Денис Иванович Фонвизин (1745–1792)
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2012
Игорь Сухих
Игорь Николаевич Сухих родился в 1952 году, критик, литературовед, доктор филологических наук, профессор СПбГУ. Автор книг “Проблемы поэтики Чехова” (1987; 2-е изд. 2007), “Сергей Довлатов: время, место, судьба” (1996; 3-е изд. — 2010), “Книги ХХ века: Русский канон” (2001), “Двадцать книг ХХ века” (2004), “Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа” (2010), а также школьных учебников “Литература XIX век” (2008, 5-е изд. — 2011) и “Литература ХХ век.(2009, 4-е изд. — 2011). Лауреат премии журнала “Звезда” (1998) и Гоголевской премии (2005). Живет в Санкт-Петербурге.
Классное чтение: от горухщи до Гоголя
Денис Иванович Фонвизин (1745–1792)
Годы: друг свободы
Денис Иванович Фонвизин родился 3 (14 апреля) 1745 года и первоначально был Фон-Визеном (или Фон-Визиным). Его предок, ливонский рыцарь (Ливония — территория современной Прибалтики), вместе с сыном попал в плен в одном из сражений и стал служить русскому царю Ивану Грозному. Уже в XVII веке предки драматурга перешли в православие и обрусели. Но до середины ХIХ века фамилия писалась на немецкий лад, хотя уже Пушкин, при издании первой главы “Евгения Онегина” предупреждал брата: “Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин. Что он за нехрист? он русский, из перерусских русский” (Л. С. Пушкину, первая половина ноября 1824 года).
Отец Фонвизина, ровесник нового века (1700) был дворянином среднего достатка, не очень образованным, но жадным до учения. Позднее Фонвизин вспоминал, что его занятия начались с четырех лет, и он не помнит себя не умеющим читать. Однако домашнее образование ребенка было своеобразным, следовало принципу Стародума. Вместо иностранных языков его учили церковнославянскому, и Денис даже был чтецом-псаломщиком во время домашних богослужений.
Детство и юность Фонвизина выпали на счастливое время. Железная узда государственных и военных реформ Петра Великого чуть ослабла, и фактически созданное царем новое государство смогло, наконец, заняться культурой.
В 1755 году открывается Московский университет с гимназией при нем, и десятилетний Фонвизин становится одним из первых гимназистов, а позднее студентов. Через много лет, описывая экзамен по географии, он вспоминал об alma mater в духе уроков, изображенных в “Недоросле”: “Товарищ мой спрошен был: куда течет Волга? В Черное море, — отвечал он; спросили о том же другого моего товарища; в Белое, — отвечал тот; сей же самый вопрос сделан был мне; не знаю, — сказал я с таким видом простодушия, что экзаменаторы единогласно мне медаль присудили”.
“Как бы то ни было, я должен с благодарностию воспоминать университет”, — заключает Фонвизин (“Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях”).
В 1760 году его числе лучших учеников везут в новую столицу для представления куратору университета И. И. Шувалову, и там он успевает увидеть “бессмертного Ломоносова”, услышать от него речь о пользе латыни.
Главное же, определившее жизнь, событие произошло в том “волшебном краю”, куда Пушкин в “Евгении Онегине” поместит самого Фонвизина. “Но ничто в Петербурге так меня не восхищало, как театр, который я увидел в первый раз отроду (Русский театр был открыт через год после университета. — И. С.) ‹…› Действия, произведенного во мне театром, почти описать невозможно: комедию, виденную мною, довольно глупую, считал я произведением величайшего разума, а актеров — великими людьми, коих знакомство, думал я, составило бы мое благополучие. Я с ума было сошел от радости, узнав, что сии комедиянты вхожи в дом дядюшки моего, у которого я жил”.
Фонвизин еще ничего не написал, но его репутация уже сложилась. “Весьма рано появилась во мне склонность к сатире. Острые слова мои носились по Москве; а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкою; все же те, коих острые слова мои лишь только забавляли, прославили меня любезным и в обществе приятным. ‹…› Меня стали скоро бояться, потом ненавидеть; и я, вместо того чтоб привлечь к себе людей, отгонял их от себя и словами и пером” (“Чистосердечное признание…”).
В 1762 году на престол в результате дворцового переворота восходит Екатерина II, царствование которой (1762–1796), как и петровское, назовут великим, — и юному студенту скоро находится важное дело. Фонвизин, уже выучивший три языка, поступает переводчиком в коллегию иностранных дел, переезжает в Петербург и погружается в светскую и культурную жизнь северной столицы. Любовные приключения и светские кутежи сочетаются с участием в литературных кружках и работой над переводами, которые Фонвизин начал публиковать еще в Москве.
Через несколько лет Фонвизин сближается с графом Никитой Ивановичем Паниным (1718–1783), либералом, воспитателем наследника, будущего императора Павла I, мечтавшим об ограничении русского самодержавия. Фонвизин становится его секретарем (1769) и доверенным лицом.
Панин стал для Фонвизина образцом идеального чиновника, слуги Отечества. Фонвизин разделял его идеи и замыслы, во время поездок писал ему подробные письма, покинул службу вместе с попавшим в опалу покровителем (1782), от его имени написал одно из самых важных публицистических сочинений (так называемое “Завещание Панина”) и посвятил ему замечательный некролог.
Как и многие вольнодумцы этой эпохи, Фонвизин увлекается идеями французского Просвещения. Он сомневается в существовании Бога, в конце концов, склоняясь в философскому деизму (то есть сосуществованию Бога как Создателя мира и Природы, которая далее развивается по своим законам и требует для своего познания уже человеческого “естественного разума”).
Он выступает за ограничение крепостного права и расширение свобод других сословий русского общества. “Словом, в России надлежит быть: 1) дворянству совсем вольному, 2) третьему чину совершенно освобожденному и 3) народу, упражняющемуся в земледельстве, хотя не совсем свободному, но по крайней мере имеющему надежду быть вольным, когда будут они такими земледельцами или такими художниками (то есть ремесленниками), чтоб со временем могли привести в совершенство деревни или мануфактуры господ своих”, — оканчивает он один из переводов-рефератов (“Рассуждение о третьем чине”, около 1766).
Слова вольный и свободный повторяются в этой короткой программе четырежды!
Однако друг свободы не был отчаянным революционером. Он не отрицал современную ему российскую государственность, а стремился улучшить, усовершенствовать ее изнутри. Между прочим, благодаря покровителю Фонвизин стал богатым помещиком. За воспитание наследника Н. И. Панин получил в подарок девять тысяч крепостных и половину роздал своим секретарям. Фонвизину досталось 1180 крепостных душ, он, по тогдашним меркам, стал крупным душевладельцем и нисколько не тяготился этим положением.
Как и большинство литераторов-государственников ХVIII века, Фонвизин был официальным оппозиционером и постепеновцем (так называют одного из героев романа И. С. Тургенев “Новь”). Отвергая самодержавный деспотизм, безнравственную тиранию, он верил в Просвещение, мечтал о просвещенной монархии, которая постепенно устроит жизнь по законам разума. Реальная русская императрица Екатерина II, игравшая эту роль, конечно, не могла соответствовать его идеалу. (Да и кто, вообще, может полностью, до конца его осуществить?)
