Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2013
Антон Ратников
Антон Александрович Ратников — прозаик. Родился в 1984 году в Ленинграде. Работает журналистом в городских изданиях, занимается спортивной журналистикой. Пишет рассказы. Входил в лонг-лист премии «Дебют» 2009 года, публиковался в журналах «Нева», «Дети Ра», «Зинзивер». Живет в Санкт-Петербурге.
Репортериум
1
В журналистику я попал с черного входа.
Кроме шуток.
Вышло так: пришел устраиваться в газету по объявлению. Долго ехал на троллейбусе. Увидел здание с флагом, вышел. Флаг болтался, как тряпка.
Здание трехэтажное, серое, некрасивое. Какая-то пародия на сталинскую архитектуру.
Охранники не хотели меня впускать. Наверное, вид у меня подозрительный.
— Кто вы?
Я замялся.
— Соискатель…
— Кто? Какой еще искатель? Тут искать нечего. Все уже найдено.
— Вы не поняли. Я на работу устраиваться… В газету.
Охранник потерял ко мне интерес и выписал пропуск. Потом объяснил, как найти нужный кабинет. Но дело в том, что я не очень хорошо ориентируюсь на местности. Однажды я заблудился в квартире товарища. Квартира, конечно, большая, коммунальная, но меня это не извиняет…
Так вот, я начал плутать. Плутал долго. Происходящее чем-то напоминало советский фильм «Чародеи».
Навстречу попадались люди, но они ничего не знали. Или не хотели говорить.
Наконец я набрался мужества и открыл первую попавшуюся дверь. Безо всякой таблички. Просто дверь.
Это была судьба. Я попал, куда нужно. Или наоборот — куда не нужно, сейчас и не поймешь.
Я попал в редакцию…
До этого пять лет в институте я изучал эфемерную науку под названием «Журналистика». Мои сочинения и творческие работы хвалили. Но отмечали, что мне не хватает усердия и… ну вот, например, один из педагогов — ведущий телеканала — говорил:
— Взял бы я тебя на работу, Василевский, да не пробивной ты, брат, не пробивной…
Я кивал ему в ответ.
— Да, Виталий Семенович, не пробивной…
Девушки считали меня безынициативным. Должен признать, так оно и есть. За пять лет у меня дважды были романтические отношения, и оба раза я не сделал ничего, чтобы их начать, и ничего, чтобы закончить. Все происходило как-то… само собой.
Знакомые парни в основном увлекались баскетболом. Я не разделял их интересы. Баскетбол казался мне бессмысленной толкотней.
Так прошло пять лет. Я получил диплом. За спиной остался некий багаж знаний. Будущее представлялось туманным.
— Теперь ты большой, Костя, — сказала мне мать, — пора тебе начинать работать.
Это стало большой неожиданностью. К таким переменам я оказался не готов.
— Работать? А как это?
— Попробуй, — сказала мать, — быстро втянешься.
Мне стало грустно. У матери с отцом имелся небольшой бизнес: они владели складом, куда постоянно что-то свозили. Деньги получали маленькие, а работали почти без выходных. Много нервничали, худели и боялись любого изменения в законодательстве и каждого человека в мундире. Новые законы в нашей стране принимаются часто. И людей в мундирах хватает. Жизнь родителей нельзя назвать легкой.
Они небогатые люди. Плата за мое обучение была для них существенной ношей. Родители радовались, что поборы закончились, и предложили мне работать у них. Я отказался. Родители, кажется, немного обиделись.
— Я пять лет учился на журналиста и кое-что в этом понимаю, — сказал я.
— Везет тебе. Я живу уже пятьдесят пять, — сказал отец, — но не понимаю вообще ничего.
На следующей неделе я разослал резюме в три десятка изданий. Отовсюду приходили в меру сдержанные отказы. Кто-то ссылался на отсутствие у меня опыта, кто-то говорил о кризисе в экономике, кто-то вообще не отвечал.
Я уже стал подумывать о карьере продавца мобильных телефонов, когда мне на глаза попалась районная газета. Газета, надо сказать, дрянная. Из тех, что вечно валяются в почтовом ящике. Обычно их используют для малярных работ. Или панамы из них делают. А тут я взял — и стал читать. Наткнулся на объявление о вакансии. Черным по белому написано: требуется журналист. Дрожащими руками набрал нужный номер. Тогда-то меня и пригласили на собеседование.
Я обрадовался. Рассказал об этом матери.
— Думаешь, тебя возьмут? — спросила она сквозь очки. Лицо выражало скепсис.
Так или иначе, но в редакцию я все-таки попал. Попал, случайно открыв первую попавшуюся дверь. Я увидел: небольшое помещение, шкаф, пару столов и мужчину, сидящего за одним из них. На вид ему было лет сорок. Потертый пиджак висел на нем, как на вешалке. Растущая клочками жидкая борода придавала сходство с дворовым псом. Грязные волосы лоснились.
На столе лежал старый фотоаппарат. Человек совершал с ним какие-то манипуляции.
— Здрасьте, — сказал я.
Человек удивленно посмотрел на меня. А потом на дверь. Потом снова на меня. И снова на дверь.
— Ого! И не знал, что она открывается!
Его удивление было неподдельным. Кажется, его вообще посетила мысль: не призрак ли я?
— Это газета?
Человек фыркнул и продолжил копошиться в фотоаппарате.
— В каком-то смысле, — сказал он.
— Я по объявлению.
Человек насторожился.
— Что за объявление?
— Прием на работу.
— На работу? — он пожал плечами, — странно…
— Что странно? Что у вас вакансия?
— Нет, что на нее откликнулись.
Возникла пауза. Я сделал пару робких шагов.
— А где у вас отдел кадров?
Человек рассмеялся.
— А ты смешной.
Я обиделся.
— Не вижу ничего смешного.
— Ладно, — сказал он, — можешь здесь подержать?
Он протянул мне миниатюрную отвертку.
— Могу. А что вы делаете?
— Оптику чиню.
— Вы фотограф?
Человек приосанился.
— Один из самых лучших, — сказал он торжественно.
— Меня Костя зовут, — представился я.
— Леонид Палыч. Но можно просто — Леня.
— Давайте я все-таки вас по имени-отчеству… А то неудобно как-то.
— Неудобно волкам на льду сношаться — лапы разъезжаются…
Я взял отвертку. Леня продолжил свои манипуляции.
— Аппаратура-то у вас старая, — сказал я.
— Не старая, а опытная, — сказал Леня.
Он ковырялся в фотоаппарате некоторое время, потом торжественно убрал отвертку.
— Вот, — сказал он, — ты, можно сказать, боевое крещение прошел. Давай-ка я тебя сфотографирую.
Леня нажал кнопку, внутри фотоаппарата щелкнуло, и оттуда вылетела пружина. Фотограф выругался.
В комнату вдруг вошла девушка с яркими губами, сложенными трубочкой. Так обычно выглядят строгие учительницы.
— Эй, — сказала она, — сколько можно просить! У меня же люди!
— А у меня, — сказал Леня, — нелюди, что ли?
— А вы кто? — спросила девушка у меня.
— Костя. Василевский.
— Сам Костя Василевский! — сказал Леня.
На девушку это не произвело впечатления.
— Кто вы?
— По объявлению.
— Какому?
— О вакансии.
— Боже, — сказала девушка, — так вы журналист! Поразительно!
— Что поразительного?
— Ну… что вы откликнулись. Проходите.
Я попрощался с фотографом и вышел. Во втором кабинете было что-то вроде приемной. Там сидело несколько человек сомнительной наружности. Одна дверь вела в коридор, другая — в закрытый кабинет. На ней висела табличка: «Босс». Табличка меня почему-то насторожила.
— Меня Аллой зовут, — сказала девушка, — а вы Коля?
— Костя.
— Очень приятно.
— И мне. Очень.
Девушка спросила:
— Закончили институт?
— Да.
— Давно?
— Давно. Три месяца назад.
— Работали где-то? Я имею в виду журналистику.
— Журналистику? Нет…
— Что-то писали?
— Да, на практике. Вот.
Я протянул две газетные вырезки. Девушка покачала головой.
— Оставьте себе. На память. Я вам верю.
Я убрал клочки газетной бумаги обратно.
— Трудовая книжка с собой?
— В смысле? Нет… У меня ее и нет.
— Зря. Заведите. И еще ИНН. И пенсионное.
— Зачем?
— А как вы зарплату получать будете? Или вы бесплатно работать собираетесь?
И она засмеялась, довольная своей шуткой. Потом резко прекратила смеяться и снова стала строгой учительницей.
Я смутился.
— А собеседование?
— Вы его прошли.
— Когда?
— Сейчас.
Я был ошарашен.
— И что мне делать?
— Подождите редактора. Он скоро.
Я присел на стул. Алла занялась своими делами. Насколько я мог понять, она перекладывала бумаги из одной стопки в две разные. Бумаг было много. Остальные люди тоже чем-то занимались. Или делали вид.
— Документы разбираете? — спросил я у девушки, чтобы поддержать разговор.
— Нет, — сказала Алла, — ищу листы, где вторая сторона чистая.
— Зачем?
— Как зачем? А экономия? Не знаю, как там у вас, а у нас все печатается исключительно на двух сторонах бумаги.
Почему-то ее очень задело мое непонимание сути процесса.
— Хорошо, — говорю, — я тоже за экономию. Я даже когда чай пью, один пакетик два раза использую.
Алла пожала плечами.
Я хотел что-то еще сказать, но решил промолчать. Может, сойду за умного.
Через некоторое время в помещение вошел невысокий пожилой мужчина в затасканном костюме синего цвета. Он был похож на постаревшего плюшевого медвежонка. Ходил чрезвычайно забавно, прихрамывая на одну ногу. От него пахло чесноком.
— Давид Анатольевич, это Василевский.
Давид Анатольевич посмотрел на меня через старомодные очки в толстой оправе.
— Очень приятно. Из комиссии?
— Нет-нет. Он по объявлению.
— Какому объявлению? — удивился редактор.
— О вакансии.
Я думал, он скажет, что это очень удивительно. Но он не сказал.
— Ты его оформила? — спросил он.
— У него нет трудовой.
— Нет трудовой? Почему? — обратился он ко мне.
Я растерялся.
— Тык… пык… мык…
— Не очень-то ты красноречив для журналиста, — сказала Алла и опять рассмеялась.
Моя растерянность достигла какого-то запредельного уровня.
— Пройдем в кабинет, — сказал редактор.
Наша беседа длилась три минуты.
— Журналист? — спросил он меня.
— Да, — сказал я.
— Пишешь?
— Бывает.
— Хорошо?
— Как могу.
Давид Анатольевич удовлетворенно кивнул.
— Понимаешь, сейчас такое время, я не смогу платить тебе большую зарплату.
Я был готов к этому.
— Большая мне и не нужна. Деньги — зло.
Давид Анатольевич оживился.
— Вот и я так думаю.
— Да, — согласился я, — и все же. Есть хочется. Желательно три раза в день.
Давид Анатольевич заулыбался.
— Хорошо, что ты не упомянул полдник…
Я согласился.
— В общем, — завершил наш разговор редактор, — я вижу, ты человек дельный, молодой, энергичный. Перо у тебя наверняка бойкое. Так что принимайся за дело.
— Когда?
— Да хоть сейчас! Чего ждать-то? Сейчас я Леньку крикну, он введет тебя в курс дела. Он вообще хороший мужик и профессионал настоящий. Собчака в свое время снимал, ну пока он не того… Пьет, правда, шельмец. Так что надежды на него никакой. Но если трезв — работает как часы.
Давид Анатольевич крикнул Леню. Через несколько секунд тот просунул голову в дверь.
— Слушаю.
— Покажи Косте, что к чему. Будешь опекать его первое время.
— Будет сделано, — сказал Леня.
— А я в комитет, — сказал редактор. — Покручусь там. Может, нам субсидия какая-нибудь свалится. Или грант.
Я попрощался и вышел. Мой новый опекун провел что-то вроде экскурсии. Редакция занимала три комнаты. В самой маленькой находился кабинет редактора. В самой большой стояли столы Аллы, бухгалтера и корректора. В средней — стол журналиста и фотокорреспондента. Фотокором работал Леня. Журналистом предстояло работать мне.
— А что случилось с предыдущим журналистом? — спросил я у Лени, когда осмотр закончился.
— Он умер.
— Серьезно?
— Да.
— На работе?
— Нет, дома.
— Из-за чего, боже мой?
— Да не из-за чего. От старости. Срок пришел.
— И сколько ему было? Восемьдесят?
— Нет. Пятьдесят три.
Я присвистнул.
— Пятьдесят три? Разве это старость?
— Ну… Если ты выпиваешь не меньше пятисот грамм дешевого коньяка ежедневно, то… наверное, да.
Я был в смятении.
— Почему же он так много пил?
— Потому что работа у нас сложная, — сказал Леня и заглянул в ящик стола. Потом он извлек на свет початую бутылку коньяка.
— Ну, — сказал он, — за встречу?
Я обомлел.
— А разве можно… так прямо?
— Что не запрещено, то разрешено. А что не разрешено, то мы делаем, несмотря на запреты, — сказал Леня и достал с подоконника два стакана, посмотрел и дунул в них.
— Не дрейфь, — сказал Леня, видя мое смущение, — Давид уже ушел в этот свой комитет, а Алла нас не выдаст.
— А как же предыдущий журналист? Он же из-за коньяка… ну… того.
— Васька делал одну существенную ошибку. Он не закусывал. А у меня тут завалялось хорошее украинское сало.
— Сало? С коньяком?
— А ты в какой стране живешь? Были бы мы сейчас в Булонском лесу, я бы тебе виноград предложил. Ну а раз мы не в Париже, будь добр — закусывай коньяк салом. Это такой постмодернизм.
Я хотел отказаться, но почему-то не смог. Позже я анализировал причину этого, но так и не пришел к ясному выводу. Наверное, я скрытый алкоголик. В конце концов, мой дед умер от цирроза печени.
— Ладно, — сказал я, — только мне чуть-чуть.
— У тебя, что, диабет?
— Нет.
— Тогда ни о каких «чуть-чуть» речи идти не может. Ты профессионал или нет?
— Профессионал.
— Тогда пей.
Я выпил. Коньяк обжег горло.
— Вкусно, — сказал Леонид Палыч. — Мы здесь, видишь, интеллигенты. Пока всякие лодыри хлебают водку с пивом, мы пьем исключительно благородные напитки.
— Прекрасно, — сказал я, пытаясь восстановить дыхание. Потом я потянулся за салом.
— Подожди! — сказал мой собутыльник. — Первую не закусывай. Букетом нужно наслаждаться. Букетом! Коньяк, конечно, дрянной. Но в принципе, если поднапрячься, можно почувствовать шоколадные нотки.
Потом мы еще пару раз насладились букетом. С каждым новым вливанием коньяк шел все легче и легче. Леня рассказывал какие-то истории. В комнату никто не входил, даже Алла, хотя Леня периодически рассказывал очень громко, а один раз даже вскочил на стол. Я несколько раз порывался уйти, понимая, что степень моего опьянения превышает допустимый порог. Но Леня всякий раз меня останавливал.
Закруглились мы где-то около восьми. Может быть, продолжили бы еще, но коньяк кончился.
— Не сбегать ли нам в магазин? — спросил Леня.
Я посмотрел на него. Удивительно, он не казался пьяным. Более того, кажется, он протрезвел.
— Нет, — говорю, — мне домой пора. Завтра же первый рабочий день.
— Эх, — сказал Леня, — вас, молодежь, еще учить нужно и учить. Собирайся.
На остановке он посадил меня на троллейбус.
— Главное, — сказал он, — не отклоняться от маршрута.
В троллейбусе меня растрясло, и я заснул. Проехал нужную остановку. Пришлось возвращаться назад. По дороге я зацепил пару бутылок пива и едва не подрался с каким-то семнадцатилетним подростком в оранжевом пуховике. Наша стычка закончилась тем, что он толкнул меня в грязь и ушел.
Мама была не очень рада меня видеть.
— Боже, — сказала она, — что с тобой?
— Мама, — сказал я, — у нас праздник. Я на работу устроился.
— И что же это за работа? На ликеро-водочном заводе?
— Нет. Теперь я журналист.
Мама разочарованно покачала головой.
— Почему ты такой грязный?!
— Такая работа…
Я сел в прихожей и принялся стягивать кроссовки.
— Немедленно иди спать! — сказала мама.
Я пытался развязать неподдающиеся шнурки.
— Не надо мне приказывать!
Мама вздохнула.
— Ты до кровати дойти сможешь?
— Спокойно, — говорю, — я профессионал!
С утра я проснулся с дикой головной болью и дал себе слово с Леней больше не пить. В большей степени я это слово сдержал. В меньшей — нет.
2
Месяц спустя я съехал от родителей.
На это я потратил свою первую зарплату, чем очень гордился. Потом, правда, пришлось занимать у них же на еду и дорогу до работы, и здесь поводов для гордости не было. Но я старался не обращать внимания на отрицательные стороны своего переезда.
Агент по недвижимости присмотрела для меня небольшую квартирку на первом этаже в обычном панельном доме. Дверь находилась прямо напротив лифта, и, учитывая слышимость в домах этой планировки, я был прекрасно осведомлен о перемещениях жильцов подъезда. Один раз, задумавшись, я вышел из квартиры, случайно вошел в лифт и проехал до третьего этажа. Потом удивился, нажал кнопку «Стоп» и застрял на три часа.
Кухня в новой квартире оказалась не больше ванной комнаты, кроме того, вся заставлена однообразной советской посудой. Хозяин за свою долгую жизнь нажил немало предметов быта. Например, яйцерезку зеленого цвета, сделанную на заводе «Нижнекамскоборонпродукт». Все эти вещи занимали столько пространства, что на кухне с трудом удавалось развернуться. Но танцевать на кухне я и так не был намерен, а яйцерезка оказалась исключительно полезной утварью. Благодаря этому предмету я научился готовить салат «Мимоза».
Единственная комната была заставлена бывалой болгарской мебелью. На шкафу стоял бобинный магнитофон. В диване, я подозревал, могут водиться клопы.
И все-таки я был счастлив. В конце концов, это моя первая отдельная квартира.
В первый же день я сделал себе горячую ванну и лег в нее с бутылкой пива. Я блаженствовал.
К сожалению, через пятнадцать минут выяснилось, что ванна протекает в трех местах, и оставшееся время я убирал с пола воду.
В работу я постепенно втягивался. Все предложения Лени выпить старательно игнорировал. Иногда он исчезал на пару недель — впадал в запой. Все в редакции реагировали на это спокойно.
— У Лени отпуск, — говорила в таких случаях Алла.
Давид Анатольевич хмурился, но молчал.
Мои статьи редактор правил старательно. Если в заметке было написано: «со сцены произнес», он обязательно исправлял: «сказал со сцены».
— Почему? — спрашивал я.
— Много ли ты понимаешь? Так лучше, — говорил редактор и хмурился. — Ты, конечно, Василевский не без таланта, но коней лучше попридержи. Нам кто за работу деньги платит?
— Не знаю, — говорил я.
— А надо бы. Администрация района. Что это значит?
— У администрации района есть лишние деньги.
— Нет. Это значит, что администрация может этот ручеек перекрыть. И пойдем мы все вместе с вами тогда по миру. Побираться будем. Ладно, я не пропаду. А что Ленька, мать его так, будет делать? Или ты, например?
— Милостыню просить.
— Вот-вот. Поэтому давай-ка лучше без критики.
