Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2012
Геннадий Черненко
Геннадий Трофимович Черненко родился в 1932 году. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей. Печатается с 1962 года. Автор тридцати книг, преимущественно научно-художественного и биографического жанров, вышедших в издательствах “Детская литература”, “Художник РСФСР”, Лениздат, “Малыш”, “Радуга” и других. Некоторые книги переведены на английский, испанский, латышский, армянский, вьетнамский языки. Автор около двух тысяч журнальных публикаций. Составитель трехтомного собрания сочинений Бориса Житкова и сборника рассказов этого писателя для дошкольников. Живет в Санкт-Петербурге.
ПО СЛЕДАМ “ВЕЧНОГО КОЛУМБА”
11 сентября 2012 года —
130 лет со дня рождения Бориса Житкова
Много лет назад, собираясь написать книгу о жизни и творчестве Бориса Житкова, я задумался: где взять биографические материалы об этом замечательном писателе? Воспоминаний о нем опубликовано не так уж много. Сам он подробной автобиографии не оставил. “Моя жизнь — в письмах”, — говорил он. Но где взять эти письма, да и сохранились ли они?
“Клад” в Оболенском переулке
К счастью, удалось узнать адрес вдовы Бориса Житкова, Веры Михайловны Арнольд. Жила она в Москве, в Оболенском переулке, там же, где и при жизни Бориса Степановича.
Поехал в Москву, разыскал Веру Михайловну и побывал у нее. Много тогда я услыхал о Борисе Житкове, многое для меня прояснилось и многое удивило. Но особенно поразило, когда Вера Михайловна из старого шкафа, из каких-то ящиков извлекла кипу бумаг. Это было то, что я искал: письма Житкова, написанные в разное время и разным лицам.
Затем на стол легли фотографии. Наконец, большая тетрадь в твердой желтоватой обложке, исписанная очень мелким, ровным почерком, — дневник Бориса Степановича. И все это сокровище добрейшая Вера Михайловна разрешила мне посмотреть, разобрать, изучить. Оказалось, что Житков с редкой даже для писателя щедростью тратил время на переписку с близкими, друзьями, знакомыми (бывало, писал в день по два письма одному и тому же адресату) и почти всю жизнь вел дневники.
Уже потом я узнал, что письма сохранились не только у Веры Михайловны. Сберегла их и дочь писателя, Фелицата Борисовна. Важные документы нашлись у племянника и племянницы Житкова, Владимира Сергеевича и Рогнеды Сергеевны Муромовых.
Десяток старых листков из школьной тетрадки — писем Житкова — позволили вдруг заглянуть в далекое прошлое. Пожелтевшие, уже чуть ломкие, они были написаны в конце позапрошлого века, более ста лет назад, и сохранились чудом. Борис писал их сверстнице Вере Арнольд. Нет, не своей будущей жене, а ее тетушке, Вере Федоровне.
“Когда я думаю о будущем, — писал Борис Вере в 1896 году, в четырнадцать лет,— мне хочется быть артистом, музыкантом или художником. Но с другой стороны, я чувствую долг какой-то. Не знаю, нашел бы я удовлетворение в научной работе и способен ли я к ней. Может быть, я больше бы сделал там, куда меня тянет. Но и быть невеждой я тоже не могу. Живут во мне два человека — один желает быть артистом, другой — работать в какой-нибудь лаборатории, и оба для своего счастья”.
А в другом письме, тогда же, полный сомнений, почти в отчаянии он признавался: “Знаешь, Вера, у меня музыкального таланта нет, но скрипку я очень люблю. Занимаюсь музыкой столько, что знакомые говорят папе: “Смотрите, как бы он у вас в консерваторию не удрал!” Да напрасно они глаголют суетное. Не удеру я в консерваторию, хотя хотел бы. Не решил я еще одного вопроса: куда меня больше тянет — в науку или в искусство”.
Письмо великому писателю
Сомнения его, по всему видно, были настолько сильны и серьезны, что обратился он за советом к самому Льву Николаевичу Толстому.
