Рассказ не о дружбе
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2012
Ильдар Абузяров
Ильдар Анварович Абузяров родился в 1975 году. Окончил исторический факультет Нижегородского университета. Дебютировал как поэт в 1998 году. Автор книги прозы: “Осень джиннов”. Ярославль: ДИА-Пресс, 2000. Печатается как прозаик в журналах “Нижний Новгород”, “Знамя”. Дипломант фестиваля “Зиланткон” (2000). Живет в Нижнем Новгороде.
Хлеб для Арлекинов.
Рассказ о не дружбе
1
Я никогда не писал писем. Таких больших писем на разлинованных кем-то листах, которые можно было бы отложить в сторону, спрятать под подушку, чтобы утром достать мятую линевку и вновь погрузиться в чтение, вернуться-продолжить-насладиться, залиться слезами или осыпаться смехом.
Ну, раз уж ты, читатель, хочешь получить такое письмо… А я знаю, подсознательно ты хотел бы сейчас читать не рассказ, а письмо, адресованное лично тебе, анонимное любовное послание от какой-нибудь незнакомки или незнакомца. Раз уж ты так жаждешь упиться интимным разговором тет-а-тет, душа в душу, да я и сам, признаться, не приемлю разговоров в компании ни о чем. Не люблю из пустого в порожнее.
Раз уж ты хочешь, чтобы письмо было адресовано именно тебе, письмо, сложенное конвертиком-журавликом, и чтобы на каждом из четырех лепестков конвертика-секретика, как в той детской игре, была загадка-подсказка, изволь — я загибаю углы большого листа и на каждом пишу имя: Саня, Соня, Сеня.
Три четверти или четыре трети. Представь, я пишу эту любовную историю под определенный ритм, намекающий на любовный то ли треугольник, то ли четырехугольник.
Итак, моих товарищей звали Сеня, Саня, Соня. И в то морозное утро мы — Саня, Соня, Сеня — шли по серпантину ЮБК, что переводится как “Южный берег Крыма”. Мы возвращались по шоссе из перевального горного пансионата, по пути ища эдельвейс и любуясь раскатами, разливами моря, небесными волнами, временами вспыхивающего из-за гор, словно фиолетовая молния или сиреневое безумие.
Уставшие, мы шли по шоссе с бутылкой водки за пазухой, граненым стаканом работы Мухиной в кармане и огрызком яблока в замерзшей руке. Шли слегка под мухой. Полные необъяснимого морозного счастья, когда солнце, как обгрызенное червями-лучами яблоко, еще греет, но уже не манит.
И то, что девушка, почти жена, Сани — Соня — была среди нас, придавало этому счастью столь необходимую гречинку горечи. Горчинку величиной с муху в граненом стакане меда. Это счастье было тем более странным для Сени, потому что еще накануне он ходил по горной долине, пребывая в полном слез горе, и его башмаки тонули в холодной зеленой росе по самые червяки шнурков.
Еще вчера Сеня думал только о том, как бы остаться с Соней наедине и поговорить, но язык заплетался, слова слипались, а шнурки то и дело развязывались.
2
И не на что было опереться в ЮБК, кроме как на платановую штангу и зарыться головой и спиной в сеть листвы, все более запутываясь в грезах о женских ласках и содрогаясь, как рыба позвоночником, как роща каштанами и желудями.
— Смотрите, — развернул карту Саня, — если бы мы пошли по другой дороге, очутились бы не в Гурзуфе, а местах более дачных.
— В подъюбниках смачных, — пользуясь нашей поэтичной терминологией, добавил я.
Саня обладал редким шиком, на нем было короткое пальто-пиджак “от Китона” с широкими лацканами и коротковатыми рукавами, вельветовые штаны, большие гриндерсы и гномичья шапка, заломленная назад.
На Сене же были беретка с пипкой и двуполое мешковатое пальто “от Уиздома” до самых пят. Вокруг шеи пятнистым питоном свернулся шарф. В кармашек пиджака забралась ручная домашняя крыса белого шелкового платка, отчего Сеня больше походил на грустного мима. Стакан он прятал в длинном рукаве, поближе к сердцу. Глубоко трагически вдыхал, а потом залпом опустошал очередную порцию белого чая.
Саня же, в отличие от Пьеро-Сени, с красным носом и розовыми щеками походил на веселого арлекина. На каждой остановке он элегантно отводил локоть в сторону, скидывая с себя на асфальт пальто, чтобы больше выпить, запрокинув голову. При этом небрежно повязанный галстук съезжал набок. Он пребывал в счастье от одного воспоминания о трахат-лукуме, который достался ему на десерт прошлой ночью. Он и не подозревал, что секс с соблазненной им девочкой может быть столь сладким и одновременно таить в себе столько трагизма в Сениных невинно-чистых глазах.
К вящему сожалению для Сани и Сени, у Сони не было никакой возможности переодеваться, как она делала каждый день, охваченная одеждоманией в пансионате. Чтобы не тащить это все, а может, опасаясь холода, Соня надела все разом на себя. Пальтишко из тонкой шерсти цвета морской волны к первому глотку, желтый пиджачок с коротким рукавом ко второму тосту, красная фланелевая юбка и тельняшка к тосту за любовь. Все ее костюмы были подобраны с тщательностью осени, включая охряной свитер и малиновую ленту в волосах. Теперь Соня была одета как малиновая китайская капуста.
Я бы еще долго мог перечислять стильные наряды Мальвины-Сони, выпивая за них, но тут наше братство стакана покинули двое. Когда на обочине остановилась первая машина — Саня и Соня сели и укатили в осеннюю дымку за перевалом. Уехали в авто с грустными-грустными фарами.
— Так выпьем же, други, за дам, не оставляющих своих путников. Или наоборот, — предложил я тост.
Но тут же от выпитого лицо Сени стало в высшей степени необычайно грустным.