В 1777–1778 году Фонвизин оказывается в стране, из которой распространялись идеи Просвещения (это было его второе заграничное путешествие). Подробные письма из Франции графу П. И. Панину, брату покровителя, стали одним из первых и лучших описаний Европы русскими наблюдателями (Белинский отдавал фонвизинским письмам-очеркам преимущество перед “Письмами русского путешественника” Н. М. Карамзина).
Итог путешествия оказался удивительным. Из Франции Фонвизин вернулся бо2льшим патриотом, чем был до поездки. Он, конечно, заметил в стране Просвещения “много чрезвычайно хорошего и достойного подражания”. Но доминантой писем становятся пренебрежительная насмешка или резкая сатира. Путешественнику не нравятся ни состояние городских улиц, ни парижские женщины, ни деловитость и расчетливость французов, ни их веселье.
Но главным становится принципиальное неприятие общественного устройства Франции. Оказывается, крепостное право не так уж плохо и не мешает счастью несвободных русских мужиков в сравнении с со свободными французскими пейзанами. “Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим”.
То же чувство вызывает и русская жизнь в целом: “…Если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию. Здесь, конечно, узнает он самым опытом очень скоро, что все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь, что люди везде люди, что прямо умный и достойный человек везде редок и что в нашем отечестве, как ни плохо иногда в нем бывает, можно, однако, быть столько же счастливу, сколько и во всякой другой земле, если совесть спокойна и разум правит воображением, а не воображение разумом” (П. И. Панину, 20/31 марта 1778 года).
Итогом сравнения там и здесь становится афоризм: “Кто сам в себе ресурсов не имеет, тот и в Париже проживет, как в Угличе” (Родным, апрель 1778 года). Как и всякое острое словцо, фонвизинская фраза эффектна, но ее можно понять по-разному.
Так может сказать увидевший свет странствователь, живущий, однако, “сам в себе”, по собственному календарю и собственному уму: он носит свой мир с собой. Но можно вообразить эту фразу и в устах чванливого домоседа, который не ступал за порог собственной усадьбы, но все равно знает, что у нас — в Угличе — лучше, чем в Париже, поэтому и нечего там делать.
Биограф Фонвизина П. А. Вяземский высказался о фонвизинских письмах определенно, но нелицеприятно: “…Большая часть его заграничных наблюдений запечатлена предубеждениями, духом исключительной нетерпимости и порицаний, которые прискорбны в умном человеке” (“Фонвизин”, 1848).
Однако и русскую жизнь Фонвизин оценивал столь же резко. В Петербурге он постоянно жаловался на бессмысленность и пустоту придворной жизни, скуку, одиночество. “Я не знаю сам, отчего прежний мой веселый нрав переменяется на несносный. То самое, что прежде сего меня здесь смешило, нынче бесит меня… ‹…› В свете почти жить нельзя, а в Петербурге и совсем невозможно. ‹…› Народу было преужасное множество; но клянусь тебе, что я со всем тем был в пустыне. Не было почти ни одного человека, с которым бы говорить почитал я хотя за малое удовольствие. ‹…› Честному человеку жить нельзя в таких обстоятельствах, которые не на чести основаны” (Родным, 23 и 24 января 1766 года).
Рассказ же о последнем, четвертом заграничном путешествии (1786–1787) начинается жалобой на болезнь и объяснением в ненависти столице древней: “Совет венского моего медика Штоля и мучительная электризация, которою меня бесполезно терзали, решили меня поспешить отъездом в чужие краи и избавиться Москвы, которая стала мне ненавистна. Сия ненависть так глубоко в сердце моем вкоренилась, что, думаю, по смерть не истребится” (“Отрывки из дневника четвертого заграничного путешествия”, 13/24 июня 1786 года).
Увенчивается эта поездка сценой у киевского трактира: “Дождь ливмя лил. Мы стучались у ворот тщетно; никто отпереть не хотел, и мы, простояв больше часа под дождем, приходили в отчаяние. Наконец, вышел на крыльцо хозяин и закричал: └Кто стучится?“ — На сей вопрос провожавший нас мальчик кричал: └Отворяй: родня Потемкина“. Лишь только произнес он сию ложь, в ту минуту ворота отворились и мы въехали благополучно. Тут почувствовали мы, что возвратились в Россию” (“Отрывки из дневника четвертого заграничного путешествия”, 18 августа 1787 года).
“Родней”, именем которой открылись ворота, оказывается Г. А. Потемкин, соученик Фонвизина по гимназии, ставший фаворитом Екатерины II, известным полководцем и постоянным недоброжелателем драматурга.
Фонвизинское чувство к России можно назвать любовью-ненавистью: он тосковал в ней и тосковал без нее. Эта странная болезнь заразительна: она отзовется у Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Салтыкова-Щедрина.
Писатели XVIII века были еще очень узкой группой. Они жили близко, тесно, все время наталкиваясь друг на друга. Их можно мысленно собрать в одном, сравнительно небольшом зале. В детстве Фонвизин повстречался с Ломоносовым. А с ним, причем в доме Г. Р. Державина, успел познакомиться И. И. Дмитриев, известный поэт, друг Карамзина.
В последние годы Фонвизин мучительно болеет и безуспешно лечится. 30 ноября 1792 года он, с трудом передвигаясь, поддерживаемый двумя молодыми офицерами, появляется на приеме у Державина. “Уже он не мог владеть одною рукою, равно и одна нога одеревенела: обе поражены были параличом; говорил с крайним усилием и каждое слово произносил голосом охриплым и диким, но большие глаза его быстро сверкали. ‹…› Игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела. Несмотря на трудность рассказа, он заставлял нас не однажды смеяться”.
Дмитриев пересказывает одну из фонвизинских историй. “По словам его, во всем уезде, пока он жил в деревне, удалось ему найти одного только литератора, городского почтмейстера. Он выдавал себя за жаркого почитателя Ломоносова. └Которую же из од его, — спросил Фонвизин, — признаете вы лучшею?“ — └Ни одной не случилось читать“, — ответствовал ему почтмейстер”.
“Мы расстались с ним в одиннадцать часов вечера, — оканчивает Дмитриев, — а наутро он уже был в гробе” (“Взгляд на мою жизнь”, 1866). Фонвизину было всего сорок семь лет.
“Отец мой жил с лишком восемьдесят лет. Причиною сему было воздержное христианское житие”, — утверждал Фонвизин. Век сына оказался почти вдвое короче.
В конце жизни Фонвизин устраивает себе “испытание совести” и предлагает опыт “раскаяния христианского” в четырех книгах. Подобно Ж. Ж. Руссо в его “Исповеди”, он начинает автобиографическое “Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях”, отрекаясь от прежних “заблуждений”. Он раскаивается в бурных страстях, в безбожии, но, главное — в даровании, которое и сделало его писателем.