Письмо Житкова ушло в Ясную Поляну осенью 1896 года. Борис с нетерпением ждал ответа. Спустя несколько месяцев он жаловался Вере, что ответа все нет и нет: “А уж давно написал”.
К Толстому, известно, обращались многие. Среди его корреспондентов были люди самые разные, большей частью ему совершенно незнакомые. В Москве, в архиве Льва Николаевича, хранится около сорока тысяч писем, пришедших со всех концов России. Есть ли среди них письмо одесского гимназиста Бориса Житкова?
Я слабо в это верил. Но оказалось, что письмо сохранилось. С удивлением я рассматривал его в небольшом читальном зале московского музея Л. Н. Толстого (архив — при этом музее).
Четырнадцатилетний Борис Житков, прочитав “христианскую повесть” Льва Толстого “Ходите в свете, пока есть свет” и одно из его “Послесловий”, решил задать великому русскому писателю вопрос, ни много ни мало, о месте и роли искусства.
“Лев Николаевич! — писал Борис. — Если есть у Вас минуточка времени, напишите мне, как должен смотреть христианин на искусство и на музыку, в частности. Читал я ваше “Послесловие”, “Ходите в свете, пока есть свет”, но не нашел там ничего относительно занятий музыкой, приготовлением из человека артиста… и имеет ли право человек посвящать этому жизнь с точки зрения прогресса человечества.
Если нет у Вас времени, не пишите — это не спешное дело. Если будете писать, то пишите по адресу: Одесса, Практическая гавань, агенство РОПиТ, Борису Житкову”.
Вероятно, Толстой так и не откликнулся. Обычно на конверте он делал пометки о своем отношении к полученному письму. Но конверт письма Житкова, к сожалению, не сохранился, а на самом письме кем-то сделана короткая надпись вверху листка “б. о”, то есть “без ответа”.
В консерваторию Борис Житков “не удрал” и не стал артистом, а, окончив гимназию, поступил на физико-математический факультет Новороссийского университета (в Одессе).
Летом нанимался он на торговые парусники. Ему, опытному яхтсмену, не составило большого труда сдать экзамен на звание штурмана. Ходил по Черному морю в Болгарию и Турцию. Плавал по Средиземному и Красному морям. Бывал в греческих портах и в жаркой Аравии. Научился объясняться по-гречески, по-турецки, по-арабски.
Время скитаний
Случалось ему попадать в суровые переделки, бедствовать и голодать. Раз произошло с ним такое в Болгарии. Не поладил с владельцем судна и оказался на чужом берегу без гроша в кармане. Часы продал, проел. Одна цепочка осталась “на память”. Можно было продать костюм, да не хотел. Кто бы взял его на судно в босяцком-то виде?
Ходил по городу и не мог смотреть на витрины продуктовых магазинов. На четвертые сутки голод поутих. Только подошвы стало жечь. Ночевал в кустах, на берегу моря. “Заберусь в кусты, — вспоминал Житков — устроюсь, кулак под голову и стараюсь про хорошее думать: будто я дома и кот в ногах спит. Гляди, и засну”.
С трудом устроился на парусник, дубок, шкипером и снова ушел в море.
Были встречи с контрабандистами, корабельным сбродом. С первого взгляда научился Житков оценивать людей, безошибочно определять, кто чего стоит, кто на что годиться.
Конечно, занятия в университете были запущены. Пришлось университет оставить. А время наступило лихое, 1905 год. В Одессе — погромы. Был страшный пожар портовых пакгаузов, когда в огне и под выстрелами погибли тысячи людей. Бориса Житкова самого могли сто раз убить, расстрелять.
В 1907 году он неожиданно уехал в Петербург. Снял на Выборгской стороне комнатушку. Устроился читать лекции по основам физики и химии на вечерних курсах для рабочих. Он считал: можно сделать так, чтобы “учиться было радостно, трепетно и победно”. Проверяя свою теорию на практике, Житков стремился проводить лекции занимательно и весело. “Я думаю, — писал он позже, — у слушателей остались воспоминания о моих уроках именно как о веселых”.