— Они, наверное, сейчас спят в мягком кресле, после всех этих бессонных ночей, когда звезды играли в футбол, перепинываясь кометами, — вздохнул Сеня.— Они, наверное, спят, взявшись за руки и прижавшись друг к другу плечами и головами.
— Хорошо, что мы попрощались так быстро, — продолжал я настаивать на своем,— тем более хорошо, что мы расстались с ними безо всех этих пауз и поцелуев. Хорошо, что они уехали на авто с грустными неморгающими фарами. Так выпьем же за то, чтобы не оставаться одинокими, чтобы под нашей рукой всегда был комок живого существа. Пусть это даже будет персидский кот или цирковой дикобраз.
3
Но Сене от моих слов стало еще грустнее.
— Знаешь, — заметил он, — я сегодня зачем-то нагрубил горничной, той, что приносила нам завтрак, убиралась в комнате и меняла постельное белье.
— Ну, нагрубил и нагрубил, — заметил я, отхлебывая прямо из фляжки,— твоя грубость уже сошла с ее лица, как прошлогодний снег.
— Нет, я не должен был поступать так жестоко, — спорил со мной Сеня, — она сказала, что я причинил ей боль, что если бы она была мужчиной, то застрелилась бы.
— Застрелись тогда ты! — предложил я, подставляя палец к виску Сани и покрутив им. — Ты ведь мужчина!
— Я не застрелился, — продолжал накручивать себя и меня Сеня. — Я в ответ стал мямлить, что женщины тоже постоянно причиняют мне боль. Резкую, мучительную, невыносимую боль.
Тут я посмотрел на Сеню и понял, что он еле сдерживает слезу. И что даже если ему встать, закрыв глаза, у ближайшей штанги-березы, нет никакой уверенности, что комета слезой не прорвет сеть сетчатки насквозь.
— Неужели она не понимает, как я люблю ее?! — Сеню вдруг прорвало, и слезы хлынули из его глаз. — Я не должен был срываться из-за нее на другого, ни в чем не повинного человека!
Он сказал не “девушку”, а “человека”, потому что, кроме Сони, для него не существовало других девушек.
— О, да ты совсем расклеился, брат, — сказал я, прижимаясь плечом к воротнику Сениного пальто, — я понимаю…
— У меня ничего не получается с Соней, — рыдал Сеня навзрыд, благо моя куртка не пропускала влаги, — из-за этого я разрушаюсь и грублю другим.
И тут я вспомнил и горничную с мягкими манерами, и Соню с ее грубым голосом и решительными манерами.
— Но главное, я разрушаюсь изнутри, — продолжал рыдать Сеня так, словно камни превращаются в воду. — Я уже не верю ни себе, ни богу.
— А знаешь, — нашел я что ответить Сене, — перед тем, как уехать, на нашем последнем завтраке я встретил горничную, и я увидел, что у нее испорчено настроение, и я чисто интуитивно успокоил ее. Я сказал ей, какое красивое у нее платье. А женщинам так мало надо, чтобы поднять настроение. Так что я компенсировал твой выпад. Сгладил.
— А почему ты мне сразу об этом не сказал? — оживился Сеня. Его лицо даже на миг просветлело.
— Я не сказал, потому что не знал, что это так важно для тебя, не почувствовал, хотя мы и друзья.
— Да, мы друзья, — твердым, уверенным голосом сказал Сеня. — И мы должны помогать друг другу в горе и радости и компенсировать неудачи друг друга.
4
Нет, так нельзя в интимном письме. Нельзя рассказывать сразу обо всех. Нужно сосредоточиться на ком-то одном. А может быть, сосредоточиться на печати, что скрепляет конверт-журавлик, что скрепляет все наши имена? Может, сосредоточиться на печати всех женщин — на Соне?
Где-то через пару лет после того, как мы расстались с Соней и Саней на той петлистой пыльной дороге, я вдруг понял, что девушка, поздравившая меня накануне через социальную сеть с первым сентября, будто я первоклашка, это и есть Соня. Как много времени прошло! Мы не виделись очень-очень давно.
Я извинился перед Соней. Извинился за то, что никак не отреагировал на ее поздравление. Она великодушно простила меня.
— Ты, наверное, слишком в хорошем настроении, чтобы быть столь великодушной, — предположил я в завязавшейся переписке.
— Нет, у меня только что закончился мой очередной рабочий день, поэтому я очень уставшая.
— А ты живешь далеко от работы? — вопрос ради того, чтобы сменить тему на более уютную и приятную.
— Я живу в Крылатском.
— Ой, а я живу в остановке от тебя.
— Ну, тогда ты просто обязан зайти ко мне в гости, если хочешь продолжить беседу.
— Я бы зашел, но боюсь, Сане это не понравится.
— А с Саней мы уже год как не встречаемся.
— Ну, тогда я, пожалуй, действительно зайду.
— Заходи, а то я уже выключаю комп и ухожу с работы. И ты не мой начальник, чтобы заставлять меня задерживаться на служебном месте.
Вот так вот. Совершенно неожиданно вечер стал настаиваться и приобретать новые нотки.
Зачем я собрался так быстро? Может, я хотел узнать, что там не срослось у Сони и Сани и почему не получилось у Сони и Сени. Или наоборот. Любопытство частенько заставляло меня выбраться из кресла. А мысли, как лопасти вертолета, крутясь в моей голове, способствовали подъему с места.
Как бы там ни было, через час я уже стоял на остановке в ожидании Сони. Она вышла мне навстречу — в синих колготках. Будто она отняла их у маленького облачка, играющего в небесной песочнице. Потом я видел ее в саду в желтых колготках, когда листья плавно планировали на мои синие джинсы… И в красных на закате, с ярко накрашенными губами. И всегда строгий верх. На этот раз она была в таком деловом платьице — то ли горничной, то ли первоклассницы из какой-нибудь гимназии. С мушкой на щеке. Ну, ни дать ни взять — маленький принц с прекрасными глазами.