“Молодые люди! не думайте, чтоб острые слова ваши составили вашу истинную славу; остановите дерзость ума вашего и знайте, что похвала, вам приписываемая, есть для вас сущая отрава; а особливо, если чувствуете склонность к сатире, укрощайте ее всеми силами вашими: ибо и вы, без сомнения, подвержены будете одинакой судьбе со мною”, — обращается он с увещеванием к потомству. Но — тщетно.
“Чистосердечное признание…” осталось неоконченным. Образ Фонвизина-сатирика уже не зависел от автора, его нельзя было отменить никакими раскаяниями.
Тексты: сатиры смелый властелин
В пушкинской “энциклопедии русской жизни” есть два стиха: “Сатиры смелый властелин, / Блистал Фонвизин, друг свободы” (гл. I, строфа, XVIII). Определения литературной деятельности и общественных убеждений Фонвизина окольцевали в “Евгении Онегине” его фамилию.
Дар сатирика, как мы уже говорили, проявился у Фонвизина в ранней юности. Но чтобы реализовать его в литературе, понадобились опыт и время.
В первой половине 1760-х годов Фонвизин пробует себя в малых сатирических жанрах.
Басня “Лисица-кознодей” (хитрая, лукавая, строящая козни) композиционно строится на трех монологах. Заглавная героиня, “взмостясь на кафедру, с восторгом” прославляет добродетели умершего Льва.
Подлинное его лицо видит слепое животное.
О, лесть подлейшая! — шепнул Собаке Крот.—
Я Льва коротко знал: он был пресущий скот,
И зол… и бестолков, и силой вышней власти
Он только насыщал свои тирански страсти. ‹…›
Возможно ль ложь сплетать столь явно и нахально!
Итог дискуссии, выражая мораль басни, подводит мудрая Собака.
Собака молвила: “Чему дивишься ты,
Что знатному скоту льстят подлые скоты?
Когда ж и то тебя так сильно изумляет,
Что низка тварь корысть всему предпочитает
И к счастию бредет презренными путьми, —
Так видно, никогда ты не жил меж людьми”.
Другое фонвизинское стихотворение, “Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке” (около 1764) имеет высокий (и пародийный) подзаголовок “Ода”.
“На что сей создан свет?”, — задает Автор философский вопрос (подобный тем, которыми задавался в настоящих одах Ломоносов) трем (опять здесь три персонажа!) своим слугам: “любезному дядьке, наставнику и учителю” Шумилову, лакею Ваньке, обычно при выезде барина сидящему на запятках кареты, и, видимо, просто лакею Петрушке.
В простодушных, полных бытовых деталей монологах слуг возникают, тем не менее, три философские позиции.
Шумилов отказывается отвечать на этот не имеющий прямого отношения к его жизни вопрос, представая своеобразным философом-эмпириком, для которого существует только бытовые заботы.
…не знаю я того,
Мы созданы на свет и кем и для чего.
Я знаю то, что нам быть должно век слугами
И век работать нам руками и ногами;
Что должен я смотреть за всей твоей казной,
И помню только то, что власть твоя со мной.
Повидавший жизнь с запяток и барского крыльца Ванька предстает в своем ответе разочарованным скептиком, видящим неправедное устройство мира, которое он не может и не хочет изменить.
Здесь вижу мотовство, а там я вижу скупость;
Куда ни обернусь, везде я вижу глупость.
Да, сверх того, еще приметил я, что свет
Столь много времени неправдою живет,
Что нет уже таких кащеев на примете,
Которы б истину запомнили на свете.
Попы стараются обманывать народ,
Слуги — дворецкого, дворецкие — господ,
Друг друга — господа, а знатные бояря
Нередко обмануть хотят и государя;
И всякий, чтоб набить потуже свой карман,
За благо рассудил приняться за обман.
Петрушка в своем ответе предстает наследником философов-эпикурейцев, которые советовали не думать о смерти и наслаждаться настоящим.
Я мысль мою скажу, — вещает мне Петрушка, —
Весь свет, мне кажется, ребятская игрушка;
Лишь только надобно потверже то узнать,
Как лучше, живучи, игрушкой той играть.
Что нужды, хоть потом и возьмут душу черти,
Лишь только б удалось получше жить до смерти!
На что молиться нам, чтоб дал бог видеть рай?
Жить весело и здесь, лишь ближними играй.
Последнее слово опять принадлежит Автору.
А вы внемлите мой, друзья мои, ответ:
“И сам не знаю я, на что сей создан свет!”
Замыкая композиционное кольцо, Автор оказывается ироническим Сократом, варьирующим знаменитый афоризм “Я знаю, что я ничего не знаю”. Иронически трансформировав жанр оды, Фонвизин, тем не менее, наследует в комическом преломлении ее высокое содержание. “Его └Послание к Шумилову“ переживет все толстые поэмы того времени”, — утверждал В. Г. Белинский (“Сочинения Александра Пушкина. Статья первая”. 1843).
После стихотворных произведений Фонвизин, не переставая заниматься переводами и службой, обращается к драме. В 1766–1769 годы появляется “Бригадир”, комедия, которой восхищались все, начиная от простых зрителей, оканчивая императрицей.
Фонвизин с большим искусством читал комедию Екатерине II. Легенда об этом чтении откликнется в повести Н. В. Гоголя “Ночь перед Рождеством”. Прилетевший в Петербург на черте кузнец Вакула оказывается в царском дворце, просит у императрицы черевички для любимой девушки и становится свидетелем короткого диалога.
Вот вам, — продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал, что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
— Вы, ваше императорское величество, слишком милостивы. Сюда нужно, по крайней мере, Лафонтена! — отвечал, поклонясь, человек с перламутровыми пуговицами.
— По чести скажу вам: я до сих пор без памяти от вашего “Бригадира”. Вы удивительно хорошо читаете!
Н. И. Панин, тоже услышав “Бригадира” в исполнении автора, произнес знаменитую фразу: “Это в наших нравах первая комедия”.
“Бригадир” был комедией о пагубности подражания иноземцам, о дурном воспитании, которое испортило характер русского Иванушки.
“Итак, вы знаете, что я пренесчастливый человек. Живу уже двадцать пять лет, и имею еще отца и мать. Вы знаете, каково жить и с добрыми отцами; а я, черт меня возьми, я живу с животными”, — жалуется он замужней Советнице, за которой пытался ухаживать (д. 1, явл. 3).
“Тело мое родилося в России, это правда; однако дух мой принадлежал короне французской”, — дерзит Иванушка отцу (д. 3, явл. 1).
А результаты его образования таковы (Фонвизин замечательно использует так называемую макароническую речь: смешение языков как способ создания комического эффекта): “Всякий галантом ‹cветский человек›, а особливо кто был во Франции, не может парировать ‹спорить›, чтоб он в жизнь свою не имел никогда дела с таким человеком, как вы; следовательно, не может парировать и о том, чтоб он никогда бит не был. А вы, ежели вы зайдете в лес и удастся вам наскочить на медведя, то он с вами так же поступит, как вы меня трактовать хотите” (д. 3, явл. 1).
Сатира в “Бригадире” носит еще конкретный, частный характер. Но по мере того, как объекты ее расширялись, Фонвизина терял расположение императрицы, впадал в немилость.
