Эссе
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2013
Борис Иванович Лукин родился в 1964 году в городе Горький (Нижний
Новгород). Окончил Литературный институт им. М. Горького. Кем только не
работал: сторож, дворник, бизнесмен, педагог, журналист, садовник. Последние годы
был редактором отдела литературы «Литературной газеты». Автор поэтических книг:
«Понятие о прямом пути», «Междуречье», «Долгота времени», «Поединок», «LeLь». Публиковался
в «Литературной газете», «Литературной России», «Российском писателе»,
альманахе «День Поэзии» и др., журналах «Дальний Восток», «Наш современник»,
«Молодая гвардия», «Литературная учеба», «Москва», «Подъем», «Юность» и многих
др. в том числе в Финляндии, США. Стихи переведены на языки различных
народов мира. Лауреат Большой литературной премии России. Автор проекта и
составитель Антологии современной литературы «Наше время». Член СП России.
Живет с семьей в Подмосковье.
Это чувство я спрятал глубоко
В тяжком сердце, как в толще земной.
…Но опять потаенное око
Дни и ночи висит надо мной.
Н. Дмитриев. Совесть.
1984
1. Пустяк
Давным-давно,
в другой стране, может быть, лет двадцать пять назад, когда иностранцы в гости
приходили не часто, один из приятелей заглянул ко мне, студенту литературного института
им А. М. Горького, на огонек с молодой-аспиранткой-лингвисткой-слависткой
родом из Финляндии, пишущей диссертацию на какую-то заумную тему по
произведениям Ф. М. Достоевского. Из-за Федора Михайловича и привел, а еще
ей было любопытно, на молодого поэта с тремя детьми. То есть захотелось ей
окунуться в литературно-бытовой процесс советского гражданина и спроецировать
на жизнь классика.
Как
оказалось, по-русски она говорила прилично, но медленно. Точнее сказать, понимала
не плохо, но за живой ассоциативно построенной беседой уследить не могла. Меня
же интересовало лишь одно, как она может разобраться в такой сложной материи,
как Достоевский? Можете себе представить, настолько она заинтриговала меня этой
загадкой, что я не просто запомнил эту встречу, но и постоянно в течение
нескольких лет интересовался у знакомого, что у нее, да как. Однажды
он сообщил мне сногсшибательную новость: финская достоевсковедка
приняла монашеский постриг в одном из новообразованных монастырей на русском
Севере.
Удивленный
читатель спросит, какое отношение имеет столь долгое вступление к заявленной
теме? Поэт Николай Федорович Дмитриев (1953–2005), как известно, в монастырь не
уходил, работ о творчестве Достоевского не оставил…
Вы
увидите далее, что творческие установки Дмитриева очень близки
философско-религиозным взглядам Достоевского.
И
дело не только в этом. Наверное, мысли мои о творчестве Николая Дмитриева тоже
несвоевременны. С точки зрения современного цивилизованного «гражданина мира»
творчество Н. Дмитриева — пережиток прошлых времен. (Как недавно стало ясно по
ряду зарубежных исследований, нынешнему миру даже любимый Бродский чужд и
враждебен из-за антифеминистической настроенности и
явной не толерантности в адрес представителей некоторых народов мира.)
Отстранившееся
от христианства общество все сделало показным. Поэтому и занимается чужими
проблемами в подкрепление своего имиджа чаще, чем собственными, возложенными на
них творцом. Но тема, поднятая Дмитриевым в стихотворении одноименном названию
статьи, типична для героев Достоевского, мучающихся из-за своей вины
одновременно и перед кем-то конкретным и перед всем светом разом. Отсюда,
конечно, берет свои корни принятое в прежней России определение слова
«интеллигент», как человека, чувствующего свою вину перед всем миром.
А
теперь можно приступить к чтению.
Три вины
Несу
к святой обители
С
притихшими людьми
Вину
перед родителями,
Вину
перед детьми.
По
быльнику позванивают
Сухие
семена,
Вина
перед призванием
В
конце пути видна.
Уж
слишком часто с бесами
Случалось
петь и пить,
И
звуками небесными
Тот
грех не искупить.
Шажочками
неверными
Иду,
скрипит костяк.
…Нет,
по сравненью с первыми
Последняя — пустяк.