Прошло еще два года, и Житков отправляется на Енисей, в ихтиологическую экспедицию. В июле 1909 года он сообщал отцу, Степану Васильевичу, из Красноярска: “Милый, дорогой мой Стипчик! Не помню, писал ли я тебе, что плавать нам придется и в Енисейском заливе. Положение может такое создастся, что придется отступать и драть в океан, а потом идти в Екатерининскую гавань, на Мурманском берегу. Вообще, плаванье не настолько обеспеченное, чтобы быть уверенным, что все пойдет, как по нотам”.
Экспедиция продлилась более месяца. Еще там, в Сибири, Житков задумал стать инженером-кораблестроителем. Он возвратился в Петербург и поступил на кораблестроительное отделение Политехнического института.
Поселился Житков недалеко от Политеха. “Ты не удивляйся, — предупреждал он отца, — что пишу наспех и только о занятиях — ничего другого не пускаю в голову, нет времени”.
Возвращение к жизни
А все же находил он свободные минуты для того, чтобы сочинять своему десятилетнему племяннику Игорю длинную сказку “Сережин ’’Разбойник’’” (так назывался игрушечный кораблик) и посылать ее в Москву частями. А то начнет рассказывать в письмах племяннику о законе Архимеда или о том, как инженеры рассчитывают на прочность части машин, рассказывать популярно, доступно. Житков будто пробует себя в роли детского писателя.
В море его тянуло по-прежнему. В 1912 году Русское общество пароходства и торговли (РОПиТ) предложило ему отправиться на пароходе “Воронеж” в рейс из Одессы во Владивосток штурманом. В открытке из Стамбула он писал отцу: “Нигде мне так хорошо еще не было”. Он побывал на Мадагаскаре, Цейлоне, в Индии, Сингапуре, Гонконге, Японии. Многое из увиденного им, из пережитого вошло потом в его рассказы.
Два года спустя грянула Первая мировая война, и Житков, не окончив института, как морской офицер был направлен в Англию принимать двигатели для русских подводных лодок и самолетов. Он живет в Лондоне, Дерби, Ливерпуле. По делам службы бывает во Франции, на заводах Парижа и Марселя.
“Ну, Надя, вот я и вернулся. Гол, как сокол. Спасибо тебе за письмо, что получил в Англии”, — писал Борис Степанович сестре в январе 1917 года. Что же было дальше?
В Центральном государственном архиве литературы и искусства в Москве есть небольшой, но очень важный фонд Бориса Житкова. Основную часть его составляют письма Бориса Степановича к Елизавете Петровне Бахаревой, его гражданской жене. Они-то и позволили узнать, что происходило тогда в его жизни и душе.
Закончилась Гражданская война. Из украинского местечка Павловки, где Житков заведовал техническим училищем, он возвращается в Одессу. Пережив страшный голод, испытав много горя, он, словно после тяжелой болезни, возвращается к жизни. Преподает на рабфаке, берет чертежные работы. “Мне так хорошо среди книг и этого дела, — пишет Борис Степанович Бахаревой в мае 1923 года, — что я совершенно ожил. Снова хочется и читать, и учиться, и узнавать, и с людьми видаться”.
Он уже подумывал прочно осесть в Одессе, однако к лету его планы изменились. Пришло решение ехать в Москву. “Здесь (в Одессе) можно, конечно, набрать работы педагогической выше головы, но это дело без дальнейших видов, — объяснял он.— А раз я двинулся с места, то буду тянуться и дальше. Из Москвы видней”.
Неясный зов
Житков приехал в Белокаменную в середине августа 1923 года. На вокзале его встретил старый друг, Михаил Вениаминович Кобецкий, в будущем видный советский дипломат. Они вместе учились в гимназии и Новороссийском университете.
Житкову хотелось работать в промышленности, на крупном заводе. Однако он быстро понял, что в Москве это осуществить невозможно. На бирже труда стояли толпы безработных. Кобецкий, живший в Петрограде, пытался найти работу для друга на питерских заводах. “Теперь, я думаю, — пишет Борис Степанович Бахаревой 24 августа, — что в Питере мне скорее удастся устроиться, чем в Москве. Вероятно, там есть инженерная работа”.