— А где там у меня критика?
Давид Анатольевич смотрел записи.
— Ну вот, например. Ты здесь пишешь: «В районе прорвало трубу». Это ошибка.
— Почему? Трубу ведь действительно прорвало.
— Нет. Мягче нужно быть. Пиши: «Труба вышла из строя».
Я пожимал плечами.
— Хорошо.
— Дальше у тебя: «Авария была устранена в течение пяти дней». Это неправильно.
— А как правильно?
— Пиши: меньше недели.
Редактор вообще любил меня поучать.
— Журналист, как актер, — говорил он, — должен верить в предлагаемые обстоятельства. А ты не веришь.
— Да, — говорю, — я атеист.
Но в целом правок в моих статьях становилось все меньше и меньше.
Наверное, я превращался в конъюнктурщика.
Однажды редактор вызвал меня.
— Есть, — говорит, — ответственное задание. Нужно взять интервью у директора гимнастической школы.
Гимнастика так гимнастика. Я переписал адрес.
— Только, — говорю, — мой диктофон сломался. Я его в ремонт отдал.
— Ты мне слишком дорого обходишься, Василевский.
— Каюсь. Простите…
— Ладно. Запасной диктофон должен быть у Лени.
Я попрощался и вышел. Леня сидел за столом и ковырялся в фотоаппарате. Когда он не пил, то в основном чинил свое оборудование.
Я попросил у него диктофон. Леня крякнул.
— Ты бы еще у меня автомобиль потребовал!
Но он все-таки встал и покопался в стенном шкафу, затем достал какое-то устройство размером с четырехтомник «Войны и мира». Оно было перемотано изолентой, наружу торчали микросхемы и провода. Я боялся, что у меня в руках оно развалится.
— Боже, что это? — спросил я.
— Станок Гутенберга.
— И он… работает? В смысле, записывает что-нибудь?
— Ну если не швырять его и не бить им о стены, то да.
Я внимательно изучил аппарат.
— А он кассетный?
— А ты что думал! До цифры, брат, ты еще не дорос. И вообще, скажи спасибо, что я тебе бобинный аппарат не предлагаю. Он тоже где-то тут стоит…
— Забавно, — говорю, — у меня дома тоже бобинный магнитофон есть.
— Ну поздравляю. Можем их случить, чтобы появились маленькие бобинные магнитофончики.
Когда Леня не пил, чувство юмора у него портилось.
Я взял диктофон.
— Ладно, — говорю, — сойдет.
Леня объяснил, как пользоваться диктофоном.
— Нажимаешь эту кнопку. Затем эту. Понял?
— Да. Две кнопки.
— Но не забывай придерживать еще эту кнопку, а то он выключится.
— Диктофон?
— Да. Он старенький, видишь ли. Еще Ленина на него записывали.
— Смешно… Буду держать.
— Ты уж постарайся. И помни, журналистика — ужасная работа. Но по сравнению с тем, чтобы принимать роды у трехсоткилограммовой коровы, очень даже ничего. Записал? То-то же.
Видимо, это была какая-то цитата.
— А ты, — спросил я, — со мной не поедешь? Нужно ведь какие-то фотографии сделать.
Леня развел руками.
— Абонент находится вне зоны действия сети. В смысле, аппарат сломан. Вот починю — и тогда.
— А запасного нет?
— И запасной сломан. А вообще не переживай. Мы уже как-то делали из этой школы интервью. Лет, может, пять назад. Я в архивах посмотрю.
— Ага, — сказал я.
— Кстати! — столкнулся я в дверях с Давидом Анатольевичем, — не забудь задать вопрос, кто им помогает…
— В смысле, помогает?
— Ну, помогает… Материально, черт…
— А кто им помогает?
— Я!
Я понял, что это шутка. Редактор тогда сказал:
— Администрация. Она должна ответить: администрация района.
— И все?
— Да. Это самое главное.
— Самое-самое?
— Да.
— Ладно.
Этот вопрос я записал в своем блокнотике.
Спортивная школа находилась в типичном советском двухэтажном здании. Здание со стороны походило на маленький заводик. В сущности, так оно и было.
Внутри все казалось очень старым: деревянные перегородки, сырость, облупленная краска. Казалось, его давно забросили. Для полноты картины не хватало только шмыгающих под ногами крыс.
Ближе к кабинету директора антураж стал менее унылым. На стенах появились старые фотографии спортсменов. Советские плакаты. Пожелтевшие от времени агитки. Кроме того, коридор украшали лозунги, оставшиеся от советских времен: «Вперед к победе коммунизма!», «Советский школьник — коммунистический победитель» и почему-то «Хлеб — всему голова».
Ладно. Хлеб так хлеб.
Я нашел приемную. Там сидела секретарша. Удивительно, что она была полненькая. Удивительно, если подумать, что я находился в школе спортивной гимнастики.
— Вы куда, молодой человек?
— К директору. Из газеты.
— У вас назначено?
— Да.
Она посмотрела в органайзер на своем столе.
— Что-то не вижу.
— Чего не видите? Вот он я.
— Вас в расписании не вижу.
— Я — журналист-невидимка.
На меня недоверчиво посмотрели.
— Не переживайте, — говорю, — я не румынский шпион. Выведывать гимнастические секреты у вас не буду.
— Это хорошо, — сказала секретарша, — иначе вас бы пришлось убить.
Она нажала кнопку коммутатора и доложила обо мне. Спустя минуту дверь в кабинет открылась, и появилась сама госпожа директор.
— Вот, — сказала секретарша недовольным тоном, — тут к вам.
Директор жестом пригласила меня войти. В кабинете над креслом висел портрет президента. В его облике было что-то великокняжеское.
— Смотрю, у вас тут ничего не изменилось… — Директор удостоила меня недовольным взглядом. — В хорошем смысле, — добавил я.
Директор вздохнула и села в кресло.
Я достал оборудование. «Так, — думал я про себя, — эту кнопку нажать, потом эту, держать здесь».
Интервью началось.
Директор показала мне все газетные вырезки, где упоминалась ее школа, начиная с 1973 года. Ее ответы изобиловали всяческими ненужными подробностями. Каким-то образом она умудрилась вставить в рассказ несколько историй из жизни своей невестки. Не знаю, как у нее так получилось.
В общем, она продолжала это «бу-бу-бу». И вот когда она приблизилась к эпохе Ельцина, я посмотрел на диктофон и увидел, что запись не идет. Ее просто нет — и все. Я мгновенно покраснел, как флаг Советского Союза. «Что делать? — лихорадочно соображал я. — Что, черт возьми, делать?» Еще минуту я думал: может, оставить все как есть? А потом как-нибудь выкрутиться и придумать интервью из головы…
Нелегкий выбор.
В конце концов я решился ее прервать.
— Извините, — сказал я, — одна маленькая формальность…
Она вопросительно посмотрела на меня.
Я почувствовал, что краснею.
— Не могли бы вы все проговорить с самого начала?
Директор удивилась.
— А что такое?
— Да тут… старая техника… подводит… Обязательно поставлю на вид нашим инженерам!
Она была недовольна. Впрочем, я мог ее понять.
— Да-да, обратите их внимание!
«Интересно, — подумал я, — а есть ли в настоящих газетах инженеры?»
Она пошла по новому кругу. За окном начало темнеть. В конце беседы я вспомнил про редакционное задание. Спросил про помощь.
— Кто, — говорю, — вам помогает?
— Никто, — безапелляционно заявила директор.
Я постарался спасти положение.
— Ну а может, администрация района?
— Администрация района? Да, администрация помогает…
Она встала, покопалась в шкафу и достала оттуда какую-то бумажку.
— Вот, — говорит, — эту грамоту мне вручили.
Я посмотрел. На грамоте было написано: «За вклад в развитие…», ну и что-то в этом роде.
— У меня, — сказала директор, — такими грамотами вся стена дома оклеена. Обои покупать не надо. Чем не помощь?
Больше ничего спрашивать не хотелось.
Дома я обнаружил, что на диктофоне все равно пусто. Видимо, судьба.
Пришлось воспроизводить все по памяти. Помнил я, разумеется, немного.
— Что это? — спросил меня потом редактор.
— Как что? Интервью…
— А где же про администрацию?
— Ну, — говорю, — у нее есть грамота…
— Какая, к черту, грамота?!
Я объяснил, что администрация особенно этой школе не помогает.
— Значит, — сказал редактор, — нужно это дописать самим.
— Почему?
— А потому. Это такая газетная гимнастика. Гимнасты что делают? Прогибаются. Вот и мы прогибаемся.
И редактор дописал.
3
Днем температура поднялась до минус двадцати трех градусов.
— Потеплело, — сказал, выдыхая пар, Леня, — аж вспотел…
Я посмотрел на него с ненавистью. Удивительно, после часа стояния на морозе у него еще оставалась способность шутить. Пожалуй, дело было в шерстяных перчатках. Надень я перчатки, тоже бы сейчас юморил. Но в сложившейся ситуации мне оставалась только ненависть.
Чертовски холодно. Думать невозможно. Вместо мозгов — мороженое. Лимонный сорбет.
— Еще полчасика, и я умру…
— Ты не умрешь, — сказал Леня, с трудом поворачивая голову, — ты замерзнешь и через пятьсот лет оттаешь, как мамонт.
Я с трудом шевелил языком.
— Мамонты не оттаяли. Некоторых из них просто нашли в льдине.
Леня кивнул.
— И после этого они оттаяли.
— Нет, они так и остались нелепыми замерзшими мохнатыми существами.
Леня подумал и сказал:
— Жаль…
Я еще думал надеть кальсоны, когда собирался на запись. Но кальсон у меня нет. Это грандиозная ошибка. Даже выбор профессии меньшая ошибка.
Мы с Леней приехали записывать сюжет. Когда мы встретились в парке час назад, у меня было радостное, улыбающееся лицо. А вот Леня не был доволен.
— Я думал, тут наливают, — заворчал он.
— С чего вдруг?
— Запись на таком морозе! Никакого уважения к представителям интеллигенции! Хорошо, я с собой взял. Будешь?
Он достал из заднего кармана фляжку, на которой была выгравирована свастика. Я удивился. На фашиста Леня не похож.
Он заметил мой взгляд.
— Трофейная, — сказал он нежно, — от дедушки досталась. Он у меня из Германии даже патефон привез. Тоже с гравировкой. Главное — эту фляжку при ветеранах не показывать. Могут и не понять.
Я пожал плечами. К тому времени я уже перестал чему-либо удивляться.
В этот день нам следовало сделать материал о военно-исторической реконструкции. Близилась очередная годовщина вывода советских войск из Афганистана.
Накануне меня вызвал редактор.
— Иди, — говорит, — ты у нас морозоустойчивый.
Я был против.
— Вы что-то путаете. Я теплолюбивый. У меня бабушка из Анапы.
Давид Анатольевич и бровью не повел.
— У меня жена в прошлом месяце в Париж ездила. И что — я теперь француз?
На француза наш редактор действительно не похож.
— Хорошо, — говорю, — но гонорары за это могут быть двойными.
Редактор крякнул.
— Может, тройными?
Я зацепился за последнюю возможность.
— Дайте хотя бы отгул!
— А графский титул не хочешь?
— Предпочитаю деньгами.
— Ну и предпочитай дальше.
Он еще немного побродил по кабинету.
— Об одном только тебя прошу, — продолжил он, — смотри у меня, напиши по-человечески, а не как ты там… ну со всей этой своей… бравадой.
Откровенно говоря, я и бравада — вещи несовместимые.
— Ладно, — говорю, — можно и без бравады.
— Напиши по-человечески. Все-таки Афганистан. Тема — животрепещущая. Многие участники событий, к счастью, еще с нами и в полном здравии.
— Прекрасно, — сказал я.
Редактор вдруг завелся.
— Ты, я вижу, намеков не понимаешь? Короче, ляпнешь что-то не то — тебе набьют морду. Врубаешься?
Я машинально потрогал лицо. Со стороны, наверное, казалось, что я примеряюсь к будущему урону.
— А говорите, без бравады…
Когда я выходил из кабинета, редактор смотрел на меня с плохо скрываемым раздражением. Как всегда.
Ну и, конечно, это оказался самый холодный день в году. Так я не замерзал с седьмого класса, когда отчаянно ждал под окном соседку по парте Любку Афанасьеву. Ждал напрасно.
Оказалось, она имела в виду не среду, а четверг. Я все перепутал. Моему расстройству не было предела.
— Это все потому, — сказала Любка, — что у тебя организация катастрофичная.
— Моя организация, — ответил я, — с ограниченной ответственностью.
Любка меня бросила.
С тех пор я немного подтянулся. Но у репортажа, на котором я оказался, тоже была катастрофичная организация. В парке на морозе с угрюмыми лицами бродили люди двух типов: одни одеты в форму Советской армии, другие — в какое-то тряпье. Те, что в тряпье, изображали душманов.
Начало все откладывали и откладывали. «Еще десять минут! Еще десять минут!» — суетилась какая-то женщина. Вскоре ее перестали воспринимать всерьез. Люди переминались с ноги на ногу. Ходили слухи о горячем чае. Но это были лишь слухи. Я бы начал плакать, но боялся порезаться об ледышки.
— Коньяка! — послышалось откуда-то сбоку, — неужели никто не взял с собой коньяка?
— А «Шато ле блан» восемьдесят седьмого года тебе не нужно? — раздался с другой стороны злой голос.
Больше про коньяк никто не спрашивал.
Леня грустил. Содержимое его фляги быстро кончилось. Он отличался феноменальными глотками.
— Эх, — говорил он, — надо было тянуть. Во рту катать… Что-то я недотумкал. Сноровку теряю…
Я приплясывал, злился и старался согреться приседаниями.
— Кстати, — сказал Леня, видимо, от коньяка у него развязался язык, — в курсе, что в аду холодно?
— Что?
— В аду, говорю, холодно.
— Бог мой! С чего ты взял?
— Прочитал «Божественную комедию».
— Ты?
— А чему ты удивляешься? Я, между прочим, интеллигент.
— Охотно верю.
— Так вот, — продолжил Леня, высморкавшись в рукав, — согласно Данте, Люцифер в центре земли по пояс замурован в ледяное озеро.
— Как и мы?
— Как и мы.
— Ага, — сказал я, — понятно.
Наконец реконструкторы задвигались. Мимо нас проехал БТР. Он выглядел так, будто его только что достали из болота.
— Где же вы были? — подбежал к экипажу машины кто-то из организаторов.
— Стояли в пробке.
— Так вы бы по ним из четырнадцатимиллиметрового!
Все рассмеялись.
Чуть поодаль шел инструктаж. Человек в белом маскировочном комбинезоне, крупный, с широко расставленными ногами, видимо, бывший военный, напутствовал собравшихся вокруг него молодых людей. Лица некоторых покрывал иней.
— Духи! Ваша цель — замочить красных! Поняли? И чтобы без геройства! Помните, вы — плохие. Вы должны вызывать чувство омерзения. Вот ты, Краснов, вызываешь у меня чувство омерзения. Остальные — нет. Поработайте над этим!
— Надоело плохим быть, Сергей Семенович…
— Ничего. Скоро Девятое мая, сыграете красных, а те красавчики, — он показал на красноармейцев, — будут за фашистов.
«Духи» заулыбались.
— Сергей Семенович, как умирать — красиво или обычно? — спросил один парень в очках. Ему бы фашистских лейтенантов изображать.
— Как угодно. Главное — не переигрывать.
Я огляделся. Палатки нигде не было. «Интересно, они сюда в этих костюмах ехали?» — посетила меня тревожная мысль. Хотя… что уж там, двадцать людей в маскхалатах по сравнению с БТР, стоящим в пробке…
Нужно было взять у кого-нибудь интервью. Я протиснулся между двумя душманами, дующими себе на руки. Сергей Семенович угрожающе возвышался надо мной.
— Можно вам пару вопросов задать?
Сергей Семенович напрягся.
— Вы из центра?
— Нет, я с краю…
Сергей Семенович посмотрел на меня, хмуря брови. Я заулыбался.
— Ладно, сдаюсь. Я из газеты.
— Сразу видно, в армии не служил. Там бы тебя быстро перевоспитали. И чувство юмора бы отрезали.
Он сказал это так, что я понял: отрезали бы не только его.
Я задал ему несколько вопросов.
— Не помешает ли исполнению ваших планов погода?
— В данном случае она даже поможет восстановить историческую правду. Бой, который мы реконструируем, проходил на большой высоте в мороз.
— Мороз есть, — согласился я, — а вот гор что-то нет.
Сергей Семенович нахмурился и посмотрел на меня, с трудом скрывая гнев. Прямо как редактор. Почему, интересно, я не нравлюсь людям? Я ведь милый.
— Мы адаптируем исторические события для удобства зрителей. Как же вы не понимаете?
— Понимаю, — сказал я и выключил диктофон.
— Веселые вы люди, журналисты, — сказал он, неожиданно легко развернул свою грузную фигуру и зашуршал куда-то по снегу.
Потом началось действо. Леня закряхтел и пошел снимать. Я остался на месте. Реконструкция длилась десять минут. Взрослые люди с игрушечными автоматами побегали туда-сюда. Повзрывали петарды. С ревом пронесся БТР. Это напоминало технологичных казаков-разбойников.
Я был разочарован, но уже так замерз, что даже перестал думать.
Наконец вернулся Леня.
— Ну как? — спросил я.
— Нормально.
— Много снял?
— Я? Ничего… Камера на таком морозе не работает.
У меня не было слов. Леня же выглядел довольным.
— Что же ты будешь делать? — спросил я.
— Да ничего! Я что, мальчик, что ли? Это, видишь ли, японская техника, а она в этом отношении слаба, вот у меня был «Зенит»…
— Подожди, — сказал я, — если ты знал, то какого черта сюда приперся?
— Ну как… Давид попросил помельтешить.
Я был ошарашен.
— И часто ты так мельтешишь?
— Бывает…
— Какие мы все несчастные.
— Разве? По-моему, неплохо все получилось…
Настроение у меня совсем упало, а вот Леня, наоборот, завелся. После пройденного нами испытания он предложил выпить. Памятуя о том, чем заканчиваются подобного рода предложения, я отказался.
Через два часа, когда я уже сидел дома и собирался смотреть вторую серию «Крестного отца», раздался звонок. Это был Леня.
— Что делаешь? Время свободное есть?
— Смотрю «Крестного отца». Вторую часть.
— Там всех убьют в конце.
— Нет. В первой всех убивают.
— Во второй тоже.
Я рассердился.
— Слушай, — говорю, — дай фильм спокойно посмотреть!
— К сожалению, не дам. Видишь ли, мне нужна твоя помощь. Я некоторым образом оказался в беде. То есть в милиции. Или как там ее теперь называют…
Я был удивлен. Тем более что голос Лени не казался особенно пьяным.
— Что случилось?
— Долго объяснять, а позади меня стоит человек в форме с дубинкой в руке.
— И что я могу сделать?
— Они не верят, что я журналист. Возьми у меня на рабочем столе удостоверение «Пресса» и привези сюда. Можешь заодно пивка захватить. Шучу.
Шутка оказалась несмешной. Было почти девять вечера. Я поехал в офис. Долго объяснял охранникам, что я не собираюсь никого грабить. Мне не верили. Потом я искал удостоверение. Конечно, его не было ни на столе, ни под столом, ни где-то еще поблизости.
Я позвонил Алле.
— Что делать? — спрашиваю.
— Опять Леня со своими номерами? — спросила Алла.
— Как ты догадалась?