В
первой же строке мы встречаемся с выражением «святая обитель», понятно, что это
скорее монастырь. В них или уходят из мира, или посещают в молитвенном порыве,
в покаянном состоянии. Заранее прощу у читателей прощение за кажущуюся простоту
излагаемых мыслей. Если бы я не размышлял над ними несколько лет, они не стали
бы такими доступными, поверьте. А у современника моего времени свободного совсем
нет, даже на чтение, не то, что на длительное размышление.
В
святую обитель несет герой в покаянном состоянии чувство вины пред родителями и
перед детьми. Две вроде бы частные, личные грехи объединены с
общественно-значимой «виной перед призванием».
Но,
как ни странно, это покажется гражданам, чтящим общественное служение, в
последней строфе произойдет неожиданное разделение: «по сравненью с первыми»,
то есть по мнению автора — главными, последняя —
пустяк.
Сейчас
стало «хорошим тоном» говорить о православных мотивах в литературных
произведениях. Но скажите вы мне, с какими другими отправными точками
размышлять над этим текстом? Здесь все просто пропитано христианской
проблематикой.
В
коротком стихотворении рассказана без подробностей, как и требует исповедь,
жизнь человека, осознавшего себя грешником. А открытие это сделать человеку
совсем не просто. Почти каждый считает себя безгрешным — особенно, если нищим
подает, детдомам помогает, детей своих не обижает, да еще и крещен. Думаете, с
бухты-барахты ушла финская славистка в монастырь? Могу себе представить,
насколько перевернуло ее душу углубление в православные переживания
Достоевского. Немного догадываюсь, что заставило полностью пересмотреть свои
жизненные устои. Понятно, с каждым годом читавших книги Федора Михайловича
становится все меньше, но с той же уверенностью можно сказать, что процент
людей, чьи души воскресли для вечной жизни после по-фински вдумчивой работы над
его наследием, возрос. Хотя и среди читавших Достоевского до сих пор встречаются
люди, ощущающие себя абсолютно безгрешными и не понимающие, зачем и в чем надо
покаяться именно им. Что же нам — современным, образованным, талантливым,
возможно даже признанным в своем профессиональном кругу — позволяет думать
о себе как о безгрешных? Кто и что снимает с нас
чувство вины и перед родителями, и перед детьми? Ощущение, что ничем не обидели
их и сделали для них все? Нет. Чаще это — вроде бы успешное собственное «дело
жизни», которое заслоняет нам все вокруг. И ставится в этом случае во главу
угла, иногда даже цитируется притча из Евангелия о зарытых в землю талантах. Но
какими бы талантами мы не обладали, нами забывается, что все, данное нам в
жизни с самого момента рождения до самой смерти — дар Божий. А стало быть,
забытые родители и брошенные (духовно оставленные на произвол улицы,
телевидения, интернета) дети — это те же закопанные в землю и не приумноженные
таланты. А значит, это грех перед Творцом, возложившим на нас по силам
нашим. По силам. Ничего сверх этого. Забежим немного вперед и скажем, что поэт,
остановившись лишь на таком прочтении, мыслил бы слишком однопланово.
Хотя для многих и многих авторов и этого пласта предостаточно с излишком.
(Не
могу не вспомнить иллюстрацию к выражению «по силам».
Б. Пастернак после Первого съезда писателей был ошарашен
намечавшимся возведением его на «пьедестал», как первого и единственного поэта
эпохи (за выбытием Маяковского), ощущая как никто вокруг, что такое «по
силам».)
Все,
что будет «дано» нам сверх сил, то мы наваливаем себе на плечи при встрече с
бесами, о которых Дмитриев пишет в третьей строфе:
Уж
слишком часто с бесами
Случалось
петь и пить,
И
звуками небесными
Тот
грех не искупить.
Это
он не просто про каких-то выдуманных мистических «бесов» пишет. Он же с ними во плоти общался — «пел и пил», а значит ошибиться никак не
мог. Кто это и зачем они с ним тешутся? А чтобы забыл про родителей, детей и
талант свой. Хотя дар как раз и мог быть тем крюком, на который эти «бесы»
поддевать могли и победили бы. Но знаем мы высказывания о поэте товарищей по
цеху и жизненных попутчиках, характеризующих его как «смиренного» и
«скромного»… Это очень важная деталь — поэт показывает нам, что он увидел в
жизни не выдуманное, а реальное зло, прежде не понимаемое им как зло по
душевной слепоте.
