Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2012
Константин Фрумкин
Константин Григорьевич Фрумкин — кандидат культурологии. Живет в Москве.
Английский рецепт: Пристли и Чехов
Чехов оказал огромное влияние на мировую драматургию. Олби говорил, что Чехов “ответствен за возникновение драмы в ХХ веке”, а В.Б. Катаев называл Чехова “метадраматургом ХХ века”. Замечательным примером этого влияния является пьеса Пристли “Время и семья Конвей”. Всякий раз, когда эту английскую драму ставят в России, рецензенты не забывают отмечать, что для русского уха в ней явственно слышны чеховские ноты, что в ней можно увидеть мотивы и “Трех сестер”, и “Вишневого сада”.
Параллель с “Вишневым садом” лежит на поверхности. Обе пьесы, с определенной точки зрения, — истории о судьбе недвижимости. Если у Чехова герои пытаются спасти погрязшее в долгах имение, то у Пристли персонажи обеспокоены спасением обложенного налогами старого дома. Причем если в “Вишневом саде” путем спасения могло бы быть разделение сада на участки для сдачи дачникам, то в “Конвеях” таким же путем спасения должна быть перепланировка дома на маленькие квартиры, чтобы сдавать их жильцам.
И все же куда многочисленнее параллели с “Тремя сестрами”. Здесь уже мы видим не просто отдельные мотивы, а глубокое структурное сходство.
Начать хотя бы с того, что центре пьесы Пристли находятся три сестры. Правда, в начале драмы сестер четверо, но одна из них — Кэрол — умирает в молодости, и в трудовую жизнь — то есть в ту жизнь, где можно проводить параллели с чеховскими сестрами, — вступают трое сестер.
В обеих пьесах одна из сестер — Ольга у Чехова, Мэдж у Пристли — учительница. Для обеих учительниц важнейшей жизненной проблемой является замужество — причем в обеих пьесах становится ясно, что оно для них совершенно недостижимо. Обе учительницы крайне замотаны на своей работе, радуются выходным и мечтают об отпуске. Ольга у Чехова становится в конце концов начальницей гимназии, Мэдж у Пристли собирается баллотироваться на аналогичную должность.
В обеих пьесах только одной из сестер удается выйти замуж, но брак этот неудачный.
В обеих пьесах брат трех сестер служит в местном самоуправлении: Андрей Прозоров у Чехова является секретарем, а затем членом земской управы, Алан Конвей у Пристли работает мелким чиновником в муниципалитете.
В обеих пьесах основой благополучия семьи является оставшийся от отца дом, который в конце концов оказывается заложенным (как отмечает Н. А. Кожевникова, тема “Дом и деньги” объединяет пьесы Чехова “Дядя Ваня”, “Три сестры” и “Вишневый сад”1 ).
В обеих пьесах одна из сестер имеет роман с женатым человеком. У Чехова Маша влюбляется в Вершинина, у Пристли Кей рассказывает о своем романе с неким женатым мужчиной. Оба романа ничем не кончаются, поскольку возлюбленные сестер не желают бросать семью.
В обеих пьесах на сцене появляется военная форма: у Чехова — стоящие в городе на постое военные, у Пристли — это вернувшийся с войны Робин Конвей (один из братьев).
У сестер в обеих пьесах нет детей, но у них есть невестка с детьми, которая претендует на часть их имущества: Наталия у Чехова, Джоан Хелфорд у Пристли.
И у Чехова, и у Пристли в тексте пьесы можно найти размышления о грядущем, вероятно. социалистическом преобразовании жизни, когда нынешняя неустроенность сменится неким царством разума и счастья. В обеих пьесах эти утопические спичи произносится в беседах между мужчиной и женщиной, которые могли бы сблизиться, быть вместе — но жизнь их разлучает. У Чехова утопические мечтания всплывают в разговорах Вершинина и Маши, у Пристли — в беседах Мэдж с адвокатом Джеральдом Торнтоном. Стоит сравнить эти вдохновенные монологи социалистов, чтобы увидеть их схожесть.
Вершинин. Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец, тысячу лет — дело не в сроке — настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее — и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье… Жизнь тяжела, она представляется многим из нас глухой и безнадежной, но все же, надо сознаться, она становится все яснее и легче, и, по-видимому, недалеко то время, когда она станет совсем светлой… Прежде человечество было занято войнами, заполняя все свое существование походами, набегами, победами, теперь же все это отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и, конечно, найдет!