После поездки во Францию, сочинения “Недоросля” (о котором мы поговорим отдельно) ему пришлось уйти в отставку и вскоре столкнуться с Екатериной в прямой публицистической полемике.
В журнале “Собеседник любителей российского слова”, где под заглавием “Были и небылицы” публиковались фельетоны Екатерины, Фонвизин задает “Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание”. Они публикуются вместе с ответами императрицы. В них прорывалось плохо скрытое раздражение, переходящее в угрозы.
“Отчего в наших беседах слушать нечего? — Оттого, что говорят небылицу”.
“Отчего известные и явные бездельники принимаются везде равно с честными людьми? — Оттого, что на суде не изобличены”.
“Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие? — Предки наши не все грамоте умели. NB. Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели; буде же бы имели, то начли бы на нынешнего одного десять прежде бывших.
“В чем состоит наш национальный характер? — В остром и скором понятии всего, в образцовом послушании и в корени всех добродетелей, от творца человеку данных”.
Фонвизин понял намек и отступил. В одном из следующих номеров появилось его письмо “К г. сочинителю └Былей и небылиц“ от сочинителя └Вопросов”. “Признаюсь, что благоразумные ваши ответы убедили меня внутренне, что я самого доброго намерения исполнить не умел и что не мог я дать моим вопросам приличного оборота. Сие внутреннее мое убеждение решило меня заготовленные еще вопросы отменить, не столько для того, чтоб невинным образом не быть обвиняему в свободоязычии, ибо у меня совесть спокойна, сколько для того, чтоб не подать повода другим к дерзкому свободоязычию, которого всей душою ненавижу”.
Однако раскаяние не помогло. Просвещенная императрица, когда-то с удовольствием слушавшая мастерское чтение Фонвизина, не нуждалась в друзьях свободы и строптивых чиновниках. Известна ее раздраженно-ироническая реплика в кругу придворных: “Плохо мне приходится жить! уж и г-н Фонвизин хочет меня учить царствовать.
В последующей литературной деятельности Фонвизин испытывает всяческие затруднения. Он хлопочет об издании журнала “Друг честных людей, или Стародум”, все материалы которого были написаны им одним — журнал не разрешают. Он составляет пятитомное Собрание сочинений — собрание не выходит.
Произведения, приготовленные для журнала, были опубликованы лишь через много лет (1830). В них Фонвизин продолжал игру с идеями и образами главного своего творения. О Митрофанушке из материалов журнала мы не узнаем ничего. Главным героем здесь стал Стародум. Фонвизин сочинил “Письмо к Стародуму от племянницы его Софьи” и “Ответ Стародума Софье”, “Письмо Стародума к сочинителю “Недоросля”, а также “Письмо Тараса Скотинина к родной его сестре госпоже Простаковой”.
Софья жаловалась, что ее муж Милон влюбился “в презрительную женщину, каковые наполняют здешние вольные маскарады”. Помещик Дурыкин просил отыскать для детей домашнего учителя, ибо боялся брать Вральмана.
Тарас Скотинин горевал о кончине любимой свиньи Аксиньи и угрожал выместить свою скорбь на крепостных; “Я чувствую, что потерял прежнюю мою к свиньям охоту; но надобно чем-нибудь заняться. Хочу прилепиться к нравоучению, то есть исправлять нравы моих крепостных людей и крестьян. Но как к достижению сего лучше взяться за кратчайшее и удобнейшее средство, то, находя, что словами я ничего сделать не могу, вознамерился нравы исправлять березой. Всегдашняя склонность моя влекла меня к строгости. Лишась моей Аксиньи, не буду знать ни пощады, ни жалости, а там пусть со мною будет, что будет”.
Имела продолжение и “грамматическая сцена” “Недоросля”. Стародум, пересылал Сочинителю “Всеобщую придворную грамматику”, будто бы появившуюся “вскоре после всеобщего потопа”.
Вступление к грамматике явно учитывало печальный опыт полемики Фонвизина с Екатериной. “Что есть Придворная Грамматика? — Придворная Грамматика есть наука хитро льстить языком и пером. — Что значит хитро льстить? — Значит говорить и писать такую ложь, которая была бы знатным приятна, а льстецу полезна. — Что есть придворная, ложь? — Есть выражение души подлой пред душою надменною. Она состоит из бесстыдных похвал большому барину за те заслуги, которых он не делал, и за те достоинства, которых не имеет”. Далее Фонвизин делил подлые души на шесть родов и давал определения каждому. Деление придворных была еще проще: на гласных и безгласных.
Красноречивы были определения придворных числа и падежа. “Что есть число? — Число у двора значит счет: за сколько подлостей сколько милостей достать можно”. “Что есть придворный падеж? — Придворный падеж есть наклонение сильных к наглости, а бессильных к подлости”.
Стародум стал alter ego, вторым “я” автора комедии. Он советовал, утешал, наставлял, издевался. Таким образом, Фонвизин продолжил некоторые фабульные линии комедии и по-прежнему ставил острые общественные проблемы.
Фонвизин уже не мог освободиться от главного своего создания. За ним навсегда закрепилась перифраза: автор “Недоросля”.
“Недоросль” (1779–1781)
Умри, Денис: странная комедия
Рассказ о премьере “Недоросля” обычно сопровождается репликой будто бы произнесенной Г. А. Потемкиным: “Умри Денис, лучше не напишешь”, Однако это крылатое слово — легенда. Во-первых, всесильный фаворит, екатерининский орел в это время отсутствовал в Петербурге, во-вторых, он был откровенным недоброжелателем драматурга. Но фраза укоренилась, стала привычной. Силу, мощь фонвизинской сатиры не могли отрицать даже враги. А публика оценила успех не словами, а делом. Она, как вспоминал другой Современник (так была подписана его заметка) “метала на сцену кошельки”.
Фонвизин жил в эпоху классицизма и разделял исходные установки этого направления. В “Недоросле” внешне соблюдаются классицистические требования к комедии: “низкая”, обыденная действительность как предмет изображения (в отличие от высокой тематики трагедии); четкое деление персонажей на положительных и отрицательных; правило трех единств; бытовая речь, “низкий штиль”. Однако внимательное прочтение пьесы меняет картину. Фонвизин не просто соблюдает правила, а творит, создает оригинальный художественный мир, подчиненный индивидуальному замыслу.
Афиша комедии (конечно, в соотнесении ее с самой пьесой) представляет простой кроссворд. Персонажи четко делятся на два лагеря и три группы.
По одну сторону невидимой баррикады — семейство провинциальных помещиков, домоседы, “старинные люди” (слова Простаковой): Простаков, госпожа Простакова, их сын Митрофанушка и брат хозяйки Скотинин. Первоначальной характеристикой героев являются уже их “говорящие” фамилии. Говорящим для знаюших греческий язык является также имя заглавного персонажа: Митрофан в переводе с греческого значит являющий свою мать, то есть подобный матери, похожий на нее.
Аналогично представлен в афише и другой лагерь, новых людей, странствователей тоже состоящий из четырех персонажей: Правдин, Стародум, Софья, Милон. И здесь к трем открыто говорящим фамилия и именам (образованным от слов правда, старая дума, милый) Фонвизин добавляет одно скрытое (греческое София значит — мудрость).