И вот в конце сентября 1923 года с неясными планами и надеждами Житков приезжает в Петроград. Поселился он у Кобецкого на 6-й линии Васильевского острова. Опять начались поиски “места”, и одновременно шел процесс, не видимый никому и даже не осознаваемый самим Житковым. Природа художника, неутоленная жажда творчества проявлялись все сильнее и требовали выхода.
Известны воспоминания К. И. Чуковского о том, как он тогда, в Петрограде, предложил безработному Борису Житкову, товарищу детства, описать свои морские приключения. И Житков быстро написал отличный, готовый рассказ под названием “Шквал”. Казалось, что произошло это внезапно. На самом деле предложение Чуковского стало для Житкова лишь последним, решающим толчком. Все уже было готово к этому.
Еще до встречи с Корнеем Чуковским неожиданная страсть к рисованию охватила Житкова. “Не могу отстать от рисованья, будь оно трижды проклято! — пишет он 28 сентября. — Пришла в голову шальная мысль портреты рисовать. Вода и портреты — это всегда меня соблазняло и отпугивало своей трудностью. Но вот чудо, сейчас с бумаги глядят на меня мои глаза и мрачно рассматривают, так не верится и жутко: неужели это я нарисовал?”
Сорокалетний, строгий на вид человек по-детски радуется своим успехам. Житков специально рисованию никогда не учился, он искренне удивляется: “И чего это я на старости лет вдруг спохватился? Совсем с ума спятил”. В другом письме Бахаревой признается: “Не могу здесь, совершенно не могу удержаться от рисования”.
Первые попытки найти инженерную работу показали, что и в Петрограде это задача не из легких. “Тем временем, — пишет Житков 3 октября, — я решил воспользоваться свободой и разузнать кое-что для постановки научной фильмы по авиации”. С фильмом ничего не вышло, но к мысли зарабатывать литературным трудом, писать научно-популярные статьи и даже книги Житков возвращается снова и снова. Он чувствует в себе какую-то силу, слышит неясный зов, но, странное дело, не понимает, откуда этот зов идет.
“Входите, входите!”
Поиски инженерной работы тем временем продолжались. “Только что вернулся из судостроительного треста, — писал Борис Степанович 8 октября. — В работе отказали: сокращение и безработица”. Не нашлось работы ни в пароходстве, ни в порту, ни на Обуховском заводе. Житков невесело шутил: “Хожу — клюнет — сорвется, опять наживляю”.
В это время он начинает посылать Бахаревой совершенно необыкновенные по виду письма. Это был рукописный журнал с шутливым названием “WOOKING POST”. В нем — все, как в настоящем журнале: стихи (нередко — собственные), отзывы о прочитанных книгах — произведениях Пушкина, Достоевского, Анны Ахматовой (Житков очень любил ее стихи), Проспера Мериме, заметки на злобу дня, хроника. Журнал украшали акварели Житкова.
Одновременно журнал был также дневником, в котором Житков описывал все перипетии этого переломного этапа своей жизни. В начале ноября Борис Степанович отметил: “Весь тон жизни — питерское исканье работы. Сегодня день, когда уже некуда идти”. А две недели спустя произошла та встреча с Корнеем Чуковским, которая окончательно определила судьбу Бориса Житкова.
Он признавался, что чувствовал себя тогда именинником, предвкушающим подарки. “Странное, неиспытанное еще чувство внутренней свободы и простоты совершенно неожиданно родилось”, — писал он.
В начале января 1924 года в редакции детского журнала “Воробей” Борис Степанович впервые встретился с Самуилом Яковлевичем Маршаком и был принят как долгожданный гость. Через месяц в “Воробье” появился его первый рассказ “Над морем”. В следующем номере — рассказ “Шквал”. И затем почти в каждом номере этого журнала стали публиковаться рассказы и очерки Бориса Житкова. “Да, неожиданно и бесповоротно открылась калитка в заборе, вдоль которого я ходил и безуспешно стучал кулаками, каблуками, головой, — записал он в дневнике.— совсем не там, где я стучал, открылась дверь, и сказали: └Ради Бога, входите, входите!“” Скоро Житков уже не мог выполнить все заказы, откликнуться на все предложения.