5
Мы пили чай с пирогом с мустикой и грустникой, который она состряпала на скорую руку. И чайник из-под рукавицы, кстати, тоже со вздернутым носиком, кажется, немного смущался и лил красным на белые фаянсовые щеки. Каркаде с чабрецом. В той квартире было ужасно холодно, и я еще подумал, что если были бы шторы, то наверняка было бы теплее.
Эх, и почему там не было штор? Замерзая, я грел ноги в тазу с горячей водой. Грелся под пледом в клетку, такую же, как на подкладках “Барберри” — фирмы, что делает плащевку для тренчкотов и туалетную воду. За окном пошел дождь такой силы, будто кто-то смыл воду в небесном туалете. Я уже подумывал сбежать от этого холода, и морока, и запаха тоски, на что и намекнул, правда, прежде я должен был еще задать вопрос и про Саню, и про Сеню. Но вначале я заметил, что скоро уже надо будет собираться домой, и тогда Соня вдруг сказала:
— А можно к тебе под плед?
Вот так вот просто. Хотя я не знаю, насколько просто ей дался этот шаг, сближающий нас, согревающий наши тела. Насколько тяжело ей было преодолеть себя, все свои внутренние страхи, не побояться выставить себя в смешном, непотребном виде, в нижнем белье, в панталонах. И произнести протяжное “можно?” лишь для того, чтобы, накрывшись одним клетчатым пледом, мы создали несуразную лошадь, будто для циркового клоунского номера. Она спереди, я сзади, пока наши ноги путаются в одежде, пока мы спотыкаемся и падаем на потеху публике.
Я дотрагивался до ее шеи и вспоминал, как вот так же держал за шею всхлипывающего Сеню, когда он рыдал на моем плече о том, что у них ничего не получается с Соней, содрогаясь всем позвоночником.
Одиннадцать, двенадцать, час. В час или два — за разговорами время летит быстро — кто-то начал настойчиво звонить в дверь.
— Кого это несет? — спросил я Соню сквозь полудрему.
— Не знаю! — ответила она сквозь собственную полудрему. — Может быть, это сосед?
В дверь стали настойчиво барабанить. Перемешивая барабанную дробь с раскатистым, как смех клоуна, звонком.
— Нет, так невозможно заснуть, — сел я в боевую стойку, на корточки прямо на кровати, в позицию то ли для разговора, то ли для драки, — давай откроем и проверим.
А в дверь в это время уже барабанили так, словно эта дверь не в квартиру без штор, а в небо без шор.
— Я думаю, это Саня, — призналась наконец Соня. И в этом признании была вся обреченность клоунов в комедии положений.
— Вы же вроде расстались, — напомнил я спокойно, подавив первые эмоции, — что ему надо?
— Я пошутила. Точнее, я с ним рассталась, а он со мной еще нет, — зевая, пыталась оправдываться Соня, — но я не была уверена, что он придет сегодня. У него вроде был вариант заночевать у друга.
От ее признания я как-то весь побледнел, потому что вся сценка уже точно стала напоминать какой-нибудь комичный номер из цирка.
— Ничего себе, шуточки. Очень смешно, — сдерживая себя, тоже зевнул я. — Да у тебя талант шутника.
А еще я подумал, а смешно ли в этот момент Сане, который в тот вечер пошел то ли в магазин за хлебом, то ли в гости к старому приятелю. А она в это время договорилась с другим мужиком. Привела, пустила в постель, заперла дверь на засов.
6
Я представил, как он, обманутый, выкинутый на улицу, словно щенок, раздираемый болью, с одним желанием взглянуть своей женщине в глаза, вцепиться ей в руку или мне в горло, будет метаться по улице. Униженный и раздавленный, он будет хвататься за все предметы. Затем начнет раскачивать качельку, точнее, швырять ее из стороны в сторону, представляя, что это я или она. Как часто после таких вот выходок мы видим по утрам разбомбленный детский городок. Наверняка он найдет себе собутыльников. И они напоят его хорошенько и напьются сами за его счет.
Клин клином вышибают.
— Давай его пустим, — предложил я Соне, натягивая брюки на клинья ног, — ему наверняка негде ночевать, раз он так настойчиво сидит под дверью.
— Он может пойти в общежитие, — предположила Соня, одновременно будто предлагая это ему. — Я давно хотела с ним разъехаться. Но Саня не понимал. А я не находила повода.
— И все же надо было объясниться! — продолжал я морализаторствовать, понимая, что я скорее не повод, а способ. — Хотя, может, ты и права. Ему будет больнее, если он убедится, что ты не одна!
И я представлял себе, как он бросится на меня, стоит мне открыть дверь, и как я встречу его во всеоружии. Как я выкину кулак вперед, отталкиваясь ногой и помогая себе всем корпусом. Главное здесь — резкость, но еще важнее точность. А после я дам ему ногой по ушам, чтобы сразу оглушить. И добавить смятения. И это еще больше унизит и сломает его. Все же несколько лет в боксерской школе и занятия рукопашкой, а затем кикбоксингом давали мне некоторое преимущество. Или преимущество думать о своем преимуществе.
— И потом, ему наверняка будет лучше не знать, что здесь именно ты, — вот она, женская милость во всей красе,
“И правда, — мысленно согласился я, — ведь пока он не знает наверняка, он может думать, тешить себя надеждой, что никто в эти минуты, пока он сидел на лавочке, не обнимал и не ласкал его Соню. Так у него будет надежда”.
Тогда мы еще не знали, что он читал всю ее почту и что он прибежал ночью именно потому, что прочитал о нашей встрече. Не усидел, сердце подсказало, бросился посреди ночи к своему синекрылому ангелу. Полетел сквозь ночь спасать ситуацию. Но не успел. Не смог предвидеть, что все будет развиваться так стремительно.
