне ясно прочитывается. Боги Аполлон и Артемида стоят в правой части — Аполлон повелительным жестом указывает влево. Там, в центре барельефа, изображены мужчина и женщина. Мужчина в шлеме с поднятым забралом и с кинжалом в правой руке, женщина — простоволосая, держащая в правой руке меч, оглядываясь на Аполлона, она движется вместе с мужчиной, в левой руке которого щит с ее портретом. Оба угрожают оружием поверженному изгоняемому врагу, упавшему на колени, — он находится в левой части барельефа… С лица побежденного слетела маска, да и тога его упала с плеч и едва держится на чреслах… Явный символ разоблачения и изгнания врага.
Не является ли это изображение кратким символическим обозначением драмы Державина “Пожарский”?
И не способно ли после внимательного изучения этого произведения наше сознание с помощью процесса трансмутации обратить лежащий в забвении мертвым грузом державинский свинец — в державинское золото?
А ведь в этом небольшом эссе мы смогли высказать лишь малую часть того, что можно о нем сказать…
Но, видимо, до сих пор справедливым остается воззвание Вольтера, украшающее страницы его лучшей, по мнению А. С. Пушкина, поэмы — “Орлеанская девственница”:
О Истина — невинная богиня,
Когда ж твоя восславится святыня?
Ты, признанная вечно нас учить,
Зачем в колодце предпочла ты жить?23
Глубокое, истинное понимание сделанного Г. Р. Державиным в литературе, видимо, потребует еще больших трудов и долгих усилий. Для успешного движения по этому пути, отмеченному рукотворными и нерукотворными монументами, несомненно, будет полезно не забывать и некоторые философские указания. “История показывает, что все то, что уже было некогда осмыслено, еще будет подвергаться дальнейшему осмыслению в мысли, которой пока еще нет”24.
1 М. Блок. Апология истории, или ремесло историка. М.: Наука, 1973.
2 http://derzhavin.lit-info.ru/review/derzhavin/011/1062.htm.
3 http://mithology.ru/Kaliopa.html.
4 Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. М.; Х.: Аст-Фолио, 2000.
5 http://derzhavin.lit-info.ru/review/derzhavin/011/1062.htm.
6 В. Ходасевич. Державин. М.: Книга, 1988. Вступительная статья, составление приложения, комментарии А. Л. Зорина.
7 Г. Р. Державин. Записки. М.: Мысль, 2000.
8 С. Ефремов. С пьедестала на мостовую // Красная Татария. — 7 июня 1931 года.
9 В. Ходасевич. Державин. М.: Книга, 1988. Вступительная статья, составление приложения, комментарии А. Л. Зорина.
10 Пушкин А. С. Державин // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. — Л.: Наука. Ленингр. отделение, 1977–1979. Т. 8.
11 Д. Д. Благой. Пушкин и русская литература XVIII века. В кн.: Литература и действительность. Вопросы теории и истории литературы. М.: Гослитиздат, 1959.
12 Н. Гранцева. Сказанья русского Гомера. СПб.: Журнал “Нева”, 2012.
13 А. С. Пушкин. М.: Художественная литература. Собр. соч. Т. 9.
14 Екатерина II. Сочинения. М.: Современник, 1990.
15 А. Зорин. “Бескровная победа” князя Пожарского (События Смутного времени в русской литературе 1806–1807 гг.). НЛО. 1999. № 38.
16 Забелин И. Е. Минин и Пожарский. “Прямые” и “кривые” в Смутное время. СПб.: Русская Симфония. БАН, 2005.
17 Державин Г. Р. Сочинения. Под ред. Грота. СПб., 1867. Т. IV.
18 Ядро российской истории, сочиненное ближним стольником и бывшим в Швеции резидентом, князем Андреем Яковлевичем Хилковым; в пользу российскаго юношества, и для всех о российской истории краткое понятие иметь желающих в печать изданное, с предисловием о сочинителе сей книги, и о фамилии князей Хилковых. Напечатано в 1770 году в издательстве при Императорском Московском университете.
19 Имеется в виду гетман Жолкевский, у М. М. Хераскова — Желковский. — Прим. авт.
20 Клейноды (от нем. Kleinod и польск. klejnot — драгоценность, драгоценный предмет), регалии, являвшиеся войсковыми знаками отличия в казачьих войсках и символами власти польских и украинских гетманов, украинских и донских казачьих атаманов в XVI–XVIII вв. http://slovari.yandex.ru
21 Иван Дмитриевич (5 января 1611, Калуга — 16 июля 1614, Москва) — малолетний сын Марины Мнишек от Лжедмитрия. Сторонники называли его Иван Дмитриевич и считали претендентом на русский престол, а противники называли Ивашка или Ворёнок.
22 Карташев А. В. Очерки по истории русской церкви. М.: Терра-Terra, 1992.
23 Вольтер А. М. Орлеанская девственница. БВЛ. М.: Художественная литература, 1977.
24 Фуко М. Слова и вещи. СПб.: Academia, 1994.