— Опыт, — Алла зевнула, — тебе нужно справку напечатать, что он у нас работает. Там бланки лежат.
Она объяснила мне, что нужно сделать, и я сочинил справку с характеристикой Климова Л. П. Характеристика оказалась положительной до тошноты и ничего общего с правдой не имела.
С этим я поехал в отделение.
— Вы кто? — спросили меня в дежурной части.
— Я за товарищем. Есть у вас тут один. Климов фамилия.
— Тут таких много, — ответили мне.
— Климовых много?
— Климовых очень много. Боюсь, так просто не найдем.
Пришлось дать им сто рублей на двоих. Вскоре Леню сдали мне на руки. На часах к тому времени было полдвенадцатого.
— Это я хорошо отделался, — сказал он, отряхнувшись, — дело вообще обещали в суд передать, а там — пятнадцать суток административного ареста. Зачем мне это надо?
— Что случилось-то? — спросил я.
— Ничего особенного. Я пострадал за стремление к справедливости.
— Можно поконкретнее?
— Стою в очереди в магазине. А передо мной — девочка лет десяти. Мне, говорит, пепси. Продавщица ей: пепси кончился. А я вижу, он на витрине есть. Я говорю: сволочи, дайте ребенку пепси! Они мне: сейчас, мол, милицию вызовем, пьяный хрыч! Я говорю: зовите милицию, тут преступление против детства совершается, ребенку пепси не продают!
— И что ты сделал?
— Схватил пепси из-за прилавка и отдал ребенку.
— Зачем же они его скрывали?
Леня потупил взор.
— Да они его не скрывали. Оказалось… В общем, это муляж был.
Я рассмеялся.
— Ну ты даешь! Классная история. Хоть завтра фельетон пиши.
— Любой порядочный человек на моем месте поступил бы так же, — сказал Леня.
Потом он занял у меня две сотни и ушел в неизвестном направлении. Следующую неделю на работе он не показывался.
4
Наш редактор похож то ли на медвежонка, то ли на пингвина. Он стар, у него одышка и очевидная хромота. Еще у него проблемы с чувством юмора. И я у него не в фаворе. Но вот однажды вызывает он меня и говорит:
— А ты молодец, Василевский.
Это было неожиданно. Я зарделся.
— Спасибо.
— В том смысле, что ты не безнадежен.
— Благодарю вас.
— Хотя, конечно, тебе многому предстоит научиться.
— Само собой.
Редактор встал и подошел к окну. Оттуда открывался унылый вид на панельную девятиэтажку. Какая-то баба в цветастом халате выбивала на балконе ковер.
— У тебя есть потенция.
— Простите?
— Потенциал, в смысле.
— А-а-а…
— К сожалению, вынужден констатировать, что многие, многие его растеряли. Взять того же Леонида.
— А что с ним?
— Сидит, бьет баклуши. Хоть бы почесался — так ведь лень!
Я из чувства солидарности с коллегой промолчал.
— К тому же у него опять запой, — напомнил редактор. — Он у тебя денег, кстати, не занимал?
— Занимал немного.
— И ты ему дал? Зря. Можно сказать, ты сам поощряешь его пьянство.
Я пожал плечами. Давид Анатольевич отошел от окна и сел за стол.
— Впрочем, я не об этом… В общем, есть мысль повысить тебе зарплату.
Я обрадовался. Мне впервые хотели повысить зарплату. Это было очень вовремя. Как раз, словно черная туча, надвигался очередной платеж за квартиру.
— Но! — поднял Давид Анатольевич вверх указательный палец. — Много будет зависеть от того, как ты справишься с очередным, особо ответственным заданием.
— Что за задание? — спросил я.
— Есть тут у нас в старом фонде один ДК. Его открывают после реконструкции. Дворец старый, в нем еще Ленин выступал, сам понимаешь. И Шевчук. Я бы послал нашего практиканта, но он еще предыдущую статью не сдал. Так что — дерзай! Это твой звездный час!
В то время меня еще можно было поймать на такой крючок. Я почувствовал прилив сил, выходя из кабинета редактора. В необычайном воодушевлении я приехал в этот затюканный ДК. Это оказалось здание из красного кирпича в стиле модерн. Может, слишком мрачное для храма искусства, но ведь Нотр-Дам де Пари тоже страшный…
Внутри было живо и тесно. По отполированному мраморному полу передвигались люди в вечерних платьях и хороших костюмах. Я, в джинсах и свитере с небольшой дыркой на шее, выглядел отталкивающе.
Достал микрофон. Мне казалось, он придает солидности. В сущности, так оно и есть. Взял несколько экспресс-интервью. Они не отличались разнообразием.
В буфете неожиданно разливали дармовое шампанское, поэтому там царила оживленная, праздничная атмосфера. Лишь один театрал воротил нос.
— Шампанское-то у вас советское, — сказал он девушкам, наполнявшим бокалы.
Одна из них закатила глаза.
— Какие люди, такое и шампанское.
Я нашел свободное место за высоким столом. В руке я держал одноразовую тарелочку, на которой лежали два бутерброда: с колбасой и сыром. Пластмассовый стаканчик с шампанским я взял в зубы: другую руку занимал микрофон.
Я устроился поудобнее. Положил микрофон на стол. В одной руке у меня был бутерброд с колбасой. В другой — с сыром. Я все думал: с какого бы начать… и тут увидел ее.
С Катей мы когда-то вместе учились. Она была единственная известная мне женщина, выкуривавшая две сигареты подряд: следующую она поджигала от уголька предыдущей. У нее был голос с хрипотцой, небанальное чувство юмора, хороший музыкальный вкус и патологическое неумение выбирать себе молодых людей. За пять лет в институте она встречалась с наркоманом, бандитом средней руки, скрытым геем, извращенцем, психованным владельцем автомойки с замашками барона и снова с наркоманом. За владельца автомойки она даже успела выйти замуж. Кроме того, кажется, на ее счету была одна попытка суицида. Плюс она дважды доводила до самоубийства скрытого гея, но его вовремя откачивали.
В общем, своеобразная барышня.
Она тоже меня увидела, улыбнулась и пошла навстречу.
— Привет, — говорит.
Я тоже поздоровался.
— М-м-м, колбаса, — сказала она и взяла с тарелки мой бутерброд.
— Рад тебя видеть, — сказал я, — хотя теперь уже чуть меньше…
— Все остришь, Василевский?
— В меру, в меру.
— Ну-ну.
За то время, что мы не виделась, она почти не изменилась. Та же улыбка, те же веснушки, тот же задорный блеск в глазах. Ее можно было бы назвать неотразимой, если бы не чересчур большой нос, который был словно пересажен от кого-то другого. В остальном — милая девушка с манерами бывалого гусара.
В институте мы с ней довольно много общались. И даже пары вместе прогуливали. А на первом курсе я и просто был в нее влюблен. Но с владельцем автомойки я не мог конкурировать. Пришлось отступить. Со времен института мы даже не созванивались.
Я был рад ее видеть.
— Где работаешь? — спросила она, попивая мое шампанское.
— Так…
— Ну где?
— В районной газете…
Мне было неловко говорить, что я всего лишь работник районной газеты. В конце концов, многие мои сокурсники добились больших успехов. Не считая Краснова. Краснов сидит в тюрьме.
Но на Катю это не произвело впечатления.
— А я, — говорит, — в городском издании. Но у нас, я думаю, то же дерьмо, что и у вас. Да и вообще газеты умирают, не так ли?
— Вроде бы.
Она принялась за бутерброд с сыром.
— А не сходить ли тебе за еще одним стаканчиком шампанского?
— Я больше не хочу, — сказал я.
— При чем здесь ты? Я о себе говорю.
Я сходил к бару и принес сразу три. Взял бы больше, но унести столько за раз проблематично.
— Как тебе работа? — спросила она. — Нравится?
— Нормально.
— Есть простор для творчества?
— Я бы назвал его проемом.
— Да, — сказала она, — славы здесь не добьешься. Нужно выходить в высшую лигу, не так ли?
— Вероятно.
— Я имею в виду — писать книгу, а? Что скажешь?
Я прокашлялся. Вообще-то я уже давно помышлял о чем-то подобном, но это вроде как была тайна.
— Отличная идея, — сказал я.
— Знаю. У меня даже есть один сюжет. Журналист работает в редакции. Его хотят уволить. Он нанимает киллеров, и те убивают редактора. Все, теперь он в фаворе. Его делают редактором. Тут один из убийц начинает его шантажировать. Он убивает киллера. Но оставляет улики. Полиция приходит его арестовывать. И он с криком: «Я — хороший журналист, вашу мать!» — прыгает в окно. Что скажешь?
— Жизненно.
— Может, напишем ее вдвоем?
— Вдвоем? Можно…
Я был согласен на все что угодно. Катя умела подчинить мужскую волю. Не знаю, как ей это удавалось.
— Что мы пьем какую-то кислятину? Неужели ты не можешь предложить мне что-нибудь человеческое? Виски с колой, например.
Меня принялась душить жаба, но, видимо, Катя обладала каким-то особым талантом. Короче, я направился к бару.
— Два виски с колой, — говорю, — размешать, но не взбалтывать.
— Виски с колой? — удивились девушки за прилавком. — У нас же бесплатное шампанское!
— Знаю, — сказал я и кивнул в сторону Кати. Она напевала песенку и крутила прядь волос.
— Понятно.
Мне налили виски.
— Можете заплатить за одну порцию. Все равно сегодня дурдом.
Я едва не прослезился.
— Спасибо.
Потом вернулся к столику.
— Так что скажешь о совместном творчестве? — спросила меня Катя.
— Это неожиданное предложение.
— Мне кажется, мы горы можем свернуть.
— Может, начнем с каких-то маленьких форм. Свернем цветочный горшок, например?
Катя засмеялась.
— Вот видишь! У тебя неплохое чувство юмора. Я всегда это говорила. И где же ты был раньше?
Я не стал объяснять где.
Мы выпили по виски. Потом Катя отправила меня за добавкой. Я наскреб последние деньги. Поинтересовался ненавязчиво:
— А где здесь банкомат?
Только я принес виски к столу, как журналистов попросили проходить в зал.
— Вот черт, — сказал я, — давай скорее, а то опоздаем.
— Брось, — сказала Катя, — без нас не начнут.
— Как не начнут? Очень даже начнут!
— Ты что, в первый раз, что ли? Не знаешь все это «бу-бу-бу»? Сейчас растянут на полчаса поздравительные речи… Скукота.
Это было правдой. Скучать не хотелось.
— Ладно. Уговорила.
Мы выпили еще.
— Добавим? — спросила она.
— Увы, — сказал я, — у меня кончились деньги. А банкомат через дорогу.
— Так чего же мы ждем?
Катя уже собирала вещи.
— Эй! А как же репортаж? Пропадает такой материал! Меня в редакции в бараний рог скрутят!
— Ладно тебе! Придумаешь что-нибудь. Вот тебе и простор для творчества.
— Черт возьми. Как у тебя это получается? — спросил я.
— Потом научу, — сказал Катя.
В общем, мы вышли из ДК. Вечерело. Перспективы были туманные.
— Есть идеи? — спросил я. Самому мне было уже все равно.
— Ты не занят?
— Нет.
— Я в смысле жен, невест, ревнивых любовников?
— Нет, нет, нет.
— Тогда поехали ко мне. Я сварила неплохой борщ.
Есть хотелось. Предложение показалось, как минимум, интересным.
Я снял немного денег. Мы зашли в магазин, купили бутылку коньяка, лимонов, сыра и почему-то мороженое.
— Сладенького захотелось, — объяснила Катя.
Ехать пришлось на трамвае, потом на метро. Катя беспрерывно рассказывала какие-то истории. Прямо в дороге у нее родилось еще два сюжета. Один, по ее мнению, подходил для небольшого рассказа, а из второго она думала сделать сценарий.
— Но сценарий у тебя написать вряд ли получится, — сказала она, оценив мою персону, — диалоги — это не твой конек.
— Угу, — буркнул я обиженно.
Она жила в обычном панельном доме. Его фасад выглядел отталкивающе. Перед подъездом краснела странная надпись: «Алла с пятого этажа — сука небесная». Мы поднялись на седьмой. Квартирка была маленькая и уютная. Все-таки девушки, если живут отдельно, превращают свои жилища в милые и приятные места. У мужчин с этим проблем больше.
— Располагайся, — сказала она.
Я открыл коньяк, Катя порезала лимон. Потекли непринужденные разговоры. Где-то часика через полтора я почувствовал, что уже достаточно пьян. Катя делилась впечатлениями от недавно прочитанных книг Керуака. Я стал прикидывать, светит мне сегодня секс или нет. Выходило, что светит. Катя вроде как посылала достаточно четкие сигналы.
Мы перебрались в комнату. Катя поставила какой-то французский шансон. Обстановка была что надо. Правда, Катя была уже достаточно пьяна. Она часто материлась, поминала недобрым словом своих бывших, а однажды принялась стучать по батарее.
— У меня очень шумные соседи, — пояснила она.
Наверное, тут следовало сделать какие-то более определенные шаги. Поцеловать ее, например. Или сказать какой-нибудь комплимент. Я же молчал, слушал ее рассказы и изучал узоры на обоях. Коньяк вскоре кончился.
— Ну что, — спросила Катя игриво, — мой жеребец, пора расчехлить оружие, не так ли?
Я отставил пустой стакан.
— Да, пожалуй…
— Только схожу припудрю носик.
Она пошла нетвердой походкой. Я услышал, как закрылась щеколда. Шарль Азнавур чуть слышно, украдкой пел мне на ухо. Опьянение было неприятное, липкое. Я стал клевать носом.
Тут мне стало ясно, что Кати нет уже довольно давно.
— Вот черт! — сказал я и пошел к туалету. На стук никто не отзывался.
— Катя, — осторожно позвал я, — Ка-а-а-тя!
Молчание.
Я постучал громче и несколько раз дернул дверь.
Оттуда послышался храп.
— Прелестно, — сказал я.
Я сел в комнате и послушал еще немного музыку. Диск кончился. Храп не прекращался.
Я вздохнул. Выбора у меня не было. Кровать-то мне никто не постелил.
Кое-как нашел листок бумаги и ручку, набросал записку с извинениями. Написал, что было классно. Поставил смайлик. Потом вышел и защелкнул входную дверь.
Ночь была сырая, оттепель. Я поежился, закурил и пошел к метро — ловить машину. Денег должно было хватить.
5
Как-то вызывает меня редактор и говорит:
— Скажи, Василевский, у тебя есть знакомый герой?
— С момента гибели Геракла я никого не нашел.
— Очень смешно, — сказал редактор, — а серьезно?
Редактор вздохнул.
— Вот. Ни у кого нет… Вывелись, понимаешь, герои на Руси, вывелись…
Мне в этот момент вспомнился былинный Микула Селянинович из детской книжки — здоровенный детина с волосатыми руками.
Редактор посмотрел в окно и застыл. Будто надеялся обнаружить там героя. Его густые брови то съезжались у переносицы, то разъезжались. Внутри черепной коробки шла бурная деятельность.
Я подумал, что разговор окончен.
— Можно идти?
— Нет, погоди. Есть для тебя дело.
Я напустил на себя умный вид и достал блокнот. Таким образом я пародировал детективов из американских черно-белых фильмов. Но мою пантомиму никто не понимал.
— Скоро день молодежи, — продолжил редактор, — праздник еще сыроватый, но в какой-то степени важный… Мы должны его осветить.
Я промолчал.
— Найди мне какого-нибудь выдающегося молодого человека и напиши интервью. Классическое. Чтобы на полосу.
— Вы же сами сказали: герои в дефиците.
— Тем интереснее будет твоя задача. Давай. Удача улыбается смелым. Иди.
Я пошел.
— Ну? — спросил меня Леня.
— Нужен герой.
Леня засветился, как лампочка.
— Не поверишь, у меня есть один.
Вообще-то я не склонен ему доверять. Но дело гиблое. Не записывать же мне Демкина, который умеет струей мочи нарисовать копию картины Ван Гога «Звездная ночь».
— Короче, — сказал Леня, положив ноги на стол, — молодой парень, моложе тебя. В прокуратуре работает. Он месяц назад женщину спас. Шел по улице, на работу, а тут грабители. Он остановился, кья-кья! Победил врагов. Ему даже какую-то медаль собираются дать.
— Настоящую? — почему-то спросил я.
— Нет. Из картона.
Прокуратура? Эта тема показалась мне перспективной. Где еще найти героев, как не среди борцов с преступностью?
— Съездим к нему? — спрашиваю.
— Давай попробуем.
Вечером мы поехали в Автово.
— Хороший парень? — спросил я, пока ехали.
— Своеобразный, — уклончиво ответил Леня.
Вскоре оказались на месте. Обычный сталинский дом. Пятый этаж. Нет лифта. Проклятые высокие потолки.
Дверь открыл молодой человек в цветастых шортах и с бутылкой пива в руках. Я почти сразу смекнул, что он пьян. Они с Леней обнялись.
— Леша, — представился парень.
— А это, — сказал Леня, указывая на меня, — Костя из моей конторы. Корреспондент. Ну я тебе говорил.
— Корреспондент? — удивился Леша.
— Ну.
Леша хмыкнул.
— Проходите. Будете пиво?
— Не откажемся.
Я огляделся. Это была далеко не самая ужасная холостяцкая квартира, которую я видел в жизни. Но и не самая приятная.
Леша открыл холодильник и протянул нам по банке.
Вкратце мы описали ему редакционное задание.
Леша засмеялся.
— Вы чё, ваще белены объелись?
Мы переглянулись.
— Я, между прочим, уже неделю как под подпиской о невыезде хожу. Мне три года светит. Это минимум.
— Как же тебя угораздило? — спросил мой напарник.
— Да очень просто, — засмеялся Леша, — анекдот, понимаешь…
Действительно анекдот. Оказалось, он, пьяный, сбил женщину на пешеходном переходе. Она скончалась на месте. Скорость его машины в момент удара — сто десять километров в час.
У меня во рту пересохло.
— А ты-то как? — спросил Леня.
— А мне-то что? Ни царапины… Жаль, машина всмятку… Выпьем?
Мы выпили. Через час Леша уже казался милым и даже симпатичным молодым человеком. Несмотря на приближающийся суд, он не унывал.
— А с медалью-то твоей что? — спросил Леня.
— Какая там медаль! Меня даже из органов задним числом уволили…
К счастью, вскоре пиво кончилось, и мы ушли.
— Неужели его действительно посадят? — спросил я Леню.
— Наверное. У него уже в третий раз такая история. Прошлым летом на Приморском шоссе вошел лоб в лоб. Тоже пьяный. А до этого на тротуаре кого-то зацепил. Человек-скандал…
— А на Приморском шоссе чем все закончилось?
— Два трупа.
— А Леша?
— Леша, по-моему, руку себе сломал. Ну и по мелочи там: ссадины, синяки. Тогда-то его отмазали, а сейчас — все, терпение у руководства, видимо, кончилось. Пошли…
— И зачем ты мне его порекомендовал? — чуть не закричал я.
— Все равно никого лучше нет… — развел руками Леня.
Дальше искать героя пришлось самому. Леня предлагал еще нескольких своих знакомых, но у половины его приятелей криминальное прошлое. А у другой — будущее.
Сначала я решил пойти по линии спорта. Вспомнил, что мой бывший сосед играет в дубле «Зенита». Позвонил ему.
— Как ты, Сань? — спрашиваю.
— Лежу дома, — говорит, — отдыхаю.