Мэдж. Мы будем строить новый мир! Эта страшная война была, очевидно, необходима, потому что она явилась великим костром, куда мы выбросили весь мусор старого мира. Век цивилизации может наконец начаться… Не будет больше нескончаемых вооружений. Не будет больше войн. Не будет больше ненависти, нетерпимости и насилия. О, Джеральд, я уверена, что, когда мы оглянемся назад, через двадцать лет, мы будем поражены достигнутым прогрессом… Мы создадим новое содружество всех наций — так, чтобы они жили друг с другом в мире. Империализм исчезнет. И в конце концов, конечно, исчезнет и капитализм. Не будет больше ни бумов, ни кризисов, ни паники, ни стачек, ни локаутов, потому что и политическая, и экономическая власть будет в руках самого народа, возглавляемого лучшими умами каждой нации. Осуществится наконец социализм, и будет жить свободный, благоденствующий счастливый народ, все будут пользоваться равными возможностями, жить в мире со всем миром.
Заметим, что оба вдохновенных оратора-утописта указывают на войны как на этап, предшествующий построению утопического “города Солнца”.
Еще один мотив, объединяющий драмы Чехова и Пристли, — тема отъезда из провинциального города в столицу. Сестры Прозоровы мечтают уехать в Москву. Конвеи мечтают о Лондоне. Правда, некоторым из них это даже удается, но ни к чему хорошему это не приводит. Кей становится лондонской журналисткой, но ее литературная карьера приносит ей разочарование, и личная жизнь в столице тоже не складывается. Робин Конвей пытается заниматься в Лондоне бизнесом, но разоряется и возвращается в родной город. Исполнение мечты о Лондоне и фактическая бессмысленность этого исполненного желания делает центральной идеей пьесы Пристли тему, которую литературоведы часто называют главной темой всей драматургии Чехова, — тему недостижимости счастья при любом поведении героев. Характерно, что наибольшее желание уехать в Лондон и наибольшую уверенность, что она туда обязательно уедет, в первом акте пьесы проявляет красавица Хейзел Конвей — однако именно ей уехать из города и не удается.
Отец обеих семей — Прозоровых и Конвеев — был большой человек, при жизни которого семьи были богаты и уважаемы. У Прозоровых отец был генералом, у Конвеев — по-видимому, предпринимателем, во всяком случае, его называют “тот самый мистер Конвей”. Георгий Товстоногов говорил, что главное событие, предшествовавшее в фабуле “Трех сестер” ее первому акту, — это смерть отца, и пьеса начинается с того, что сестрам приходится думать, как им жить самостоятельно. Но, в сущности, то же самое можно сказать и про “Время и семью Конвей”.
Тема богатого родителя, детям которого суждено социально погибнуть из-за неприспособленности, — вообще распространенная тема в мировой литературе, а в русской драматургии она была особенно любима Горьким. Здесь, конечно, прежде всего вспоминается “Васса Железнова”, но на “Три сестры” и “Конвеев” особенно похожи горьковские “Мещане”. В “Мещанах” отец семейства еще жив, но он уже стар, и он страшно обеспокоен, что будет с его детьми после его смерти, поскольку они, по выражению самого Горького, “явно не удались”. Как и у Пристли, действие “Мещан” протекает в принадлежащем отцу доме, представляющем собой как бы маленькую Вселенную, являющемся целым миром, воплощающим и повторяющим духовный облик семьи и к тому же служащим основой ее благополучия (большинство персонажей пьесы — квартиранты этого дома-Вселенной).
Детей у Бессеменова, правда, всего двое — сын и дочь, но сходство с “Тремя сестрами” чрезвычайно усиливается из-за образа его дочери Татьяны — опять же учительницы, страшно устающей и на работе, и от жизни и всю пьесу бесплодно мечтающей выйти замуж. Татьяна в “Мещанах” всю пьесу постоянно жалуется на усталость, и это немедленно вызывает в памяти Ольгу из чеховских “Трех сестер”, тоже учительницу, периодически повторяющую: “Я замучилась”, “Я устала, едва на ногах стою”. Так же, как учительницы у Чехова и Пристли, горьковская Татьяна Бессеменова мечтает об отпуске.