А я не смог предвидеть, что я тоже лишь инструмент в многоходовой комбинации. И от этой многоходовки с далеко идущими последствиями я вдруг почувствовал резкую боль, будто бой перешел в партер и я лежу на татами. Представьте, наши тела переплелись, а Соня заняла позицию чуть сбоку, закинув на меня ногу, колено почти на груди, и ее руку ищут мои ладони, ищут, чтобы поймать и заломить, ищут момент, когда я потеряю контроль над собой и над своим телом, чтобы применить болевой. Или сделать удушающий, колено все ближе к горлу, как мастера джиу-джитсу.
Черт, нельзя же вот так, — снова высвобождаюсь я, слегка отстраняясь. Ищу более защищенную и удобную позицию.
7
Существует ситуации, от которых становится ужасно грустно, и тебя с головой накрывает чувство абсолютного одиночества.
Например, когда сидишь, общаешься с интересным собеседником, открываешь ему всю душу. А он — интересный собеседник — вдруг вспоминает о неотложных делах. И говорит тебе: ну ладно, пока. Разворачивается и идет восвояси.
Или сразу думает о своих делах, делая вид, что слушает тебя, а сам озабочен только одним — как бы так поделикатнее сказать “пока” и свалить “на”.
И тогда ты понимаешь, что вам никогда не стать близкими друзьями, потому что он вот так вот смог уйти, когда ты весь ему раскрылся, и потому что он тебя совсем не слушал, когда был рядом.
И этот прямой взмах руки — пока! — как удар хук в солнечное сплетение или под дых. Ты думаешь, что вам никогда не стать близкими друзьями с человеком, который, резко, исподтишка ударив, развернулся к тебе спиной и пошел прочь.
А есть девушки, которые говорят: “Если мне нравится человек, который берет меня за руку, я придумываю себе занятие — например, начинаю мыть посуду. То есть ухожу от прямого взгляда и поединка, ныряю в свой угол на кухне у раковины, где на меня брызжет вода и обмахивает полотенце”.
Та девушка рассказывала мне о своих методах ухода от прямого контакта, потому что я ей как раз нравился, и она не раз говорила: “Вот приедешь ты и разгонишь всех моих мальчиков”.
Помню, я как-то держал ее за руку, когда мы шли ко мне домой. Но тут зазвонил телефон, и она как-то отстранилась от меня и начала говорить: “Да, приехал”, “Да, влюблена”, “Да, интересно”.
Ох уж эти ее односложные фразы, которые она произносила, словно оглушая все вокруг короткими прямыми хуками и длинными джебами. А поскольку она отстранилась и вжала трубку в ухо, я не слышал, что говорит в ответ один из ее многочисленных влюбленных мальчиков, как он защищается от внезапных, проникающих через весь город джебов.
— Да, идем домой, — еще один джеб.
— Да, я приготовила ему мясо с черносливом, — хук.
— Да, все может быть, — нокдаун.
— Да, а почему это должно меня останавливать? — нокаутирующий.
По тому, как она отстранилась от меня и отошла на безопасное расстояние, по тому, как она вся сгруппировалась, подтянулась, напрягла мышцы живота и шеи, одна рука с трубкой прикрывает челюсть и ухо, а другая уже наготове — напоминаю, что она меня отпустила, — я понял, что она сейчас в некоем поединке, она бьется с моим невидимым соперником. А попросту колошматит и добивает его.
И эта ее беспрецедентная жестокость! Откуда она в хрупкой женщине, которая мне тут же показывала жестом, мол, говори, говори громче, потому что он не верит, что ты рядом?..
Можешь даже говорить всякую ерунду, как при проверке звука в микрофоне. Главное, громко и уверенно. Можешь даже просто считать секунды от начала нокаута — один, два, три, четыре… Счет открыт!
Но я не стал ничего говорить, я лишь чуть отстал, отскочил всего на несколько шагов, а потом сменил позицию, обошел ее так, чтобы она оказалась справа от меня. Потому что я правша, правая у меня и быстрее, и сильнее, и мне теперь так комфортнее защищаться, если вдруг она обрушит на меня весь град своих запрещенных приемов.
Суки те, кто едят мясо своих близких. Кто приправляет это мясо перцем, сыром и черносливом. Каннибалы те, кто поступают так с влюбленными и любящими. С Сеней, который рыдал на моем плече от полной безысходности, трясся позвоночником. И его слезы, как позвонки, катятся по моим рукам. С Саней, который в тот вечер выл на луну и молил Бога только об одном — наказать ублюдка, который увел у него его синекрылого ангела. Наказать меня! И этот его вой и бешенство обладали такой вызывающей искренностью, и качелька с такой силой билась в небеса, будто это брошенный матерью маленький мальчик в полном смятении дерется с небом, отбивая тому по-детски, откуда-то сверху кулаками в грудь ритм. Колошматя с такой эмоциональной силой, что неминуемо будет услышан, а значит, я однажды неминуемо буду наказан и поражен.
Да, однажды я буду срублен и лягу как подкошенный в свою же блевотину. А если мне не повезет, то буду засовывать свои кишки себе же в живот. А на сцену в это время выбегут жонглеры, и глотатели огня, и огненные тигры с дрессировщиками, и страусы с перьями, и дикобразы нахохлившиеся, и на качельках будут раскачиваться акробаты, и прыгать на батутах, показывая сногсшибательные номера, а где-то под куполом будет кружиться на шаре девочка в серебристых лучах софитов.
8
Помню, в “Ринге” я закусился с одним ублюдком-урюком. Он стал обхаживать в танце мою девушку. Точнее, не мою, а ту девушку, которую я повстречал пару часов назад и, как положено в молодости, сразу очаровался, и влюбился, и пригласил на танец, и потратил все деньги на коктейли. Би-2. Мне восемнадцать лет. Ему двадцать пять. “Ринг” — это такой клуб. Он мастер спорта, вернулся после контракта из армии. И у меня изначально никаких шансов. Мы вышли на улицу, и я еще ничего не успел сказать, как тут же плотно пропустил. Освещения никакого, и тут еще разом потемнело в глазах, будто небо отвернулось от меня. Нога в кроссовке вылетела из темноты, как катапульта. Масса на ускорение, кажется, так нас учили на уроках физики. Второе определение Ньютона плюс сила притяжения и яблоко в голову. Странно, что я еще это помнил. Странно, что у меня все не вылетело из головы, все учителя-мальчики-девочки-музыка, когда ядро энергии шарахнуло прямо в голову, словно шаровая молния. Дикая боль. Я свалился, рухнул как подкошенный. Дальше болевой шок, и я на какой-то момент вырубился без сознания.