Странным
может показаться, что известный поэт, признанный лидер своего поколения, вдруг
в конце жизни осознанно высказывает вслух мысль, что никакими стихами своими,
даже если кто-то считает их «звуками небесными», вины, греха не искупить.
Искупить его можно лишь покаянием. Потому в конце своего пути и не
разворачивается он восвояси с высоко поднятой головой атеиста, а идет шажочками
неверными к святой обители, борясь с гордыней своей. А чтобы не посчитали наши
доводы голословными, еще цитату приведем:
Словно
был за этою калиткой,
Словно
не приснился мост Калинов,
Где
расстался я с моим хвостом,
Где
с самим собою смог сразиться
И
теперь — навек преобразиться,
Укрепясь молитвой и
постом.
(Всю-то жизнь в
земле она копалась… 2001)
Вообще-то,
главенствует среди нашего брата писателя такое понятие, что грехи наши
житейские будут на суде перекрыты (оправданы) нашими же талантливо исполненными
произведениями.
Булгаков,
Бунин, Набоков — всяк по своему высказывался за главенствующую роль творческого
багажа в оценке личности писателя. Пожалуй, один Гоголь да Чехов (Достоевский
не забыт, а уже назывался ранее) беспокоились о безгреховности
своей житейской. Вообще, тема эта требует отдельной большой работы. Мы же лишь
слегка затронем главные, болевые точки.
Следует
отметить, что Дмитриев не афиширует этого процесса в своей душе, не делает «акт
преображения» всеобщим, мы даже не слышали ни от кого, что он ходил в церковь
по воскресенья, исповедовался и причащался, как это делает воцерковленный
человек. Дмитриев — поэт огромного масштаба, в трагический период истории
страны (90-е годы распада) начинает спасение ее — родины-матери — с себя, с
молитвы «Отче наш», упоминание о которой появляется в стихах уже в 1991 году
«Цыганка нагадала мне»:
Цыганка
нагадала мне,
Что
я проснусь в другой стране,
Но
я схитрил и не проснулся.
Бреду
сквозь милосердный сон,
И
вот влекущий чудный звон,
Небесный
гул ушей коснулся.
В
какой-то светоносной тьме
Возникла
церковь на холме,
Она,
как девушка босая,
В безглазье внешней темноты
Густые
звоны, как цветы,
Во
все концы земли бросала.
На
холм святой стекалась рать
Под
уговор: мечей не брать.
И
вот уже переминалась
Людская
скорбная стена
От
Сергия до Шукшина.
А
дальше не припоминалось…
Туман
текучий моросил.
—
Вы тоже спите? — я спросил,
—
И предо мной явилось блюдце:
—
По краю яблочко катни,
—
И узришь ты дела и дни
—
Всех, не умеющих проснуться.
И узрил я: клубится пар.
Резвятся
бесы, и угар
Привычно
отроки вдыхают,
В
почете смертные грехи,
И
те в том сонмище плохи,
Кто
плохо Русь святую хает.
И
мне сказал незримый страж:
—
Молись, коль помнишь «Отче наш».
Коль
что-то из святого помнишь.
Молись
за них. Они горят
В
аду земном и что творят,
Не
ведают. А где им помощь?
1991
С
молитвы начинается и восстановление почти утерянных христианских традиций, к
возвращению себе и близким естественного, но высмеянного негодяями,
права поклоняться «отеческих гробам» (заметьте, речь шла и идет именно о
России) и без стеснения молвить о «любви к родному пепелищу». И без боязни и
стеснения сказать в глаза:
Знаю:
бесам выпадет что следует —
Мне
об этом звезды говорят!
…Не
прощай им, Боже, ибо — ведают,
Ведают,
собаки,
что
творят!
1993
Откуда
это чувство, потребность в Высшей справедливости могло появиться у Лауреата
премии Ленинского комсомола, советского человека (это словосочетание не просто
звучало гордо, но и имело под собой определенную атеистическую «закваску»)? А в
то же время другие «комсомольцы» «пилили» на партсходках
страну и ее богатства.
Не
просто давалось сердцам и душам нашим обретение веры. Я и сам когда-то
подсмеивался над упомянутым в начале этого эссе товарищем, когда он, участвуя в
восстановлении Оптиной пустыни, рассказывал о своем
трудном воцерковление. Слыша негативные реплики в
адрес впервые пришедших в церковь людей, я вспоминаю свой путь к вере. Откуда
это и мне далось?