Есть и другие параллели “Мещан” с “Тремя сестрами”. Например, в “Мещанах” всплывает тема Москвы: Нил, воспитанник Бессеменова, советует Татьяне, если ей тяжело дома, уехать в Москву на курсы. А еще Горький писал, что брат Татьяны, Петр Бессеменов, в будущем станет гласным городской думы — то есть ему предстоит повторить карьеру Андрея Прозорова в земском самоуправлении. Кроме того, у Чехова брат, Андрей Прозоров, женился на Наташе, женщине, по своей активности и жизнерадостности совсем непохожей на Прозоровых. Петр Бессеменов из “Мещан” только собирается жениться на такой активной и непохожей на семью Бессеменовых женщине (Елене Кривцовой).
Если признать сюжетный параллелизм “Мещан” и “Трех сестер”, то получается, что в “Мещанах” мы видим ту же самую ситуацию, что и в пьесе Чехова, но на более ранней стадии, как бы с фазовым отставанием. Отец еще не умер, сын еще не женился на активной женщине и еще не поступил на работу в земство — но основные диспозиции уже те же.
Большое количество сюжетных параллелей между “Тремя сестрами” и “Конвеями” позволяет видеть в пьесе Пристли едва ли не перелицовку “Трех сестер”. Но, разумеется, само по себе формальное совпадение сюжетных ходов могло бы и не представлять интереса, если бы Пристли не вступил в прямую идейную полемику с Чеховым — или, может быть, говоря точнее, с его героями. Герои Пристли мучаются той же проблемой, которой терзаются и персонажи Чехова, но Пристли дает дополнительный способ решения этой проблемы — способ, Чехову неизвестный.
Если спросить, какова главная проблема двух этих пьес — “Три сестры” и “Семья Конвей”, то вспоминается строчка из поэмы Бродского “Представление”:
Это время тихой сапой
убивает маму с папой.
Время вынесено в название пьесы Пристли, и, как говорит о героях Пристли Ю. Э. Михеев, “время наступает на них со всех сторон, вмешивается в их личные дела и выстраивает их судьбы”2. С другой стороны, по небезосновательному замечанию Бориса Зингермана, время является главной темой всей чеховской драматургии.
Но главная тема “Трех сестер” — не просто время, а “убивающее время”. Ее герои постоянно жалуются, что жизнь проходит, что их память слабеет, что полученные в молодости знания пропадают, что они стареют, а юношеские надежды на счастье и полнокровную жизнь так и не исполняются. Этому посвящены многие реплики в пьесе, например:
Вершинин. Мои волосы седеют, я почти старик уже, но знаю мало, ах, как мало!
Чебутыкин. Жениться я не успел, потому что жизнь промелькнула, как молния… Думают, что я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, все позабыл, что знал, ничего не помню, решительно ничего.
Ирина. Куда все ушло, где оно, о боже мой! Я все забыла, забыла… У меня перепуталось в голове… Я не помню, как по-итальянски окно или вот потолок… Все забываю, все забываю, каждый день забываю, а жизнь уходит и не вернется никогда, никогда мы не уедем в Москву…
С аналогичной жалобой обращается к брату Кей — героиня Пристли:
“О нет, Алан, это ужасно и невыносимо. Вспомни, чем мы когда-то были и чем мы надеялись быть! И вот результат! И это все, что мы имеем, Алан. С каждым нашим шагом, с каждым тиканьем часов все кругом становилось хуже и хуже. Если в жизни ничего больше нет, на что она? Лучше умереть, как Кэрол, прежде чем убедиться в этом, прежде чем попадешь в лапы Времени”.
Слабым намеком на решение этой проблемы у Чехова является апелляция к не-
определенному будущему, когда все будет лучше. Получается, что если время является главной проблемой героев, то оно же должно и исцелить их печали — “со временем” все станет лучше, и станет ясно, зачем мы сегодня страдаем. Правда, неопре-
деленность и радикальность надежд на будущее придает упованиям чеховских героев оттенок эсхатологичности.
Центральная тема “Трех сестер” — бессмысленно уходящая жизнь — является главной так же и в чеховском “Дяде Ване”, и в обеих этих пьесах Чехова проблема “убивающего времени” решается одинаково: сейчас героям предлагается забыться в труде, рефрен “работать, работать” повторяют в заключительной сцене и Ирина в “Трех сестрах”, и Соня в “Дяде Ване”; по словам З. С. Паперного, фраза дяди Вани “скорее работать” служит ему заменой баночки с морфием, которую он только что вернул доктору3 . Окончательное решение экзистенциальных проблем у Чехова переносится в “прекрасное далеко” — когда жизнь как-то сама разрешит все проблемы, даст героям отдохнуть и сделает осмысленным их нынешние страдания. Эта мировоззренческая ориентация на неопределенное будущее находится в полной гармонии с характерной композиционной чертой произведений Чехова, которую исследователи называют “открытостью финалов”. Как пишет Э. Полоцкая, “чеховские неопределенные концы содержат потенциал многозначности, уводящий мысль Читателя к тому неопределенному будущему, когда, может быть, все и образуется”4 .