В номинациях присутствует и более глубокий контраст. Имена персонажей первой группы взяты из сферы простой, низкой, действительности. Их антагонисты получают именования, связанные с высокой сферой духа: правда, дума, мудрость.
Бессмысленный скот (идеалом Скотинина является свинья) и бескомпромиссная правда являются полюсами, верхним и нижним уровнем изображенного Фонвизиным мира. (Возможно, помня об уроках Фонвизина, М. Е. Салтыков-Щедрин включит в сатиру “За рубежом” аллегорическую сцену “Торжествующая свинья или Разговор свиньи с Правдою”, в которой свинья сжирает корчащуюся от боли Правду.).
Третья группа персонажей не участвует в основном конфликте, а лишь аккомпанирует ему. Это — второстепенные герои, создающие фон комедии ее задний план. Они озаглавлены уже по-иному. Фамилии учителей либо метонимически характеризуют их профессиональную принадлежность (кутья использовалась во время богослужения, поэтому семинариста назван Кутейкиным; учитель арифметики, естественно, Цифиркин), либо моральные качества (за учителя выдает себя кучер Стародума немец Вральман).
В комедии твердо соблюдены характерные для классицистической драмы единство места и времени. Действие происходит в имении Простаковой в течение суток: начинается утром с примерки Тришкина кафтана и оканчивается следующим утром неудачным похищением Софьи и известием об опеке над имением Простаковой. Такая сжатость времени ведет к привычным для классицистической драматургии случайностям и условностям: влюбленный Милон определен на постой как раз в имение Простаковых, где живет увезенная от него Софья; едва Софья получила письмо от дяди, как на сцене появляется и он сам.
Однако с единством действия все обстоит не так просто. Фабула комедии связана с борьбой за Софью и ее внезапно обретенное наследство: сначала девушку предполагают выдать замуж за Скотинина, потом на нее претендует Митрофанушка, в конце концов, она обретает счастье с милым ей Милоном.
Но эта любовная интрига эксцентрична по отношению к сюжету, оказывается лишь его частью и не представляет большого интереса. Прекрасная девушка на выданье, достойный и недостойные претенденты на ее руку, внезапно появляющийся богатый дядюшка счастливо разрешающий сложную ситуацию, были героями комедий и “слезных драм” разных стран и эпох.
Множество бытовых сцен, пространные монологи-размышления Стародума не имеют прямого отношения к этой любовной фабуле “Недоросля”. Оригинальной фонвизинскую комедию делает сюжет, основанный на столкновении, борьбе представлений и принципов старинных и новых людей. Таким образом, личный конфликт перерастает в “Недоросле” в конфликт общественный. Так будет позднее строиться действие главных русских комедий XIX века: “Горя от ума”, “Ревизора”, пьес Островского и последней странной комедии Чехова “Вишневый сад”.
Для понимания этого общественного конфликта важно знание одного документа, появившегося за двадцать лет до постановки комедии, в год фонвизинского поступления на службу.
В финальном действии “Недоросля” возникает очередной спор.
Скотинин. Да разве дворянин не волен поколотить слугу, когда захочет?
Правдин. Когда захочет! Да что за охота? Прямой ты Скотинин. Нет, сударыня, тиранствовать никто не волен.
Г-жа Простакова. Не волен! Дворянин, когда захочет, и слуги высечь не волен; да на что ж дан нам указ-от о вольности дворянства?
Стародум. Мастерица толковать указы! (д. 5, явл. 4).
Речь здесь идет об одном из самых важных событий русской истории XVIII века. 18 февраля 1762 года недолговечный император Петр III подписал указ “О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству”. Благодаря нему железная узда, которой Петр Великий “Россию поднял на дыбы” (такой образ создал Пушкин в “Медном всаднике”) для дворянского сословия существенно ослабла.
Впервые в истории дворяне освобождались от обязательной 25-летней военной или гражданской службы и могли свободно жить в своих имениях или уезжать за границу. Только война возвращала их к обязательному служению государству под угрозой конфискации землевладений.
Цель указа о вольности дворянской (таково его привычное обозначение) виделась в повышении ответственности дворян перед своими крепостными, в распространении идей просвещения и гуманности, в расширении образованного круга за счет провинциального дворянства. То, что получилось в итоге, Фонвизин и демонстрирует в комедии.
Старинные люди: плоды злонравия
“Старинные люди, мой отец! Не нынешний был век”, — ностальгически вспоминает о родителях госпожа Простакова в беседе со Стародумом. Но и вся отрицательная четверка “Недоросля” — тоже люди не нынешнего века.
Их объединяет грубость нравов, воинствующее невежество, обыденная жестокость, хитрость и лицемерие в отношении к людям, которых они боятся или от которых зависят. Но эти свойства проявляются в персонажах в разной степени. Наиболее просты, типологичны Простаков и Скотинин.
Правдин называет Простакова дураком бессчетным (д. 2, явл. 1). Если он и дурак, то особый: не торжествующий, а униженный и поэтому вызывающий не смех, а презрение, переходящее в жалость.
Простаков — муж своей жены, полностью зависящий от ее мнения и готовый ежеминутно угадывать ее мысли и поддерживать любые ее поступки. Его главная черта проявляется уже в первой сцене примерки кафтана. “Да я думал, матушка, что тебе так кажется. — При твоих глазах мои ничего не видят. — В этом я тебе, матушка, и верил и верю” — трижды оправдывается он перед Простаковой (д. 1, явл. 3). Он — своеобразный семейный крепостной, не имеющий воли и прав. Его униженное положение в доме чувствует и ловко использует Митрофанушка.
В конкретной исторической ситуации Фонвизин создает вечный тип мужа-подкаблучника, встречающийся как в жизни, так и в литературе разных народов.
Более оригинально придуман, но тоже охарактеризован по одной черте Тарас Скотинин. В суждениях и поступках героя его фамилия конкретизируется. Оказывается, у него есть любимый скот: “Люблю свиней, сестрица, а у нас в околотке такие крупные свиньи, что нет из них ни одной, котора, став на задни ноги, не была бы выше каждого из нас целой головою” (д. 1, явл. 5).
Фонвизин остроумно варьирует любовь героя к свиньям. На Софье Скотинин сначала хочет жениться, потому что эти животные есть в ее деревеньке. Известием о наследстве девушки вызывает дополнительный восторг: “Десять тысяч твоего доходу! Эко счастье привалило; да я столько родясь и не видывал; да я на них всех свиней со бела света выкуплю; да я, слышь ты, то сделаю, что все затрубят: в здешнем-де околотке и житье одним свиньям” (д. 2, явл. 3). И светелку для жены герой хочет устроить по образцу свиного хлева.
Сначала он обнаруживает семейное родство и в любви к свиньям Митрофанушки. А потом, уже во время ссоры, подтверждает его, называя племянника чушкой, а себя — свиным сыном. “А смею ли спросить, государь мой, — имени и отчества не знаю, — в деревеньках ваших водятся ли свинки?” — начинает герой знакомство с Правдиным. И уходит он со сцены, провожаемый репликой того же Правдина: “Да и ступай к своим свиньям”.
