Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2013
Марина Гарбер
ЕЛЬ
Одиннадцать месяцев сна: упакована в ящик,
Жгутом перетянута крепко, в покойной тоске,
Смиренья, покорности и ожиданья образчик.
Мы стащим ее по ступеням, ворча и кряхтя,
Пока осыпается зелень пластмассовой кашей,
Ей нечем болеть, ей не больно, не страшно — спустя
Одиннадцать месяцев после прощального марша.
Поставим ее посредине, чтоб зимний сквозняк
Играл ее хвоей, как ветер в заснеженной чаще,
И будет все правильней, будет все именно так,
Как нужно, как должно — и сказочней, и настоящей.
Вот встанет она — терпелива, мудра и горда,
Послушает наше — о детях, простудах и ссорах.
Пускай в Вифлееме уже загорелась звезда,
У нас этих звезд в сундуке — нескончаемый ворох:
Красивых, бумажных, раскрашенных, полых внутри,
Из мишуры, серпантина и прочей химеры.
Такие — горят и сжигают. Смотри и гори!
И руки не спрячем, как в песне — ее кавалеры.
Мы эту гирлянду кроили с тобой по кускам,
Мы с трех континентов везли драгоценный орнамент,
Чтоб рвать и сшивать, чтоб сушить и латать по углам
Еще не покрытый чернильною вязью пергамент.
На ветках повыше зеркальные лягут шары,
Тряпичная кукла, щелкунчик — на ветках пониже.
Мы будем светлы, непомерно добры и светлы,
Стеклянные бусы — а не оскорбленья — нанижем.
Так хочется праздника детям, а мы — из числа
Терявшихся в детстве и так неумело взрослевших.
Лишь черные мыши пищат из пустого угла
Да сумрачный холод из окон сквозит запотевших.
За этими окнами так же снуют воробьи,
Со льдины клюющие еле заметные крохи.
За год, Новый год! Без тебя, без страны, без любви,
За горький конец — с расстоянья — прекрасной эпохи.
Когда бы не смерть, эта ель поднялась бы сама
Среди ничего, на ничем не приметной опушке,
Но бедное дерево медленно сходит с ума,
Пока мы его наряжаем в свои безделушки.
Есть что-то опасное в нашей наивной игре —
Попытка сгореть, пока лик ее ясен и светел,
Попытка найти на привычной, не нашей земле
Немного того, что не бросишь словами на ветер.
…А там, далеко, где ни ель не растет, ни сосна,
Где солнечный берег волна черногубая лижет,
В несбыточном доме ты молча стоишь у окна,
В стране по-рождественски дальней — и нет ее ближе.
(НЕ) ДЕТСКИЙ ТРИПТИХ
1.
У меня есть дочь — умна, добра и послушна,
Не умеет давать сдачи, даже когда это нужно,
Может лишь плакать, очень тихо или очень громко,
Теребя рукав или от юбки тесемку.
Я ее не жалею.
Я вообще этого не умею.
Другое дело — пожалеть чужого,
Замерзшую птицу или, скажем, дворнягу, —
Чужому отдашь малость, и ему покажется много,
А родному — жалость, как в жару и жажду — пустую флягу.
Я ее не учу давать сдачи, не учу мириться,
Не говорю банальностей, вроде “с ближним нужно делиться”.
Пусть она в свои пять набивает синяки и шишки.
Будет крепче? Вряд ли… Я ей читаю книжки:
Про хорошего мальчика, про плохого…
Ей почему-то нравятся только плохие.
Ей, наверно, их жаль, и это — осколок родного,
Битое зеркало… А стихи ей
Не читаю — зачем торопить душу
Туда, где еще одиноче, чем ветру в стужу?..
2.
Мой сын годовалый пытается встать и пойти —
От этой тахты до вон той неподвижной коробки,
Но он, торопясь, спотыкается на полпути
И падает на пол — глазастый, веселый, неловкий.
Пока он идет, я пророчу ему Ватерлоо —
Такие победы, что пятятся наполеоны.
Я верю в него и молюсь, чтоб ему повезло,
И вижу: трубач на коне, золотые погоны…
Но что его ждет? Сколько раз с вороного коня
Он ниц упадет, чтобы встать или чтобы почить
На чьей-то войне, далеко-далеко от меня?