Советские критики воспринимали чеховские эсхатологические пророчества едва ли не как предчувствия Октябрьской революции — и это несмотря на то, что Чехов всегда был аполитичным и к революционерам относился весьма сдержанно. Сегодня, когда сама революция и порожденное ею социалистическое государство сами стали фактами истории, пророчества чеховских героев можно понимать в широком спектре интерпретаций — и как реакцию на беспокойную общественную жизнь, и как нечто вроде футурологии, и как религиозную эсхатологию, и как безнадежное утешение сомнительным загробным воздаянием — тем более что в “Дяде Ване” знаменитый монолог Сони о “небе в алмазах” оказывается как бы “зарифмованным” с замечанием доктора Астрова, что единственная надежда, оставшаяся у героев пье-
сы, — что их в гробах посетят приятные видения.
Все эти решения для человека — если только он не верит в реинкарнацию — хорошим утешением быть не могут. Стоит заметить, что одновременно с драмами Чехова из печати стали появляться морально-философские трактаты Льва Шестова, в которых много места уделялось демонстрации как раз того факта, что никакие изменения жизни в отдаленном будущем не могут “искупить” страдания, переносимые человеком в настоящем.
Конечно, возможность загробного воздаяния до конца не опровергнута, но, по-видимому, герои Чехова если и не являются атеистами, то считают эту возможность чем-то, на что рассчитывать не стоит, недостойно и бессмысленно. Посмертное утешение слишком напоминает самообман человека в безнадежной ситуации, чтобы о нем всерьез думать. Мережковский утверждал, что Чехов был первым из русских писателей, который на вопрос о бессмертии души “ответил окончательным и бесповоротным нет”5 . Итальянский психоаналитик Антонио Фуско считает, что встречающиеся у Чехова апелляции к будущему — это разновидность иллюзий, которые позволяют забыть о настоящем и таким образом поддерживать психическое равновесие, чему “психолог должен высказать одобрение”6 . Если принять по-
следнюю точку зрения, то все эти размышления о светлом будущем окажутся просто разновидностью терапевтического, защищающего от действительности обмана — мотива, воплощением которого считается Лука из горьковской драмы “На дне”.
Все эти коллизии Пристли — человеку, внимательно читавшему Чехова и написавшему о нем эссе, — более или менее известны. И именно поэтому он должен дать решение проблемы, отличное от чеховского, не апеллирующее к отдаленному будущему, но и не дающее чеховским героям (=Конвеям) никакой помощи извне по принципу “бога из машины”. И Пристли с открытым забралом предлагает свое решение, по ходу действия даже вступая в полемику если и не с Чеховым, то с чеховскими персонажами.
Поскольку к будущему апеллировать нельзя (Чехов этот путь уже прошел), то единственная возможность спастись от убивающего времени — сделать его цикличным, замкнуть человеческую жизнь саму на себя, не дать ей проходить и кончаться. Этот рецепт предлагается Аланом Конвеем — персонажем, который, судя по действию пьесы, обладает если не секретом счастья, то, по крайней мере, способностью защищаться от страданий в буддийском стиле; Алан Конвей не имеет ни надежд, ни честолюбия, поэтому он не знает разочарований и почти — если не считать одного эпизода, когда он пытался жениться — не испытывает страданий. Алан же и открыл секрет, как оправдать жизнь, если она плохо завершилась.
Алан. Нет, Кей, время — это только призрак. Иначе ему пришлось бы разрушать все, всю вселенную и снова воссоздавать ее каждую десятую долю секунды. Но время ничего не разрушает. Оно только двигает нас вперед и подводит от одного окна к другому.
Кей. Но ведь счастливые юные Конвеи, которые разыгрывали здесь шарады, — они ушли, и ушли навсегда!
Алан. Нет, они живы, они существуют так же реально, как существуем мы с тобой. Мы видим другой уголок действительности — скверный уголок, если хочешь, — но весь ландшафт по-прежнему на месте.
Кей. Но, Алан, мы не можем быть ничем иным, как только тем, что мы есть сейчас.