— А что так? Как же сборы? Подготовка к сезону?
— Плакал сезон… Я на сборах крестцы порвал. Хрен знает что теперь вообще со мной будет…
Я замолчал. Говорить что-то было неловко.
— Слушай, — опомнился Саня, — а у тебя сигареты есть?
— Есть, — говорю, — но ты ведь спортсмен…
— А ты мне не мама, чтобы лекции читать. Занеси, а?
Я занес. Саня ходил на костылях. Одна нога была перебинтована.
— Крестцы — это жесть, — сказал он, закуривая. — Восстанавливаться год. И не факт, что удачно. Я уж не говорю о том, что, скорее всего, они теперь постоянно будут лететь. В общем, в таком возрасте и с такой медкартой мне даже первая лига не светит.
— А курить-то зачем?
Саня посмотрел на меня удивленно.
— Ну ты даешь! Я уже лет десять курю…
Мы попрощались.
Я совсем отчаялся. Позвонил знакомому молодому чиновнику. Он работал в отделе благоустройства. При этом казался живым человеком. Выяснилось, знакомый уволился.
— А что так? — спросил я его.
— Ты же сам в этой каше варишься, все видишь!
— Видимо, не все.
— Ой, это же такое болото, которое вмиг засасывает! Ни одного положительного человека. Все берут взятки и корчат из себя всезнаек. Знаешь, во сколько раз завышают стоимость ремонта асфальта во дворах? В пять раз! И это делают сравнительно честные люди. Самые наглые пририсовывают еще один нолик. Ты понимаешь?
— С трудом.
— Вот и я с трудом.
Приятель был зол. Я поспешил повесить трубку.
В общем, я отчаялся. Пришел к редактору. Говорю, мол, всё, нет героев, товарищ редактор.
— Не верю я тебе, — ответил редактор и пристально посмотрел на меня, — ох, не верю…
Мне было дано еще два дня. За это время я должен или найти героя, или лишиться стопроцентной надбавки за февраль. Надбавка один раз мне даже приснилась.
На помощь пришла наша секретарша Алла, она как раз вышла из декрета. Рассказала, что в детской поликлинике на ее участке работает молодой доктор — Артемьев.
— Насколько молодой? — спросил я.
— Да он вообще мальчишка! Недавно закончил медвуз…
— Ты смотрела в его диплом?
Она, кажется, даже обиделась.
— Да там и смотреть не надо! По нему видно, что ребенок. Высокий, худой, рыжий. Борода растет клоками.
— Борода?
— Да он ее специально отпустил! Видел бы ты его детское лицо…
— И что с того?
— Он детей любит. Прямо млеет перед ними. Сюсюкается.
— Но мне ведь нужен герой…
— А кто же он, по-твоему? Человек в такое время решил учиться на доктора! Выучился! И пошел не куда-нибудь там, а в детскую педиатрию! И не в дорогую клинику, а в обычные участковые врачи… Это, милый мой, самый настоящий подвиг! Он же, можно сказать, Булгаков!
— Кокаинист?
— Сам ты кокаинист!
Другого варианта у меня не нащупывалось.
Наутро я был в поликлинике. Нашел нужный участок. Перед кабинетом выстроилась очередь. Нервные мамочки прижимали к себе грудничков, папы зло озирались кругом, дети кричали. Я хотел зайти, но меня одернули.
— Куда? — закричали мамы едва ли не хором. — Тут очередь!
Пришлось сдаться. Я занял очередь и, чтобы не терять время, сходил к главврачу. Она приняла меня неохотно. Когда я объяснил ей, что мне нужен доктор Артемьев как герой, как молодой специалист, как будущее медицины, она посмотрела на меня удивленно.
— Вы уверены, что не ошиблись?
— Уверен, — сказал я.
— А я — нет.
Тут я заволновался.
— В чем дело?
— Да замордовали бедного. Видите расписание? Оно на десятерых врачей, а у меня их четыре. У каждого по два с половиной участка. У них времени перекурить нет, а вы про интервью! Да Игорь Станиславович уже детей видеть не может! Он своих-то заводить не хочет, а вы говорите — герой! Пожалели бы его лучше…
Я пожал плечами, раскланялся и вышел.
Моя очередь к тому моменту прошла. Пришлось дожидаться окончания приема. Холл опустел. И не скажешь, что совсем недавно здесь толпился буйный народ.
Я постучался в дверь и вошел. За столом сидел худой и длинный человек, точь-в-точь Дон Кихот. На его лице читалась невероятная усталость. Казалось, его веки сделаны из чугуна и держатся за счет каких-то подпорок. Рыжие волосы беспорядочно валялись на голове. Борода торчала в разные стороны.
Артемьев выглядел настолько несчастным, что мне действительно захотелось его пожалеть.
— Прием окончен, — сказал он, встал и прижал к груди сумку с карточками пациентов. — Вы по какому вопросу?
— Я? Да так… ошибся.
Я плавно закрыл дверь, постоял немного и пошел прочь.
Вечером я купил бутылку коньяка и выпил ее почти всю, закусывая лимоном. Мне все вспоминался этот доктор, и я долго не мог уснуть.
6
Из-за железнодорожной линии медленно вставало солнце. Туман рассеялся, но сырость была такая, что казалось, идет мелкий дождь. Вороны с важным видом сидели на забитых до отказа помойках.
Я ехал на очередной дурацкий сюжет. Из муниципальной квартиры за неуплату выселяли человека. В редакцию пресс-релиз прислали судебные приставы.
Райончик был так себе. На небольшом пространстве натыканы пятиэтажные унылые коробки. Окна в некоторых заколочены. Натуральное гетто.
Один раз я уже был в похожем месте. Тоже по работе. Шел по двору, и навстречу попался кто-то из местных: небритый, с оплывшим лицом, на голове кепка, сбитые кулаки.
— Сигаретки, — говорит, — не найдется?
Я затрясся.
— Нет, — говорю, — не курю.
Человек смерил меня взглядом, полным презрения.
— Ну ты и урод.
Я приготовился к худшему, но человек пошел себе дальше. Он что-то насвистывал. «Жиган-лимон», может быть.
Поэтому сейчас я едва не бежал.
Дом я нашел без проблем. Там уже дежурили журналисты. Я насчитал три камеры. Видимо, репортеры всего города решили, что это самое важное событие утра. Должник, наверное, польщен.
К журналистам подошел представитель судебных приставов, чем-то похожий на Стива Джобса в форме. Он выпятил грудь.
— Готов дать любые комментарии. Мужчина задолжал коммунальщикам более трехсот тысяч рублей. Управляющая компания подала на него в суд. Суд постановил взыскать с должника средства. Должник вовремя отдать долг не смог. Тогда в действие вступило решение суда о выселении. Мы исполняем это постановление.
Пристав улыбался и был очень доволен собой. Наверное, получал удовольствие от работы.
— Куда же он отправится? — спросили у пристава.
— Да в коммуналку на Лиговке. У него будет комната девять метров. Плюс долг все равно останется за ним.
Журналисты присвистнули.
— Ну как тебе? — спросил Леня.
— Карающий меч правосудия, — сказал я.
Леня убрал оставшиеся семечки в карман.
— Представляю, каково жильцам той коммуналки. Живут себе, живут. А тут — раз! Вот вам подарок! Ладно, этот мужик вроде бы адекватный. А я был в прошлом году на выселении, так там квартиру отбирали у натурального алкаша. У него в квартире не то что мышь — тараканы все перевешались. И вот такое вот чудо к кому-то приедет соседом! Этот мужик, которого выселяли, уходя, стал дверь в квартиру отрывать. Моя, говорит, дверь, возьму ее с собой. Его милиционеры только остановили.
— Как? Увещеваниями?
— Да, увещеваниями. По почкам.
Пристав попался бывалый. Пока мы толклись во дворе, он травил байки.
— Мы тут еще одну скоро будем выселять. Можем и вас пригласить. Тут есть такая бабушка, на учете у психиатра состоит, так она тащит в квартиру всякий мусор. Натурально! Берет на помойке мешки и затаскивает в квартиру. Копит, короче. Ейная однушка забита всевозможным, простите, говном до такой степени, что сама бабушка туда уже не помещается. Она живет на лестничной клетке вместе со своей собакой. Здесь же ест и справляет нужду. Соседи, конечно, в шоке. Сами иногда убираются в квартире у хозяйки. Периодически посматривают в глазок. Чтобы пожара не было. Так и живут…
Журналистам история понравилась. В это время какие-то нанятые работники стали выносить вещи. Нехитрая утварь, шмотки — все это было упаковано в мешки для мусора, которые ставили тут же, в грязь. Подъехал трактор. Работники уныло стали перекидывать вещи в кузов.
Я решил сходить в квартиру, тем более что толчея там закончились. В парадной недавно праздновали свадьбу, поэтому на лестнице были наклеены разноцветные сердечки, а на втором этаже кто-то красиво написал «Мир да любовь». В комнате выселяемого копошились люди. Пахло чем-то горелым. Должника я определил сразу. Мужчина лет пятидесяти с пышными усами, пивным животом, в засаленной серой майке и растянутых рейтузах.
Наверное, именно так выглядят должники всего мира.
— Может, скажете пару слов для газеты? — спросил я у него.
Я ожидал чего угодно, но мужчина вполне добродушно согласился. Он улыбался. Это настораживало.
— Откуда у вас долг? — спросил я.
— Не знаю.
— Как это — не знаете?
— Ну долг… Мне что-то начисляли, начисляли, ну и доначислялись…
— Подождите. Вы что, за квартиру вообще не платили?
Мужчина пожал плечами.
— Да как-то… Не до того было. Дел куча. То, сё. Сами знаете.
— Но за квартиру все-таки надо платить!
— Знаю, знаю! Но я как-то… забывал…
Я вздохнул. Человек продолжал улыбаться. Добродушный мужичок.
— И что же вы теперь делать будете?
— Как что? Что и раньше делал.
— А что вы делали, простите?
— Разве вы не знаете? Я же поэт! Стихи пишу! Эх…
— Хокку?
— Почему же хокку? Четырехстопный ямб. Хотите послушать?
Он прочитал стихотворение. Оно оказалось неплохим. Насколько я разбираюсь в стихотворениях.
— Звучит неплохо, — сказал я, — публикуетесь?
— Не-а. Где сейчас опубликуешься? Стихи-то, кому они нужны?
— Вы хоть работаете где-то?
— Ага. На заводе. В ночную смену. Шлифовальщиком.
— Скучно, наверное?
— Скучно. Зато есть время поразмышлять. Ну и на стихи опять же.
Я уже собирался уходить, когда он остановил меня.
— Вы знаете, все это — ничего. Не страшно. Пушкин ведь тоже всю жизнь в долгах, знаете? Так мучился человек… Так это такая личность! А я — я ведь не Пушкин. Поэтому… Нормально. Да, так и напишите. Это, мол, нормально. Ага.
7
Сидел я как-то в редакции и, как ни странно, работал.
Предстояло написать статью об отчете РУВД за девять месяцев.
Работалось тяжело. Тема была слишком туманная.
Статья не клеилась. Начальник РУВД, невысокий пятидесятилетний мужчина с густыми усами и взглядом усталого сенбернара, словно стоял передо мной и грозил пальцем. Вспомнилось, как в своей речи он сказал: «Мы активно профилактируем». Я так и не понял, это была оговорка или полноценный термин. Будь моя воля, я бы так назвал статью. Они профилактируют, я про это пишу. Все честно…
Статью нужно было сдавать, а я путался в цифрах. Проклятая статистика сводила меня с ума. Здесь у них убыль, там убыль, а в итоге — прирост. Какие-то они странные, эти статистики…
Тут меня вызвал редактор.
— Написал? — спросил он.
— Почти.
Взгляд редактора стал жестче.
— Короче, у меня нет с тобой тут времени шутки шутить. Нужно ехать в бассейн.
— Что, правда? Я и плавки не взял…
— При чем тут плавки? Бассейн у нас открывают. Знаешь где?
Я знал и ответил утвердительно.
— Хорошо. Съезди туда. Отвези нашу газету. Заодно запиши директора. А завтра с утра будь готов ехать открывать бассейн с губернатором.
— Может, завтра все охватить?
Давид Анатольевич отрицательно качнул головой. Тяжело так.
— Не пойдет. Нужно отвезти им пачку газет. Чтобы они ее разложили там… Ну и так далее…
Я вздохнул. Жаль, что наша газета распространяется бесплатно. Причем по большей части силами сотрудников редакции…
Новый спортивный комплекс находился на пустыре у железной дороги. Его окружали железнодорожное общежитие и стройка, на которой рабочие, словно детский конструктор, собирали из бетонных блоков социальный дом. Я искренне пожалел тех, кто в нем будет жить. Слишком уж криво они его собирали.
Спортивный комплекс казался на этом фоне инородным телом. Молодые деревья по периметру. Газон искусно подстрижен. Пахнет свежей краской. Тишина и спокойствие. Осень в Эдеме…
Перед входом стояла стремянка. Под ней сидел человек в надвинутой на глаза шапке и доделывал плакат. Он писал красной краской на белом листе: «Приветствуем участников соре…» Чтобы закончить, ему оставалось совсем чуть-чуть.
Когда я поравнялся с ним, он повернул голову.
— Сигаретки не будет? — спросил он и закашлялся.
Я сказал, что нет. Человек недовольно выругался и продолжил свое дело.
Прижимая пачку газет к груди, как ребенка, я прошел внутрь.
Тут моему взору предстала совсем иная картина. Я даже сначала подумал, что ошибся дверью и попал в какой-то другой мир. От наружного благолепия не осталось и следа. Все кипело и бурлило. Как забытые на плите сосиски. Холл напоминал растревоженный улей. Десятки людей носились взад-вперед с выпученными глазами. Выли перфораторы, кляцали молотки, бригадиры громко и смачно матерились.
Все стало ясно. Здесь царил его величество Аврал. Один из самых главных в сонме российских богов.
Я даже обрадовался. Зарождалась интрига. Я был готов дать зуб, палец или что там еще обычно дают за то, что ребята не успеют закончить к визиту губернатора.
Пол разобран, сверху торчат провода (один из них, кстати, искрился, но на это никто не обращал внимания), стены не оштукатурены. Как сказал бы мой дядя, военный, отсюда и до открытия еще полгода.
Единственное, что могло помочь ребятам, — это чудо. Например, кто-то из рабочих найдет бутылочку с джинном, который выполнит хотя бы одно желание прораба. Ну или губернатор внезапно ослепнет.
Я нашел кого-то из рабочих.
— Здравствуйте, — говорю.
— Здравствуйте, — сказал мужик и от удивления даже снял шапку.
— Где тут у вас директор?
Мужик почесался.
— Хороший вопрос.
Пришлось искать самому. На одной двери висела табличка с надписью «Директор». Я открыл. За дверью оказались только голые стены.
Я сделал несколько кругов. Пару раз меня послали куда подальше, на втором этаже запачкали куртку белилами. На третьем попросили посветить.
Выдержав все эти испытания, я снова спустился вниз. И тут я безошибочно угадал директора. Он сидел в темном углу и, обхватив голову руками, раскачивался.
Я поздоровался.
— Вы директор?
Он поднял глаза.
— В какой-то степени…
— Видите ли, я из газеты…
— Кто вас сюда пустил? — заверещал он. В его глазах читался ужас.
— Успокойтесь. Я не за сенсацией сюда приехал. Районная пресса. Тут газета для вас.
— А-а-а… макулатура…
Я привык. Так меня часто встречают.
— Да, — говорю, — именно. У вас же ремонт. Пригодится. Из нее можно неплохие панамки сделать. Показать?
Директор пожал плечами.
— Положите вон туда…
Я присел рядом.
— Может, чего-нибудь расскажите? Ну об открытии…
Директор крякнул и ударил себя по колену.
— А что тут рассказывать? Видишь, какой кавардак!
— Вижу, — сказал я.
— Начальство меня прибьет…
Я решил поддержать директора.
— Может, обойдется?
— Какое там!
— А в чем дело-то? Почему не укладываетесь в график?
Он покосился на микрофон.
— Нет, — говорит, — без комментариев.
Прямо Уинстон Черчилль какой-то.
— Ладно вам, — говорю, — мы же районная пресса. Нам администрация деньги выделяет. Мы вас не обидим. Почти одна структура.
Но директор стоял, как скала.
— У нас в стране все одна структура, но как что друг дружку едят и причмокивают.
— Ну не хотите…
Тут его почему-то прорвало. Он вскочил.
— Да потому что у нас все делается через одно место! Кто проект составляет? Кто нанимает людей? Кто конкурсы проводит? Да тут на каждом этапе задержки по полгода. А спрашивают с меня! Обидно…
— То есть вы тут ни при чем?
— Да если бы не я, эти дармоеды и через год бы ничего не поставили. Здесь два месяца назад, кроме стен, вообще ничего не было. Да и те из картона…
Тут он остановился.
— Но это я все не под запись вам говорил.
— А под что?
— Ни под что! Давайте-ка без цитат.
— Ну хоть что-нибудь я должен привезти! Не просто же так я ездил. У меня задание…
— У нас у всех задание.
Тут я не мог не согласиться и убрал микрофон.
— К завтрашнему дню-то успеете?
Директор пожал плечами.
— Надеюсь. Я уже и свечку поставил.
Мне стало его жалко. Сидит человек, убивается. Наверняка у него и семья есть. Мне даже захотелось ему помочь. Взять ведро краски и намалевать что-нибудь. Но я не решился…
На следующее утро я был на месте. Даже не опоздал. И побрился загодя. Все-таки губернатор. Вдруг там фейс-контроль?
Губернатор задерживался. Я слонялся по округе и ждал Леню. Неожиданно в толпе я заметил Катю. Она меня тоже.
Тут нужно сделать небольшое лирическое отступление. С той поры, как мы однажды выпивали на открытии ДК, а потом поехали к ней, мы больше не виделись. Это странно, учитывая, что между нами явно была какая-то симпатия, и, наверное, если бы не большое количество алкоголя в тот вечер, она могла перерасти в нечто большее. Честно говоря, пару раз я был близок к тому, чтобы набрать ее номер, но всякий раз пасовал. Впрочем, я успокаивал себя тем, что она-то мне тоже не звонит. Значит, не заинтересовал. В любви я всегда занимал выжидательную позицию.
И тут она. Красивая, легкая, трезвая (что немаловажно).
— Тааак, — говорит, — вот и Ромео собственной персоной.
Я опустил взгляд.
— Никакой я не Ромео.
— Да и я не Джульетта, если честно.
Это было правдой.
— Как дела? — спросил я.
— Нормалды. Кручусь, верчусь.
Катя вздохнула.
— После нашей последней встречи осталась… как бы это сказать… некоторая недосказанность.
— Брось, — сказал я, — с кем не бывает!
— Вот именно: с кем не бывает! Ушел, бросил девушку на произвол судьбы.
Такая постановка вопроса меня удивила.
— Никого я не бросал. Между прочим, ждал тебя час. Даже два.
— Некоторые и дольше ждут. Ладно… Я зла на тебя не держу.
— Слава богу! Прямо камень с души.
— Тебе бы все ёрничать! Между прочим, мы еще должны написать роман.
— Может, ограничимся повестью?
— Можно и повесть.
Возникла пауза. Катя смотрела на меня хитрыми глазами. Надо сказать, выглядела она обворожительно. Дневной свет был ей к лицу. Я решил воспользоваться ситуацией.
— Может, сходим куда-нибудь? — спросил я.
— Нет, — сказала Катя, — не могу. Нужно материал сдавать.