Однако глупость Скотинина, его сосредоточенность на своей идее дополняется еще одним свойством, уже не забавным, а страшным. “Хлопотать я не люблю, да и боюсь, — признается он. — Сколько меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали, я ни на кого не бил челом, а всякий убыток, чем за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду” (д. 1, явл. 5). Видимо, крестьянам Скотинина живется хуже, чем его свиньям.
Еще сложнее построен образ Митрофанушки. В этом случае Фонвизин создает уже не тип, а характер. Недоросль Митрофан — невежда или невежа (в фонвизинскую эпоху эти слова синонимичны, они начали различаться позднее) Таким он проявляет себя, прежде всего, в сценах уроков. “Не хочу учиться, хочу жениться” — ключевая реплика героя.
Такое же невежество, то стыдливое (“Да я не возьму в толк, о чем спрашивают”), то мгновенно переходящее в агрессию (“Господи боже мой! Пристали с ножом к горлу”), он демонстрирует и в сцене экзамена.
Но это не единственное его черта. В тех же сценах учения Митрофанушка по-своему забавен и сметлив (ответ на вопрос о двери некоторые литературоведы объясняют тем, что Кутейкин учил его не светской, а церковнославянской грамматике, где определения частей речи были иными).
Виля отношения матери к отцу, он всячески угождает ей: “Так мне и жаль стало. ‹…› Тебя, матушка: ты так устала, колотя батюшку… “ (д. 1, явл. 4).
В то же время Митрофанушка может быть груб, злопамятен и жесток. Он прямо угрожает мамке Еремеевне: “Ну, еще слово молви, стара хрычовка! Уж я те отделаю; я опять нажалуюсь матушке, так она тебе изволит дать таску по-вчерашнему”. И эти угрозы не случайны: в конце второго действия Еремеевна жалуется, что за сорок лет верной службы она получает “по пяти рублей на год, да по пяти пощечин на день” (д. 2, явл. 6).
Однако главный перелом происходит в финале комедии. Увидев лишенную власти, опозоренную, оскорбленную мать, Митрофан сбрасывает маску любящего сына и превращается в торжествующего хама и предателя.
Г-жа Простакова (бросаясь обнимать сына). Один ты остался у меня, мой сердечный друг, Митрофанушка!
Простаков. Да отвяжись, матушка, как навязалась…
Г-жа Простакова. И ты! И ты меня бросаешь! А! неблагодарный! (Упала в обморок.) (д. 5, явл. последнее).
Не менее сложным оказывается и характер госпожи Простаковой. Пьеса называется “Недоросль”, но именно к матери героя стягиваются основные фабульные нити, она оказывается отрицательным полюсом системы персонажей фонвизинской комедии.
Любопытна цепочка реплик членов простаковского семейства в сцене знакомства со Стародумом. “Это к кому я попался?” — спрашивает герой, вырываясь из одних родственных объятий и сразу же попадая в другие. И получает короткие ответы: “Это я, сестрин брат. — Я женин муж. — А я матушкин сынок” (д. 3, явл. 5). Все родственные связи герои отсчитывают от госпожи Простаковой.
Простакова, прежде всего, властная хозяйка-крепостница. С первого появления в пьесе она проявляет грубость, злобу, безудержность в словах и действиях. “Мошенник”, “скот”, “воровская харя” — кричит она на портного Тришку. (В ответ на эти угрозы и оскорбления герой остроумно отбивается: “Да первоет портной, может быть, шил хуже и моего”. В этой же “сцене у кафтана” проявляется замечательный, вроде бы не имеющий отношения к основному конфликту комедии фонвизинский юмор. Мы ведь так и не узнаем, какой кафтан сшил несчастный неумеха Тришка: Простакова считает его узким, Простаков — мешковатым, а Скотинин утверждает, что “кафтанец, брат, сшит изряднехонько” (д. 1, явл. 2–4).)
Так же грубо и бесцеремонно общается Простакова со всеми окружающими. “С утра до вечера, как за язык повешена, рук не покладываю: то бранюсь, то дерусь; тем и дом держится, мой батюшка”, — признается она Правдину (д. 2, явл.5).
Перед Стародумом Простакова пытается предстать совсем иной, незлобивой и воспитанной: “Отроду, батюшка, ни с кем не бранивалась. У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова не скажу”. Но подлинный нрав — злонравие — она проявляет в финале комедии, после неудачного похищения Софьи: “Г-жа Простакова (за кулисами). Плуты! Воры! Мошенники! Всех прибить велю до смерти!” (д. 5, явл. 2).
Прощенная Стародумом, Простакова не унимается: “Простил! Ах, батюшка!.. Ну! Теперь-то дам я зорю канальям своим людям. Теперь-то я всех переберу поодиночке. Теперь-то допытаюсь, кто из рук ее выпустил. Нет, мошенники! Нет, воры! Век не прощу, не прощу этой насмешки”.
Такому напору злонравия не полностью зависимые от Простаковой члены семьи могут как-то противостоять. Однако у отданных в полное распоряжение Простаковой “людей” нет никакого выхода. Страшно, что семейный тиран превращается в тирана для своих дворовых и крепостных. “С тех пор как все, что у крестьян ни было, мы отобрали, ничего уже содрать не можем. Такая беда! “ — жалуется Простакова в начале пьесы (д. 1, явл. 5). Спасением для крестьян становится лишь объявленная Правдиным опека над имением.
Недаром героям из другого лагеря помещица представляется отбрасывающей какую-то демоническую, дьявольскую тень. Правдину в начале пьесы она напоминает “презлую фурию, которой адский нрав делает несчастья целого их дома” (д. 2 явл. 1). В конце пьесы на реплику героини “Вить я человек, не ангел”, Стародум возражает: “Знаю, знаю, что человеку нельзя быть ангелом. Да и не надобно быть и чертом” (д. 5, явл. 4).
Вторая важная черта Простаковой — исступленная, безумная любовь к сыну. Она следит за каждым шагом Митрофана, все время восхищается им, потворствует его прихотям, защищает его от мнимых опасностей. Однако и свою любовь она выражает на грубом, животном языке скотининского круга: “За сына вступлюсь. Не спущу отцу родному. ‹…› У меня материно сердце. Слыхано ли, чтоб сука щенят своих выдавала?” (д. 3, явл. 3).
Тем ужаснее оказывается для Простаковой поведение Митрофана в финале пьесы. Измену Митрофана она воспринимает больнее, чем утрату имения: “Г-жа Простакова (очнувшись в отчаянии). Погибла я совсем! Отнята у меня власть! От стыда никуды глаз показать нельзя! Нет у меня сына!” (д. 5, явл. последнее).
В конце пьесы госпожа Простакова приобретает черты трагической героини, причем ее трагедия связана с русской, национальной почвой. Об этом четко сказал первый биограф Фонвизина: “В содержании комедии “Недоросль” и в лице Простаковой скрываются все пружины, все лютые страсти, нужные для соображений трагических; разумеется, что трагедия будет не по греческой или по французской классической выкройке, но не менее того развязка может быть трагическая. Как Тартюф Мольера стоит на меже трагедии и комедии, так и Простакова” (П. А. Вяземский “Фонвизин”).