2. Посреди земной стези
Люблю
читать прижизненные издания писателей. Какое-то удивительное чувство
сопричастности, единовременности существования возникает, когда держишь в руках
пожелтевшие книжечки с полуистлевшими страницами. Недавно посчастливилось
раскопать в питерском букинисте томик собрания сочинений Пушкина, кажется года
1856. Там, в подвальчике возле Мойки, между прочими «никому не нужными»
изданиями он и лежал под столом.
У
некоторых книг Николая Дмитриева в моей библиотеке судьба была похожая. Но я
стал собирать их еще и по другой причине. Однажды, оказавшись
заводилой в работе по созданию Комиссии по творческому наследию поэта, видя,
как трудно формировать музейные экспозиции прижизненными изданиями, путешествуя
по России, начал, по наущению жены Галины, выискивать эти томики в библиотеках,
у коллег писателей и менять на новое толстенное издание «Николы зимнего»,
выстраданное составителями и напечатанное на средства Московского правительства
(а стало быть — москвичей) в издательстве «Литературной газеты». Из
Углича я привез «О самом-самом». В Челябинске поэт
Николай Година подарил «Тьму живую». В каком-то, кажется, сибирском городке, а
может в Орле или Туле передали «Оклик» и «Три миллиарда секунд». Но самую
уникальную книгу — «Зимний грибник», вышедшую всего в 150 экземплярах, выпросил
у вдовы поэта — Алины Дмитриевой.
Мало
понять смысл стихов Дмитриева, проецируя их содержание только на свой опыт.
Обратимся к творческому наследию Дмитриева, чтобы проследить развитие
заявленной темы, найти в них ответы на непонятные еще нам вопросы. «Прожив» с
поэтом, обретем зрение и слух для правильного прочтения, ведь не только о себе
пишет он, не только об одном читающем индивидууме, а про всех нас, за весь мир
страдает, мучается, и не обязательно побеждает. О таком жизненно необходимом
душевном взросление и говорится в строфе о «зле». И тут вдруг открывается
зрение, и произносятся сокровенные слова: «вина перед родителями»…
Ну,
какая такая вина может быть у тринадцатилетнего мальца
перед батькой, умершим в самом расцвете лет (всего в 50) от неизлечимой
болезни? Разве что та вина сына, которую подспудно ощущаешь, читая строки из
стихотворения «Тихо кружится звездная сфера», в котором сын просыпается от
ночного крика отца, вернувшегося во сне на войну. Сын тоже туда стремится,
чтобы помочь:
На
полу мои ноги босые —
Вот
бы мне в этот сон, в этот бой!
Вдруг
сегодня отец не осилит,
Не
вернется оттуда живой?!
А
какая вина может быть у него перед мамой (умрет в пятьдесят три года). Она
останется одна в деревне, как и прежде, работать учителем, а он уедет, следом
за сестрой, учиться в Орехово-Зуевский педагогический институт. Но уже
прослеживается начало «вины» в написанном за год до ее смерти стихотворении
«Когда в каникулы домой // Вернулся в первый
раз…»:
На
третий — мне открыла дверь
Уже
старухой мать,
И
вот на родину теперь
Боюсь
я приезжать.
1975
Вряд
ли мама, сама педагог, не радовалась успехам сына: активно печатавшего стихи,
прекрасно отучившегося в институте и вернувшегося работать в школу в родной
Рузский район (правда, далековато от своей деревни — почти пятьдесят
километров), счастливо женившегося…
Дмитриев,
потеряв родителей, не только не боится вспоминать их в стихах (Думаю, что
такого количества стихов маме не написал в русской и мировой поэзии никто.
Ну, разве омский поэт Юрий Перминов,
собравший, кстати, недавно прекрасную антологию стихов о матери.), но не забыл
поблагодарить и тех, «кто скрашивал сиротство, // Благодарность
приношу!.. Разве мертвое живому // Предпочту
когда-нибудь?». (Живое) Правда в этом стихотворении он благодарит… не
людей, а природу… По христианской традиции принято
считать, что нравственное чувство растительному и животному миру не
свойственно. Нравственность и мораль присущи только
человеку — если так можно сказать, мерилу добра и зла в мире. Дмитриева не
удовлетворяют эти простые постулаты. Его философия в другом: для него весь мир един: и природный и человеческий,
и боль одного из живущих вызывает сочувствие у других, отсюда и обязательная
благодарность в адрес искреннего сочувствия и помощи. При этом понимает поэт —
в человеческом мире, в реальной жизни, все иначе: искренности и отзывчивости
днем с огнем не сыщешь.