— А раньше ты по-другому говорила.
— Меня же теперь повысили! Я руководитель отдела новостей.
Она порылась в сумке и достала визитную карточку.
— Вот, — сказала Катя, — моя визитка. Позвони мне как-нибудь.
Мы попрощались.
У входа, украшенного шариками и дорисованным плакатом, толпились журналисты. Я подошел к Лене. Он выглядел хмуро. Видимо, с похмелья.
Он показал на плакат «Приветствуем участников соревнований!», растянутый перед входом.
— И о каких, интересно, соревнованиях идет речь?
— Перетягивание бобслея.
— Я так и думал…
Мы закурили.
— Неплохой комплекс отстроили, — вяло похвалил он кого-то.
— Видел бы ты, что там внутри!
— Выглядит все достаточно респектабельно.
Мне стало интересно.
— Пойду посмотрю.
И действительно. Каким-то удивительным образом пазл собрался. Все встало на свои места. Не было ни торчащих проводов, ни разобранного потолка, ни гор строительного мусора. Я даже подумал, что это муляж. Для уверенности потрогал стену. Нет, стена настоящая.
Я вышел наружу. Леня по-прежнему курил.
— Потрясающе, — сказал я. — Видел бы ты, что здесь было вчера! Они все это сделали за ночь!
— Так это нормально! У нас все так делается. Ты, вообще, в какой стране живешь?
Я подошел к директору бассейна. Он стоял при входе, держа на вытянутых руках маленькую красную подушечку, на которой лежали ножницы. В такой позе он находился уже минут сорок. Улыбался он ненатурально.
— Поздравляю! — сказал я. — Как вы успели?
— Божьей милостью.
— Без вмешательства высших сил тут явно не обошлось.
Директор понизил голос.
— Всю ночь пахали. Я глаз вообще не сомкнул. А наверху до сих пор кафель кладут…
Автомобиль губернатора появился из-за поворота. Впереди, оглашая окрестности воем сирены, ехала машина ДПС. Кортеж влетел во двор и остановился. Из машины выскочили три охранника и распределились по периметру. Затем показался сам городской начальник. У меня возникло ощущение, что люди готовы пасть перед ним ниц. Но чиновники кое-как удержались.
Губернатор повернулся к публике и сказал несколько слов. В его речи опять фигурировала статистика. Когда я слышу нечто подобное, тут же отключаюсь. Цифры действуют на меня как снотворное.
— Поздравляю тебя, народ! — завершил он речь.
Еще я услышал слово «единение».
Затем губернатор и вся свита вошли внутрь. Журналисты начали бороться за позицию. Один фотокор сцепился с оператором, и они уже были готовы перейти от оскорблений к более решительным действиям, но их разняли сотрудники ФСО. С журналистами они не церемонились.
Навстречу губернатору выдвинулся директор. Было видно, как дрожат его руки.
— Пожалуйста… вы… я так рад… большая честь…
Сказать что-то связное у него не получилось. Губернатор взял огромные ножницы и, умело позируя перед объективами, перерезал красную ленточку.
— На их месте я бы разрезал ленточку вдоль, а не поперек, — отметил Леня.
Начался осмотр помещений. Я гадал: убрались со второго этажа штукатуры или нет? Оказалось, убрались.
В коридорах витал устойчивый запах краски. Какой-то журналист пожаловался на аллергию. Катя держалась поближе к первым лицам, меня же оттесняли на периферию сотрудники охраны. Пару раз наши взгляды встречались, и я улыбался ей. Она мне тоже.
Дошли до пустой чаши бассейна.
— А где вода? — спросил губернатор.
Директор посмотрел вниз.
— Не закачали… еще.
— А когда закачают?
— Скоро.
— И как скоро?
— Достаточно скоро.
Возникла пауза. Я думал, губернатор будет недоволен. Рассердится, там, или ногой топнет. Но нет. Губернатор кивнул головой, соглашаясь.
В конце он дал прессе интервью.
— Это блестящее доказательство успешности политики, которую проводит руководство города…
Он много говорил про важность развития спорта. Еще он сказал, что всем нам нужно сплотиться. Я развернулся и покинул здание. Потоптался перед входом. Покурил. Думал, может, подождать Катю? Но Кати все не было, а моя уверенность таяла. В конце концов я развернулся и пошел, пошел, пошел. Чувствовал я себя не очень.
8
Сижу, пишу статью про толерантность. Плачу.
— Что пишешь? — спрашивает Леня.
— Да вот…
— Слушай анекдот. Приходит в штаб-квартиру «Ку-клукс-клана» мужик и заявляет, мол, хочу вступить в вашу организацию. Ему отвечают: сначала пройдите вступительное испытание: убейте пять негров и кота. Мужик: почему кота? Поздравляем, говорят ему, вы приняты!
Леня засмеялся, хлопая себя по коленке. Смеялся долго и, как сказали бы в отделе статистики, качественно.
Вот тебе, думаю, толерантность.
Рраз! Вызывает редактор. Спрашивает:
— Василевский, скажи, ты молодой?
Я опустил глаза.
— Что ты мнешься? Расправь плечи, выпрями спину, набери в легкие воздуха. Скажи: «Я молодой!»
— Я молодой.
— Больше радости! Больше оптимизма!
Редактор приосанился.
— Отлично. Значит, тебе идти на день молодежи.
— Писать, как я понимаю, без излишеств и выпендрежа?
— Можешь с излишествами. Но выпендреж — да, оставь…
От сюжета я не ожидал ничего хорошего. Ладно, хоть идти было недалеко. Я перешел дорогу, протопал квартал, повернул, пересек парк и оказался на какой-то детской площадке. В центре высилась эпических размеров горка, стилизованная под корабль. Но это еще что. По периметру стояла разная спецтехника: тракторы, комбайны, уборочные машины, даже один снегоуборщик. А на улице июнь.
Площадка была разделена на несколько зон. Везде кипела работа разной степени адекватности. Настраивались музыканты, стучали молотками угрюмые люди, собирающие что-то вроде гигантского гимнастического козла, расставляли огромные листы фанеры четырнадцатилетние юноши с надвинутыми на лоб капюшонами. На небольшом помосте разминались брейк-дансеры. За их движениями внимательно наблюдали люди в костюмах зайцев.
Я отыскал в толпе человека из отдела культуры. Одного из тех, кто ответствен за это безобразие.
— При чем тут зайцы? — спрашиваю.
Он помялся. Почесал нос.
— Ну как… это же символ района…
— С каких это пор?
— С пор деда Мазая.
— Что-то я сразу не понял…
Человек из отдела культуры дал мне пресс-релиз. Я сдержанно поблагодарил его, отошел в сторонку. Закурил. Давненько мне не приходилось видеть в одном месте столько подростков. Я не пробыл здесь и пяти минут, а голова уже болела. Подростки казались слишком шумными и активными. Странно. Я в их возрасте был тихим и ленивым ребенком. Ленился почесаться лишний раз…
Огляделся. Над грузовиком растянули транспарант с надписью «Молодежный съезд». Кто-то заботливой рукой дописал синим маркером пару слогов, и получилось: «Молодежный крышесъезд». Надо сказать, ребята попали в точку. Даже в пресс-релизе на это намекнули. Там было написано: «Организаторы обещают зрителям необычную эклектичную программу».
Я опять подошел к человеку из отдела культуры. Он курил. Пальцы на руке у него были очень желтые. А вот зубы — идеальной белизны.
— Эклектика? Это серьезно? — спрашиваю.
Он отвел глаза в сторону.
— Сейчас сам все увидишь.
— На вас не похоже. Вы же администрация! Консерваторы и все такое…
Человек из отдела культуры понизил голос.
— Говорю по секрету. Тут один депутат замутил бизнес. Организация праздников. Понимаешь?
— С трудом. Но хочу понять.
— Теперь его компания организует все праздники в районе.
— А как же конкурсы там?
— Ты что, маленький?
— Нет, я не маленький. Я — молодой.
Тут человек из отдела культуры заулыбался. На его улыбку смотреть всегда приятно.
Я походил туда-сюда. Знакомых лиц не заметил. Только Леня махнул издали рукой. Он сдал какие-то фотографии редактору и поплелся за мной.
— Они для меня — жертвы, — сказал он, — я буду питаться их энергией. Я старый энергетический вампир.
— Смотри, чтобы передозировки не было, — сказал я.
Вдалеке я разглядел начальника отдела молодежной политики. Звучит не хуже, чем «детская экономика». Начальник отдела — немолодая женщина с бородавкой над губой. Она разговаривала с человеком в костюме зайца. В руке он держал морковку. Не настоящую, а такую… огромную… похожую на биту. Он внимательно слушал начальника отдела. Нет ничего ужаснее человека в костюме зайца с серьезным лицом.
— Надо как-то объявить, что это день молодежи. А то непонятно, — говорила начальница.
Заяц не соглашался.
— Но ведь понятно, что это день молодежи. Тут одна молодежь.
Женщина упрямо покачала головой.
Морковка в руках зайца опустилась…
Я еще немного пошлялся. Взял несколько малосодержательных интервью.
Тут я увидел одну девушку. Симпатичная такая. Стройная. Похожа на мою юношескую любовь. Только лучше.
Подхожу к ней.
— Я, — говорю, — из газеты.
— А вас разве не убил Интернет?
— Нет, он только покушался. Но мы стойкие.
— Везет вам.
Я стал спрашивать, что она здесь делает.
— Ты паркурщик?
— Нет.
— Паркурист?
— Нет-нет.
— Паркурман?
— Нет. Это называется трейсер. Трей-сер.
— Как? Произнеси по буквам, чтобы я не ошибся…
Она произнесла. Я задал ей еще пару вопросов. Ничего особенного она не сказала. Мне же просто нравилось любоваться формой ее губ. У губ ведь бывает форма, черт возьми.
Потом я убрал диктофон и решил пошутить.
— Паркур, — говорю,— это здорово. Только в мое время это называлось «пойдем по стройке полазим». Ха-ха.
Девушка посмотрела на меня разочарованными глазами.
— Ладно, дядя, мне пора.
И ушла. А я остался.
Дядя? Да мне и тридцати нет!
Конечно, мне стало обидно. Я решил поделиться переживаниями с Леней. Он как раз закончил щелкать затвором объектива и наслаждался солнцем, поглощая молодежную энергию.
— Представляешь, — говорю, — меня сейчас назвали дядей.
Леня вяло отреагировал.
— А ты что? Тетя?
— Вот ты чувствуешь себя молодым? — спрашиваю.
— Я завтра пойду зубной протез делать.
— Ну и что? У меня с семнадцати зуба нет.
— Это будет уже шестой протез.
— У тебя, наверное, проблемы с кальцием!
— У меня проблемы со всей таблицей Менделеева. Кроме одного летучего соединения.
Дело тем временем разгонялось. Диджей с лицом рабочего каменоломни бесновался в кузове грузовика. Он орал что-то в микрофон и подпрыгивал, как обезумевший от радости гиббон.
— С вами диджей Смерть! — выкрикивал он время от времени. Музыка, которую он ставил, была просто ужасна. Это был неопределенный набор звуков, которые не хотели да и не могли стать чем-то цельным.
Я бросил взгляд на Леню. Он смотрел на происходящее с воодушевлением. Я спросил у него:
— Тебе нравится?
— Нет.
— И мне нет. Наверное, я все же слишком стар для этого дерьма. Взять даже этих эмо. Это же типа модно. А я их просто не понимаю.
Леня вынул соломинку изо рта.
— Ты что! Это уже не модно!
— А что модно?
Леня вставил соломинку обратно.
— Хипстеры. Хипстеры сейчас самое то.
— Хипстеры! А что это?
Леня посмотрел на меня внимательно.
— Не знаю. Но это как-то связано с клетчатыми штанами.
— Кхм… Может, и себе штаны купить?
— Увы. Боюсь, дело не только в штанах…
Иногда Леня говорит дельные вещи.
Мимо проходила какая-то старушка. Она остановилась. Посмотрела на происходящее. Перекрестилась и пошла дальше. Я услышал, как она бормочет «свят-свят-свят».
Потом диджей перестал ставить музыку и объявил выход группы под названием «Гнилое мясо народу». Они заиграли панк-рок.
Рядом со мной стоял парень в черной футболке с названием выступающей группы. Я повернулся к нему:
— Как ты считаешь, они похожи на Ramones?
— Иди-ка ты, дядя.
Вокалист остановился.
— Кстати, чуваки, эта тусовка, оказывается, день молодежи, врубитесь!
По толпе прокатился сдержанный гул.
— А наша следующая песня называется «Легкий петтинг».
Толпа взорвалась аплодисментами.
Петтинг? Кажется, когда-то я знал, что это такое…
Статью я написал плохую.
— Ну что же ты так? — спросил меня редактор. — Ты же молодой!
— Выяснилось, что нет. Видимо, мое время прошло. Я устарел.
— Дурак ты, Василевский, — сказал редактор, поднимаясь из-за стола, — главное, чтобы душа была молода.
На редакторе красовались клетчатые штаны.
9
Начался новый учебный год. По улицам шлялись возбужденные подростки. Они вели себя шумно и неестественно. Недели скукожились до размера футбольных матчей. Приближался День учителя. Давид Анатольевич, конечно, решил «осветить этот важный и интересный, можно сказать, значительный праздник».
Я стоял у входа в свою бывшую школу и напряженно курил. Ветер кидал мне в лицо пепел сигареты, мешал затягиваться, но я не сдавался. Я упорный курильщик. Такие умирают от рака с сигаретой в зубах…
Передо мной стояла задача написать, как выразился редактор, «дельный и толковый (от слова «толк», а не от слова «толкать») репортаж». Поскольку наш редактор — человек со специфическим чувством юмора, он направил меня в ту школу, в которой я когда-то учился.
— А что, — подмигнул он, — вернешься в свою альма-матер… Такие переживания.
— Это не переживания, — говорю, — это недоживания.
— Твое чувство юмора — плата за мои грехи, — сказал редактор и отвернулся. Это означало: разговор окончен.
Я учился в самой обычной школе. А вот мой университетский друг Стас Федоров учился в школе, в которую когда-то ходил бывший президент. Конечно, это ничего ему не дало, кроме осознания собственной важности, но, если разобраться, осознание собственной важности — тоже неплохо…
Я учился средне. Активистом не был. Учителя меня не любили. Но и особых неприятностей я им не доставлял. Окончив школу, перестал с ними видеться. Даже на встречи выпускников не приходил. Зачем?
Мысленно перекрестившись, я прошел внутрь. Скульптура Венеры с обнаженной левой грудью все так же украшала холл. Когда-то давно она была верхом моих сексуальных переживаний. Но те времена остались в прошлом… В остальном же школа изменилась. Стены окрашены в бежевый, а не в светло-синий цвет. Кроме того, на входе появился охранник. Раньше на его месте стоял одинокий стол. Как-то я выскоблил на нем ключом надпись «говночист». Мне нравилось сочетание звуков.
Едва я вошел, он остановил меня.
— Куда?
Я объяснил. Но его мое объяснение не устроило.
— Я из газеты, — говорю, — расслабьтесь.
— Тут все из газеты, — парировал охранник.
— У вас здесь сверхсекретный объект, что ли?
Я дал ему корочку с надписью «Пресса».
— На второй этаж и направо, — сказал охранник.
Поднялся наверх. Почему-то мне не хотелось видеть никого из своих старых учителей. Я надеялся, они меня не заметят. Но они заметили.
Первой была завуч. Мы прозвали ее Вжик за невысокий рост. На каблуках она доставала мне до груди.
Я ее едва не раздавил.
Снизу послышался одобрительный писк.
— А ты вырос! Возмужал!
— Стараюсь, — пожал я плечами, — ем кашу, и все такое.
— Кем работаешь?
— Журналистом. Статьи пишу.
— Ты же хотел стать артистом?
Это было неправдой.
— Нет, — говорю, — не хотел.
Завуч удивилась.
— Странно… — сказала она и пошла дальше по коридору.
В спортзале уже собрались дети и кто-то из родительского комитета и отдела образования. Людей было много. Дышать становилось невмоготу. Учителя нервничали, родители переживали, школьники переминались с ноги на ногу. Все как надо. Вдруг меня кто-то взял за руку. Я обернулся — учительница математики. У нее была забавная фамилия — Сухая. Мы из чувства противоречия называли ее Мокрой. А может, наоборот.
— Поздравляю с праздником, — сказал я.
Она посмотрела на меня скептически.
— Снимите шапку, это некультурно.
— Согласен, — сказал я, — ходить в помещении в головном уборе некультурно. Но заставлять другого человека ее снимать — верх ханжества.
— Василевский — это ты? — прищурилась Сухая.
— Я.
— Сразу поняла. Все нарушаешь порядки?
— И разрушаю устои.
Она кивнула на мой диктофон.
— Что это?
— Этим я зарабатываю себе на хлеб.
— Продаешь, что ли?
Я фыркнул.
— Я — журналист, — сказал я не без гордости.
— Журналист! — удивилась Сухая. — С твоим-то русским?
— Пишу на французском.
Сухая отступила.
— И все-таки шапку надо снять.
— Я комплексую из-за ранней лысины.
— А из-за синяков не комплексуешь?
Намек был комплексный.
— Ладно, — сказал я, — вы победили. — Шапку я засунул в карман. — Все равно она мне не идет…
Сухая неодобрительно посмотрела поверх головы.
— Лысины я не вижу… Но с такой прической тебе прямая дорога в зоопарк. Поэтому можешь надеть ее обратно.
В общем, лед между нами растаял. Мы даже принялись непринужденно болтать.
— Где ты сейчас? Расскажи.
— Работаю в местной газете.
— В городской?
— В более местной — районной.
— Ну и как? Прессуют вас?
— Мы же пресса. Вот и прессуют.
Сухая вздохнула.
— Да везде одно и то же. Карьерные перспективы-то есть?
— Если речь о песчаных карьерах, то да.
Сухая вздохнула.
— Разговаривать с тобой все так же тяжело. Пишешь ты, надеюсь, проще?
— Избегаю наречий.
— Это хорошо.
— Неплохо.
Потом она ушла к своему классу, постаревшая, нескладная. Мне было приятно ее увидеть.
Начало все откладывали. Я решил прогуляться. В коридоре повстречал кое-кого из учеников. Взял у них интервью. Они сказали мне все то, что я уже записал в блокноте. «Мы очень рады», «Школа — наш второй дом», «Любим своего учителя». Я с ходу мог выдумать пятнадцать таких комментариев.
Потом начался праздник, который, казалось, все никак не начнется.
Всем залом спели гимн. Как всегда, все спутали слова, затянув «партию Ленина» и «силу народную». Даже директор, а это был почти что саботаж.
До поры до времени все шло благополучно. Но потом началось: кто-то перепутал музыкальную дорожку, кто-то вставил в магнитолу царапанный диск, и фонограмма временами провисала, заставляя артистов, показывающих какой-нибудь номер, чувствовать себя глупо. Кто-то ронял микрофон, а директриса вообще забыла его включить и половину своей речи изображала переводчика на язык глухонемых.
Время тянулось, как жвачка, а номеров еще оставалось вагон и маленькая тележка. Пора идти, решил я, вышел в коридор и сел на продавленный диван, чтобы разложить по местам записи и технику.
Рядом какой-то школьник говорил по телефону. Каждое второе слово было нецензурным. Прислушался, оказалось, он общается со своей девушкой. Потом он встал и ушел, но матюги еще звенели у меня в ушах.