Охранник, как рефери, водил перед моими глазами пальцами. Отсчитывал или вел счет, а может, включил счетчик моей жизни. Другой охранник, благо тоже мастер спорта, помог положить меня на трапецию, чтобы не было кровоизлияния в мозг. А через растянутые канаты — мои руки и худощавое тело лежали, как три каната — уже лезла та девушка, высоко вскидывая ноги на шпильках. Она несла сумочку в блестках, как табло, обозначающее раунд. Раунд номер два. Она вроде бы давала мне шанс подняться и побиться за нее еще во втором раунде. Но номером один в ее голове давно уже был не я. Она перекинула ногу через высокий порог машины того боксера-ударника и укатила с чернявым на чернявом джипе.
А я две недели провалялся в больнице. Двойной перелом челюсти. Все чешется. Сухожилия порваны, косточки переломаны, хрящи на сжатых пальцах выступают. После драки кулаками не машут. Самое противное, что мне две недели приходилось сосать, есть какие-то протеиновые коктейли и хлебать хлеборезкой жидкую кашицу.
Суки те, кто едят мясо своих близких. За окном май, на пороге лето, все цветет, и пахнет, и мается в ожидании любви. А мы — мужская палата бойцов без правил в спортивных штанах с переломанными челюстями, у кого-то сломан нос — лежим в челюстно-лицевой хирургии и харкаем, как можем, на пол.
Меня в больнице навещали мама и тетя. И моя молодая тетя вызывала восторг, и рефлекс, и слюню похоти у моих сопалатников с разбитыми носопырками.
— Классная у тебя девушка, — говорили они, — повезло тебе, парень.
А я, чтобы совсем не пасть в их и собственных глазах, лишь поддакивал. И пил свою кашку через трубочку, ничего не объясняя и не разжевывая.
Тогда, в первый же день своего вегетарианства, я понимал, что все вокруг эфемерно. А еще я понимал, что есть девушки, которые любят одних, спят с другими, фантазируют о третьих, заботятся о щенках и кисках. Ласкают себя по ночам. Все ниши в их незатейливом сознании заняты.
А дотрагиваясь до руки, которая гладит щенка или моет посуду, ты будто натыкаешься на стену. И расшибаешься об нее в кровь, в лепешку, в месиво и в фарш. Суки те, кто едят мясо своих близких.
9
Утром я узнал, что Соня — страшная соня и ей все время, возможно, от пересыпа снятся кошмары и ужасы. Будто за ней кто-то гоняется всю ночь. Пытается настичь и перерезать горло.
Да, на следующий день Соня проспала часов до двенадцати. А потом еще час, будто нехотя и очень медленно просыпаясь, рассказывала свой сон о том, как они с каким-то ее давним приятелем грабили квартиры.
Задача же и особый кайф состояли в том, чтобы проникать в квартиру через форточку ли, через незапертую по оплошности дверь, только тогда, когда там были хозяева. Но этого мало. Нужно было утащить из-под носа у хозяев самые ценные вещи. Не обязательно драгоценности. Главное, чтобы хозяева очень дорожили предметами. То есть, по сути, цель была не нажива, а азарт, и смекалка, и выдумка, и фантазия. Возвысить себя и сделать как можно больнее.
Причем, по рассказу Сони, внутреннее убранство этих квартир было такое, словно все уже украдено из антикварных магазинов. И везде очень много штор, портьер и занавесок, за которыми так удобно прятаться. И ведут в эти квартиры металлические кружевные лестницы, крутые, округлые и красивые.
А они с приятелем, такие красивые, изящные, утонченные, соревновались, у кого незаметнее получится двигаться по квартире буквально перед носом у рассеянных хозяев. А еще боролись за лидерство, соперничали, кому удастся найти вещичку поизящнее и умыкнуть ее понаглее.
Слушая внимательно рассказ Сони, я ходил и дотрагивался до предметов в ее квартире, до кораллов, до ваз из ракушек, до альбомов сюрреалистов, до стаканчиков и графинчика, я даже повертел в руках ее ручку и зубную щетку… Утром, когда все наполнилось новым светом, мне вдруг стало интересно, как она живет. Чем дышит.
— Каждая вылазка делает ограбление все более рискованным, — продолжала рассказ Соня. — Ставки растут…
А однажды — о-ля-ля! — она смахивает флакон духов.
Бряк-звяк-дрызг, брызги разбитой посуды прерывают поцелуй, блаженно прилипшая девушка в испуге кусает губы своего друга. Хозяева, в чьей квартире они клоуничают и безобразничают, замирают, прежде чем сорваться в погоню. Двое влюбленных рассоединяют свои тела и вместо того, чтобы испугаться и еще ближе прижаться друг к другу, превращаются в озверевших годзилл и начинают преследовать воришек-клептоманов. А потом сплошная беготня до самого утра, отрубленные ноги, руки, головы.
Соне вообще каждую ночь снились кошмары, в которых ее кто-то преследовал и намеревался съесть. Может, поэтому, из-за этих ее страхов, она не вешала шторы. Боялась, что за ними спрячется кто-то страшный, кто-то типа меня.
10
После обеда я оставил Соню с чувством, что больше никогда не вернусь в этот дом. Потому что мне неинтересно. Потому что здесь я уже взял все, что смог. Я умыкнул Соню буквально из-под носа Сени и утащил, вырвал ее из рук Сани. Взял энергию каждого предмета, до которого дотрагивался, каждой вещи, которую гладил подушечками пальцев.