Родители
не уходят из его стихов и сознания. Конечно, порождая не только тоску по
любимым людям, но и вину перед ними. Но он не болезненный тип, все в жизни
оценивающий через свое чувство вины, посмотрите, как он анализирует его:
Ночь.
И рядом — больное свеченье.
Неужели
— ответь мне, ответь! —
Все
земное мое назначенье —
Лишь
оплакать их тихую смерть?
Он,
видимо, слышавший за спиной обвинения, что сел на выгодную тему «сироты», не
боясь и не стесняясь, отвечал умникам, живущим только чужими мыслями и
выдуманными страстями: «Но прошу у музы бедной // Посреди
земной стези, // чтобы тех стихи спасали // Той ли, этой ли
строкой, // кто ступеньку на вокзале // Греет спящею щекой…// Кто
сиротство как блаженство // Не воспримет никогда, // Кто на позы и на
жесты // Не затрачивал труда» («Много лет мне…»)
Уверен,
что поможет нам понять «вину перед родителями», вторая, видимо не случайно,
парная первой — «вина перед детьми». Но прежде прочтем еще несколько строк из
другого стихотворения:
Надо
в долгожители готовиться,
Пагубные
усмирять влечения,
Перестать
напрасно беспокоиться,
Моционы
совершать вечерние.
Трудно
не почувствовать самоиронию поэта, явно повторяющего вслух не для себя, а для
нас общепринятые мнения заботящихся о себе и мечтающих о вечной «счастливой»
жизни современников. И даже первая строка следующей строфы продолжает это
внешнее цитирование до собственно авторского взрыва на слове: «Нет».
Мало
ли, что сгинуть ярко хочется!
Нет.
Не к месту это молодечество.
Мало
ведь оставить детям отчество,
Надо
им оставить и Отечество.
Конечно,
в последней строке и кроется ответ на вопрос о неназванности
этой страшной вины, которую поколение Дмитриева, повторявшее уже несколько
десятилетий вслед за ним: «В пятидесятых рождены, // Войны не знали мы,
и все же // Я понимаю: все мы тоже // Вернувшиеся с той войны».
Подспудно они осознают это до сих пор. Не могут не осознавать…
Хотя разное оно было, как оказалось сегодня, — это поколение 50-х.
3. Наследник
Николай
Дмитриев из стихотворения в стихотворение, из года в год преумножает смыслы и
расшифровывает слово за словом свои поэтические строки. Вот оно, потерянное и
не сохраненное Отечество. О нем спросит отец сына. И опять (!) это сон:
И
спросит он не без усилья
Вслед
за поэтом, боль тая:
— Так где теперь она, Россия,
И
по какой рубеж твоя?
Нет
у меня совсем ответа.
Я
сам ищу его во мгле,
И
темное безвестье это
Удерживает
на земле.
Нет
не только «темное безвестье» и чувство вины за потерянное
и не сохраненное отеческое наследство, но и долг перед детьми удерживает поэта
на земле. Ему, многое познавшему, постигшему, надо успеть передать им свое
знание.
Как
финальный аккорд, как квинтэссенция всего вслед за поэтом сказанного мною выше,
еще одно стихотворение.
* * *
Мне было все
дано Творцом
Без всяких
проволочек:
И дом с
крыльцом, и мать с отцом,
И складыванье строчек.
Россия — рядом и
— в груди,
С мечтой о новом
Спасе,
С тысячелетьем
позади
И с вечностью в
запасе.
Мне было все
дано Творцом:
И у скворечни скворчик,
И дом с
крыльцом, и мать с отцом,
И складыванье
строчек.
И вот теперь
сказать могу
(Не за горами
старость).