Вдруг я увидел Влада Белоцерковского. Он на несколько лет старше, тоже учился здесь, а потом подрабатывал учителем. Он потолстел и отрастил усы. Никак не думал, что он остался в школе.
Я окликнул его. Он обрадовался.
— Все пишешь? — спросил он.
— Да, ведь рисовать так и не научился…
Выяснилось, что Влад, вернее, Владислав Степанович теперь работает здесь учителем литературы.
— Как зарплата? — спросил я.
— Что это?
— Процесс выдачи бумажек. На них можно покупать еду.
— А! Бывает… Раз в год.
Насколько я помню, Влад всегда был склонен излишне драматизировать ситуацию. Один раз он прошел полное медицинское обследование лишь потому, что у него был запор.
— Хорошая работа? — спросил я.
— Видишь стеклопакеты? Их поставил отец одного двоечника, чтобы ему выдали аттестат. Стеклопакеты во всем здании. А это семьдесят пять окон. Я считал.
— Неплохо.
— Да. И это далеко не самый богатый отец. И далеко не самый плохой ученик.
— Как твоя докторская? — зашел я на следующий круг вопросов.
— Когда-нибудь я ее допишу. Пока что у меня готово два предложения.
— Может, скажешь пару слов? — пригласил я его к интервью.
— А что говорить-то?
— «Слезы счастья», «Школа — второй дом»…
— «Крокодиловы слезы», друг мой, а школа для меня уже давно первый дом. Чтобы свести концы с концами, приходится работать на две с половиной ставки.
— А почему тогда не увольняешься?
Влад пожал плечами.
— Не знаю, — и он виновато улыбнулся.
Влад ушел, а мне почему-то захотелось напиться.
В редакцию я не поехал — было лень. Поехал домой и сел за статью. Статья не получалась. Стоило мне написать пару строчек, как передо мной возникало грустное лицо Влада, и я начинал чувствовать что-то отдаленно напоминающее печаль.
Сначала я все не мог понять, при чем здесь Влад и печаль. А потом меня осенило: думаю я вовсе не о своем бывшем однокласснике. А о Кате.
Я подошел к окну и посмотрел на свое отражение сквозь мутноватое стекло.
— Зачем, — спросил я знакомые очертания, — и что тебе это даст?
После этой терапии я вроде бы немного успокоился, но печаль не проходила. Поэтому я открыл початую бутылку коньяка и принялся пить в одиночестве.
О статье я уже не думал, отложил до завтра, а вот Катя все не лезла у меня из головы.
«Странно, — размышлял я, — сначала я и думать о ней забыл, потом она меня заинтересовала, затем стала раздражать, потом я почувствовал безразличие. А это что?»
Разобраться в себе было нелегко, а коньяк лишь больше запутывал дело.
Вскоре звонок Кате показался мне не такой уж плохой идеей. Я еще боролся с ней какое-то время, а потом плюнул на все и взял телефон.
— Ты еще пожалеешь об этом, — сказал я.
Катя долго не отвечала. Я уже хотел повесить трубку, но внезапно раздался ее голос.
— Да, — сказала она.
— Катя? Это ты?
Голос у нее был сонный, хотя еще не было и двух часов ночи.
— А это кто?
— Твой старый друг.
— Мать твою! Василевский! Ну ты ваще!
Она говорила громким шепотом.
— Я тоже рад тебя слышать.
— Ты вообще охренел! Два часа ночи! Я сплю!
— А почему говоришь шепотом?
— Подожди, — сказала она. Послышалось шуршание. Кажется, она куда-то пробиралась.
— Идешь сквозь джунгли? — спросил я.
— И зачем ты позвонил, интересно? — спросила она. Голос у нее был уже не такой рассерженный, да и говорила она громче.
— Так… Поговорить.
— Это просто свинство. Свинство и эгоизм.
— Почему же свинство?
— Ну а вдруг я не одна?
— А ты не одна?
Она промолчала.
— То есть все-таки одна?
Она вздохнула.
— Что тебе нужно, Василевский?
— Я не знаю…
— Тогда я вешаю трубку.
— Подожди, — сказал я, — например, я хочу узнать, что ты обо мне думаешь?
— Ты пьян?
— Наверное…
— Везет мне на алкашей.
— И мне…
— Слушай, Василевский, давай завтра поговорим.
— Подожди. Мне очень одиноко.
Она вздохнула.
— Ну что тебе нужно?
— Поговорить. Просто поговорить.
— Неужели у тебя больше нет никого, с кем можно было бы потрепаться в два часа ночи?
Я задумался. Внезапно я понял, что такого человека действительно нет.
— В точку, — сказал я, — вряд ли на планете есть более одинокое существо, чем я.
— Хватит себя жалеть! Что ты разнылся?
— Я просто хочу сочувствия.
— Никто не будет тебе сочувствовать. Никогда. Все сами по себе. Запомни. И тем более я не буду тебя жалеть.
— Мне казалось, между нами… пробежала какая-то искра, что ли?
— Может, что-то такое и было. Но когда мы виделись последний раз? Два? Три месяца назад?
— Четыре.
— Вот видишь! Искры — они не вечны. Вспыхнет — и тут же потухнет. Нужно уметь ими пользоваться. Не успел — остался у разбитого корыта.
— И я, видимо, не успел.
— Да, Костя. Мне очень жаль.
— Значит, ты действительно не одна.
— Действительно.
Я вздохнул. Настроение испортилось. Даже слезы на глаза навернулись. Сделал еще глоток.
— Что молчишь? — спросила она.
— А что сказать? Скажи хоть, кто он.
— А ты собрался сцены устраивать?
— Нет. Интересно просто.
— Так… журналист.
— Хороший?
— Неплохой.
— Знаешь, — сказал я, внезапно почувствовав прилив злости, — вот и пиши с ним сама свою повесть и все, что хочешь! Вот.
Я повесил трубку и закурил.
Если честно, я надеялся, что она перезвонит.
Но, черт возьми, она так и не перезвонила.
10
Погодка была так себе. Дождь и сильный ветер. Я стоял у входа в военкомат и изо всех сил старался не замерзнуть.
Накануне меня вызвал редактор и вдруг спрашивает:
— Ты любишь родину, Василевский?
— С родиной у меня странные взаимоотношения, — говорю, — я ее люблю, а она меня — нет.
Редактор встал со стула и многозначительно посмотрел в окно.
— Такая уж у нас родина, мхех…
Казалось, он всплакнет, но редактор собрался.
— В общем, судя по всему, о любви к родине ты мало знаешь. Вот и обогатишься духовно.
Я насторожился.
Редактор расправил плечи.
— Проводится День призывника. У стен военкомата состоится торжественная отправка призывников в армию. Так что хватай Леонида и дуйте к военкомату. Проникнетесь там армейским духом.
Призывники, в гражданской одежде, но многие уже коротко стриженные, толпились на плацу. Почему-то они напоминали военнопленных. То, что их заливает дождь, и то, что им вообще не очень комфортно, никого не волновало.
— А ты служил? — спросил меня Леня.
— Нет, — говорю, — я — пацифист.
Леня показал на детей.
— А они, думаешь, не пацифисты? В армии вообще одни пацифисты собраны. Причем чем выше у них звание, тем более они пацифичны. Ты когда-нибудь видел генерала с ружьем?
Я сказал, что вообще ни разу в жизни генерала не видел.
— Школота, — сказал Леня и пошел кого-то фотографировать.
Я бродил вокруг плаца. Подъехал старый пазик и остановился, скрипя рессорами. Призывники переминались с ноги на ногу.
Одна из матерей подошла к человеку в форме.
— Может, вы их хоть в помещение впустите?! — сказала она, размахивая руками и показывая на толпившихся подростков.
Человек с погонами лейтенанта посмотрел на испуганных новобранцев.
— Не положено, — сказал он.
— Что значит «не положено»? — возмутилась мать, складывая руки на груди. — Вы что, шутите? Вы не видите — они замерзли!
Лейтенант снова посмотрел на призывников.
— Не положено, — упрямо повторил он и предпочел отступить в здание военкомата. Видимо, это был тактический маневр.
Журналисты тоже мерзли, но у нас, по крайней мере, была возможность войти в здание погреться. Главное — не проморгать начало торжественных проводов. Я на всякий случай посмотрел, нет ли в толпе Кати. Ее не было. Я почувствовал то ли облегчение, то ли разочарование.
Леня крутился рядом, щелкая фотоаппаратом.
— Вот скажи, — спросил я его, — ты патриот или не патриот?
— Я? Я — отриопат.
— Отриопат? Кто это?
— Это человек, который когда-то был патриотом, а потом запутался.
Мысль показалась мне достаточно глубокой.
— А я вот не верю в патриотизм, — сказал я, потому что мне вдруг захотелось поболтать.
— С чего это?
— Я считаю, что любви вообще нет. В принципе. А раз нет любви к женщине, например, то и любви к родине не может быть.
— Патриотизм, — сказал Леня, — это не любовь к родине. Патриотизм — это когда ты дорогу только на зеленый свет переходишь или сигаретные окурки не на асфальт кидаешь, а в урну. Вот что такое патриотизм.
Я показал ему на изображение танка на стене.
— А это что?
— Это милитаризм, — сказал Леня и подмигнул мне…
Начало все задерживалось. Ожидали шишку из администрации. Предполагалось, что он пожелает призывникам удачи. Можно подумать, без этого пожелания они в армии пропадут. А так — еще простуду подхватят. Или грипп.
До военных это, видимо, дошло, они нехотя, но все-таки пустили призывников внутрь.
— Может, записать кого? — спросил я. Чтобы не заснуть, я был готов даже поработать.
— А смысл? — спросил Леня, щелкая вспышкой.
Я решил пройтись туда-сюда, поспрашивать людей. Но люди попадались не очень разговорчивые. Вниз спустился военком. Он почему-то нервничал. Увидев мой микрофон, попросил его убрать.
— Почему? — спросил я.
— Режимный объект. Здесь нельзя записывать.
Мимо меня промчался оператор с видеокамерой.
— Записывать звук нельзя, а видео снимать можно? — спросил я.
— Про видео ничего не знаю… Распоряжения не было. А вот про микрофон у меня четкие инструкции.
Я убрал микрофон. Какая, в конце концов, разница? Достал блокнот. Подошел к одному призывнику.
— Скажи, — спрашиваю, — ты рад служить?
Парень, здоровенный как медведь, улыбнулся, продемонстрировав неполный комплект зубов.
— Очень, — говорит.
— Почему?
— Там еда, говорят, вкусная. А то достали эти бомжпакеты…
— Спасибо, — говорю.
Подхожу к другому.
— С какими чувствами, — спрашиваю, — отправляешься в армию?
— С чувством глубокого раздражения, — отвечает. — Пошел, называется, в бильярд поиграть. Выхожу, еще, помню, выиграл, а тут бац! облава. Кто такой? Как зовут? Раз — и в козелок. А потом сюда. Козлы. Мне два года осталось бегать. Двадцать пять уже! Чуть-чуть недотянул. Теперь год буду полы драить в части. Твою мать!
Мне стало грустно. Я встал у окна и тоже принял безучастный вид. Тут ко мне подошел Леня.
— Есть, — говорит, — тут для тебе один клиент. О-го-го!
— Была у меня тут уже парочка клиентов. Хватит!
— Да это дурачье одно. У меня нормальный кандидат есть. Герой выпуска! Нормальный такой парень. В Президентском полку будет служить. Каланча!
— Кхм…
Мы пошли. Парень действительно оказался высоким. Метра под два. Я стал задавать вопросы: что да как. Парень отвечал. Все складно. Конституционный долг, патриотизм, «профессия — Родину защищать» и все такое. Закончили.
— Скажи по секрету, ты эту речь учил? — спрашиваю у него шепотом.
— Не все, — говорит, — только основные тезисы.
— Про конституционный долг?
— Ну.
Записал заодно его маму. Мама речи не учила. В середине интервью она расплакалась. Я в такие моменты всегда чувствую себя неловко. Не знаю, что делать. Постарался ее как-то успокоить.
— Все нормально, — говорю, — вам еще повезло. Президентский полк — элитная часть. Может, вашего сына даже на параде Победы покажут. Или еще где.
— Нужен мне этот парад Победы! — вздохнула мать. Оказалось, ее сына отчислили из института.
— Дурак, — сказала мать, — ладно бы еще отчислили за плохую учебу. Так нет! Он у меня спортсмен. Греблей занимался. Часов до десяти. А потом с Васильевского острова в новостройки! Ну и просыпал поэтому… Эх! Ведь поступил на бесплатное! А самое плохое — ему на днях новую лодку тренер дал. Назначил загребным. Про Олимпийские игры что-то говорил. А теперь…
Настроение совсем испортилось. Тут приехала высокопоставленная персона. Добротный костюм, розовый галстук, пухлые щеки. Молодой еще. Тоже, видимо, не служил.
— Помните, — обратился он к ребятам, — средства массовой информации зачастую искажают реальность. У нас в армии дедовщины нет, не было и не будет!
Призывники его не слушали. Они изучали узоры на своих ботинках.
Потом их снова вывели на улицу. Дождь усилился.
— Чё стоите? Давайте-ка в автобус! — заорал кто-то.
Ребята сели. Водитель завел двигатель. Автобус чихнул и забулькал. Парень, сидевший у окна, посмотрел на меня. Я поднял вверх кулак. Мол, прорвемся. Парень неожиданно показал мне средний палец…
Грянул оркестр. Автобус не спеша скрылся за поворотом.
11
Редактор вызывает меня к себе. Смотрит, прищурив глаз.
— Какие планы на выходные?
Чувствую подвох и говорю аккуратно:
— Мама, бабушка, собака, любимый попугай…
Редактор качает головой.
— Отменяй!
— С чего вдруг?
— Дадим тебе ответственное задание.
Я в это не верю. Мне ответственные задания не дают. С тех пор, как в интервью ко Дню учителя я перепутал номер школы, в которой работала педагог. Вышел скандал. Тираж пустили под нож. С меня сняли премию.
— Тебе, — говорит редактор.
Я от ответственных заданий отвык. Отнекиваюсь.
— Могу, — говорю, — не выдержать груза ответственности. Лопнуть, так сказать.
— Ты справишься, Василевский. Знаю.
Редактор встал и заходил по комнатушке. Вид — задумчивый. Не к добру.
— Завтра, как ты знаешь, суббота, — начал он.
— Допустим.
— Суббота — это по старой традиции праздник социалистического труда. Все вместе выходят на улицы, тротуары и улучшают ареал обитания.
— Я об этом слышал… Ленин тащит бревно на плече…
— Вот-вот… В общем, ты догадался, о чем будет задание?
Я догадался.
Субботник стал неизбежен.
Считается, что именно в субботу граждане готовы жертвовать часами отдыха на общее благо. Я, невыспавшийся, взлохмаченный, похожий на дворового пса, приплелся по указанному адресу. Там я нашел три десятка суетливых людей из районной администрации, два трактора, небывалое количество граблей, несколько уже собранных кучек с листвой и, конечно же, Леню. С ним Давид Анатольевич, видимо, тоже переговорил.
Но вот что странно: мой любимый фотограф был доволен.
Меня это насторожило.
— А ты что здесь делаешь? Ты ведь не работаешь в законные выходные. У тебя ведь — режим.
Леня сделал заговорщицкое лицо.
— Так ведь сегодня наливать будут.
Мы пошлялись по округе. Погода была так себе, периодически начинался неприятный мелкий дождь. Люди граблями собирали листья в кучу. Поодаль стояли коробки. Леня глядел на них с вожделением.
Подтянулись журналисты из других изданий. Пресс-секретарь администрации пообещал им небывалое количество интересных жизненных сюжетов.
— Обманул, гад, — жаловались журналисты и переминались с ноги на ногу. Все косились на коробки. Мне к тому времени захотелось есть, и я тоже стал коситься на коробки, потому что в них, по слухам, лежали бутерброды. А я всегда любил бутерброды.
Вскоре все озлобились и стали роптать. Я решил опросить участников процесса. Ходил от одного к другому, стараясь найти среди работников хотя бы одного человека, не связанного с администрацией. Увы, но здесь работали лишь казенные люди.
— Где же, — спросил я, — жители?
— В жилищах, — ответили мне сотрудники администрации.
Подошел к начальнику отдела благоустройства. Его я немного знал.
— А ты почему без инструмента? — спросил он.
— Вот мой инструмент, — сказал я, показывая диктофон. — Может быть, небольшой комментарий? — спросил я.
— Зачем?
— Чтобы люди знали.
— Оно им надо?
Я пожал плечами.
— Это мне надо. Иначе гонорар редактор не заплатит. Да и как-то мне ведь нужно доказать, что я здесь был?
Тогда чиновник согласился на интервью. Оно было настолько скучным, что у меня зубы начало сводить.
Потом я вернулся к Лене.
— Оказывается, среди работающих отсутствует население, — сказал я.
Леня не удивился.
— Мне кажется, в этой стране население в принципе отсутствует…
Мы посудачили об этом. Другие журналисты тоже включились в процесс.
— Да кому это нужно! — говорили коллеги. — Ерунда какая-то! Конечно, сюда никто не придет. Ведь субботник проводится весной. В апреле. А сейчас на дворе осень. Сегодня с утра снег обещали. Зачем же они все это делают?
Знакомый оператор тем временем сходил в соседний дом, чтобы опросить тех, кто на субботник не пошел. В трех квартирах ему не открыли, в четырех пообещали набить морду, в одной едва не отняли камеру. Лишь какой-то похмельный мужик, вытирая нос рукавом, сказал, активно жестикулируя: «Я этим большевикам ничего не должен!»
Дело шло к полудню. Кучки листьев становились толще и выше. Журналисты медленно, но верно расходились по своим делам. Происходящему явно не хватало динамики. Леня в семнадцатый раз фотографировал проезжающий трактор.
— Открылся интересный ракурс, — говорил он.
Когда трактор проехал, чиновники перестали городить огород. В прямом смысле этого слова. Начальник отдела благоустройства дал команду и двинулся к коробкам. Особо заинтересованные двинулись за ним. В коробках действительно покоились бутылки с прозрачной жидкостью, пластиковые стаканчики и бутерброды.
— Пресса вроде бы ушла, — сказал он, озираясь и подавая мне стакан.
— Не совсем, — сказал я.
— Ха! — усмехнулся начальник. — Разве ты пресса?
Мне стало обидно.
— А кто я?
— Ты? Ты — наш.
Леня отодвинул меня в сторону.
— И я ваш. Наливайте.
Я махнул рукой, и мне тоже налили. Я глотнул из стакана водки, согретой теплотой чиновничьего сердца. Мне стало тошно. Надо было уходить. Ведь редактор четко сказал: без перегибов.
— Что-то ты грустный, — сказал Леня.
Я вздохнул. Пора бы уже перестать думать о Кате. Только вот выкинуть ее из головы было нелегко. И главное, я не мог понять, что я чувствую — то ли любовь, то ли обиду. Водка, конечно, ничего не прояснила.
12
Терпеть не могу ложиться спать, а вставать не люблю еще больше.
Что может быть хуже подъема в шесть часов утра?
Только подъем в пять тридцать.
Накануне меня обязали встать с рассветом и тащиться на важную и ответственную запись: в районе после реконструкции открывали теплоэлектростанцию. То была не простая, а краснознаменная теплоэлектростанция. Эта махина, будь она неладна, давала тепло четверти города. Поэтому редактор предупредил меня, чтобы я был трезв, гладко выбрит и поставил два будильника.
— А Леня поедет? — спросил я.