Я думал, что с меня хватит. Что нельзя быть столь жестоким. Я уже разузнал все про Саню, и про Сеню, и про Соню. Пора бы и честь знать. Но вечером следующего дня мне позвонила Соня и сказала, что Саня жестоко избил ее. И вот мы уже сидим с ней в парке, она в желтых колготках на моих голубых, как небо, протертых джинсах, и красно-желтые листья кружатся в небе.
И она, с синяком под глазом, словно она грустный клоун, рассказывает мне своими растрескавшимися губами, как все произошло. Из-за ссадин в уголках губ она не может улыбаться. И я, чтобы помочь ей повеселеть, иногда дотрагиваюсь подушечками пальцев до щеки и шеи, стараясь не оставлять отпечатков.
А ближе к ночи мне позвонил, нет, не слон, а Сеня и сказал, что случилось что-то очень-очень важное. Что-то совершенно невероятное, и странное, и сильно волнующее для него. Будто происходит нечто такое — может быть, самое важное в его жизни.
Сеня жил с престарелой больной матерью, и ему порой не с кем было перекинуться парой фраз и эмоций, а пожонглировать хотелось.
— Да не тяни ты интригу за хвост, — попросил я по-товарищески, — что у тебя стряслось?
— Соня рассталась с Саней! — выпалил Сеня как на духу. — Она выкинула его из квартиры. Я под чужим ником у него в ЖЖ. И я слежу за ними, читаю все, что у них творится.
— Ты уверен, что это не временная размолвка? — попытался я немного охладить сильные эмоции Сени.
— Я думаю, точнее, как-то чувствую, что это за меня. Теперь у меня есть шанс. А ты что думаешь? — спросил Сеня, ища поддержки. — Ведь мы же друзья, и ты должен что-то чувствовать!
— Не знаю, — пожал я плечами, пораженный таким яростным порывом человека, который два года ждал своего шанса и вот теперь тут же, не раздумывая, бросился в атаку, бросился подхватить выпавшее знамя, — все может быть в этой жизни.
— А я знаю. Мне почему-то кажется, что я как-то во все это замешан, я верю, что это все из-за меня. Я молился, и вот теперь, может, Бог услышал мои мольбы. И теперь все может срастись. Как это не мерзко и не бессовестно звучит с моей стороны.
— Ну, конечно, — напомнил я Сене, — ты молился, а я дрался. Ты не делал плохих дел целый год, не обидел даже мухи. А я только и делал, что плохие дела, разрушил себя и окружающий порядок. Поэтому тебе может и должно повезти.
А что я еще мог сказать другу в такой ситуации. Сеня был очень трогательным. Он растрогал меня до слез. Я и представить себе не мог, что эти два года он думал о Соне. Целых два тягучих, тянущихся года своей безответной одноцветной любви. При этом ему даже не с кем было поговорить. И даже мне он о Соне никогда не говорил. И никогда не вспоминал о своей боли и своем одиночестве. Сеня хранил все чувства к Соне с такой бережностью и нежностью, словно боялся расплескать сам дух своей любви. И потом, когда мы говорим о любви, мы истираем эту чувство в порошок, который может унести порыв ветра.
— Ну, конечно, мы же друзья, — напомнил мне Сеня, мы должны компенсировать друг друга. И помогать друг другу.
— Да, — заметил я, а про себя подумал, что сделал все возможное, чтобы Соня выставила из квартиры Саню. И чтобы Сеня в одну счастливую ночь поверил, что выходит в этой истории из тени на первый план.
11
— А расскажи мне, друг мой любезный, — спросил я Сеню, когда он выложил все свои догадки и теории, — расскажи, друг мой, за что ты так полюбил Соню? Как ты так сильно влюбился в нее там, в пансионате в “Юбках”?
Вот оно, мое вероломство. Я очень, очень хотел взглянуть на Соню не сверху вниз, как смотрит мужчина на женщину, заснувшую у него на груди, а через призму влюбленных глаз, как когда-то там, на шоссе, снизу вверх, я видел это со стороны, смотрел на нее Сеня. Ведь я, в отличие от него, ее вообще до поры до времени не замечал.
— О любви говорить не имеет смысла, — напомнил Сеня. — Потому что все, что я скажу, окажется неправдой.
— И все же, друг мой любезный! — настаивал я.
— Ну, — начал свой рассказ Сеня, с нажимом, словно преодолевая сопротивление,— когда я только увидел ее там, когда она пришла поиграть с нами в теннис вместе со своим мужем…
— С другом, — поправил я, — с Саней.
— Да, но это не имеет значения, я думаю, если они были вместе, то они уже как муж и жена. Ну, вот когда я ее разглядел, как она отбивает шарик и улыбается, пуская пузыри, она была вся такая маленькая и одновременно вся такая серьезная. Время от времени она улыбалась одними губами смущенно, будто проглотила оранжевый шарик, и старалась подавить внутреннюю более широкую улыбку. И от этой ее строгости вместе с детскостью меня просто начало трясти. За весь вечер нашего общения она не проронила ни слова. Тогда я мог только любоваться ее сдержанностью и где-то даже высокомерностью. Я пытался с ней поиграть еще в пинг-понг словесный, а она не отреагировала, не втянулась, а лишь отбивала мячики теннисные, словно отбивалась от назойливых мух, и разве только пару раз пробурчала что-то на ухо своему мужу.
— Другу, — поправил я.
— Как бы там ни было, ни у одного мужчины за весь вечер не хватило духу дотронуться до нее, расшевелить, разговорить. А еще это ее нежелание носить платья…
— При чем здесь платья? — не понял я.
— Однажды там же, но в другой день, уже поздно вечером я вышел подышать осенними красками, что стекают с дождем. В тени колонны ротонды стояла она. И у меня вдруг появилось навязчивое чувство, что если вот она сейчас пойдет со мной гулять и возьмет меня под руку, то мы обязательно будем вместе.