Что все
досталось дураку,
Все — дураку досталось…
Глобальные
обобщения, свойственные этому стихотворению, позволяют рассмотреть
поднятую тему шире, в другом ракурсе — поднимая осмысление до сотворения новой
мифологии. Мир ушедший, со своими героями, творцами и богами предстает как
сказочная страна, в которой родившемуся мальцу, словно «по щучьему велению»,
дается все сразу — он родится после Великой войны, и этим счастлив, у него есть
отец, с которым «вместе выполз, выжил, // А то в каких бы жил
мирах, // Когда бы снайпер батьку выждал // В
чехословацких клеверах?!», а еще раньше отец мог погибнуть в ссылке, после
раскулачивания семьи и высылки ее из смоленской деревни. Малец
рождается в выстроенном отцом доме в годину коммунальной городской тесноты. Об
этом деревенском Подмосковном детско-отроческом рае он напишет удивительные стихи,
перечисление одних названий которых займет несколько страниц.
И
вот в финале жизненного во многом сказочного по успешности пути, герой
произносит жестокие слова в свой адрес, словно кто-то свыше ему их диктует, а
может он представляет, что это речь родителей: «все — дураку
досталось». Подобный уровень самоуничижения, пожалуй, во всей посоветской литературе — случай уникальный. Кого только не
обвиняли и в чем только не обвиняли после 1991 года бывшие советские граждане.
А вот чтобы так прилюдно, почти по Достоевскому, на площади покаяться, да землю
отеческую целовать — этого не было.
Но
нам важно, что последует за этим простодушным, стыдным современнику и
большинству потомков поступком. Как начнет изменяться Дмитриев? Что сможет
сделать в мире этот сказочный Иванушка-дурачок?
И
первое, что мы скажем в ответ — он научится каяться. Научится не перекладывать
свою вину на других, не перекладывать свой крест на плечи ближнего.
Научится прощать чужую ошибку, — чужую, но не свою.
Поэтому
вина перед детьми, как мы только что разобрались, та же, что и пред родителями,
будет трансформироваться в его сознание в эпическо-былинные
формы. Но поэт — отец, он это прекрасно понимает, и ответственность эта не в
тягость ему как труд семейный, это видно по стихам, в которых он
иносказательно пересказывает свое детство, счастливые деньки в деревне
Архангельское рядом с родителями, сестрой и друзьями. Наполняет он души своих
детей тем теплом, которое им в окружающем мире «чистогана» и жадного
потребления уж не удастся познать из собственного опыта. Пусть тогда остается
светлой сказкой — решает поэт.
* * *
Вырастет сынок в
лесной глуши
И попросит: —
Сказку расскажи! —
И примолкнет на
руке отцовой,
Нос в плечо
уткнет — и ни гу-гу.
…Расскажу про девятивенцовый
Домик, подраставший
на лугу.
А еще про ежика
с ежихой,
Воровавших листья у окна
В час, когда
тишайшей сторожихой
В черных липах
прячется луна.
О холмах
предутренней побелки,
О синичьей
песенке в саду,
И о бабке с
дедом, и о белке
С яблоком
заржавленным во рту.
И о снах обшарпанных салазок.
Долгих снах из
снеговой пыльцы…
Сказки были,
много было сказок,
Но у всех
печальные концы.
Потому, конечно,
я примолкну
И, вздохнув
чуток, наверняка
Расскажу про
зайца и про волка
Или про Ивана-дурака.
Стихи
его, сцепленные одной мыслью-образом русского Ивана — сказочного героя — могли
бы составить книгу. Вдумчивый читатель сразу увидел нить от первой и второй
вины — перед родителями и детьми — через сказку про Ивана-дурака
к образу автора-героя, довольно резко названного «дураком»
— в строке «все — дураку досталось…» Конечно, речь не
идет о глупом человеке.
В
литературе можно встретить множество толкований исконно русского образа
Иванушки. Нам же показалось важным отметить следующее: его социальный статус
низкий — крестьянский сын или сын старика со старухой, то есть обязательно не
за горами сиротство. К тому же Иван-дурак — поэт и
музыкант; в сказках подчеркивается его пение, умение играть на чудесной дудочке
или гуслях-самогудах, заставляющих плясать даже стадо.
Он — носитель особой речи, в которой помимо загадок,
прибауток, шуток отмечены фрагменты, где «нарушаются или фонетические, или
семантические принципы обычной речи, или даже нечто, напоминающее заумь»; его
бессмыслицы, нелепицы, языковые парадоксы, основанны
на омонимии и синонимии, многозначности слова (Ну чем не поэзия? Убийство змея копьем Иван описывает как встречу со злом, которое он
злом и ударил, «зло от зла умерло».) И правда,
только добро к добру. Я эту выборку сделал специально без авторской отсылки.