Схватить его за руку и никуда не пустить?
Вкус крови? Победы ли — тоже с кровинкою — смак?
Когда, спотыкаясь о погремушку свою,
Он падает, падает — быстро и медленно так,
А я, закрывая глаза, не ловлю, не ловлю…
3.
Дочь отпущу любить.
Сына отпущу воевать.
Я не знаю, кого винить,
Я, наверно, плохая мать.
Я не учу их доверию,
Боясь звука собственной фальши.
Детство — это преддверие:
Отворишь, и не знаешь, что дальше.
Я не учу их свободе — тоже
Часто тождественной одиночеству.
Вот они и льнут ко мне второй кожей,
Вьют из меня то, что им хочется.
Говорят, что мать — поводырь в пути,
Говорят, детей нужно учить спиной.
А я не учу, так как не знаю, куда идти,
То есть учу одному: не стоит идти за мной.
* * *
Жизнь — куда ни смотрела бы — все одно:
Позади — длинна, впереди — темна.
Нажимаешь кнопку — и есть кино,
Нажимаешь другую — и нет кина.
За флажки, за буйки, о стекло мячом —
Никогда не умела, но плыть — плыла.
Страх мой — грех мой, дамокловым ли мечом
Надо мной, или — два ветряных крыла?
Не ломала весел о синь-хребет,
Каждый вдох и выдох брала вода.
За семь лет — семь бед и один ответ:
До конца — не более чем всегда.
Пункт исходный с конечным соотнося,
Иногда очнешься: к чему грести?
Не набрать водицы на всех и вся,
И живее нет, чем в одной горсти.
* * *
Этим краям и река не снилась, не то что море,
Но вот — брызги, бриз и такая безбрежность…
Это и есть нежность.
Когда на лицо кладу свою руку — спишь? —
И ты, незрячая, словно римлянка, зришь
Жизнь: пальцы, ладонь, запястье…
Это и есть счастье.
Когда невидимый, но ощутимый, как воздух,
Затворяет окно: “Ничего нельзя сделать. Поздно”.
Отключает ветер, море, тебя — моей рукой.
Это и есть покой.
* * *
У такого за пазухой черви живут, тараканы,
Вот где свили гнездо жабообразные черти!
Сторонись, как беды сторонятся, болезни, смерти,
Ты не врач кафкианский, собой не врачуешь раны.
Ты ведь тоже росла в расчудесном таком королевстве,
Где сменяется гнев — куда ветер подует — на милость,
Где казнить невозможно, помиловать не получилось,
Где бесчестье и честь пребывают в теснейшем соседстве.
Ты ведь тоже училась быть тише, смиренней, глаже
И в толпе у метро грести, как пловец, руками.
Только что это с ними? Да нет же! Что это с нами?
Переставишь местами, но сумма все та же, та же.
И чем дальше живешь, тем возвращенье дольше —
К очагу, языку, чужеземной родной мовi.
Полюби же его, недостойного сей любови,
Потому как в душе — те же черти, но Бога — больше.
* * *
Зачем здесь хлеб и теплое вино,
Официант без дела и улыбки,
Курортный город, втиснутый в окно,
Скупые краски, грубое рядно —
Невзрачное такое полотно
Без глянца туристической открытки?
Синтетика цветка, меню — плашмя,
На скатерти заглаженные пятна,
Дверной проем, где школьники, шумя,
Одни и те же — вне числа и дня —
Проносятся — зачем, и так понятно.
Зачем вдали расплавленный песок,
В котором чайки обжигают лапки?
Трехпалый след ведет наискосок
Туда, куда уходят без оглядки,
Порой от худшего на волосок.
Зачем теперь пугливой птицы взмах,
Неосторожно взмывшей над волною,
Как будто сообщающей размах
Стихии — моря, неба — белизною
И уменьшеньем в зрительных полях?
Зачем стеклянных банок перезвон,
Всей пустотой поющих об уходе
В тон настроенью и плохой погоде?
Жизнь истончается, за горизонт уходит…
И возвращается — со всех сторон.