Редакция “Воробья” стала для него вторым домом. До глубокой ночи, а то и до утра засиживался он вместе с Маршаком, “сооружая” очередной номер детского журнала, напряженно искал слова самые нужные, самые точные. “Воздух словно звоном набит”, — сказал однажды Житков о ночной тишине, и Маршак с восторгом повторял и повторял эту фразу. Как точно, как великолепно сказано!
Первая книга
В том же, 1924 году ленинградское издательство “Время” (его возглавлял Г. П. Блок — двоюродный брат поэта) выпустило в свет первую книжку Бориса Житкова “Злое море” — сборник морских рассказов. Маршак и Чуковский поздравляют его, хвалят книгу. Но сам он недоволен: “Сделана наспех, впопыхах”.
Больше всего волновало его, как встретят книгу читатели. Он просит знакомых и родных спрашивать об этом ребят. “Ты ее прочти мальчику лет двенадцати, — обращается Житков к своему племяннику, — и напиши мне, что ему больше понравилось”. Он опасался, что острота сюжета заслонит главный смысл рассказов о том, как безответственность и легкомыслие приводят к беде: “Боюсь приобрести репутацию авантюрного писателя”.
В конце лета 1924 года Житков с волнением принялся за работу над пьесой для ленинградского ТЮЗа. “Подумай, такое чудо, — писал Борис Степанович племяннику, — ты сидишь, выдумываешь и пишешь, а потом оно заживет. И не то что художник нарисует иллюстрации, а настоящие люди задвигаются и заговорят настоящими голосами”.
Для пьесы Житков выбрал время первой русской революции — 1905 год, время, ему особенно памятное: “Все мои знакомые участвуют в деле, люди, голоса которых у меня в ушах”.
Премьера состоялась 7 ноября, прошла с большим успехом, и Житков еще долго находился под впечатлением “поздравлений, горячих рукопожатий и детских восторженных, искренних приветствий”.
Он уже работал над второй своей книгой, научно-художественной “Паровозы”. Издательство “Радуга” заказало ему пьесу для малышей. Госиздат ждал научно-популярную книжку о моторах. Надо было писать рассказы и очерки в журнал “Новый Робинзон” (так стал называться журнал “Воробей”), и на очереди стояла книга о пароходах.
“У меня — гибель интереснейшей работы, — писал Борис Степанович в одном из писем той поры. — Этот ход, который меня сейчас захлестнул, не дает мне опомнится. И я пишу то передовицы, то редактирую, а тут этот театр, который меня пленил”.
Требованию к себе у него были по-прежнему огромны. Ему все казалось, что не попадает он “в самую точку”, “где жизнь в каждом человеке бьется”. Он сокрушался: “Туда бы надо вжечь, а я — рядом”.
Вышли в свет его знаменитые рассказы “Про слона”, “Джарылгач”, “Про обезьянку”, “Метель”, замечательная повесть “Удав” и научно-художественные книжки “Гривенник”, “Про эту книгу”, “Свет без огня”, “Телеграмма”, сборник рассказов для взрослых.
Невиданная энциклопедия
Работал Борис Степанович быстро. Некоторые вещи были написаны им в течение одной ночи, а то и вечера. Иногда он ухитрялся написать рассказ, сидя в гостях или прямо в редакции, притаившись где-нибудь в уголке. Секрет же был прост: Житков долго вынашивал тему. “Не пишу, пока все не выстоится”, — говорил он.
“Вспомнишь мое слово — будешь нарасхват”, — предрекал ему когда-то Корней Чуковский. “Вот он, расхват-то”, — шутил Житков.
Много сил он отдал большому роману “Виктор Вавич”, но главным для себя делом все так же считал детскую литературу. За обилие замыслов, за постоянное творческое горение писатель Беньямин Ивантер назвал Бориса Житкова “вечным Колумбом”. И это было очень точно сказано. Житкову ужасно нравилось пробовать: а получится ли?