Потому — какой у сказки автор?
Дмитриев
и сам был из сказки. Из сказки-были, в которой — и намек и добрым молодцам урок… Об этой сказке-были он не раз написал в стихах. Мало того,
ему удалось воссоздать образ Иванушки-дурачка в
литературе конца XX — начала XXI веков. Пожалуй, литературоведам будет
интересно проследить развитие этого образа в творчестве поэта. А мы лишь
отметим, что сильнее, острее, современнее типа Дмитриевского Иванушки, поэтами
этого периода русской литературы создано не было. Это я говорю, несмотря на
широкую известность похожего героя в стихотворение Ю. Кузнецова «Атомная
сказка». Тот, да не тот Иван у него. Это какое-то городское попурри, а не
сокровенное, живое, от земли идущее.
Словно
в подтверждение моих мыслей об образе Ивана-дурака у
Дмитриева, нахожу, видимо, специально сделанную оговорку поэта (сращивание двух
значимых для фольклора имен) в одном из ключевых поздних стихотворений: «Здесь
Иван-Макар телят гоняет» (полностью читайте ниже). Но остановимся на
этом, оставим поле для других исследований.
Я
несколько лет думал над этим эссе, начинал и останавливался. Хотел было
процитировать три опорных стихотворения и проакцентировать
внимание лишь на разборе сказочного элемента, но отказался, как от
поверхностного, заманного смыслового слоя,
отвлекающего от глубинного понимания. Время шло, я многое по-новому начал
видеть вокруг. Подрастали мои старшие дети, ровесники дочери Николая Дмитриева.
Читались его книги, и постигалось главное:
Но
не верь ты и в ту неутешность,
Лишь
в тебе этой жизни дары.
Значит,
время растрачивать нежность,
Ту,
что глупо хранил до поры
Значит,
надо, как позднюю грушу,
Коль
иного-то выхода нет,
Отрясти
свою тяжкую душу,
Осыпая
любовью сей свет.
(Оклик.
С. 163)
4. Радый
Можно
было пройти мимо первой строки второй строфы разбираемого нами стихотворения
«Три вины», итак многое сказано. Тем более, что
читается она легко и содержание, вроде бы, понятно:
По
быльнику позванивают
Сухие
семена,
Вина
перед призванием
В
конце пути видна.
Можно
было пройти… Я долгое время не обращал внимание на
сочетание «по быльнику», а оно требует внимания. У Дмитриева очень много
новообразований (недавно вы читали об этом, как одной из характерных черт
Иванушки в сказке), а также слов, которые выйдя из активного употребления в
речи, после трансформации поэтом, обретают вторую жизнь (мы говорили об этом
лексическом слое в других наших статьях). В словаре мы найдем, что «быльник» —
растение из семейства полынных. Но подставляя в строку значение «по травнику
позванивают…» или «в полыннике» — получаем
бессмыслицу.
И
тут помочь нам может только смысл всего стихотворения. Поэт в данном контексте
слову «быльник» придает значение слова «быльщина» —
былина — быль — то, что нас окружает в действительности, жизнь в исторической
перспективе прошлого-настоящего-будущего, то есть Вечность.
По
жизни-были («по были сего
времени», если переиначить великую строку) позванивают пустые, невзращеные душой семена: забота и любовь к родителям,
детям, таланту своему. Все могло уйти на пустозвонство гордыни и застолья с
бесами, называемые «пустыми»: «И зубы мои скрипнули // с того что жил
не так, // что жизнь не переделаю, и надо б, да нельзя…» (В больнице.)
Тут Дмитриев, со свойственным ему жесточайшим простодушием, не щадит себя, хотя
мы знаем, что он здесь сильно преувеличивает свою собственную вину. Она
принимает несколько гипертрофированную форму. И может, оттого она столь
преувеличена, что поэт, взваливав на свои плечи
непосильный крест действительности. Он осмелюсь сказать — не кощунствуя,
юродствует, обращая наше внимание на ответственность художника перед Богом и
людьми, не только за дарованный Творцом талант, но и за все свое поколение.
И
что еще важно, Дмитриев пытается нам снова и снова объяснить, что невозможно
победить зло на земле усилиями человека.