В одном эпизоде Фонвизин позволяет заглянуть в прошлое героини, узнать о ее нелегкой судьбе. “Вить и я по отце Скотининых. Покойник батюшка женился на покойнице матушке. Она была по прозванию Приплодиных. Нас, детей, было у них восемнадцать человек; да, кроме меня с братцем, все, по власти господней, примерли. Иных из бани мертвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались. Двое о святой неделе с колокольни свалились; а достальные сами не стояли, батюшка (д. 3, явл. 5). Но о безрадостном и страшном героиня говорит эпически спокойно и бесстрастно.
“Вот злонравия достойные плоды!” — чеканит Стародум последний, финальный афоризм. Истоки этого злонравия старинных людей пытается понять Стародум и другие люди нового времени.
Другой век: утопия просвещения
Положительный лагерь “Недоросля” численно равен отрицательному и почти симметричен ему. В этой четверке тоже есть персонажи, которые характеризуются просто, почти исчерпываются своими амплуа.
Милон и Софья — герои-любовники. Они благородны, добродетельны, вероятно, красивы (в драме ведь нет описания внешности), самой судьбой предназначены друг для друга. В решающей сцене объяснения они, как теннисные мячики, перебрасывают друг другу однообразно-восторженные реплики: “Нет… не могу скрывать более моего сердечного чувства… — И я люблю его сердечно. — Мое счастье несравненно! — Кто может быть счастливее меня! — Вот минута нашего благополучия! — Сердце мое вечно любить тебя будет” (д. 4, явл. 6).
Столь же понятен и прост, исчерпывается своей фамилией Правдин. Он играет роль деятельной Немезиды: наказывает Простакову, защищает крестьян. Одновременно он “наперсник” Стародума, выслушивающий его речи и задающий нужные вопросы.
Антиподом госпожи Простаковой и ее семейства, центральным персонажем противоположного лагеря является Стародум. Принципиальное противопоставление героев начинается с речевых характеристик. Вместо грубого просторечия при изображении Стародума Фонвизин использует сложные риторические фигуры, философскую и политическую лексику, многочисленные афоризмы, построенные на игре словами, антитезах, каламбурах (П. А. Вяземский замечал: анатомия слов была любимым средством Фонвизина).
П. А. Вяземский четко определил двойную роль Стародума в сюжете комедии: “Роль Стародума можно разделить на две части: в первой он решитель действия и развязки, если не содействием, то волею своею; в другой он лицо вставное, нравоучение, подобие хора в древней трагедии”.
Действительно, Стародум словно спустился в мир фонвизинской комедии с небес высоких жанров. Подобно герою трагедии или Автору ломоносовской оды, он говорит — только прозой — о благе Отечества, проблемах воспитания и образования, добродетели и чести.
Стародум не простой резонер, но — философ, alter ego Фонвизина, высказывающий заветные мысли автора. Его идеи складываются в последовательную программу, порожденную петровской эпохой, когда Россия, расставаясь с патриархальными традициями, стремительно двинулась по европейскому пути.
Прежде всего, герой не оправдывает своего прозвища. Старые думы Стародума — это совсем недавняя русская история. В одном из пространных монологов герой (Фонвизин и здесь демонстрирует анатомию, игру слов) с благодарностью вспоминает Петра Великого и его эпоху. “Тогда один человек назывался ты, а не вы. Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий считал себя за многих. Зато нынче многие не стоят одного. В тогдашнем веке придворные были воины, да воины не были придворные” (д. 3, явл. 1)
Современному лицемерию и мнимой воспитанности Стародум противопоставляет суровый дух петровской эпохи, когда люди привыкли брать на себя ответственность, жили своим умом и ценились не за придворную лесть, а за воинские подвиги (даже придворные были воинами, а не наоборот, как сейчас).
Времена изменились, и Стародум покинул двор, чтобы продолжать жить своим умом. На предложение вернуться на придворную службу герой отвечает: “Тщетно знать врача к больным неисцельно. Тут врач не пособит, разве сам заразится” (д. 3, явл. 1). Так Фонвизин продолжает борьбу с “больной” екатерининской эпохой: в год постановки “Недоросля” он повторит поступок Стародума, выйдя в отставку через несколько месяцев после написания комедии.
Дальнейшая жизнь Стародума окутана дымкой неопределенности. Фонвизин не рассказывает, каким “честным трудом” герой заработал капитал, предназначенный Софье. Далекая Сибирь, становится волшебной страной, живущей по иным законам, где возможно всякое. Кстати, автор не поясняет и социальное положение Стародума: мы не знаем, помещик ли он, есть ли у него крепостные.
В доме Простаковых Стародум появляется обогащенный не только деньгами, но и мудрыми мыслями, четкой программой просвещенного устройства жизни.
Первой ее ступенью, как ни странно, оказывается простая грамотность. В семидесятые годы XVIII века эта проблема была острой даже для дворянства. Лагерь старинных людей противопоставлен героям новой эпохи еще и по самому простому признаку. Простаковы–Скотинины элементарно неграмотны. В сцене чтения полученного Софьей письма, персонажи передают его друг другу, как горячий камень, который невозможно держать в руках.
Софья. Прочтите его сами, сударыня. Вы увидите, что ничего невиннее быть не может.
Г-жа Простакова. Прочтите его сами! Нет, сударыня, я, благодаря бога, не так воспитана. Я могу письма получать, а читать их всегда велю другому. (К мужу.) Читай.
Простаков (долго смотря). Мудрено.
Г-жа Простакова. И тебя, мой батюшка, видно, воспитывали, как красную девицу. Братец, прочти, потрудись.
Скотинин. Я? Я отроду ничего не читывал, сестрица! Бог меня избавил этой скуки.
Софья. Позвольте мне прочесть.
Г-жа Простакова. О матушка! Знаю, что ты мастерица, да лих не очень тебе верю. Вот, я чаю, учитель Митрофанушкин скоро придет. Ему велю… (д. 1, явл. 6).
Более того, вспоминая старинных людей, Простакова с гордостью рассказывает, как тщательно отец оберегал семейство от этой заразы чтения: “Нас ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К счастью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну робенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет” (д. 3, явл. 5).
Митрофанушка, таким образом, — первый из семейства, кого отдают в учение. Поэтому столь много места занимают в комедии сцены с учителями и изображение его “успехов”. Ненависть к учебе, оказывается у Митофанушки фамильным свойством.
Но грамотность и просвещение — лишь первый элемент программы Стародума. Вторым необходимым условием становятся нравственные качества, добродетель.
“Отец мой непрестанно мне твердил одно и то же: имей сердце, имей душу, и будешь человек во всякое время. На все прочее мода: на умы мода, на знании мода, как на пряжки, на пуговицы. ‹…› Без нее ‹души› просвещеннейшая умница — жалкая тварь. (С чувством.) Невежда без души — зверь” (д. 3, явл. 1).