Зрела у него, например, мысль заняться пьесками для кукольного театра. “Ах, разлюбезное дело, — с восхищением писал он, — сам себе и актер, и режиссер!” Он пишет рассказ для малышей “Как я маму испугал” и в строчках помещает крохотные рисуночки размером с букву, чтобы маленькие ребята сами могли этот рассказик “читать”.
Все чаще в своих письмах Житков заводит разговор о необыкновенной книге для “четырехлетних граждан”, своего рода энциклопедии для “почемучек”. Он хорошо знал, что есть удивительный возраст между четырьмя и шестью годами жизни, когда ребята почти на каждое слово взрослых неотступно задают вопрос: “Почему?”
Но как осуществить этот замысел? И Житков решил сделать рассказчиком главного героя книги, четырехлетнего Алешу, прозванного за ненасытную любознательность Почемучкой.
Но виданное ли дело, чтобы малыш вот так связно и последовательно наговорил целую большую книгу? Житков понимал, что такой прием — громадная условность. Зато как это держало его в масштабе возраста! Каждое “взрослое” слово, каждое недетское выражение “торчало и требовало замены”. Работая, он мог проверять себя прямо на слух.
Похожих книг ни у нас, ни за границей не было. Позаимствовать чужой опыт Житков не мог. “Очень трудную форму я взял, — писал Борис Степанович. — Тропинок по этим джунглям не проторено, и я рвусь по целине и уже ободрался достаточно”.
1 августа 1937 года он с удовлетворением отметил в дневнике: “Ночью к пяти часам утра я кончил “Почемучку”. Это — год работы”. Заглавие книги потом изменилось. Она стала называться “Что я видел”.
Глядишь и диву даешься!
Жил он то в Москве, то в Ленинграде, где получил комнату в писательском доме на канале Грибоедова. В тот год в Ленинграде выдался необыкновенно жаркий июль. Было душно, сухо, воздух насыщен электричеством, а в небе гигантскими пагодами дыбились облака. И в эту жару у Житкова вдруг поднялась высокая температура.
В начале августа 1938 года он уехал в Москву, но там ему лучше не стало. Врачи никак не могли установить точный диагноз. Осунувшийся, изнуренный недугом Борис Степанович лежал в комнате в Оболенском переулке.
Звонили из редакций. Приходили друзья-писатели. Говорить Житкову было трудно, но со всеми он говорил, будто спешил сказать все, что еще не успел. Говорил о написанных книгах и о тех, которые хотел бы написать.
“В последний раз я его видел незадолго до смерти, — рассказывал Ивантер. — Он сидел в постели похудевший, измученный болезнью, но не поддавшийся ей. В нем оставалось мало сил. Он был мужественным, видел угрозу смерти, но говорил о том, как он собирается закончить историю корабля, словно человек, у которого есть и время, и силы для этого”.
Писать письма Борис Степанович уже не мог, мешала сильная боль в спине. Он диктовал их Вере Михайловне. “Меня вчера возили снимать на Солянку, — сообщал Житков художнику Владимиру Голицину. — Все оказалось в лучшем порядке”. К великому сожалению, это было совсем не так. Истинную картину скрыли от Житкова. Рентгеновский снимок показал, что у него — рак легких.
19 октября 1938 года Бориса Житкова не стало. Он прожил всего пятьдесят шесть лет, а писательская его жизнь была совсем короткой — около пятнадцати лет. И за этот небольшой срок он успел создать целую библиотеку. Через год после кончины писателя в Издательстве детской литературы вышла его энциклопедия для малышей “Что я видел”.
Борис Житков написал около двухсот произведений: рассказы, повести, пьесы, роман, очерки, статьи о детской литературе. Искал, изобретал, всегда и везде оставался “вечным Колумбом”. О его творчестве можно сказать то же, что сказал он сам о работе вдохновенного мастера: “Ума-то, сноровки во всем, в каждом повороте! Глядишь и диву даешься!”