И тогда я предложил ей прогуляться. И она согласилась. А потом, что я только не придумывал во время нашей прогулки, чтобы она взяла меня под руку, как не исхитрялся. Я намекал на то, что очень скользко и холодно. Пошел дождь, и я предложил свой зонтик. Но она шла впереди, лишь пряча руки в карманы. Я говорил, что если она сейчас же не возьмет меня под руку, я поверну не туда, куда нужно, и мы заблудимся, потеряемся и сгинем. Но она лишь качала головой, не соглашаясь сгинуть вместе со мной.
Я говорил, что умру, если она не возьмет меня под руку. Замерзну, простужусь, запью, начну пить спирт литрами, сопьюсь, буду валяться в подворотне под окнами ее дома. И вообще, что я уже пьян от дождя и сумерек. Что я уже еле стою на ногах. И что если она меня срочно не возьмет за руку, то я рухну, упаду на колени.
— Нет, — сказала она своим грубым, низким голосом, — не стоит, это тебе не поможет.
Ты же помнишь, какой у нее низкий голос. И тогда я стал думать, а что же мне поможет. И вот два года я хожу, как пьяный. Я блуждаю и вновь выхожу к свету. Я перестал встречаться со всеми девушками и друзьями. Каждый день я молюсь боженьке, чтобы он свел нас. Часами я стою на коленях. Я даже пытался звонить ей, но она сказала, что не может говорить по телефону, потому что это не понравится ее мужчине.
12
Мог ли я, слушая своего друга Сеню, представить, что не пройдет и пары лет, как ее “муж”, чтобы не замерзнуть под окнами, во дворе типовой многоэтажки Крылатского будет, от отчаяния колошматить лоу-киком стойку качели? А она не пустит его домой, греясь в моих объятьях? И мы будем наслаждаться друг другом и нашим абсолютным одиночеством. Испытывая неземное, невесомое блаженство от этого чувства одиночества, будто не он, а мы, каждый по отдельности, стоим там, под домом, и смотрим влюбленными глазами на единственное горящее окно.
Саня, ну нельзя же так. Ты ведь Александр, завоеватель, победитель, перестань сокрушать стойку качельки лоу-киком, ворвись, возьми свое! Бросься мне в ноги, чтобы опрокинуть на лопатки. Делай что-нибудь! — кажется, молил я тогда.
Впрочем, я опять пытаюсь рассказывать обо всех сразу. А так нельзя. Так неправильно. Нужно вернуться к первому плану. К маленькой аккуратной девочке. Хрупкой невинной девочке, как ее величал Сеня. К синекрылому ангелу, как ее называл Саня. Точнее, к печати. К сургучной, хрупкой, ломкой печати. Печати всех женщин, как я мысленно называл тогда Соню. К печати, которая завершит все мои искания и метания, с кровавыми ссадинами на шее, к печати, которую накроют поцелуем мои уста.
Саня избил ее тогда очень сильно. Под предлогом забрать свои вещи он пришел на следующий день. И увидел сломанную кровать. Наверное, я сломал ее, когда сидел по-пацански на корточках. А может, сломал ее и чуть раньше. Саня взбесился. Он никак не ожидал такого вероломного предательства и такого стремительного падения своей возлюбленной. Своего синекрылого ангела.
Он колотил ее очень-очень сильно наотмашь. Она вырвалась, заперлась в ванной и грозила вызвать милицию. А он просил вызвать “скорую”, потому что сердце его останавливалось. Он задыхался, захлебывался слюной. Он просил оказать ему помощь. Он лежал беспомощный на кухне.
Соня позвонила мне и сказала, что еле дышит. И что он тоже еле дышит. И что их сердца не выдержат, если не сделать открытого массажа. Если не сжать сердце в кулаке. И я поехал. Поехал, потому что был уже замешан, замазан во всю историю, вписался, впрягся, как говорят во дворе, но приехал, когда Сани уже не было. И я дотрагивался до синяков на теле Сони и нежно гладил ее руки.
Соня просила меня остаться с ней. Даже не просила, а умоляла. Говорила, что ей страшно. Что-то за ней каждую ночь гоняются монстры. Что в комнате есть кто-то еще. Что она боится Сани.
Но я не мог. Потому что не мог начинать жить с женщиной, которая так жестоко поступила со своим близким. Потому что суки те, кто едят мясо своих близких.
И потом каждый вечер мне звонил Сеня и напоминал, что мы друзья и что ему просто не с кем больше поговорить. Он рассказывал мне о своей любви. Мать его болела. А он о ней почти не думал, потому что любил он только Соню. Хотя и не говорил об этом напрямую почти никогда. И с другими девушками не собирался встречаться.
— Мы должны добиваться поставленной цели! Ведь так?
— Так! Об этом даже говорить не стоит! — вторил я, а сам размышлял, что, пока я был с Соней, у Сени не было никаких шансов. Хотя он и старался одеваться элегантно. Запонки и все такое. Рубашки с длинными, по колено, накрахмаленными рукавами и огромными манжетами, которые нужно было заворачивать под клоунский малиновый пиджак из твида. Скромный, а норовит все туда же.
13
Однако время меняет все. Время лечит и без всяких докторов и скорых. Оно лечит, но порой и осложняет. Оно мчится иногда быстрее всякой неотложки, разгоняя все на своем пути суетливым маячком и крикливыми сигналами. Раны Сони затянулись, а вот страх остаться одной, страх ночевать в пустой комнате, наоборот, увеличивались.
Я же был в частых разъездах. Иногда мы ездили с Сеней, и я спрашивал, как бы он поступил на моем месте. Переехал бы к девушке, которой не доверяет, начал бы жить с ней? Спрашивал как бы между прочим, не описывая ситуации.
— Я бы переехал только к Соне, — отвечал Сеня, — потому что я ей полностью доверяю. Я верю, она никогда не предавала того, кто был с ней рядом.