— Нет, — сказал редактор, — я даже говорить ему не буду. Бессмысленно. Все равно проспит.
— Бережно относитесь к своим кадрам, — сказал я, — это хорошо.
— У Лени есть кое-какие скидки, — нахмурился редактор, — за выслугу лет. Проработаешь столько, сколько он, и…
На всякий случай я завел три будильника.
Журналисты собирались у станции метро, такой же заброшенной и сырой, как и моя жизнь. Где-то вдалеке неумело вставало солнце. Безумно хотелось кофе. Мысли текли вязкие, как машинное масло.
Подъехал автобус: новый, красивый, свежий. Из него вышли две девушки как на подбор. Пресс-служба.
Мою аккредитацию проверили дважды. Видимо, я не внушал доверия. Как будто существует большое количество желающих рано утром отправиться на экскурсию по теплоэлектростанции. Хотя… вполне вероятен фуршет после торжественной части, тогда это вроде как фейс-контроль.
Я поздоровался с некоторыми журналистами. Знал я немногих. Потом сел к окну и решил немного вздремнуть. У меня оставалась надежда досмотреть потрясающий эротический сон, который я видел ночью.
Но мои надежды не оправдались.
В автобус вошла Катя и села на соседнее место.
— Привет, — говорит, — еле успела.
Я был рад ее видеть, хотя и выглядел как картофельный мешок.
— Ну вот, — сказал я, — так и знал, что мы рано или поздно встретимся.
— Да уж, работа такая.
Катя выглядела потрясающе. На ней было платье пастельных тонов и бежевый плащ. Косметики — в самый раз.
— А ты все хорошеешь, — говорю.
— Не без этого. Сам-то как?
— Держусь.
— Работаешь все там же?
Я пожал плечами.
— Вроде того. Хотя, по-моему, это не работа, а хобби.
— В смысле — доставляет удовольствие?
— В смысле — денег не платят.
Мы посмеялись.
— А ты как? — спрашиваю.
— Нормально. Назначили заместителем редактора.
— Ого! И как?
— Кручусь как белка в колесе.
Я немного опустил глаза.
— А на личном фронте?
— Много будешь знать, — сказала она, — скоро состаришься.
Я вдруг почувствовал, что меня необъяснимо тянет к ней. Что это было? Ее новый образ? Запах духов? Улыбка?
— Мне кажется, ты изменилась, — сказал я.
— В лучшую сторону?
— Наверное. Ты стала… спокойнее, что ли.
— Взрослею. Тут уже не до дикостей.
— А помнишь, как ты на паре по психологии напилась и послала в задницу преподавателя?
— Помню. Но не могу сказать, что этим горжусь.
— А ведь он потом тебе все равно пятерку поставил на экзамене. А я принес говнюку кофе и все равно получил три. Где в мире справедливость?
— Да просто ты какой-то непробивной, — сказала Катя.
— Мне уже приходилось это слышать.
— Думаешь, люди врут?
Этот вопрос я оставил без ответа. Автобус тем временем въехал в жуткую промзону. По краям дороги рос камыш ростом с человека. Ржавели гаражи. Собака на цепи сидела у одного из них и меланхолично жевала огромную кость. Повсюду висели провода.
— Добро пожаловать на Юго-Западную теплоэлектростанцию! — бодрым голосом сказала девушка из пресс-службы и провела предварительный инструктаж. Выходило, единственное, что мы можем делать, — молча плестись за ней.
— А если нужно фотографию какую-то сделать? — спросил кто-то из фотокоров.
— Фотографии — пожалуйста, только в строго регламентированном месте. Я вам потом покажу.
— А если я захочу в другом месте сфотографировать? Вы будете против?
Девушка кашлянула.
— Я — нет. А служба охраны — да. Вы сейчас их увидите.
Сотрудники службы охраны напоминали разгоряченных борцов международного чемпионата по боям без правил. Их рекомендации нарушать не стоило.
Нас быстро провели по территории. Я держался рядом с Катей, но говорить почему-то было не о чем. Я чувствовал грусть и молчал. Катя охотно трепалась со знакомыми. Оказалось, она знает почти каждого в автобусе.
«Наверное, — подумал я, — мне тоже нужно научиться заводить знакомства». В этом была определенная логика. Последний человек, с которым я познакомился, — бездомный, собирающий бутылки у соседнего ларька. Его, кстати, зовут Федей.
Нас завели в помещение. Всем выдали каски. Удивительно, Кате она придала определенный шарм. А я выглядел так, словно работаю здесь уже лет пятнадцать.
— Все дело в форме головы, — сказала Катя.
— Да уж… Если мне и стоит на что-то жаловаться, то на форму головы…
Журналисты бродили по просторному залу, обходя натянутую красную ленту. Я знавал одного журналиста, который собирал обрезки лент с таких мероприятий. Если он не врал, то за десять лет смог забить ими гараж.
Потом открытие все-таки состоялось, причем на удивление быстро. Как правило, чиновники большие любители затягивать подобные вещи.
— А теперь фуршет! — скомандовал кто-то из начальства. Журналисты радостно переместились к накрытым столам. Я отошел, чтобы взять парочку интервью.
Тут я заметил, что к Кате подошел какой-то парень. На вид лет двадцать восемь, короткие темные волосы, модные штаны, свитер с рождественским оленем. Они стали о чем-то болтать. Потом он ее поцеловал. Я почувствовал себя немного смущенным. Будто подглядел за кем-то в щель.
— Костя, — крикнула мне Катя, — вы знакомы?
Я подошел к парочке.
— Нет. Не имел чести.
— Костя, это Кирилл. Кирилл, это Костя.
Мы оба сказали, что нам чертовски приятно познакомиться друг с другом.
— Работаете вместе? — спросил я.
— Почти, — сказал Кирилл.
— Мы женимся, — сказала Катя.
Я издал звук схлопывающейся вселенной.
— Женитесь?
— Да. Через месяц.
— Ого! — я прикусил язык. — Поздравляю! Это хорошая новость. Просто класс.
Возникла пауза.
— Вместе с Костей мы учились, он сейчас работает в районной газете, хотя… талантище, — сказала Катя своему суженому, при слове «талантище» я фыркнул, — а Кирилл работает на Втором канале.
— Мило, — сказал я и спросил у парня. — А ты разве не на автобусе сюда приехал?
Он зевнул.
— Не-а. Мы на своем. У нас сегодня интервью с гендиректором.
Мы еще немного помолчали. Наверное, мне следовало бы удалиться, но мне захотелось их побесить. В конце концов, у этого Кирилла было слишком самодовольное лицо.
— Могу я рассчитывать на приглашение? Работали, — спросил я, желая позлить их.
— На самом деле это будет маленькая свадьба. Только для родственников, — сказал он.
— Да, — сказала Катя, — мы же, кажется, не родственники.
— Нет, — сказал я, — кажется, не родственники. Ладно, я пойду. Мне еще статью писать.
Я неловко с ними попрощался и решил испариться. Но покинуть территорию спецобъекта оказалось не так-то просто. Мне это доходчиво объяснил охранник.
— Только вместе со всеми, — пробубнил он. — Дождитесь окончания мероприятия. Автобус вас вывезет.
Мне очень захотелось провести против него болевой прием. Но я сдержался.
— Я напишу об этом в своей статье, — сказал я.
Охранник пожал плечами. Мол, ему-то что.
Я вернулся обратно.
— Не судьба, — говорю, — побуду еще немного в вашей теплой компании.
— А я вас покину, — сказал Кирилл, — пора интервью записывать.
— Скатертью дорожка.
Кирилл ушел, и мы остались вроде как одни. Я молчал и жевал виноград, который украшал фуршетный стол.
— Ты что, обиделся? — спросила Катя.
— Я? На что?
— Хватит включать дурака.
— Это мой постоянный режим. Славный у тебя жених.
— Да уж, ничего.
Я посмотрел на нее. В уголках губ я заметил тень улыбки. А может, мне просто показалось.
— Слушай, — сказал я, — а ты не издеваешься надо мной?
— Нет. Ты здесь абсолютно ни при чем. Может, у тебя мания величия?
Тут я неожиданно для себя разозлился.
— Знаешь, — сказал я, — мне-то казалось, между нами что-то было.
Катя захлопала ресницами. Кажется, это означает удивление.
Она неожиданно взяла меня за руку.
— Мне действительно жаль, что так вышло. И тут уж ничего не поделаешь. Как-то мы разошлись… Не судьба.
— Не судьба. Как-то глупо все получается.
— Наверное. Но мир вообще глупое место. Не находишь?
Я вздохнул.
— Ладно, — сказал я, — похоже, разговор пора заканчивать.
— Ты ведь уже пробовал уйти.
— Покручусь около автобуса. Что еще делать?
— Иди.
— Почему-то мне грустно.
— А мне — нет.
— От этого мне еще грустнее.
— Я не об этом, — сказала она, — я имею в виду, тебе нужно взбодриться.
— Да. Бодрость — это то, что нужно.
Вечером я как следует напился.
13
Вызывает меня редактор и говорит:
— Все, Василевский, придумал я тебе применение. Пойдешь освещать эвакуацию.
— Эвакуацию? — спрашиваю. — Я же не по этой части…
— А по какой ты части?
— Художественно-публицистической.
Редактор прищурил глаз.
— Будет тебе там и художество, и публицистика. Ступай с миром!
Ладно, мне что эвакуация, что прием у датской королевы — гонорар-то построчно платят.
Возвращаюсь за рабочий стол. То есть в хаос своей неурегулированной жизни.
Наша новая практикантка смотрит на меня тревожно.
— Куда тебя? — спрашивает.
— На эвакуацию.
Она задумалась. Глазки хлоп-хлоп.
— И это освещают в прессе?
— А что такого?
— Я думала, это пережиток прошлого…
— Эвакуация?
— Ну, да… ведь эвакуация — это то же самое, что и пытки?
Я засмеялся.
— Нет, — говорю, — это экзекуция… а впрочем, ладно…
Утром я на месте. Обыкновенная больница в новостройках. Эклектика. Нагромождение бетонных блоков, а между ними — детские рисунки.
Охранники на входе придираются:
— Вы от Иванова? — спрашивают.
— Нет, — говорю, — не от него.
Но охранники не унимаются.
— Точно не от Иванова?
— Точно.
— И вы не знаете Иванова?
Вообще-то я знаю трех Ивановых. Или четырех. Точно сказать нельзя, потому что у одного из этих субъектов фамилия Иванов-Эпштейн. Чего там больше: Иванова или Эпштейна — тоже вопрос.
Но охранникам я вру. Я вообще часто вру. Я ведь журналист.
— Не знаю я никаких Ивановых. Петровых знаю, Сидоровых знаю. Ивановых — нет.
Охранники успокаиваются и пропускают меня.
— А где, — спрашиваю я, — тут эвакуация будет происходить?
Охранники мнутся. Им невдомек, что я только что совершил грубую стилистическую ошибку.
— Кажется, все собираются у семьдесят третьего.
— Кабинета?
— Нет, года… Конечно, кабинета.
Размышляя над тем, почему у охранников такое замечательное чувство юмора, я ухожу в сумрачную больничную даль.
Больницы я с детства не люблю. Здесь все сделано не для людей. Пациенты чувствуют себя тут некомфортно. Врачи тоже испытывают неудобства. Спрашивается, для кого придуманы эти длинные серые коридоры, заканчивающиеся тупиками?
Дохожу до семьдесят третьего. Не года, а кабинета. На табличке написано: «В. П. Иванов, замдиректора по АХЧ УС». Что-то думаю здесь не так. Что еще за загадочный УС?
Стучусь и вхожу. Внутри сидит пожилой мужчина в белом, разумеется, халате. Ну, то есть халат когда-то был белым. Сейчас он какой-то неопределенный. Мужчина внимательно изучает газету.
— Что вам надо? — спрашивает замдиректора по АХЧ УС (это, видимо, он).
— Здесь начинается эвакуация? — задаю я довольно глупый вопрос.
Мужчина неохотно отрывается от прессы и смотрит на меня из-под очков.
— Разве я похож на человека, который готовится к эвакуации? — спрашивает он.
— Определенно нет. Но жизнь полна сюрпризов, знаете ли.
Мужчина откладывает газету.
— А вы, случайно, не от Иванова?
— А вы, случайно, не охранник?
Мужчина грустит.
— Нет. Я жду Иванова.
Я удивляюсь.
— А что вы делаете в его кабинете?
— Я же объяснял. Жду.
Тут до меня доходит, что диалог может продолжаться бесконечно. Решаюсь его прервать.
— А про эвакуацию вы ничего не знаете?
— Я ничего не знаю, — говорит мужчина, — я домой хочу. Моя смена кончилась шесть часов назад. С тех пор я жду Иванова. А Иванов, сука, пьет.
Чувствую себя неловко. Даже уходить неудобно.
Мужчина берет со стола газету.
— Эта газета месячной давности. Я выучил ее наизусть. Передайте Иванову, что через два часа я все брошу к едрене фене!
Я почему-то говорю, что передам, и закрываю дверь с той стороны.
Еще минут десять я блуждаю по коридорам и закоулкам. На каждый коридор здесь приходится не менее пяти закоулков. Хорошо, что на входе стоят охранники. Иначе здесь, вполне возможно, совершались бы темные дела.
Наконец я встречаю человека в белом халате, спрашиваю его про эвакуацию. Получаю уверенный ответ, что все в актовом зале. Собрав волю в кулак, нахожу актовый зал.
Внутри скучают врачи. Кто-то читает книгу, кто-то строчит сообщения в телефоне, кто-то играет в «змейку». В общем, вечеринка в самом разгаре.
На сцене стоят ветхий стол и два стула. На одном из них сидит человек с самыми большими в помещении усами. Вероятно, это главврач. У них самые шикарные усы.
Я выбираю место в зале. На меня никто не обращает никакого внимания.
Тут я замечаю, что внизу, под сценой, стоит еще один человек и что-то нудно бубнит себе под нос. Видимо, это он создает здесь незабываемую атмосферу праздника. Недаром главврач уже клюет носом.
— Используя систему преждевременного обнаружения пожаров, мы можем преждевременно обнаружить пожары, — говорит человек. Я записываю — такая у меня должность.
Человек решает разнообразить свою речь. Внести в нее, так сказать, искорку:
— Каждый солдат должен знать свой маневр, — говорит он, — но и маневр должен знать нас.
Зал вяло реагирует.
— Более того, — не успокаивается докладчик, — мы должны не просто знать маневр, мы должны чувствовать его, ощущать всем своим естеством.
— Это и есть эвакуация? — спрашиваю я соседа, который ведет неравную борьбу со сном.
— Почти, — говорит сосед, — это теоретическая часть.
Все становится на свои места.
— Естество, — продолжает тем временем человек, которого мне уже становится жалко, — это очень важная часть знания маневра. Так же, как и ощущения.
Я перестаю записывать. Скажу редактору — карандаш сломался. И у ручки паста потекла.
Тут главврачу звонят на мобильный.
— Михалыч, — кричит он докладчику, — сворачивай лавочку, мне из района звонят, говорят, все уже собрались! Так что, господа, пройдем на улицу!
В зале начинается оживление.
Я выхожу первым и замечаю, что на улицу идут далеко не все. Многие быстренько скрываются в темных больничных коридорах. Может, именно для этого они и созданы?
На улице действительно «все собрались». Около тридцати врачей стоят в отдалении на траве и смотрят куда-то за горизонт.
Я подхожу к ним. Слышу жалобы.
— А что стол не накрыли? — спрашивает кто-то.
— Тише! — цыкают на него. — В прошлый раз накрыли, и помнишь, что вышло?
Страждущий не помнит.
Тут я достаю диктофон, и разговоры становятся более упорядоченными.
Приходит главврач, усы у него, кажется, стали еще гуще. Начинает давать команды. Получается у него не очень. То есть команды-то даются, а вот люди не слушаются.
— Сейчас, — говорит девушка из медперсонала рядом со мной, — будет самый интригующий момент.
И правда, из запасного выхода начинают выбираться пациенты. Вид у них недовольный. Оно и понятно. Лежишь себе в палате с краснухой или, предположим, лямблиозом, а тут тебе — учения. Пациенты выбираются наружу и сгруппировываются тут же, на лужайке. Им холодно на сыром ветру. Кто-то из докторов решает сжалиться над бедными и посылает медсестер за одеялами.
— А то еще из-за нас кто-нибудь воспаление легких подхватит, вот будет забавно! — говорит он.
Да, думаю, это будет анекдот на все времена!
Подхожу к той девушке, что предрекала самый интригующий момент.
— Простите, — говорю, — а есть у этих учений какая-то легенда?
Девушка попадается с юмором.
— Легенда о царе Давиде, — говорит.
Я учтиво смеюсь. Тогда она рассказывает замечательную историю о вымышленном взрывпакете на пятом этаже.
— И знаете, что самое интригующее? — спрашивает она, — самое интригующее в том, что в тот момент, как последний человек покидает больницу, взрывпакет, собственно, взрывается.
— Какой ужас!
— Но и это еще не все, — продолжает девушка, которая, видимо, быстро увлекается, — после взрыва и начавшегося пожара выясняется, что на шестом этаже остались двое пациентов!
— Жаль, у меня нет камеры, — говорю, — могли бы снять неплохой триллер.
Девушка смотрит на меня оценивающе.
— Действительно, жаль, — говорит.
Откуда-то издали раздается приглушенный звук сирены.
— Едут, — говорит девушка и переключает внимание с меня на доблестных пожарных.
Пожарные производят на окружающих очень сильное впечатление. У них новая, сверкающая на солнце пожарная машина, свежее, поглаженное обмундирование. Даже брандспойты у них какие-то чистые. Я бы даже сказал, подозрительно чистые. Будто они их только что в супермаркете купили.
Пожарные работают быстро и слаженно. Я подбираюсь к ним поближе.
— Вам тут нельзя, — говорит мне кто-то из их команды, — опасно.
— Ничего, — говорю, — я журналист.
— А-а-а, — тянет пожарный, — тогда милости просим. Может, вас поджечь?
В общем, такой странный профессиональный юмор.
— Лишь бы дверь не сломали, — слышу я сдавленный голос главврача (он тоже поблизости, но его поджечь никто не хочет). Но поздно, с размаху один из бравых парней сносит дверь с петель. Главврач расстроен.
— Вы только на этажах не буяньте, — предупреждает он пожарных, которые уже вбегают внутрь. Я, разумеется, с ними. Как я могу пропустить такое веселье?
На третьем этаже выясняется, что у меня дикая одышка. Несущие тяжелое снаряжение пожарные поднимаются в два раза быстрее меня. Я уже довольно заметно отстаю. Хочется крикнуть им: «Подождите!», но гордость, а также природная скромность не дают мне этого сделать.
Наконец я достигаю шестого этажа. В одной из палат кипит работа. Здесь спасают людей (нужно бы сделать это заголовком будущей статьи, — размышляю я на ходу). Две девушки, исполняющие роль потерпевших, выглядят крайне смущенно. Хотя такое внимание им льстит. Кажется, они готовы приударить за пожарными, несмотря на кислородные маски, которые спасатели нацепили им на лицо.
Одну из девушек кладут на носилки, начинают пристегивать ремни. Ремни отказываются исполнять человеческую волю. Пожарные матерятся. Сначала негромко, а потом все увереннее и четче. В конце концов они бросают никчемную затею и решают идти так. Девушку выносят почему-то ногами вперед. Девушка не против. Видно, ей в принципе нравится, когда ее выносят мужчины. А как — дело десятое.