Сходные мысли Стародум повторяет и в конце комедии в разговоре с Правдиным: “Так, мой друг; да я желал бы, чтобы при всех науках не забывалась главная цель всех знаний человеческих, благонравие. Верь мне, что наука в развращенном человеке есть лютое оружие делать зло. Просвещение возвышает одну добродетельную душу” (д. 5, явл. 1).
Добродетель (во всех падежах и формах) — одно из самых частотных понятий комедии.
Таким образом, Стародум выводит формулу настоящего человека: добродетель, украшенная рассудком просвещенным (д. 4, явл. 6). При этом огромную роль герой отводит воспитанию. Как истинный просветитель, он убежден, что воспитание важнее врожденных качеств, оно способно поднять человека к вершинам просвещения и укоренить в его душе добродетель. “Поверь мне, всякий найдет в себе довольно сил, чтоб быть добродетельну” (д. 4, явл. 1).
Таким образом, и Митрофанушка не безнадежен. При соответствующих условиях он мог бы превратиться — уже в другом произведении — в честного, самоотверженного, верного слугу отечества Гринева.
В комедии Фонвизина сталкиваются жестокая реальность и просветительский идеал. В финале идеал, конечно, побеждает.
Крепостные спасены от помещичьей тирании, благодаря Правдину и монаршей воле. “В наших комедиях начальство часто занимает место рока (fatum) в древних трагедиях; но в этом случае должно допустить решительное посредничество власти, ибо им одним может быть довершено наказание Простаковой, которое было бы неполно, если бы имение осталось в руках её” (П. А. Вяземский. “Фонвизин”).
Скотинин бежит из дома родственников со словами: “Как друзей не остеречь! Повещу им, чтоб они людей… ‹…› Хоть не трогали”.
Неправильно воспитавшая сына мать жестоко наказана, переживает настоящую трагедию.
Митрофанушку отправляют в армию, где возможно и его перевоспитание. (Хотя П. А. Вяземский едко замечал: “Недоросль не тем смешон и жалок, что шестнадцати лет он еще не служит: жалок был бы он служа, не достигнув возраста рассудка; но смеешься над ним оттого, что он неуч. ‹…› Должно признаться, что и Правдин имеет довольно странное понятие о службе, говоря Митрофанушке в конце комедии: └С тобою, дружок, знаю что делать: пошел-ка служить!“ Ему сказать бы: └пошел-ка в училище!“, а то хороший подарок готовит он службе в лице безграмотного повесы”.)
Однако в русской жизни реальность отмстила идеалу и разрушила его.
“Для взрослых Митрофан вовсе не смешон; по крайней мере над ним очень опасно смеяться, ибо митрофановская порода мстит своей плодовитостью, — предупреждал через столетие историк В. О. Ключевский. — Повторяю, надобно осторожно смеяться над Митрофаном, потому что Митрофаны мало смешны и притом очень мстительны, и мстят они неудержимой размножаемостью и неуловимой проницательностью своей породы, родственной насекомым или микробам” (“Недоросль”, 1896).
Действительно, ни тяжелая рука закона, ни немногочисленные Стародумы и Правдины не смогли одолеть то2лпы Митрофанушек. Из дворянской среды выходили замечательные писатели, храбрые военные, честные чиновники, но не они определяли ее общий тон. Этот тон определяло безудержное казнокрадство, презрение к низшим классам служебное безделье или же безделье образованное. Научившись читать и танцевать, такие люди в общественной жизни оставались теми же Митрофанушками.
Друг честных людей Стародум, в конце концов, одержал пиррову победу. Почти одновременно с горькими размышлениями Ключевского А. П. Чехов напишет рассказ “Свирель” (1887), герой которого, старик-пастух, с иронией рассуждает, как — через сто лет после Фонвизина и через двадцать пять после отмены крепостного права — изменились далекие потомки его персонажей.
Сначала от мудрого старика достается “нестоящим” мужикам: “Ты вот гляди, мне седьмой десяток, а я день-деньской пасу, да еще ночное стерегу за двугривенный и спать не сплю, и не зябну; сын мой умней меня, а поставь его заместо меня, так он завтра же прибавки запросит или лечиться пойдет. Так-тось. Я, акроме хлебушка, ничего не потребляю, потому хлеб наш насущный даждь нам днесь, и отец мой, акроме хлеба, ничего не ел, и дед, а нынешнему мужику и чаю давай, и водки, и булки, и чтобы спать ему от зари до зари, и лечиться, и всякое баловство. А почему? Слаб стал, силы в нем нет вытерпеть. Он и рад бы не спать, да глаза липнут — ничего не поделаешь”.
На фоне этом ослабевшего от хорошей жизни нового крестьянина совсем пародийным предстает обобщенный портрет помещика, которого пастух даже переводит в средний род: “Ежели теперича в рассуждении господ, то те пуще мужика ослабли. Нынешний барин все превзошел, такое знает, чего бы и знать не надо, а что толку? Поглядеть на него, так жалость берет… Худенький, мозглявенький, словно венгерец какой или француз, ни важности в нем, ни вида — одно только звание, что барин. Нет у него, сердешного, ни места, ни дела, и не разберешь, что ему надо. Али оно с удочкой сидит и рыбку ловит, али оно лежит вверх пузом и книжку читает, али промеж мужиков топчется и разные слова говорит, а которое голодное, то в писаря нанимается. Так и живет пустяком, и нет того в уме, чтобы себя к настоящему делу приспособить”.
Добродетельные Стародумы, на которых рассчитывал Фонвизин, не выполнили взятой на себя исторической роли, так и не смогли перевоспитать Митрофанушек, сделать их ответственными даже за собственную жизнь, не говоря уже о жизни других людей и государства.
Однако это не отменяет заслуги писателя. Фонвизин был первым, кто создал образ, вошедший в русскую культуру и изменивший русский язык. Он спустился на землю с высот одической риторики и идеализации, обнаружил там своего героя и сделал его имя нарицательным.
Термин “недоросль” раньше был чисто юридическим, обозначая дворянина, не достигшего определенного возраста для несения государственной службы. После фонвизинской комедии недоросль превратился в сверхтип маменькиного сынка, торжествующего невежды, наглого хама, а в последней сцене — неблагодарного предателя.
“Первая в наших нравах комедия”, — сказал, как мы помним, о “Бригадире” Н. И. Панин. “Недоросль” был второй фонвизинской комедией нравов. Но она навсегда затмила первый фонвизинский успех.
Через восемьдесят лет философ и писатель-романтик В. Ф. Одоевский, прочитав первую комедию А. Н. Островского “Банкрот” (“Свои люди — сочтемся”), уточнит жанр фонвизинского создания и поставит его в историко-литературный ряд: “Я считаю на Руси три трагедии: “Недоросль”, “Горе от ума”, “Ревизор”. На “Банкроте” я поставил нумер четвертый”.
Благодаря А. В. Сухово-Кобылину, Чехову, М. А. Булгакову этот ряд продолжился. Но “Недоросль” навсегда остался нумером первым.
С Фонвизина начинается традиция странной комедии-трагедии, дающей формулу времени и вызывающей смех сквозь слезы.