Нужно было что-то решать, переезжать ли, жить ли вместе. А на меня нельзя было положиться. Да и на нее тоже нельзя было положиться. Хотя, наверное, Соню тоже можно понять, чувство неуверенности, плюс страхи, плюс ощущение, что я равнодушен к ней. Но это было не равнодушие, просто в каждый момент нашего общения я думал о Сане и Сене.
Впрочем, я начал осторожно переезжать. Я даже перевез некоторые свои вещи и поставил их рядом с ее вещами. Чем больше я влюблялся, тем больше вещей я перевозил.
А однажды я поехал в командировку с Сеней, который в этот раз был совсем не похож на себя, он следовал за мной бледной тенью.
— Что случилось? — спросил я у Сени.
— Ничего не получается, — снова вдруг разоткровенничался он, — ничего не получается с Соней. Я проклят, все меня покинули, мама тяжело заболела, и я склоняюсь к тому, чтобы броситься под поезд. И я брошусь, если только мама уйдет. Потому что никто, кроме мамы, меня не любит. И не заботится так обо мне.
— Неправда, — ответил я, — я тебя люблю.
Я признавался в любви и чувствовал, что вру. Ибо на моем месте его мама обязательно бы прекратила встречаться с Соней, как это не абсурдно звучит.
А в это самое время, или приблизительно в это самое, Соня получила письмо от Сани, в котором Саня писал, что ему плохо. Что он задыхается. Что вчера в общежитии он положил на шкаф деньги и наглотался таблеток, а когда приехала “скорая” и его откачали, денег уже не было. И теперь он не знает, кто из друзей взял деньги. А еще он писал, что его никто никогда не любил. И даже мать только издевалась над ним и била с самого раннего детства.
“Молись, — писала ему в ответ Соня, — обращайся к богу, а не ко мне, потому что я люблю другого”.
И она тоже врала, потому что никто никого не любил. Однажды, вернувшись после месячной командировки, я не обнаружил в Сониной квартире некоторых своих вещей. И тогда я стал рыскать по комнате и наткнулся на письмо, в котором один мужчина рассказывал одной женщине, как им было прекрасно в постели накануне и как у него теперь все болит. Болят все кости и мысли. А женщина в ответ говорила, что нужно больше тренироваться.
“Тренируйся и экспериментируй”, — писала Соня.
А мужчина писал: “Извини, я не выдержал и сломал зубную щетку. Переломил ее пополам и выкинул в окно”.
Боже, как бы я хотел, чтобы тем мужчиной был мой друг Сеня. Как бы я хотел, чтобы им был Сеня, но, взглянув на подпись, я понял, что это все-таки Саня.
— Кстати, ты не знаешь, где моя щетка? — спросил я Соню, когда она вернулась с продуктами.
— Она запачкалась в стакане, и я ее выкинула, — уверенным голосом объяснила Соня. — Но ты не переживай, я уже купила тебе новую.
И это соврала она — печать всех женщин! Это солгала она, та, на которой я собирался остановить все свои поиски, соврала, не моргнув глазом, словно плюнула мне в рот. А зубной щетки уже не было. Ее утащили у меня из-под носа.
— Останемся друзьями? — предлагаю я, заканчивая эту историю.
— Зачем? Хочешь поправить свою карму на дружбу? — подколов меня, отказывается Соня с бешеной яростью в глазах.
Хорошо еще, что нос остался цел, — касаюсь я рукой кончика носа и ухмыляюсь про себя, пряча улыбку под пальцами.
14
Итак, утеревшись, я срываю маску-печать. Печать всех женщин и печать секретов с этого письма, на уголках которого четыре имени.
А, О, Е и Я. Гласные, разделяющие нас. Гласные, разъединяющие всю нашу группу. Точнее, не гласные, а вздохи и вскрики. Я сижу в комнате перед зеркалом-окном, и время от времени из моей груди, словно я сумасшедший, который о чем-то сильно сожалеет, вылетают звуки. Иногда громкое А, будто я вдруг резко чувствую боль, иногда глубокое и протяжное О, будто я глубоко страдаю, а иногда и Е, которое почему-то больше похожее на Э. Или даже на Эх. Но это скорее эхо.
А, Е, О. Эти звуки глубоко во мне, очень глубоко, они где-то в подсознании, в подкорке, звуки сожаления и сочувствия о чем-то целом и разрушенном, звуки понимания чего-то сокровенного.
И если вдруг во время разговора на свою фразу “я влюбился” вы вдруг услышите мое многозначительное О, а на фразу типа “я ее вчера завалил” — радостное громогласное Е, не думайте, что я лишь поддерживаю разговор, не раскрываясь, а реагируя ради приличия.
И если на замечание “и она тоже в меня влюбилась” я удивленно воскликну: А — мол, это интересно, но я не совсем расслышал, — не думайте, что это тоже праздное любопытство.
Я, как сумасшедший или юродивый, издающий непонятные звуки, я полностью вам сопереживаю и полностью вас поддерживаю, я уже стою на подхвате за вашей спиной. Я даже готов, если надо, в любой момент вступиться и впрячься за вас, и выйти, если надо, на ринг, и сразиться за вас, если вас вдруг сломают запрещенным приемом!
Да, нас — Саню, Соню, Сеню — всех разделяет только одна буква в имени. Эти имена написаны на крыльях конвертов, как подсказка. Они — как мое причастие, как мое вино и хлеб для арлекинов.
И какая разница, кто мы и какое место мы занимаем в жизни, если всех нас разделяет лишь одна гласная, один возглас, выражающий то или иное чувство в мимолетный миг жизни, в конкретный момент общения и в случайный эпизод судьбы, в общей, иногда громогласной и эмоциональной, иногда тихой и мелодичной симфонии любви или нелюбви, дружбы или недружбы, верности или предательства. Какая разница, кто мы и какое место… О, какая разница…