(Здесь
необходимо сделать еще одну вставку. Все свои работы я
прежде показывал жене Галине. После прочтения, она попросила меня изменить
смысл этого предложения или уточнить свою мысль. Разъяснить, чтобы не
создавалось ощущения всесильности зла. Произошел этот разговор наш почти
накануне ее гибели. Поэтому я просто обязан разъяснить мои мысли о зле. А для
этого лучше всего прибегнуть к цитатам. Меньше ошибок сделаю.
«Зло
не есть природа, но состояние природы», — пишет В. Н. Лосский, толкуя святых отцов. «Точнее, зло есть
определенное состояние воли этой природы; это воля ложная по отношению к Богу.
Зло есть бунт против Бога, то есть позиция личностная». «Мир во зле лежит»,
— говорит Иоанн Богослов, зло — это состояние, в котором пребывают природы
личных существ, отвернувшихся от Бога. А точнее: «Лицо Господне против
делающих зло, чтобы истребить их с земли», — говорится в
Первом послании апостола Павла.
Итак,
начало зла коренится в свободе твари. Вот почему оно непростительно.
Зло
рождается только от свободы существа, которое его творит. «Зло — не есть;
или вернее, оно есть лишь в тот момент, когда его совершают», — пишет
Диадох Фотикийский, а Григорий Нисский
подчеркивает парадоксальность того, кто подчиняется злу; он существует в несуществующем». Я нашел все эти подтверждения мыслей Гали о
зле позже, когда работал над статьей о романе югорского
писателя С. С. Козлова «Репетиция Апокалипсиса». Галя
моя оказалась права.)
И
теперь дополню — победить зло на земле усилиями человека
возможно, потому что именно человек его творит.
Важно,
увидев зло, выявив бесовскую первопричину, показать его другим. Приступая с
молитвой, научиться бороться со злом и отстраняться от него. В некотором смысле
сюжет гоголевского «Вия» наизнанку. Там мелкая нечисть,
знающая грешки героя, указывает слепой, но могучей силе тьмы лазейку в
выстроенной, очерченной героем круговой защите, указывает, чтобы одолеть его и
погубить…
Задача
«обретения зрения» сложная, но, как оказалось, Дмитриев и с ней справился.
Я не
верил в возвращенье к пожням.
Крутанул
меня судьбины ветр —
За
неверье повеленьем Божьим
Сдунул
за 101-й километр.
Здесь
Иван-Макар телят гоняет,
А
они пекут ему блины,
Здесь
отвратной жизнью не воняет.
Веришь?
Все — иное, все — ины.
Здравствуй,
край озерный, каменистый,
Можжевельник,
ветер и зола!
Я
в земле купаюсь материнской,
Я
не добавляю миру зла.
Зло
хвостом играет за оградой,
Я
туда не больно-то гляжу.
Все
хожу, — соседи скажут, — радый.
Радый до нелепого
хожу.
По
земле и в кратких снах скучаю,
Выбегаю
к пашням и лесам.
Так
вот тело к праху приучаю,
Приучаю
душу к небесам.
Пусть
легко им будет разделиться,
Без
прощанья лишнего — навек,
Пусть
легко им будет расселиться
Вдоль
небесных и подземных рек.
Одна
странная, неотмирная мысль все время мучает меня;
представилось, что воскрес поэт Николай Дмитриев, и его пригласили на встречу с
президентов в Кремль. Что бы он тогда спросил и сказал? И только представив эту
картину, я смог понять, что, пожалуй, кроме слов молитвы «Отче наш»,
произносить в этой группе людей было бы ему нечего. Ну, разве еще стихи
почитать, те, новые, о встрече «во тьме» с отцом.
Есть
у Дмитриева стихотворение, которое, напечатанное впервые, начиналось строкой
«Вот Есенин ровно с песню прожил». Позже, в книге «Тьма живая», оно прирастет
новыми строфами и в зачине появится образ часов-ходиков, привычных для
деревенского обихода: «Ходики печально подмигнут мне, Словно заодно они со
мной…» В чем заодно? В понимание главного: «Все дороже, все милее время,
Время убивающее нас». Знал поэт: время — убивает тело, а душу — взращивает
для жизни вечной. С этим страшным знанием смертной своей виновности, однажды
осознав, сладко жить, радо.