Пока девушку спускали, пару раз доблестные пожарные чуть не уронили бедняжку. Ее спасли случай и крепкие руки одного из борцов с огнем.
На этом, кстати, злоключения потерпевшей не закончились. Когда ее погружали в карету «скорой помощи», на голову девушке упала швабра, которая стояла рядом с распахнутой дверью.
— У девушки шок, — услышал я слова врачей. Неудивительно.
Собственно, эпизод со шваброй стал последним. Девушке приложили к шишке холодный предмет. Кажется, пятирублевую монету.
— Тебе повезло, — пошутил главврач, — обычно на пожарах одной лишь шишкой не ограничиваются.
Девушка смущенно улыбалась. Она была счастлива уже только потому, что ее оставили в покое.
Я взял несколько комментариев. Главврач отвел меня в сторонку:
— Только сгладьте, пожалуйста, углы, — попросил он.
— Зачем? Кажется, не было никаких углов.
Главврач обрадовался.
— Вы думаете?
— Конечно. Это же круг. А у круга углов нет.
Главврач посмотрел на меня с подозрением и отошел, не попрощавшись. Углы я сгладил. Редактору заметка понравилась.
14
Начиналось все хорошо. Относительно.
Вызывает меня редактор и спрашивает, щурясь:
— Ты в армии-то служил?
Главное, он знал ответ на этот вопрос, негодяй. Дело в том, что я вовремя поступил в аспирантуру. Занятия в библиотеках и написание научных статей были достаточной платой за возможность избежать строевой подготовки.
— Значит, ты и поедешь в часть, — сказал мне редактор.
— Че-го?
— Проводится День призывника. Все молодые военнослужащие едут в действующие части, смотрят на быт солдат, проникаются духом. Понимаешь?
С утра я оказался у стен военкомата. Здание старое и неприятное. Может, дело и не в архитектуре.
У входа толпились школьники, словно воробьи, которым кинули немного хлебных крошек. Некоторые из них выглядели совсем странно. Они красили лица белилами, а губы темно-синей помадой.
— И это призывники? — спросил я какого-то лейтенанта.
Он посмотрел, куда я показывал.
— Ну да…
— Представляю их с винтовкой наперевес.
— Мы заставим их… смыть грим.
Всех построили и дали какие-то инструкции. Подъехали два автобуса: старые, ржавые, как наши ракетные войска. На одном из них висела табличка «Дети», на другом — «Тосол».
Дорога была такая плохая и подвеска у автобусов такая разболтанная, что на каждом ухабе я подлетал, как куропатка, и бился головой о потолок.
Ехали, как назло, долго. Куда-то в Гатчинский район. Картина в окне была унылая.
— Эх, погибает деревня, — сказал сидевший рядом со мной мужик из военкомата.
Я удивленно посмотрел на него.
Потом мы приехали. На металлических воротах красовался двуглавый орел.
— Смотрите, — сказал один из школьников, — какая странная курица…
На него шикнули.
Наверное, следуя партизанской традиции, часть находилась в лесу. На КПП мы почти не задержались. Солдатик с красной повязкой на рукаве проверил какие-то документы и поднял шлагбаум перед автобусом.
Я услышал, как он говорит водителю:
— Езжай прямо, а на развилке поворачивай налево.
Водитель попался с юмором.
— А если направо поеду? Коня потеряю?
— Коня? Если бы… Целый автобус.
Водитель фыркнул, но ничего не сказал. Мы поехали.
Жизнь за бетонным забором не отличалась от жизни до него. Такой же лес. Ну, может, сосны казались какими-то неопрятными… Наконец стали попадаться строения. Я специально посмотрел на мужчину из военкомата. Думал, он скажет, как загибается Министерство обороны. Но он молчал. Несмотря на то, что бараки, которые мы проезжали, выглядели просто ужасающе.
Мы приехали в сердце части. Там был еще один КПП. За ним кирпичные домишки. Они смотрелись приятнее. Я шел с микрофоном в руках, и на меня все косились. Наверное, не каждый день сюда приезжали журналисты.
Детей построили.
— Ну что, — спросил старшина, одетый в теплый бушлат. Его украшали погоны и усы, — готовы к службе?
Шутка не показалась детям смешной.
— Сейчас я вам все расскажу.
Он повел школьников на экскурсию. Я молча следовал за ними. Вообще, все происходившее мне не очень нравилось. Нам навстречу попалась трехногая собака. Я счел это дурным знаком.
Экскурсовод рассказывал о ракетах, как будто это его дети. Он был очень мил. Зато когда ему попался какой-то солдат, сказал ему чуть слышно:
— Фигли ты здесь телепаешься?
Видимо, это означало «прогуливаешься».
Экскурсия была такой долгой и утомительной, что я перестал ощущать время.
Потом нас отвели в армейскую столовую. Дали кашу. Дети уплетали за обе щеки. Мне каша показалась жидкой.
«Надо бы поговорить с кем-то из солдат», — подумал я и подошел к одному.
— Как тебе служба?
— Нормально.
— Еда, одежда — все устраивает?
— Да.
— А дедовщина?
— Нет.
— Нет, значит, не устраивает?
Солдатик испуганно на меня посмотрел.
— Нет, нет никакой дедовщины!
— Точно?
— Да.
— Что ты скажешь этим ребятам, стоит им служить?
Он вздохнул.
— А выбор у них есть?
Перед отъездом всех снова собрали. Старшина пригладил усы.
— И помните, — сказал он, — средства массовой информации часто искажают действительность, — тут он покосился на меня, — в армии все не так плохо, как говорят. Вы найдете здесь свой второй дом. — Он собрался с духом и закончил речь очень красиво: — Я говорю «до свидания», а не «прощайте».
Классно. Не хватало только аплодисментов. Но никто хлопать в ладоши не спешил.
15
В филармонии джазовой музыки ветеранам вручали медали к очередной годовщине прорыва блокады Ленинграда. Я приехал туда в смятении: в редакции отмечали день рождения корректора Зуевой. Зуева презентовала домашнюю наливочку.
— Пейте, пейте, — приговаривала она. — Все наше, родное, без химии…
— Без химии… — наклонился ко мне Леня. — К ее сведению, спирт — это тоже химия. Вода — химия. Жизнь — химия!
Леня старше, опытнее и стремится к философствованию.
Я бы, возможно, поддержал разговор, но пришлось убегать. Выкрутиться не получилось. А ведь я начал делать недвусмысленные намеки редактору. Говорил, что далеко не каждую встречу ветеранов стоит с таким маниакальным упорством освещать в районной прессе. Ведь в прошлом году мы делали об этом материал. И в позапрошлом. И тысячу лет уже делаем.
— Я понял, к чему ты клонишь, — сказал редактор, — но мой ответ будет предельно ясен.
И он поднес к моему носу фигу. Я заметил, что у него очень волосатые пальцы.
Что ж, действительно ясно. Пришлось собирать вещички и ехать…
В филармонии уже скопился народ. Блокадники — народ организованный, всегда приходят заранее. Да и дел у них, пожалуй, особых нет.
Я встал в отдалении. Вслушался в разговоры. Обсуждали внутриполитическую ситуацию. Говорили страстно и со знанием дела.
— Тридцать процентов набрал, стервец, тридцать! — говорила одна пожилая дама другой.
— Тридцать целых и сорок четыре сотых, — поправила ее собеседница.
Такая точность меня не удивила.
Я подошел к ним.
— С праздником!
— Спасибо! — заулыбались старушки.
Я попросил их рассказать о блокаде.
— Когда блокада кончилась, мне было полгода… — сказала одна.
— … А мне годик… — добавила другая.
— …И все же о блокаде мы можем рассказать многое, — и они действительно принялись рассказывать. Но все эти истории: и про первый блокадный трамвай, и про хлеб, и про пленных — я уже слышал много раз. В них не было ничего нового.
Ближе к началу появился глава администрации района. Навеселе. Его усы лихо торчали в разные стороны. Следовало его обязательно записать. На этот счет у меня имелись четкие инструкции.
— Блокада, — сказал он голосом, полным трагизма, — вдумайтесь только в это слово! Блок… ада. Ада! В нем скрыт весь смысл того, что происходит сегодня. И даже больше! В нем скрыт смысл всего, что когда-либо происходило и будет происходить, — тут глава остановился. Стало понятно: он запутался. Его глаза забегали в поисках ускользавшей мысли… Впрочем, это продолжалось недолго. — Блокада, — продолжил глава, не понижая уровень трагизма, — каждый из нас запомнит это слово на всю жизнь. И я уверен, что даже перед смертью мы будем вспоминать это жуткое слово…
И он продолжил в том же духе.
В следующие пять минут мне стало дурно. Так я понял, что у меня аллергия на пафос…
Вдруг я увидел Катю. Она говорила с кем-то из ветеранов.
— Какими судьбами?
— Да вот делаем спецпроект для города, корреспондентов не хватает, пришлось тащиться на запись, а у самой скоро эфир.
— Эфир?
— Да, у нас теперь своя телепрограмма выходит. Очень интересная, между прочим. Я опаздываю, уже бежать пора.
— Понятно.
— А ты все так же?
Я ответил, что по большому счету да.
— Странно, — сказала она.
— Что странно?
— Ну… что ты все там же.
— А может, мне это нравится?
— Работа в районной газете?
— Ну да. Близко к людям.
Она улыбнулась.
— А я, по-твоему, близко к кашалотам, что ли?
— Не знаю, к кому ты там близко.
Она открыла сумочку и убрала диктофон.
— Как на личном фронте? — спросила она.
— Нет никакого фронта. Идет партизанская война. А у тебя?
Она показала безымянный палец. На нем красовалось кольцо.
— Ого! Когда это ты?
— Три месяца назад.
Мы помолчали.
Я почесал нос.
— А как же роман? Напишем его?
Она усмехнулась.
— Не знаю. Работы много. Когда-нибудь, может быть. Все может быть.
— Я приготовил пару сюжетных ходов.
— Пока, — сказала она, — прощай.
— Может, увидимся еще.
Она покачала головой.
— Конечно, если меня в Москву не переведут.
— На повышение?
— Разве в Москву могут перевести на понижение?
— Ну да, — я улыбнулся, — было приятно тебя видеть.
— И мне.
Она повернулась и пересекла зал. Я смотрел ей вслед.
«Боже, — подумал я, — ведь она была, была у меня в руках. А я ее упустил. Сам взял и отбросил. Почему? Как все глупо…»
Она ушла, цветущая, свежая, легкая. Я вздохнул и остался на месте, увядающий, просроченный, со странной прической.
Ладно. Я записал еще парочку интервью.
Затем всех пригласили в зал. Столы выглядели богато. Тарталетки, бутерброды с балыком, салями. Центральное место занимали графины с вином и водкой.
Я застенчиво топтался в углу. Кто-то из районной администрации подошел ко мне:
— Что ты стоишь как неродной, садись!
Меня едва ли не за руку отвели на свободное место.
— Да мне как-то неудобно, — сказал я.
— Неудобно шубу в трусы заправлять, — ответили мне.
Сопротивляться было бессмысленно.
— Спасибо, — сказал я, взял бутерброд с балыком, плеснул себе водки.
Ветераны смотрели на меня с интересом.
— Какой молоденький, — сказала одна бабушка. Так иногда говорят про молочных поросят.
— За победу! — сказал я, поднимая рюмку.
Меня поддержал мужчина, выглядевший крепко, несмотря на возраст. У него были огромные, похожие на кусты, совершенно седые брови. Другие отказались.
Выпили. Водка пошла с трудом. Мои соседи ели оливье и вели тихие, необязательные беседы. Я помалкивал. Мужчина с большими бровями дернул меня за рукав.
— А правда, что в газетах все врут? — спросил он.
— Да, — сказал я, — даже телефоны в выходных данных вымышленные…
— Я тут давал недавно интервью одной, — продолжил он, — так она даже мое имя перепутала. Я Михаил Валентинович. А она написала «Валентин Михайлович»! Эх!..
Я вздохнул.
— Извините.
— Вы-то тут при чем?
— Я приношу вам извинения от имени Союза журналистов.
— А вы член?
— В каком-то смысле…
Мужчина остался доволен.
Праздник затягивался. К микрофону выходили разные люди, похожие на депутатов, и произносили одни и те же поздравительные речи. Дети пели патриотические песни. Несколько раз на сцену поднимался джаз-квартет, но его игра большой популярностью не пользовалась. А вот пятиклассники, усердно выводившие: «Вставай, страна огромная!», были обласканы залом.
Все необходимые комментарии были записаны. Настала пора линять. Я встал, попрощался со всей компанией и вышел, чувствуя грусть и жжение в желудке.
Проходя мимо бара, я заметил, что человек за стойкой, черт возьми, негр. Меня это так удивило, что я подошел к нему.
— Что у вас тут самое дешевое? — спросил я.
Негр пожал плечами.
— Чай.
— Я имею в виду какой-нибудь алкоголь.
— Коньяк.
— Давай!
Он не глядя налил пятьдесят грамм.
— Ты музыкант? — спросил я его.
— Музыкант, — ответил бармен.
— А на чем играешь?
— Ни на чем.
— Как это?
— Я музыкант в душе.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Билли, — ответил бармен.
— А почему на бирке написано Джон?
— Можно и Джон.
— А если я буду называть тебя Марвин?
Он почему-то обрадовался.
— Как Марвин Гэй? Почему бы и нет?
Я выпил и попросил налить еще.
— Хорошо, Марвин. Ты знаешь, что такое блокада?
— Прости. Не знаю.
— Блок… ада. Блок… ада. В нем скрыт весь смысл того, что происходит сегодня. И даже больше… Тьфу! Знаешь, в чем правда, Марвин? Я тоже не знаю, что такое блокада. И никто не знает. Уже почти никто. Но мне кажется, лет через пятьдесят все равно будет все то же самое. А ты как думаешь?
— Я думаю, ты прав.
— Спасибо, Марвин. С тобой очень интересно поболтать. Хотя и стоит это недешево.
— Заходи в феврале. В феврале будут скидки!
И он улыбнулся своей белоснежной улыбкой.
16
Накануне меня вызвал редактор.
— Знаешь, какой завтра день? — спрашивает.
— День зимнего солнцестояния?
Редактор скривился.
— Дурак ты, Василевский.
Отчасти это правда.
— Завтра, — продолжил редактор, — день полного снятия блокады. Ты ведь сам ленинградец?
Мне повезло. А вот мой двоюродный брат родился в 1992-м. Он вроде как петербуржец. Бедняга.
Я гордо сказал:
— Ленинградец.
— Ну, вот и пойдешь освещать.
— Я что, фонарь, чтоб освещать?
— Ты, Василевский, не фонарь. Ты — прожектор.
Я решил бороться до последнего. За свои права.
— Давид Анатольевич, — говорю, — я в прошлом году был. И в позапрошлом. А День Победы, знаете, кто записывал? Тоже я. А день начала войны? А день начала блокады? А день…
— В общем, хватит, — прервал меня редактор, — судя по твоим словам, опыт у тебя есть. Некий…
Я вздохнул. Стало ясно — не отвертеться.
Выйдя из кабинета, направился к Лене. Я всегда ему жалуюсь.
— Хожу, как пони по кругу… Одно и то же. Что я могу написать про блокаду в пятый раз?
— Выдави слезу.
— Я уже выдавливал. В прошлом году.
— Сделай упор на истории.
— В позапрошлом…
Леня посмотрел на меня. Не сочувственно, а зло.
— Тогда иди и повесься.
Его совету я не последовал. Слишком много чести…
Наутро еле продрал глаза, оделся, почистил зубы, вяло пожевал бутерброд и поехал на запись.
Пока ехал, в голове у меня крутился голос. Он говорил: «Не бывает скучных сюжетов, бывают скучные репортажи о них», «Журналист должен верить в предлагаемые обстоятельства» и почему-то «Не слышны в саду даже шо-ро-хи». Первые две фразы принадлежали моему преподавателю журналистики. Он был добрый, как все спившиеся неудачники, и умный, как все интеллигентные алкаши. Студенты его не любили.
Когда я добрался до места проведения митинга, меня огорошили, что, мол, нужно ждать. К счастью, пригласили в тепло — в похоронную контору мемориального кладбища.
— Милости просим, — говорила сотрудница конторы, улыбаясь, и от ее слов становилось не по себе.
Внутри скопился народ. В основном старушки-блокадницы. Выглядели они бодро, я бы даже сказал, весело. Я потоптался рядом. Брать у них интервью не хотелось. Все, что они могли сказать, я уже слышал.
Потом в контору завалились школьники. Много школьников. Они гудели, как градообразующее предприятие. Слышались смешки, ругательства, «чё?», «короче», ну и так далее. Блокадники смотрели на детей с недоверием.
— Опять поросль нагнали, — недовольно проворчал дед рядом со мной.
— Скажи спасибо, что хоть кто-то сюда приходит, — сказала ему какая-то женщина.
— Лучше бы вообще никто не приходил…
— А патриотизм? А преемственность поколений? — настаивала старушка.
— В гробу я видел такую преемственность…
Становилось душно. В небольшом помещении скопилось уже слишком много людей. Стоять на улице — холодно, и все толпились, наступая друг другу на ноги, злясь и потея, ожидая крупного чиновника. Чиновник, как водится, задерживался.
— Пробки, — заискивающе говорил кто-то из организаторов.
— Ага, пробки, — сказал все тот же дедуля, который уже начал мне нравиться, — он же с мигалкой ездит, супостат…
Я взял интервью у одного чиновника. На его лисьем лице выделялись крупные, немного затемненные очки.
Я спросил его:
— Внесла ли погода какие-нибудь коррективы?
— Нет, нет, что вы, — запротестовал чиновник, — как говорится, мероприятие состоится в любую погоду.
Он сказал это так решительно, что у меня не осталось сомнений: даже если на улице будет минус сорок, они все равно пригонят сюда школьников и заставят стоять на морозе.
Наконец высокий гость подъехал.
— Разбираем свечи, дорогие, проходим на улицу, — говорила какая-то женщина ветеранам. На школьников она прикрикивала. Было видно, они ее бесят.
Блокадники, как пингвины, потянулись к выходу. Все построились вокруг мемориального знака, уменьшенной копии «стамески» на площади Восстания.
Главный чиновник взял микрофон.
— Родные мои! Дорогие! — начал он. Я стоял рядом и чувствовал едкий аромат дорогого парфюма. Его лицо лоснилось. Дорогое пальто небрежно распахнулось. — Любимые!
Его речь я не слушал. Потом выступал кто-то из блокадников. Пожилая женщина говорила тихо. Так, наверное, разговаривают тени. После нее микрофон передали школьникам. Они прочитали стихотворение. То же, что и год назад. Даже школьники, по-моему, были те же.
Пальцы к тому времени озябли. Я с трудом понимал, что происходит. Диктофон на морозе не работал.
Закрыв глаза, я подумал о том, что здорово было бы оказаться в другом месте.
А потом мне подумалось, что ведь эти люди действительно страдали, действительно боролись за что-то. Пусть без возможности выбора, пусть в детском возрасте, они совершили в жизни что-то запоминающееся, героическое, что-то такое, чем могут гордиться следующие поколения…
Черт возьми, а что сделал я?
Митинг закончился. К мемориалу возлагали цветы. Первым это сделал чиновник. Его венок выделялся на фоне серого гранита. Затем пошли ветераны и, наконец, замерзшие школьники. Я подождал немного, пока схлынет толпа, и положил к подножию монумента свой диктофон.
Потом я пошел прочь.