Алан. Нет… это трудно объяснить… вот так вдруг… У меня есть книга, я дам тебе ее почитать. Суть в том, что сейчас, сию минуту, и вообще в любую минуту мы представляем лишь частицу нашего подлинного “я”. То, что мы реально представляем собой, — это весь наш путь, все наше время, и когда мы дойдем до конца нашей жизни, весь этот путь, все это время будут представлять нас — подлинную тебя, подлинного меня.
Кей. Я постараюсь понять… если только ты действительно веришь и думаешь, что я тоже способна поверить, будто время не уносит с собой каждую частицу нашей жизни… уничтожая… и разрушая все… навсегда…
Алан. Нет, это верно, Кей. Я принесу тебе эту книгу (направляется к двери, затем оборачивается.) Ты знаешь, я уверен, что половина наших бед происходит оттого, что мы думаем, будто время уносит по частям нашу жизнь. Вот почему мы мечемся из стороны в сторону...
Эта ошибка, о которой говорит Алан, — взгляд чеховских героев, сестер Прозоровых. Говоря утрированно, не имеет значения, что Маша забыла итальянский язык — если раньше она его помнила.
До такой философии “трансхронологического всеединства” герои “Трех сестер” не додумываются, хотя они тоже используют метафизику для защиты от надвигающегося на них времени. Роль философа в пьесе Чехова выполняет доктор Чебутыкин, и если философия Алана Конвея утверждается принципом “оптимизма, несмотря ни на что”, то выбор метафизической концепции Чебутыкиным продиктован скорее отчаянием. Чебутыкин выбирает не всеединство, а тотальный скепсис, он решил, что все, даже его собственное существование, возможно, только иллюзия. В пьесе Чебутыкин начинает философствовать после того, как по его вине умирает пациентка, умирает потому, что доктор — вследствие неумолимости времени — уже забыл все свои медицинские познания. Как говорит Антонио Фуско, философствование Чебутыкина есть “не что иное, как попытка мобилизовать защитный механизм личности, поэтому все ставится под сомнение, даже сам факт существования, и в этом космическом сомнении можно растворить все, даже чувство вины”7.
Очевидно, что если от своей собственной деградации еще можно защититься утверждением, что “раньше я был лучше”, то от чувства вины это утверждение защитить не может. Доктор, по чьей вине умерла пациентка, вряд ли имеет моральное право утверждать, что в прошлом она продолжает жить.
При всей благородности, философичности и гуманистичности философской концепции, предлагаемой Аланом Конвеем, его “решение” вряд ли подойдет и для “Трех сестер”. Все дело в композиции двух пьес. Драма Пристли состоит из двух половин — молодости и зрелости героев. В молодости они были счастливы, морально чисты и полны надежд, в зрелости многие эти качества оказались утрачены, и предлагаемая Аланом Конвеем “трансвременная” реконструкция жизни должна восстановить в правах оба временных пласта в судьбе героев: недостатки их зрелости должны быть уравновешены достоинствами молодости. Именно потому, что у Пристли зрелость и молодость предстают как практически равноправные половины, восстановление в правах молодости может спасти смысл всей человеческой жизни. Но для “Трех сестер” Чехова этот рецепт не подходит просто потому, что в их жизни, как она изображена Чеховым, молодость с ее надеждами и чистотой — это не половина, а лишь малая толика жизни, самое ее начало. Суета и грязь жизни убивают надежды юности слишком быстро, и поэтому даже если бы метафизическая реконструкция и позволила воскресить молодость — это не могло бы существенно повлиять на оценку всей жизни в целом. Ответ Пристли — это английский рецепт, являющийся слишком слабым средством для запущенных русских болезней.
Примечания
1 Кожевникова Н. А. “Три сестры” в ряду других произведений А. П. Чехова //Драма и театр: Сборник научных трудов. Вып. III. Тверь, 2002. С. 102.
2 Михеев Ю. Э. Время и конфликт в русской драме. Тамбов, 2000. С. 84.
3 Паперный З. С. “Вопреки всем правилам…”: Пьесы и водевили Чехова. М., 1982. С. 107.
4 Полоцкая Э. О поэтике Чехова. М., 2000. С. 111.
5 Мережсковский Д. С. Грядущий Хам: Чехов и Горький. СПб., 1906. С. 86.
6 Фуско А. “Чайка” // Фуско А. Томассони Р. Творчество А. П. Чехова в зеркале психологиче-
ского анализа. М., 2001. С. 96.
7 Фуско А. Психологические замечания об образе Чебутыкина в “Трех сестрах” // Фуско А. Томассони Р. Творчество А. П. Чехова в зеркале психологического анализа. С. 144–145.